Speaking In Tongues
Лавка Языков

Андрей Филимонов

НАКУРИЛИСЬ, Я, ОН И ЛИСИЦЫН

Дошло до меня, о великий шах... м-да, дошло до меня, что ты мне башку снесешь острой саблей, если я тебе складно не наплету с три короба. Как метко и точно (ненавижу штампы) схвачена суть писательского ремесла изобретателем Шахерезады: ее имеют во все дыры, а она должна рассказывать сказки. Хочешь жить — умей... мнэ-э... а как жить? а каким быть после этой тысяча и одной? Выгуливаю я сегодня собаку породы пудель, собака смирная, поводок я беру с собой по привычке. Хожу по двору, собачка дела делает, я поводком помахиваю, и обнаруживаю вдруг себя примеривающимся к турнику, на котором ковры выбивают. И чего же я от турника хочу? А хочу я поводок собачий к перекладине привязать, голову в петлю засунуть и поджать ноги. Но не буду о грустном — и так все плохо, осень, спать все время хочется, наступает пора центрального отопления и перехода с белого сухого вина на водку. Еще не поздно куда-нибудь вырваться из простуженного города, хотя бы в тайгу, за ягодой брусникой...

Осеннего леса заботы

(лес как колено лыс)

Медведей приделать к

работе бурундуков и лис

Пугать заблудившихся в чаще

шуршать пожухлым листом

Итак, если то что дает осенью сибирское солнце — свет, то настольная лампочка — источник тьмы. Вчера мы с женой чествовали наступившую окончательно осень прогулкой от нашего непостоянного жилища на «доме книги» до общежития имени Надежды Ивановны Нагасаки, где живут Лисицыны. По дороге нам захотелось «чего-нибудь», и мы прильнули к ларьку. Двое веселых мужчин совали в окошечко деньги, покупали все: водку, газировку, лечо, тушенку, спички... Видимо, собирались проститься с молодостью. Один напоминал другому, чтобы кильку не забыл. «В томатном соусе! — кричал он. — Я страсть как люблю все, что в томатном соусе! И две пачки "элэма" возьми...» «В томатном соусе,» — закончила за него Люся. Мы пришли к Лисицыным и ушли. Это у нас часто бывает: телевизор орет, чай подают, молчим, общаемся на трансцендентальном уровне. Я сидел и вспоминал, какой Коля Лисицын был веселый другой осенью, прошлой, когда я случайно разжился средствами силы. Назвать рассказ мне хотелось бы как-нибудь эдак — «Рассказ с анашой», например, или позабористее — «Каша и подноготная», но я остановлюсь на самом простом варианте — НАКУРИЛИСЬ, Я, ОН И ЛИСИЦЫН.

*** * ***

Мы с Максом вернулись из Барнаула. А могли и не вернуться. По порядку, но вкратце. Сумрачным октябрьским утром мы выгрузились из поезда «Томск-Барнаул», чувствуя себя не только не выспавшимися, но еще и специальными корреспондентами газеты «Молодой Ленинец». В Барнауле проходил фестиваль «Рок-Азия». Музыканты и их клакеры жили на привокзальной площади в одноименной городу гостинице.

— Мы из томского «Ленинца» приехали, — представились мы, возникая на пороге комнаты с табличкой «Оргкомитет» на двери.

— Ну и что? — спросили нас.

— Нам сказали, что здесь места забронированы.

— Неправду сказали.

— А что нам делать?

Вопрос повис в воздухе, но никто из комитетчиков не обратил на него внимания. Все были заняты. Надо сказать, что в этом городе я родился, каждое лето приезжал сюда к бабушке, радовался жизни, но времена настали другие, бабушка умерла, город я позабыл, и мы с товарищем, стало быть, находились в равном положении сирот казанских.

— Пойдем, — сказал Макс, поправляя на куртке значок с надписью «Лаптевский морж. Берегите».

— Куда? — спросил я с надеждой. — На вокзал? Обратно?

— Наверх, — ответствовал он, отдирая от запястья левой руки какую-то коросту. — Там наши «Волосы» — Федяев, Чернышов, — впишемся к ним.

Молодость! молодость! Их было десять человек в трехместном номере, шесть музыкантов плюс халява. Номеров им дали два, но Коля Федяев один сразу аннексировал, чтобы в тишине и покое принимать поклонниц своего большого таланта. («Я ему вчера звоню, — рассказывал заспанный в расписных «бермудах» Чернышов, открывший нам дверь, — спрашиваю, чем, Коля, занимаешься? Ну как бы тебе сказать, отвечает Коля, — любовью.») Чернышов, видя какие мы бедные, нас пожалел, повел завтракать и наплевательским отношением к собственному здоровью и экзистенции — рассказывал сколько вчера косяков под водочку выкурили — убедил нас, что все будет хорошо и что все там (в гостинице) будем... После завтрака мы снова оказались в силах акцептировать реальность: полный упадок культуры, в коридорах воняет травой, грань между мужчиной и женщиной стерта, столичная рок-пресса с бодуна — протянутой для приветствия руки пугается. «Отлично! — подумал я. — Мы здесь не пропадем.» И действительно, скоро мы уже получали какие-то нагрудные знаки, «проходки», нарукавные повязки, переводные татуировки, чуть ли не талоны на молоко. Под фестиваль отведен огромный ДК, надпись над которым РОК-АЗИЯ я по началу принял за слово «вокзал». Всюду жизнь, беготня, панки лет четырнадцати с гордостью демонстрируют прорехи, милиционеры скучают и крутят друг другу дубинками у виска, хромой музыкант из Магадана бредит про золотые самородки, на плече у Макса рыдает красноярская журналистка, юные голландцы бесплатно раздают свои записи; «Пойдем пописаем — я угощаю,» — шутит москвич А.Коблов, нашего друга Чернышова тошнит на пресс-конференции, его уводят под руки, «хелп ми!» кричит он каким-то японкам в лица, ко мне подходит нечесаная гирла, говорит, что у нее дедушка полковник ГБ и предлагает съездить за травой на мои деньги. Съездили, вернулись, на входе меня остановил здоровенный лейтенант и обнюхал.

— Одеколоном пахнет, — сообщил он товарищу.

— Брился, наверное, — отреагировал на информацию тот и выпустил мой локоть.

Пакет с травой лежал у меня в нагрудном кармане. Пижон!

Вернувшись к гостинице мы сразу взяли две «столичных», местных, паленых. Мы — это мы, а также Слава Кудрявцев и еще один федяевский музыкант, не умею сейчас припомнить, кто.

Столичную продавали возле гостиницы прямо из стены. Отверстие в ней, конечно было, но такое маленькое и узкое, что туда руку было боязно просовывать. В нагрудном кармане у меня, как, наверное, помнит читатель, лежал пакетик с растением, но, поскольку мы с Максом в описываемый период старались жить мужиками, по совету редактора журнала «Томский Зритель» С.Черноярова, то решили «не мешать» и, следовательно, с товарищами не делиться. Вскоре выяснилось, что с товарищами нам скушно. Мы с ними и дома пообщаться можем (хотя не общаемся), и мы, совсем как в кино, отправились за спичками. Потом, в течение ночи мы этот маневр проделывали раза четыре: выходили прикурить, а возвращались «с людями». Слава с другом очень этому радовались, говорили потом, что они так весело никогда не пили. Сначала мы попали в номер к владивостокерам – Максу Немцову и его жене, не умею сейчас припомнить, как ее звали. По-моему они были совершенно трезвые, и это нас смутило. Поболтав немного о том о сем, мы оставили им несколько своих рукописей и откланялись, надеясь на дальнейшие эпистолярные контакты. Зато пред очами наших музыкантов предстал руководитель группы «Письма мертвого человека», совершенно мертвый на вид, он думал, что мы собираемся предложить ему ангажемент в Томске, а когда понял, что ошибся, встал и молча ушел. Но венцом, шедевром нашей деятельности оказалось знакомство в коридоре в три часа ночи с вильнюсским эротическим театром который почти в полном составе зачем-то бродил по гостинице: две барышни под тридцать, симпатичные, с ногами, но ничего ТАКОГО.

— Пойдемте к нам, — просто сказали мы. — Нас четверо. У нас водка.

— Сначала к нам, — ответили девушки. — У нас колбаса.

В их номере сидел длинный, на спичку похожий, человек. Он сидел посредине комнаты просто и бессмысленно. Кажется, он не был особенно пьян.

— Смотри-ка, — сказал я ему вместо «здрасьте». — На ксендза похож.

Почему я так сказал, что у меня из подсознания выплыло?

— Я не ксендз, — обиженно ответил сидящий. — Я продюсер.

Он представился, но его басурманское имя я сразу же забыл, тем более, что идти с нами он отказался. Мы забрали третью барышню, помладше товарок, она-то и щекотала мне спину, видимо, у литовцев так принято, когда мы все, и колбаса, спускались в наш номер, где наши друзья уже пребывали в состоянии тропического экстаза.

Под утро все чувствовали себя неважно. Закончился напиток, закончилась пленка в аппарате примкнувшего к нам фотографа Жевачко. Девушки закончили демонстрацию пластических поз и ушли. Я встал у окна и заметил внизу автобусную станцию. Попрощался с товарищами, вышел и направился туда. Купил билет. И вскоре уже любовался прянично-цементными красотами города Искитима, приморскими бульварами Бердска, очаровательными хрущевками Академгородка. И вернулся домой.

* * *

Сейчас я курю алтайское лето

вещи поют по всему дому

Я позволяю им все что угодно

кофе — сбегать и теряться — ключам

В жизнь воплощая навык Сизифа

несколько дней я тебя не видел

«Два больших сибирских писателя ожидают своего старшего товарища Колю для совместного расширения сознания с последующим выходом в астрал». Такое объявление поместили мы в одной из местных газет. Он прочел, он откликнулся, сообщил, что придет, и чтобы папиросы приготовили. Снова был вечер, еще более осенний, чем неделю назад. Мы, двое, сидели в комнате с черным окном, дымя необычно длинной папиросой и ждали дефлорации мозга. Альбом ранних рисунков Отто Дикса лежал перед нами. Двухтомник Блока. Заварочный чайник. Пишущая машинка. Шагомер. Фиалка в горшке.

Позвонили в дверь: Коля пришел! Мы бросились открывать. Он почему-то стоял у лифта. Зайдя, задал странный вопрос: вы курите?

Рассказ Коли на следующий день. Я звоню. За дверью полная тишина. Звоню настойчиво, потому что — приглашали, и в окне я свет видел. Тишина. Подождал, что ж, думаю, жаль, что не удалось послушать начальника транспортного цеха.

Вызываю лифт, в этот момент слышу, за дверью кто-то тихо скребется. Заинтересовался, жду, что будет. Еще через минуту дверь приоткрывается на ширину ступни, и оттуда изнутри появляются два бледных встревоженных носа. «Это ты? — спрашивают. — Ты, Коля? Ну, заходи, заходи...» Ничего себе, думаю, в гости пришел. Снимаю пальто, достаю сигареты, покурим, говорю, мужики: молчат, переглядываются. Вы курите? — спрашиваю. Тут Филимонов пятится от меня и тихо спрашивает: «В каком это смысле?» Вот это и есть — два мира, два детства.

Мы углубились в кресла все трое. Коля взял «траву» в свои руки, он здорово ловко потрошил папиросы, наполнял, зачем-то подслюнивал. На него было очень приятно смотреть.

— Коля... ты среди себя открыл «быстроупак», — похвалил я его.

— Какой русский не любит быстрый упак, — радостно ответил Коля.

Его улыбающееся лицо реяло над телом, как флаг. Макс осторожно трогал пальцами клавиши машинки.

— Макс машинке массаж делает, — обрадовался я.

— Нет, он печатает... он печатает, — смеялся Коля.

— В ПУСТУЮ!

— А ПУСТАЯ уже доверху...

— Дураки, — сказал Макс. — Я проверяю. Если не проверишь...

— Не похеришь! Коля, давай дуну!

— Дуй!

— Ха-хха-охха. Раз Дуй и Два дуй!..

— Тебе дуну...

— Я себе сам щас как дуну...

Затем нижнюю половину тела и пищевод поразила тяжесть. Я пил воду, но она не смачивая внутренностей, как ртуть, проскальзывала вниз и тяжесть усугубляла. Холодные пальцы лежали к югу от мозга. А в мозгу творился варнакал, что- то противоположное карнавалу. Я чувствовал, что мозг состоит из отсеков и ступеней, некоторые ступени уже отделились, я хотел предупредить товарищей, чтобы побереглись:

— У меня ступень отделилась!

— А мы в лифте, понял, мы в лифте.

— А он застрял ваш лифт!

Потом Коля пошел на кухню делать ирландское рагу и спросил, кто с ним, а кто против него. Ты кричи с кухню, что ты туда кладешь, сказали мы ему, а мы будем на машинке записывать… Ты только клади все, не думая, сказал я, не думай, что соли нет. Не думай, черт тебя подери! Соль все равно осталась только в муниципалитете. Клади побольше электричества, чтобы лучше готовилось, возьми электричество отсюда. У нас машинка с изоляцией. Меди в ней нет. Медь с электричеством полетели на кухню. Вода холодная. Нож острый. Косяк последний, нет, предпоследний, а кто курил последний, а последний еще никто не курил, нет, мужики, сознаюсь, я выкурил последний, осталось только два предпоследних, представляете, как мы обломимся: предпоследний выкурили, а последнего — нет. Ошейник собаки в рагу не клади. И деньги не клади. Мы на них купим огня. Или у Прометея прикурим. Город мертвых. С маслом и сыром все лучше. В это я могу поверить. Выше, выше. Спасибо. Клац. Теперь вы вдвоем. Вспышки нет. Отлично. Наша каша горько плачет. Уронила в речку фак ю. Получилось ирландское рагу и донеслось с кухни. Английский. Коля. Ухожу. Макс пошел говорить по телефону с девушкой. Как они могут разговаривать, у них же совершенно разные гениталии. Мы молчали. Я восхищался тем, какой у меня глубокий рот, какое темное горло, какое выпуклое сердце. Хорошо, что в комнате не было зеркала.

Старость приходит из зеркала

с той стороны где пыль никогда не сметают

Коля увидел, что его время порезано, как колбаса: в одном срезе он рождается, в другом сидит здесь, в третьем — идет с женой по темной улице и рассказывает ей об устройстве времени, в четвертом срезе режут его самого:

Меня пописали в драке

Приученные к ножам

Кости взяли собаки

Бессонницу — сторожа

«Коля, — сказал я. — Мы должны писать. Только не от себя, это гордыня и сейчас невозможно, но подумай, сколько отличных парней умерло, не дописав. Мы можем надевать их мертвые руки, как перчатки и писать сами». «Да, да!» — отвечал он. И мы повернулись к черному окну. Там, позади черноты, стоял Довлатов, большой и серьезный, он как бы одобрял мои слова, но и называл нас дураками, напрасно целующими ноги вечности. Мы не пригласили его войти, мы испугались.

Когда пришел Макс, мы ему все рассказали.

— Конечно, вы дураки, — сказал Макс. — Какая еще вечность. Мы бессмертны.

И пошел спать.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Андрей Филимонов

НАКУРИЛИСЬ, Я, ОН И ЛИСИЦЫН

* * *

* * *

Speaking In Tongues
Лавка Языков

*** * ***