Вперые опубликовано в сборнике И. Эдельфельдт «Удивительный
хамелеон», «Текст», М., 2001
Ее мама болела долго. Никто не говорил, что она может умереть -- ни
отец, ни брат.
Но жгучая боль под сердцем давно сказала ей об этом.
Она не плакала даже в тот день, когда узнала. Просто сидела и наблюдала
себя со стороны: вот сидит тринадцатилетняя девочка, у которой умерла мама.
Отныне она -- изгой; сиротство зазавучит в каждом ее слове, и каждый жест
заставит вспомнить: она -- сирота. Постоянное напоминание о том, что мамы
умирают. И все станут ее избегать.
За ней заехали на машине мамины друзья. Пару дней ей лучше побыть у
них.
Много позже она поймет, что это сделали ради отца: она бы только тяготила
его в минуту слабости. Тогда ему хотелось плакать, бродить по пустому дому
и плакать. Брата тоже отослали -- погостить у лучшего друга.
Сама она не хотела встречаться с подружкой. Боялась: ту испугает случившееся,
точно она сама заражена смертью. Возможно, они увидятся потом, когда пройдет
время.
Но сейчас она одна, и ей никто не нужен.
Она сидела на заднем сиденье, в машине маминых друзей. Никто не говорил
ни слова.
За окнами лежал туман; из-за белых завес окрестности казались оцепенелыми
и бескрайними, словно вещный мир отправился в плавание и оставил считанные
фрагменты себя -- ровно столько, чтобы память о нем сохранялась.
Дорога шла полями. Поля терялись в тумане, похожие на берега несуществующего
моря.
Она увидела лошадей. Настороженные, неподвижные -- две светлые лошади
и одна темная. Словно их высекли из гранита. Древние, как рунические камни,
вырисовывались они в молочно-белом тумане.
Так теперь выглядел мир. Таким он стал -- без берегов, застывший в
движении. Она сама перемещалась по нему, не чувствуя своего тела; осталась
только мысль, только дрожь, бегущая по листве: не человеком рожденная,
не имеющая ни начала, ни конца.
Ничто не могло ее ранить; она была далеко.
Они не знали об этом. Должно быть, придумывали утешительную ложь. И
потому молчали.
Они не знали, что ей ничего не нужно.
Когда машина нырнула под сосны и подъехала к дачам, уже смеркалось.
Они сказали: «Пойдем», -- и двинулись к дому.
Дом был таким, в какой заходят живые люди.
Нет, она не могла войти в него. И не могла сказать им, потому что голос
у нее пропал.
Она просто повернулась и вышла за калитку.
Почему ей дали уйти одной? Наверно, они знали, что должны отпустить
ее.
Она шла вдоль дороги, мимо заколоченных летних домиков. Лишь в редких
окнах горел свет. Похожи на экраны телевизоров. Внутри ходили люди, варили
кофе и сидели за столом.
По-прежнему лежал туман, насыщенный первой синевой сумерек. Было тихо
-- будто выжидал своего часа снегопад. Но холодно не было; этот снег был
иным.
Она шла по прямым улицам, сама не зная куда.
Вдруг она ясно ощутила: в одном из домиков лежит мертвец. Мертвец мог
оказаться в любом из них. Никем не найденный, он пролежал так всю зиму
-- разлагающийся кокон, из которого никогда не вылупится бабочка.
Ее мама лежит в земле. Она знает, что происходит в земле с человеческими
телами.
«Но ведь это не важно! -- возмутилась она. -- Тело -- лишь оболочка».
Но было поздно. Все человеческое снова вернулось к ней. Тоска, ненависть,
внезапное отвращение захлестнуло ее волной боли.
ЕЕ РУКА ЛЕЖИТ В ТВОЕЙ РУКЕ, ЕЕ ГЛАЗА ГЛЯДЯТ В ТВОИ ГЛАЗА, ТЫ -- ЧАСТЬ
ЕЕ, ОНА -- ЧАСТЬ ТЕБЯ. МИР ТЕПЛОЙ КОЖИ, К КОТОРОЙ ТЫ ПРИЖИМАЛАСЬ.
Этого мира больше нет.
Плач поднялся в ней, словно живое существо.
Она шла все дальше в туман и легкие сумерки, едва сознавая, где находится,
пока не очутилась у границы.
Дачные участки здесь заканчивались. Тропинка провела ее по чужому саду,
и теперь на пути встала преграда -- не символическая, но вполне осязаемая.
Путь преграждала добротная калитка.
По ту сторону ограды виднелись частые низкорослые сосны. Там все дышало
свободой, и тихое звенящее пение птиц доносилось оттуда -- исполненное
значения и странно неторопливое.
Она взялась за массивную ручку, хотя знала, что калитка должна быть
заперта.
Та плавно отворилась. Ей позволили войти.
Ни одна птица не взлетела. Ничто не изменилось с ее приходом.
Она стояла под соснами и слушала пение с его неспешными трелями. Сладостное,
будто ребенок, оставленный один, притрагивается к клавишам пианино и изумленно
вслушивается в каждую ноту.
Она поняла, что попала в заповедник; ее здесь не ждали, но нежеланной
гостьей она не была.
Меж сосен виднелась вересковая пустошь. Низкорослые можжевеловые кусты
тянулись кверху в невысокой траве. Казалось, они движутся -- точно их качает
на волнах.
Она поняла, что море лежит внизу, скрытое туманом; то самое море, что
сейчас молчало, притихнув, словно спящее чудовище, -- это оно обратило
их в бегство, каждого на свой лад: одного -- в облике зверя, другого --
в виде волны илискорчившегосячеловека; но все влекомы одним
потоком, к одной цели. Казалось, прибрежному лугу нет конца, в тумане он
становился беспредельным -- особый мир, трава, населенная можжевеловыми
существами.
Она ступила на траву. И в тот же миг словно что-то проникло в нее;
в этом тайном уголке что-то говорило с ней, благословляло ее. Дрожь пробежала
по ней, обещая: все есть одно нераздельное целое.
Она не понимала, что это, но оно завладело ею.
«Сейчас оно утащит меня», -- подумалось ей. Но страшно не было.
Потом оно отпустило -- в тот миг, когда она перевела взгляд на нечто
другое.
В сумерках и в тумане она увидела белые блуждающие огоньки кроличьих
хвостов. До этого зверьки сидели не шевелясь, а теперь беззвучными прыжками
передвигались среди кустов можжевельника.
Она затихла и глядела на них. Один за другим они поднимали свои белые
хвостики-огоньки и делали ленивый прыжок, в такт блаженной неторопливости
заповедного места.
Если береговой луг и можжевельник вечно были здесь, то кролики тоже
были здесь вечно.
Вдруг она поняла: именно сюда попадают наши души; они вселяются в кроликов.
Казалось, тончайшая пленка мешала ей покинуть свое неподвижное, вросшее
в землю тело и перенестись в одного из них -- в маленького крольчонка,
который жался к маме, заглядывал в ее черный глаз и, отразившись в нем
и прочитав знак расставания, шел следом в легкую дымку, в Кроличий Рай.
Она стояла и смотрела на вересковую пустошь. Незаметно стало темнеть.
В сумерках туманный воздух мерцал, словно в нем кружились искорки сажи.
С узенькой опушки соснового леса донесся крик одинокой птицы: ты --
человек. Скоро станет темно.