Speaking In Tongues
Лавка Языков

Ингер Эдельфельдт

Творение

Вперые опубликовано в сборнике И. Эдельфельдт «Удивительный хамелеон», «Текст», М., 2001

Она ездила по округе бесцельно, просто потому что нигде не находила себе покоя. Роскошная по-летнему природа окружала ее, и мимо мелькали девственные поля, домики с клочками земли, густые опушки леса, заливы с тихой водой. Когда она увидела море, оно лежало спокойное, похожее на глыбу слюды, ожидающее; оно как будто распростерло свои воды, готовясь встретить летнего бога; и ей уже виделось, как бог шагает по нему -- достигающий небес, ленивый Дионис; видение длилось всего секунду и причинило боль, она сама не вполне поняла почему. Может быть, просто потому, что ее молодость прошла.

«Past my prime»⁽¹⁾, -- прозвучало у нее в голове, полной английских выражений из прочитанных книг.

The woman was clearly past her prime; yes indeed.⁽²⁾

Она сняла дом у морского залива, чтобы отключиться, избавиться наконец от телефонных разговоров, обязанностей, лекций, бессонницы, стресса в себе самой и во всем, что ее окружало, -- избавиться от этой круговерти. И вот теперь она ехала, безучастно повторяя: «Как красиво!», а между тем навязчивый вихрь не унимлся у нее внутри; будто там глухо отдавались колебания охранной сигнализации, преследующая ее тоска, которая никак не хотела назвать ей свое имя.

Она чего-то искала среди этой зелени; не знаменитую достопримечательность, но, возможно, какой-то укромный уголок, который бы впустил ее к себе: давно не езженную дорогу, покинутый дом или забытый сад, среди воспоминаний которого нашлось бы место и ее смутной печали.

Никак не музейный крестьянский домик. Не гончарную лавку и не кафе с шелковыми цветами на окнах.

Узкая дорога уводила вглубь набухшего соком орешника. Изгородь сильно покосилась. Трава на обочине пробиралась сквозь гравий, тесня и поглощая его, словно медлительный, но прожорливый морской прилив. Очевидно, здесь начиналось частное владение, но таблички нигде не было видно.

«Никто мне ничего не запретит», -- подумала она угрюмо и свернула на ухабистую дорогу. Зелень должна принять меня, отдать, вернуть мне то, чем я владею по праву.

Сразу за поворотом она увидела лесную лужайку, на которой, меж двух кустов, неподвижно возвышалось некое существо в серых разводах, украшенное рогами. Кто-то изваял на пригорке лося!

Медленно она подъехала ближе и увидела, что тут же стояли и другие звери, очевидно, сделанные из цемента. Внутри у нее защекотало от невольного детского предвкушения. Она проехала мимо дома, который наполовину скрывала высокая живая изгородь из елей. Чуть подальше в лесу нашлось место для парковки. Оставив машину, она тихонько вернулась обратно. Дом не подавал признаков жизни. Должно быть, хозяев не было.

Она дошла до небольшой отлогой лужайки, на которой раньше заметила лося, и уже скоро стояла в окружении зверей. Они, и вправду, оказались из цемента и, по всей видимости, когда-то были раскрашены, но теперь почти вся краска облезла. (The animals were clearly past their prime⁽³⁾.)

Лось среди них был самым крупным зверем. С негнущимися ногами, но по-своему величественный, стоял он на пригорке и охранял дорогу. Однако самое замечательное в лосе было то, что он улыбался. И все звери улыбались: слегка покосившаяся лиса с трещиной на передней лапе и обнажившейся арматурой, настороженный заяц, задумчивый олень, который, казалось, вот-вот переступит через высокую траву, -- все они улыбались одинаково застывшей кроткой улыбкой. Архаической улыбкой, подумала она, и это слово наполнило ее блаженством, и внутри у нее снова защекотало, будто перед ней была какая-то тайна.

Но когда она взглянула еще раз, улыбка показалась ей уже другой; «В ней есть что-то тоскующее, запрятанное внутрь», -- подумалось ей.

Она подошла к лосю ближе и всмотрелась в его глаз, который чудом сохранился. Глаз был нарисован тщательно, в нем виднелись даже лучики радужной оболочки, а в зрачке белел блик. Но что-то странное было в этом глазе. У лосей не бывает таких глаз. Вдруг она поняла, что это глаз человека; возможно, создатель зверей смотрел на собственный глаз в зеркало.

«Как Лигабуе⁽⁴⁾», -- подумала она и представила, как нищий художник топтался в кустах, и на шее у него болталось зеркало; как он стоял под серым небом и разглядывал свою глотку, чтобы изобразить рычащих тигров и львов.

-- Эй там, на пригорке! -- послышался снизу мужской голос, и она вздрогнула. Мужчина появился совершенно неожиданно.

-- Добрый день! -- откликнулась она, стараясь быть приветливой. -- Я хотела поговорить, но никого не нашла.

Он стоял, уперев руки в бока:

-- У вас что, мотор в лесу заглох?

Она спускалась по отлогому склону, уже заранее протягивая ему руку -- задолго до того, как он мог до нее дотянуться.

Он вытер руку о куртку и только после этого нерешительно подал ей.

-- Я картошку копал, -- сказал он с деревенским выговором, в котором ей послышался наигрыш, что-то вроде насмешки.

-- Пиа Мелькерссон, -- представилась она.

-- Туре Стенссон, -- ответил он, но ей показалось, что имя не настоящее.

-- Так что с вашей машиной? -- спросил он с напором. -- Шину пробило? Или мотор перегрелся?

-- Я просто хотела взглянуть на скульптуры.

-- Скульптуры? -- Он усмехнулся. -- Страшилища, вот это что. Когда были раскрашены, назывались «Творение», а сейчас -- «Страшилища», да и только. Просто стыд.

-- Это вы их сделали? -- спросила она с благоговением.

-- Да нет, не то чтобы…. Я сделал каркасы, а остальное -- Гретель. Жена.

«Женщина! -- воскликнула она про себя. -- Так вот в чем дело! Вот почему они так улыбаются! Вот почему я приехала сюда!»

-- Это же настоящее произведение искусства, -- сказала она вслух.

-- Они уже доживают свое. Так что с машиной?

-- С машиной все в порядке, -- сказала она, и, почувствовав в голосе нетерпение, поспешила добавить: -- Извините меня, я хочу сказать: я ведь вторглась к вам. Но никакой таблички не было.

-- Что ж, вот вы на них и посмотрели, -- он кивнул в сторону зверей.

-- Так жалко, что у меня нет пленки в фотоаппарате.

При этих словах он бросил на нее косой взгляд. Что-то недоверчивое и хитрое было в этом взгляде. Она немного испугалась.

-- Раз с машиной все в порядке, можете ехать.

-- Я занимаюсь историей искусств, -- неожиданно для себя заговорила Пиа. -- Я профессор. Специализируюсь на фольклоре.

-- Она больна и не встает с постели, -- неприязненно сказал он.

-- Может быть, я вам позвоню? Мне бы так хотелось сфотографировать…

-- Все это болтовня, -- отрезал он -- так бесцеремонно, что Пиа почувствовала себя ребенком, которому дали оплеуху. В груди все вспыхнуло от гнева, и ей захотелось больно пнуть его по ноге. Тоже мне, привратник рая!

-- Я бы предпочла позвонить вашей жене и поговорить с ней лично, -- настойчиво сказала она.

-- Зачем это? Мы хотим жить спокойно, нам ни к чему, чтобы вокруг сновал неизвестно кто. Вот так-то.

Онемев от гнева, она резко повернулась и зашагала вверх по дороге.

Оглянувшись через плечо, она увидела, что Туре стоит все так же, уперев руки в бока, с мрачным выражением на лице.

-- Повесьте табличку! -- крикнула Пиа.

-- Собака сдохла! -- отозвался он. -- Иначе бы ноги вашей здесь не было! Сдохла вчера! Наш доберман! Но мы заведем другого, слышите! И тогда жена, по крайней мере, сможет болеть спокойно!

Пиа добралась до машины, села за руль, хлопнула дверцей и тронулась дальше в лес: снова проезжать мимо владений Туре Стенссона ей не хотелось. Но через некоторое время лесная дорога закончилась. Пришлось разворачиваться. Что он, сказать не мог?

Брызгая гравием из-под колес, она проехала мимо дома и склона, на котором стояли звери. Краем глаза ей удалось увидеть широкие рога и тяжелую серую губу лося. На повороте она чуть не въехала в канаву.

Вот бы Туре порадовался: «Так что же у вас все-таки с машиной?»

Что ж, возможно, его жена и в самом деле серьезно больна. А может быть, он избил ее, запер?

Пиа подъехала к дому, который снимала, и уже через окно увидела чистые, белые листы бумаги, которые дожидались статьи о райских птицах в русском фольклоре, Сирине и Алконосте (ведь надо же чем-нибудь заниматься, даже если ты в отпуске).

Она вошла в дом, поставила вариться кофе, а сама принялась листать местный телефонный справочник, пока не нашла Туре и Гретель Стенссонов. Она надеялась, что ей ответит женщина, но в ухе у нее засверлил раздраженный голос Туре.

-- В чем дело? -- спросил он, потому что она так и не смогла ничего из себя выдавить. -- Если это госпожа профессорша, позвольте мне откланяться!

И он с грохотом бросил трубку.

Пиа поставила еще кофе и попробовала успокоиться, но мысли ее были только о зверях и о женщине, которая их создала; женщине, о которой она ничего не знала, и потому думала, что знает все.

Как же связаться с ней? Через соседей? Но вряд ли у них есть соседи. Написать ей письмо? Тоже нет, Туре, наверняка, просматривает почту.

Приходилось признать, что ничего у нее здесь не выйдет. Есть тайны, к которым просто невозможно подступиться.

Ночью ей не спалось. Казалось, сон покинул ее навсегда, она слышала все звуки вокруг дома, слышала крадущиеся шаги, как упала шишка, как вспорхнула птица. Она чувствовала себя очень одинокой, и из головы у нее не выходила женщина, которая вылепила зверей.

Она встала и подошла к окну: среди листвы висела большая, карнавальная луна, словно взятая с картины Руссо⁽⁵⁾. Ее свет ложился на стол, на чистые листы бумаги.

Скажи мне, кто ты; та ли ты, что поднимается раньше других, чтобы побыть одной ранними утренними часами, когда всему присуще спокойствие и боязливая невинность, которую земля вынашивает ночью в своих снах, в надежде на исцеление?

Таким ли утром услышала ты зов из леса, крик живого существа?

И ты не узнала его, ты не могла сказать, крик ли это птицы или четвероногого зверя.

Ты знала только, что беременна, но не понимала чем.

И как случилось, что Звери пришли к тебе? Пустота ли луга позвала тебя: «Насели меня зверями?»

Или, может быть, ты начала не на лугу, но с совсем маленьких животных -- с кошки, которая и сейчас лежит на диване в гостиной, в твоей неприступной крепости. И тогда тебе открылось чудо нарисованного солнечного отражения, блика в зрачке; открылось, что он оживляет истукана, словно что-то появлятся у него внутри -- словно у него есть душа, словно что-то отвечает на твой взгляд. Ты почти испугалась, будто совершила кощунство. Ты долго сидела и смотрела на свое творение. Как будто оно отделилось от тебя. Как будто загадочное тихое сердце пряталось теперь в материале. Взгляд из глубины нарисованного глаза, чей он?

Ты погрузилась в транс, посуда стояла немытая, пыль собиралась в углах.

Но все же вначале он помогал тебе, пока ты не овладела всем процессом: возился с арматурным железом, с бумагой, тряпьем, металлической сеткой, какую натягивают вокруг курятника, цементом. Он думал: хорошо, что ты нашла себе хобби, хорошо, что нашла, чем заняться теперь, когда ваши дети разъехались. Он считал тебя умелой.

Звери требовали твоих рук. Ты вылепила их одного за другим. Зайца, Лису, Оленя, Лося. Они получились такими благодарными. Они улыбались, тая в утробе загадку и волнение. Из глубины Леса вышли их души и завладели своими изображения. Но только ты видела это. Только ты благоговела перед ними, и только у тебя кружилась голова.

Одни хвалили твои умелые руки, другие смеялись и отмечали неправильности в анатомии животных - в прикреплении мышц, длине ног, строении ноздрей. Они не видели чуда, ничего ошеломляющего.

Но ты сама была поглощена, одержима.

Потом, ночью Дикие Звери стали приходить к тебе в пространных красочных снах. Ты видела, как зубы Леопарда погружаются в красное кровавое мясо, сладкое, как сок граната. Взгляд и детская черная ручка обезьяны доверчиво тянулись к тебе. Змеиное тело коварно извивалось в листве среди пятен тени и света. Ты видела зеленую, как водоросли, шерсть Ленивца, его опухший от сна нос, кроткие глаза Жирафа в густой бахроме. Ты чувствовала дрожание Антилопы, готовой броситься прочь, и глинисто-серую, густую печаль Слона.

Тебе снилось, как ты населяешь Зверями лес за домом; поляну с лисичками, тропинку между валунами, пустоту заброшенного жилища. Ты представляла себе, как удивится гуляющий по лесу человек, встретив среди елей гну или варана: рот у человека откроется и так и останется открытым, будто он повстречал ангела.

Но из-за этих снов ты становилась беспокойной, и кожа твоя покрывалась холодным потом экстаза; сон и будничность дней исчезли для тебя, и вскоре ты уже не находила себе места, твое сердце непрестанно колотилось, и в глазах рябило от диких существ: они осаждали тебя, и каждое из них желало быть первым. Как тебе было предпочесть одного другому? Кого выбрать и как успокоить нетерпение тех, кому приходилось ждать?

Ты слегла в постель, горя в лихорадке, от которой воздух вокруг делался влажным, как в тропиках; а тем временем за стенами твоей комнаты надвигалась осень, становясь с каждым днем все более серой.

Он беспокоился за тебя, прислушивался к твоему горячечно-бредовому разговору с Ягуарами и Броненосцами, умолял съесть хоть немного супа, принять пенициллин, который все равно не помогал, и стать собой, вернуться к себе прежней, потому что скоро наступит зима -- зима и Рождество, и дети с внуками придут к вам в гости; а он не умеет мариновать селедку, его дело -- заниматься ремонтом, привозить и колоть дрова, существовать в существующем мире. А не сидеть при женщине, которая бредит о том, что в грудной клетке у нее джунгли, зверинец, святой ковчег.

Потом ты поправилась. Зверям ты дала знать, чтобы они ждали, потому что ты будешь творить Человека.

Ты лепила ее внизу, в подвале; из-за сырого холода ты надела несколько кофт, одну поверх другой -- она была обнаженной и белой.

Ты взяла за образец картину с изображением женщины: она лежала на мостках, опираясь на локоть, и улыбалась. Верхнюю половину туловища ты вылепила удивительно легко, но ноги никак не хотели становиться ногами. Ты боролась, ты почти плакала. Она выглядела так, будто лежала в спальном мешке. Ты отошла на несколько шагов, в голове твоей шумело от усталости, и ты молилась в темноту о разрешении загадки.

И тогда тебе открылось, кем она будет: русалкой. Ты увидела ее такой, какой потом сделала, -- с черно-зелеными блестящими волосами, которые, как водоросли, обвивали белую плоть рук; о, эта прохладная крепкая плоть, эта дикая улыбка, бездонные глаза, сильный скользкий хвост с чешуей, отливающей зеленым и золотым!

Так появилась она и лежала в подвале, будто выловленная из морской глубины. Ее еще только заманивали в сети, а она уже тосковала и просилась назад.

В доме как будто появился запах моря. Всю зиму пролежала она в подвале, и воздух дрожал от ее тоски. Стало холодно, и она лежала там внизу, как в леднике. Когда ветер метался в голых ветвях деревьев, казалось, это надвигается море, оно идет к ней на помощь. Ты лежала в своей комнате и прислушивалась, исполненная очарования, ужаса и вины. Она была так одинока, так совершенно одинока; белая обнаженная плоть, улыбка, все больше напоминающая гримасу; тяжеловесность и неуклюжесть, даже мучительная неловкость появляется в том, кто оторван от своей стихии. Ты торжественно обещала взять ее к морю, когда придет лето. Если лето снова придет.

Твой муж сказал: «Зачем зарывать талант в землю?». Он был так ласков, так хотел помочь тебе. Однажды он принес в дом фотографию. С нее смотрела беспородная собака, принадлежавшая кому-то из его клиентов. Теперь собака умерла, и хозяин хотел иметь ее статую, памятник.

Твой муж сказал, что ты очень искусна. Ты вылепишь собаку точно такой, какой она была, или лучше. «Потом заказов у тебя будет все больше и больше, вся округа наполнится твоими памятниками, каждому захочется иметь такой».

-- Ведь животные все время умирают, -- пояснил он.

И тебе представилось пастбище со стадом цементных коров, задворки конюшен, по которым разгуливают цементные куры; целая страна, в которой все остановилось, как в сказке о Спящей Красавице. Цементная хозяйка у стола, накрытого к завтраку. Цементные дети улыбаются на траве -- вместо тех, которые выросли и разъехались.

Эта мысль заняла тебя, но лишь на мгновение. Тебе не хотелось делать собаку, но ты решила, что попробовать надо. «Наверняка, у меня получится легко и быстро», -- подумала ты. Но вышло иначе. Собака получалась безжизненной, чем дальше, тем больше походила она на какого-то урода, на барсука со странно выгнутой спиной и головой овцы. Наконец, после многих дней усилий ты сдалась и в знак протеста сделала ее еще хуже -- оскалившееся чудовище, которое ползло вперед на брюхе. Внутри у тебя было немо и пусто, и ни одна мечта не рождался там, в таинственной зелени.

-- Я не могу, -- сказала ты.

-- Ты просто не хочешь, -- возразил он. -- Как только дело доходит до выгоды, так ты не хочешь.

И тогда ты заметила какой-то блеск в его взгляде, брошенном исподтишка, нечто испугавшее тебя, похожее на подозрение: с ней что-то неладно, нужно за ней приглядывать.

Ты знала, что должна доказать: ты все еще здесь, на земле. На Рождество ты вела себя безупречно. Вы вместе навели порядок в доме, встретили детей с семьями. Снег густо укрыл Зверей. Дверь в комнату Русалки была заперта. Ты играла с внуками, ты знала, что нужно делать и что говорить, и все так и делала. Но внутри тебя, в глубине загадочной зелени что-то выжидало своего часа. Тропинка уводила в темную листву, и тебе хотелось идти по ней. Тебе требовалось все больше усилий, чтобы сдерживать себя, чтобы остваться на земле.

Они сказали, что ты выглядишь усталой. Они не знали, каков он, зов из зелени, из темноты, из глубины моря. Тебе становилось все труднее подбирать обычные слова.

Как только они уехали, ты ушла по тропинке в зеленую тьму и нашла там то, что хотело явиться через тебя на свет, быть претворенным тобою.

Находиться в подвале дольше было невозможно, холод стал слишком сильным. Ты потихоньку освободила комнату под крышей, вынесла весь хлам, устроила освещение. Долго скрывать своих занятий ты не могла. Но тебе больше не нужна была его помощь, ты в одиночку справлялась с каждым этапом работы, знала, что тебе нужно, и все доставала сама.

Он решил держаться в стороне. Он не переносил цементной пыли, звона арматурного железа, твоих растрескавшихся грязных рук, твоей неряшливости, которая становилась все заметней. Он вел себя так, будто ты не существуешь. Вы не разговаривали друг с другом. Он не спрашивал, что ты делаешь с золотой краской. Молоко кисло в холодильнике -- ему не было до этого дела, он ел где-то в другом месте. Молчал. Ты сама питалась овсяной кашей, хлебцами, кофе.

Наверху, в чердачной комнате сидели те, кто вышел из зелени. Они сидели там во всем своем блеске, два нагих создания, каждое на своем троне. Ты нашла их в Первом Саду, в самой глубине темноты, куда уводила тропинка. Там, где деревья изнемогают под тяжестью золотисто-красных плодов, где цветы вечны, как звезды, где глаза Зверей похожи на детские, трава мягкая, а земля и в тени теплая от солнца; там ты нашла их облик.

Ты вылепила их всех сразу, переходя от одного к другому, так что ни одному из них не пришлось долго ждать.

Ее длинные волнистые волосы ты сделала из пушистой шерстяной пряжи, его - из овчины. Ради волос в паху, ты, в волнении, изрезала меховой воротник, унаследованный от матери.

Их лица околдовали тебя. Такая невинность и такой голод, и блеск в глазах, как будто это два ребенка-великана стоят перед зажженной рождественской елкой. При всей невинности в них было нечто опасное, подавляющее; как будто что-то томилось там внутри, вот-вот готовое вырваться наружу. Они смотрели на тебя широко раскрытыми глазами. Ты возложила на их головы короны, принесла жертву из зимних яблок.

На лестнице послышались его шаги. Ты позабыла о его существовании, забыла, как разговаривают, забыла, как просят. Одежда твоя была в пятнах, а тело - немыто.

Он вошел и увидел тебя при свете стеариновых свечей. Зачем он шел к тебе, ты так и не узнала.

Рот у него открылся. Он обошел вкруг коронованных существ и осмотрел их, осмотрел со всех сторон. Затем опять взглянул на тебя, и было то самое испытующее выражение в этом взгляде. Словно он смотрел на чужую собаку, не зная чего от нее ждать. Или на старенькие мостки, переброшенные через темный сверкающий поток. Или на лесную прогалину с высокой травой, из которой, сквозь шелест ветра, доносится шипение, напитанное предвкушением жаркого дня.

-- У тебя золото на щеке, -- сказал он.

И после этого все изменилось; он стал таким, как много лет назад, когда вы только встретились. Он желал тебя. И тебе это нравилось. Ты ничего не говорила, и только смех охватывал тебя, он начинался у ступней и поднимался кверху.

Был вечер. Вы спустились к тебе в спальню.Он не переставая повторял: «Что мы делаем? Что мы делаем?». И тогда в его глазу удивительно отразился свет. Как будто ты придумала этот глаз, создала его своим воображением, как будто ты нарисовала в нем солнце.

Ты обнимала его тело так, будто лепила его, будто оно рождалось под твоими руками. Такими были теперь твои руки, и он забывал себя от наслаждения. Ты сама наслаждалась, как никогда прежде, но вместе с тем делала это будто мимоходом -- как если бы тебе в пути повстречалось что-то красивое и ты с детским любопытством исследовала его, прежде чем двинуться дальше.

Потом, когда он заснул, перепачканный цементом и краской, ты встала с кровати.

Ты слышала его спокойное, удовлетворенное дыхание и сама радовалась тому, что произошло. Но это не успокаивало тебя так, как бывало раньше. Когда ты думала об этом и засыпапа, полная надежд.

Теперь я знаю, что случилось с тобой и в чем твоя болезнь: тебя никак нельзя утешить, убаюкать твой непокой.

Ты смотришь в окно: там только черная, как смоль, темнота и шелест леса, но ты знаешь, что там лежит мир: все сверкающие города, все морские глубины и живые существа -- пространство, кишащее настоящим и прошлым, существующим в реальности и в воображении.

«Пусть все и вся придет ко мне», -- просишь ты. Ты просишь для себя всего Творения, Творения во всех его обликах готова ты просить себе в своей ненасытности: «Я хочу повелевать, хочу, чтобы все воплощалось, проходя сквозь меня».

И сердце твое колотится от беспомощности, от ненасытного голода, когда ты смотришь в ночь, и ты чувствуешь, что стоишь на носу корабля, и знаешь, что корабль этот -- время, человеческое время, которое невозмутимо держит курс через темноту.

И, несмотря ни на что, ты должна беречь этот голод.

1. Лучшие годы уже позади (англ.).

2. Лучшие годы у этой женщины и вправду были уже позади (англ.).

3. Лучшие годы у зверей были явно позади (англ.).

4. Антонио Лигабуе (1899-1965) -- итальянский художник-примитивист, скульптор. В своих работах часто изображал животных.

5. Анри Руссо (1844-1910) -- французский художник-примитивист; здесь имеется в виду картина «Вечер карнавала».

Speaking In Tongues Лавка Языков

Ингер Эдельфельдт

Творение

Speaking In Tongues
Лавка Языков