Дошло до меня, о великий шах... м-да, дошло до меня, что ты мне башку
снесешь острой саблей, если я тебе складно не наплету с три короба. Как
метко и точно (ненавижу штампы) схвачена суть писательского ремесла изобретателем
Шахерезады: ее имеют во все дыры, а она должна рассказывать сказки. Хочешь
жить — умей... мнэ-э... а как жить? а каким быть после этой тысяча и одной?
Выгуливаю я сегодня собаку породы пудель, собака смирная, поводок я беру
с собой по привычке. Хожу по двору, собачка дела делает, я поводком помахиваю,
и обнаруживаю вдруг себя примеривающимся к турнику, на котором ковры выбивают.
И чего же я от турника хочу? А хочу я поводок собачий к перекладине привязать,
голову в петлю засунуть и поджать ноги. Но не буду о грустном — и так все
плохо, осень, спать все время хочется, наступает пора центрального отопления
и перехода с белого сухого вина на водку. Еще не поздно куда-нибудь вырваться
из простуженного города, хотя бы в тайгу, за ягодой брусникой...
Осеннего леса заботы
(лес как колено лыс)
Медведей приделать к
работе бурундуков и лис
Пугать заблудившихся в чаще
шуршать пожухлым листом
Итак, если то что дает осенью сибирское солнце — свет, то настольная
лампочка — источник тьмы. Вчера мы с женой чествовали наступившую окончательно
осень прогулкой от нашего непостоянного жилища на «доме книги» до общежития
имени Надежды Ивановны Нагасаки, где живут Лисицыны. По дороге нам захотелось
«чего-нибудь», и мы прильнули к ларьку. Двое веселых мужчин совали в окошечко
деньги, покупали все: водку, газировку, лечо, тушенку, спички... Видимо,
собирались проститься с молодостью. Один напоминал другому, чтобы кильку
не забыл. «В томатном соусе! — кричал он. — Я страсть как люблю все, что
в томатном соусе! И две пачки "элэма" возьми...» «В томатном
соусе,» — закончила за него Люся. Мы пришли к Лисицыным и ушли. Это у нас
часто бывает: телевизор орет, чай подают, молчим, общаемся на трансцендентальном
уровне. Я сидел и вспоминал, какой Коля Лисицын был веселый другой осенью,
прошлой, когда я случайно разжился средствами силы. Назвать рассказ мне
хотелось бы как-нибудь эдак — «Рассказ с анашой», например, или позабористее
— «Каша и подноготная», но я остановлюсь на самом простом варианте — НАКУРИЛИСЬ,
Я, ОН И ЛИСИЦЫН.
* * *
Мы с Максом вернулись из Барнаула. А могли и не вернуться. По порядку,
но вкратце. Сумрачным октябрьским утром мы выгрузились из поезда «Томск-Барнаул»,
чувствуя себя не только не выспавшимися, но еще и специальными корреспондентами
газеты «Молодой Ленинец». В Барнауле проходил фестиваль «Рок-Азия». Музыканты
и их клакеры жили на привокзальной площади в одноименной городу гостинице.
— Мы из томского «Ленинца» приехали, — представились мы, возникая на
пороге комнаты с табличкой «Оргкомитет» на двери.
— Ну и что? — спросили нас.
— Нам сказали, что здесь места забронированы.
— Неправду сказали.
— А что нам делать?
Вопрос повис в воздухе, но никто из комитетчиков не обратил на него
внимания. Все были заняты. Надо сказать, что в этом городе я родился, каждое
лето приезжал сюда к бабушке, радовался жизни, но времена настали другие,
бабушка умерла, город я позабыл, и мы с товарищем, стало быть, находились
в равном положении сирот казанских.
— Пойдем, — сказал Макс, поправляя на куртке значок с надписью «Лаптевский
морж. Берегите».
— Куда? — спросил я с надеждой. — На вокзал? Обратно?
— Наверх, — ответствовал он, отдирая от запястья левой руки какую-то
коросту. — Там наши «Волосы» — Федяев, Чернышов, — впишемся к ним.
Молодость! молодость! Их было десять человек в трехместном номере,
шесть музыкантов плюс халява. Номеров им дали два, но Коля Федяев один
сразу аннексировал, чтобы в тишине и покое принимать поклонниц своего большого
таланта. («Я ему вчера звоню, — рассказывал заспанный в расписных «бермудах»
Чернышов, открывший нам дверь, — спрашиваю, чем, Коля, занимаешься? Ну
как бы тебе сказать, отвечает Коля, — любовью.») Чернышов, видя какие мы
бедные, нас пожалел, повел завтракать и наплевательским отношением к собственному
здоровью и экзистенции — рассказывал сколько вчера косяков под водочку
выкурили — убедил нас, что все будет хорошо и что все там (в гостинице)
будем... После завтрака мы снова оказались в силах акцептировать реальность:
полный упадок культуры, в коридорах воняет травой, грань между мужчиной
и женщиной стерта, столичная рок-пресса с бодуна — протянутой для приветствия
руки пугается. «Отлично! — подумал я. — Мы здесь не пропадем.» И действительно,
скоро мы уже получали какие-то нагрудные знаки, «проходки», нарукавные
повязки, переводные татуировки, чуть ли не талоны на молоко. Под фестиваль
отведен огромный ДК, надпись над которым РОК-АЗИЯ я по началу принял за
слово «вокзал». Всюду жизнь, беготня, панки лет четырнадцати с гордостью
демонстрируют прорехи, милиционеры скучают и крутят друг другу дубинками
у виска, хромой музыкант из Магадана бредит про золотые самородки, на плече
у Макса рыдает красноярская журналистка, юные голландцы бесплатно раздают
свои записи; «Пойдем пописаем — я угощаю,» — шутит москвич А.Коблов, нашего
друга Чернышова тошнит на пресс-конференции, его уводят под руки, «хелп
ми!» кричит он каким-то японкам в лица, ко мне подходит нечесаная гирла,
говорит, что у нее дедушка полковник ГБ и предлагает съездить за травой
на мои деньги. Съездили, вернулись, на входе меня остановил здоровенный
лейтенант и обнюхал.
— Одеколоном пахнет, — сообщил он товарищу.
— Брился, наверное, — отреагировал на информацию тот и выпустил мой
локоть.
Пакет с травой лежал у меня в нагрудном кармане. Пижон!
Вернувшись к гостинице мы сразу взяли две «столичных», местных, паленых.
Мы — это мы, а также Слава Кудрявцев и еще один федяевский музыкант, не
умею сейчас припомнить, кто.
Столичную продавали возле гостиницы прямо из стены. Отверстие в ней,
конечно было, но такое маленькое и узкое, что туда руку было боязно просовывать.
В нагрудном кармане у меня, как, наверное, помнит читатель, лежал пакетик
с растением, но, поскольку мы с Максом в описываемый период старались жить
мужиками, по совету редактора журнала «Томский Зритель» С.Черноярова, то
решили «не мешать» и, следовательно, с товарищами не делиться. Вскоре выяснилось,
что с товарищами нам скушно. Мы с ними и дома пообщаться можем (хотя не
общаемся), и мы, совсем как в кино, отправились за спичками. Потом, в течение
ночи мы этот маневр проделывали раза четыре: выходили прикурить, а возвращались
«с людями». Слава с другом очень этому радовались, говорили потом, что
они так весело никогда не пили. Сначала мы попали в номер к владивостокерам
– Максу Немцову и его жене, не умею сейчас припомнить, как ее звали. По-моему
они были совершенно трезвые, и это нас смутило. Поболтав немного о том
о сем, мы оставили им несколько своих рукописей и откланялись, надеясь
на дальнейшие эпистолярные контакты. Зато пред очами наших музыкантов предстал
руководитель группы «Письма мертвого человека», совершенно мертвый на вид,
он думал, что мы собираемся предложить ему ангажемент в Томске, а когда
понял, что ошибся, встал и молча ушел. Но венцом, шедевром нашей деятельности
оказалось знакомство в коридоре в три часа ночи с вильнюсским эротическим
театром который почти в полном составе зачем-то бродил по гостинице: две
барышни под тридцать, симпатичные, с ногами, но ничего ТАКОГО.
— Пойдемте к нам, — просто сказали мы. — Нас четверо. У нас водка.
— Сначала к нам, — ответили девушки. — У нас колбаса.
В их номере сидел длинный, на спичку похожий, человек. Он сидел посредине
комнаты просто и бессмысленно. Кажется, он не был особенно пьян.
— Смотри-ка, — сказал я ему вместо «здрасьте». — На ксендза похож.
Почему я так сказал, что у меня из подсознания выплыло?
— Я не ксендз, — обиженно ответил сидящий. — Я продюсер.
Он представился, но его басурманское имя я сразу же забыл, тем более,
что идти с нами он отказался. Мы забрали третью барышню, помладше товарок,
она-то и щекотала мне спину, видимо, у литовцев так принято, когда мы все,
и колбаса, спускались в наш номер, где наши друзья уже пребывали в состоянии
тропического экстаза.
Под утро все чувствовали себя неважно. Закончился напиток, закончилась
пленка в аппарате примкнувшего к нам фотографа Жевачко. Девушки закончили
демонстрацию пластических поз и ушли. Я встал у окна и заметил внизу автобусную
станцию. Попрощался с товарищами, вышел и направился туда. Купил билет.
И вскоре уже любовался прянично-цементными красотами города Искитима, приморскими
бульварами Бердска, очаровательными хрущевками Академгородка. И вернулся
домой.
* * *
Сейчас я курю алтайское лето
вещи поют по всему дому
Я позволяю им все что угодно
кофе — сбегать и теряться — ключам
В жизнь воплощая навык Сизифа
несколько дней я тебя не видел
«Два больших сибирских писателя ожидают своего старшего товарища Колю
для совместного расширения сознания с последующим выходом в астрал». Такое
объявление поместили мы в одной из местных газет. Он прочел, он откликнулся,
сообщил, что придет, и чтобы папиросы приготовили. Снова был вечер, еще
более осенний, чем неделю назад. Мы, двое, сидели в комнате с черным окном,
дымя необычно длинной папиросой и ждали дефлорации мозга. Альбом ранних
рисунков Отто Дикса лежал перед нами. Двухтомник Блока. Заварочный чайник.
Пишущая машинка. Шагомер. Фиалка в горшке.
Позвонили в дверь: Коля пришел! Мы бросились открывать. Он почему-то
стоял у лифта. Зайдя, задал странный вопрос: вы курите?
Рассказ Коли на следующий день. Я звоню. За дверью полная тишина. Звоню
настойчиво, потому что — приглашали, и в окне я свет видел. Тишина. Подождал,
что ж, думаю, жаль, что не удалось послушать начальника транспортного цеха.
Вызываю лифт, в этот момент слышу, за дверью кто-то тихо скребется.
Заинтересовался, жду, что будет. Еще через минуту дверь приоткрывается
на ширину ступни, и оттуда изнутри появляются два бледных встревоженных
носа. «Это ты? — спрашивают. — Ты, Коля? Ну, заходи, заходи...» Ничего
себе, думаю, в гости пришел. Снимаю пальто, достаю сигареты, покурим, говорю,
мужики: молчат, переглядываются. Вы курите? — спрашиваю. Тут Филимонов
пятится от меня и тихо спрашивает: «В каком это смысле?» Вот это и есть
— два мира, два детства.
Мы углубились в кресла все трое. Коля взял «траву» в свои руки, он
здорово ловко потрошил папиросы, наполнял, зачем-то подслюнивал. На него
было очень приятно смотреть.
— Коля... ты среди себя открыл «быстроупак», — похвалил я его.
— Какой русский не любит быстрый упак, — радостно ответил Коля.
Его улыбающееся лицо реяло над телом, как флаг. Макс осторожно трогал
пальцами клавиши машинки.
— Макс машинке массаж делает, — обрадовался я.
— Нет, он печатает... он печатает, — смеялся Коля.
— В ПУСТУЮ!
— А ПУСТАЯ уже доверху...
— Дураки, — сказал Макс. — Я проверяю. Если не проверишь...
— Не похеришь! Коля, давай дуну!
— Дуй!
— Ха-хха-охха. Раз Дуй и Два дуй!..
— Тебе дуну...
— Я себе сам щас как дуну...
Затем нижнюю половину тела и пищевод поразила тяжесть. Я пил воду,
но она не смачивая внутренностей, как ртуть, проскальзывала вниз и тяжесть
усугубляла. Холодные пальцы лежали к югу от мозга. А в мозгу творился варнакал,
что- то противоположное карнавалу. Я чувствовал, что мозг состоит из отсеков
и ступеней, некоторые ступени уже отделились, я хотел предупредить товарищей,
чтобы побереглись:
— У меня ступень отделилась!
— А мы в лифте, понял, мы в лифте.
— А он застрял ваш лифт!
Потом Коля пошел на кухню делать ирландское рагу и спросил, кто с ним,
а кто против него. Ты кричи с кухню, что ты туда кладешь, сказали мы ему,
а мы будем на машинке записывать… Ты только клади все, не думая, сказал
я, не думай, что соли нет. Не думай, черт тебя подери! Соль все равно осталась
только в муниципалитете. Клади побольше электричества, чтобы лучше готовилось,
возьми электричество отсюда. У нас машинка с изоляцией. Меди в ней нет.
Медь с электричеством полетели на кухню. Вода холодная. Нож острый. Косяк
последний, нет, предпоследний, а кто курил последний, а последний еще никто
не курил, нет, мужики, сознаюсь, я выкурил последний, осталось только два
предпоследних, представляете, как мы обломимся: предпоследний выкурили,
а последнего — нет. Ошейник собаки в рагу не клади. И деньги не клади.
Мы на них купим огня. Или у Прометея прикурим. Город мертвых. С маслом
и сыром все лучше. В это я могу поверить. Выше, выше. Спасибо. Клац. Теперь
вы вдвоем. Вспышки нет. Отлично. Наша каша горько плачет. Уронила в речку
фак ю. Получилось ирландское рагу и донеслось с кухни. Английский. Коля.
Ухожу. Макс пошел говорить по телефону с девушкой. Как они могут разговаривать,
у них же совершенно разные гениталии. Мы молчали. Я восхищался тем, какой
у меня глубокий рот, какое темное горло, какое выпуклое сердце. Хорошо,
что в комнате не было зеркала.
Старость приходит из зеркала
с той стороны где пыль никогда не сметают
Коля увидел, что его время порезано, как колбаса: в одном срезе он
рождается, в другом сидит здесь, в третьем — идет с женой по темной улице
и рассказывает ей об устройстве времени, в четвертом срезе режут его самого:
Меня пописали в драке
Приученные к ножам
Кости взяли собаки
Бессонницу — сторожа
«Коля, — сказал я. — Мы должны писать. Только не от себя, это гордыня
и сейчас невозможно, но подумай, сколько отличных парней умерло, не дописав.
Мы можем надевать их мертвые руки, как перчатки и писать сами». «Да, да!»
— отвечал он. И мы повернулись к черному окну. Там, позади черноты, стоял
Довлатов, большой и серьезный, он как бы одобрял мои слова, но и называл
нас дураками, напрасно целующими ноги вечности. Мы не пригласили его войти,
мы испугались.
Когда пришел Макс, мы ему все рассказали.
— Конечно, вы дураки, — сказал Макс. — Какая еще вечность. Мы бессмертны.