Speaking In Tongues
Лавка Языков

БЕРНИ ТОПИН

ИЗ АЛЬБОМА «ГОЛУБЫЕ ХОДЫ»⁽¹⁾

(1976)

Перевел М.Н.

© 1981, 1986

ГОРОД ОДНОЙ ЛОШАДИ

ХАМЕЛЕОН

ПОЙМАТЬ ПЕВЧУЮ ПТИЦУ

БЕЗУМНАЯ ВОДА

«ПРОСТИ» ТРУДНЕЙ ВСЕГО СКАЗАТЬ

МЕЖДУ СЕМНАДЦАТЬЮ И ДВАДЦАТЬЮ

СМЕХ И ГЛАЗИЩИ

ЕСЛИ ЕСТЬ БОГ В НЕБЕ

ЧЬЯ-ТО ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЯ

ИДОЛ

ОПЯТЬ...

(Сегодня вечером)

Опять...

нам бороться предстоит

опять?

Снова будешь у окна

долго стоять?

Мне с тобой все тяжелее --

ты несешь с собой раздор.

И я слышу гром задолго

до ударов капель звонких.

Опять,

будет то, что и обычно,

опять?

ведь нельзя -- уже нет! --

поймать ту радугу, что ищешь.

Я бы хотел найти согласье,

найти его в тебе самой,

но я устал, ослеп, оглох

от ссор пустых и вечных слов.

Давай

опять опустим молча шторы,

давай

забудем эти наши ссоры,

и я попробую начать,

попробую начать

опять.

Давай,

давай опустим молча шторы,

давай

забудем навсегда раздоры,

и я попробую начать,

твою улыбку разгадать

опять...

ГОРОД ОДНОЙ ЛОШАДИ

Вчера я здесь впервые увидел кадиллак, --

до этого лишь тачка с сеном была.

Прогресс не движется со временем.

Здесь нечего красть, --

значит, здесь преступности нет.

Жить в городе одной лошади -- ад.

Полмили алабамской грязи взять

и ничего не делать с ней и с днем,

если не петь песни, сидя в кресле, чуть покачиваясь в нём.

Хоть они не знают звездно-полосатых дел и проч.,

но если хочешь петь «Сюзанну», можешь петь всю ночь.

Они поют вою ночь.

Город с одной лошадью -- всерьёз?

Не бегает за черными мой пёс.

Когда ж я уеду отсюда, придет конец?..

Здесь нечего красть, потому что здесь ничего нет.

Жить в городе одной лошади -- ад.

Полмили алабамской грязи взять...

Когда вырасту я отсюда?.. Придет конец?..

Здесь нечего красть,потому что здесь ничего нет.

ХАМЕЛЕОН

Я слышал о тебе --

ты где-то в Средиземноморье отдыхала.

Я удивлён, -- пойми одно, -- что ты жива, и над тобой --

английского дождя дыханье.

Я всё ещё помню дни дождливые, --

такими дети лишь бывают.

Но ты свой призрак создала,

и твои желанья тщательно его скрывают.

О, Хамелеон, крадешься, чтоб остаться во взоре моём.

Сомнения ни тени нет: ты -- дьявол, дьявол в облике людском.

Ты меня тасуешь, или я безумен?

Хамелеон, Хамелеон, Хамелеон, свободна ты, дитя.

Я вспоминаю лень солнечных дней. Мы ждали приключений.

Мы были вне всех посторонних,

и к разговорам не было влеченья.

ПОЙМАТЬ ПЕВЧУЮ ПТИЦУ

(посвящается Эдит Пиаф)

Утренний взгляд трезв и нов.

Всё так изменилось

всего за одну ночь.

Вжато в простыню бледное лицо,

словно флаги многих стран вьют над головой кольцо.

С цветов не снята обертка,

телеграмма все так же в руке,

а шепотки ползут весь день --

принцессу маленькую скрыла тень.

Поймать можешь певчую птицу,

но не заставить петь.

Придется обрезать крылья,

заманив её в сеть.

Она ястребом будет парить --

ее в камень легко превратить.

Не будет больше лжи и зла.

Упала на пустой помост

прежде, чем публика пришла.

Мысль назад к дешевым местам спешит.

Она не знала, что внутри,

а они в постели лишь старый счет нашли.

Пустое сердце подвело и

перед финалом замерло.

И только в зеркале помадой

для верных зрителей след губ оставить надо.

БЕЗУМНАЯ ВОДА

На скамье, на песке

перед тем, как солнцу сесть,

постичь хотел я...

Обычна и уступчива,

как раковина, ты была пуста,

чья в океане жизнь прошла, проста.

Развернутый строй мачт

у доков видел я,

пока свет нз взорвался.

Ну, повернись, пойми мой звук:

это жизнь, так живем мы,

это способ отгонять волков

от голодных рук. От голодных рук.

Безумная вода

тащит мою лодку в утро чёрное.

Опасны мечтанья,

если мы все поверим в то, во что ты верить так желаешь.

Мы никогда не бросим нашу сеть в безумья воды.

Жизнь в петле, на земле --

лишь молитва вдов

о душе ушедших китобоев,

края нет в бескрайности морской,

Нет жизни там меж нами,

но буруны в океане

разделяют нас с тобой.

Разделяют нас с тобой.

КОБУРА

Это было как «Фрэнки и Джонни»

и совсем как «Потрясный Ли»...

Долли Саммерс была простой девушкой

из среднезападной семьи.

У неё -- особняк и личный «мустанг»,

в магазинах счёт был открыт.

У неё было всё, что могла желать,

чтоб счастливо до старости жить.

Но то, что хотелось ей больше всего, --

то, что ей потерять пришлось,

что досталось тому городскому громиле

по имени Кэндифлосс.

...Они удрали последним поездом,

запад -- у них впереди.

Долли скользнула за руль «мустанга»

с этой штукой на груди.

Пистолет вложила в свою кобуру и

вывела из Санта-Фе свой «мустанг».

Вчера утром она еще мыла тарелки,

а теперь преследует беглеца.

Не суди мужчину по его проступкам, --

ты пожалеешь, когда погаснет он.

Не клади пистолет в свою кобуру, ведь

никогда не знаешь, где таится закон.

Если б это было фильмом,

если кажется -- телеспектакль,

им бы снять лицо Долли крупным планом,

когда она ехала так.

Яростна цель -- ее падший муж,

и в сердце -- яда жар.

...Почти на заре настигла их,

въезжающих в летний парк.

Но её потрясла одна штука,

когда шарила пистолет, --

состоянье того, кто женат был на ней

и был единственным ей.

И, подумав о тех шансах дома,

что могла упустить она,

на обочину молча швырнув пистолет,

направилась к дому одна.

«ПРОСТИ» ТРУДНЕЙ ВСЕГО СКАЗАТЬ

Что делать мне, чтоб ты меня любила,

чтоб ты во мне хоть что-нибудь нашла?

Что делать, когда молния бьет с тыла,

и я, проснувшись, вижу -- ты ушла?

Что делать мне, чтоб ты меня хотела,

чтоб меня могла ты услыхать?

Что говорить, когда всё -- в прошлом,

когда «прости» трудней всего сказать.

Так грустно,

грустно наше положенье.

Как всё могло столь нелепым стать?

Так грустно...

Почему нельзя поговорить нам?

О, мне кажется,

что «прости» трудней всего сказать.

Что делать, чтобы ты меня любила

и чтоб могла услыхать?

Что делать мне?..

Что делать мне,

когда «прости» трудней всего сказать?

МЕЖДУ СЕМНАДЦАТЬЮ И ДВАДЦАТЬЮ

Интересно, кто спит под твоей простыней?

Кто укрылся там с головой?

Может быть, близкий друг, и я его знал?

Он и сейчас так близок. Но с тобой.

Я в синей тоске. Я в гневе багров.

Ревнивый я зелен. Жёлт -- чуть нездоров.

Всего, я знаю, не иметь --

так много лет прошло с тех пор, как

мне было двадцать и семнадцать -- тебе.

И если я моюсь в три ночи,

то это чтобы смыть

следы любви нежеланной,

когда я уходил бродить.

И из всего я выбрал рок-н-ролл,

но он стал меня к пределам подводить,

отлучил он меня от дома и в цыгана превратил, --

и с этих пор причин н смысла нет

тебе здесь быть.

СМЕХ И ГЛАЗИЩИ

Послушна ль тебе лодка, в которой гребёшь?

Иди ты льнешь ко мне, когда есть течь в ней?

Я не осуждал и старался утешить,

я, Король в свете тусклых свечей.

Ибо смех и глазищи

прошли точно осень,

стирая страсть до греха.

Никто не знал лучше чаинок и таро,

что и смех, и глазищи

были чуть впереди ветерка.

На паперти червонные карты твои для меня

были песней. Я слышал уже,

как она отзывалась, когда ты, смеясь,

хлопала мне неслышно в душе.

Я редко использую слово «прошло»,

хоть порою в течении дней

я спешу назад, словно бы одержим

ширью взгляда и смехом веков иных дочерей.

ЕСЛИ ЕСТЬ БОГ В НЕБЕ

(то чего он ждет?)

Семьи разломаны,

мать скрутил голод,

детей накормить чтоб.

Детей скрутил голод,

и так много лишних

делают тыщи,

когда цветёт бедность --

вина детей нищих.

И если есть Бог в небе,

то чего он ждет?

Если детей не слышит,

пусть война ему знать даёт.

Но мне кажется,

он ведёт ягнят

не к земле отцов,

а на мяса склад.

Смерть от причины,

что им не понять.

Мы хватаем их жизни --

что ещё из рук рвать?

Чтоб слёзы сдержать им --

подачки сухи.

Здесь многие плачут,

но больше глухих.

ЧЬЯ-ТО ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЯ

Он умер, когда дом пустым был,

работница ушла.

Писал он песню, как могла его душа.

Писал он:

«Ах, крошка, нет других путей.

Не прав я, но я не могу

так дальше жить, так больше жить, путём этим идти.

Который час, я не знаю,

как писать, не знаю,

чтобы боль тебе не причинить.

Но если б снова жизнь иметь,

не стал бы я менять

ни мгновения, -- и не дал бы я

никому так жить.

И что-то держит здесь меня,

и этот дом -- не дом, что помню я.

Пыль на мне. Стал мёртвыми цветами.

Я пил, чтоб стать трезвее.

Шли часы за часами.»

ИДОЛ

Яркой был звездой он,

нанят от и до он,

пес упрямый, с рожденья неравен,

без рода и класса, он всем был подарен.

Я не уверен,

что они не сдернут

на дно его нитью:

он ими сделан -- он ими съеден,

а мне что-то не хочется их видеть.

А пятидесятые -- за дверь.

Тогда был идолом -- он идол и теперь.

Его лицо -- не то, он не таков для нас,

и признаюсь я, что мне нравится, как он звучал, но не сейчас.

Он поджар был,

как по стеклу шпарил.

Он ценен в бумажника ценах,

в глазах школьниц, на цирков аренах.

Не делай вид, что края нет

в бездне твоего стыда.

Ты опуститься смог от парчи к тапочкам,

от доли льва прийти к бобам.

1. Перевод названия Blue Moves крайне условен.