Speaking In Tongues
Лавка Языков

Андрей Филимонов

Из жизни ёлупней

(фрагмент)

С какой бы стороны света не въезжал путешественник в город Новосибирск одним из первых строений, которое предстанет его утомленному взору, будет магазин ритуальных услуг. Черт его знает, есть в этом какой-нибудь намек свыше, типа, не зная брода, не суйся в воду, или же никакого намека нет, утомленный березами и пустотой взор путешественника все равно радостно затуманивается, а ноги, за четыре часа езды одеревеневшие в положении «колени к подбородку», начинают радостно елозить по полу братского автобуса «Икарус», некомфортабельного, как трюм галеры.

Два друга въехали в славный пепси-колой и кукурузными палочками город с Севера, вышли на остановке между цирком и церковью, закурили и радостно завертели головами. Еще бы! — народу полтора миллиона, как во всей Монголии, девушки по Красному проспекту ходят — сплошные ноги. Культура! Вот только холодно очень. Зима, она и в мегаполисе зима.

«Пройдемся в тепле толпы, так сказать,» — предложил один друг другому и рукой широко взмахнул, смотри, мол, в какую красоту тебя привез — каждый десятый — иностранец, вывески огромные, и пиво разливное дают. Надо сказать, город, откуда друзья приехали, был, действительно, маленький, противный, засекреченный, и пива там было не купить, потому что за трезвость боролся лично первый секретарь. А еще я забыл сказать, как их звали. Того, что постарше — Герой, а второго — Мыслитель. Герой был первым поэтом Противного города, а Мыслитель — вторым, с чем он никогда не соглашался. В Новосибирск они сами себя направили читать народу стихи. И один культурный комсомолец из Академгородка — такой, знаете, интеллектуальный Лихтенштейн — обещал кворум в Доме Ученых. Так что впереди друзей ждали слава, командировочные и неплатоническая любовь филологинь.

Шли они мимо белых деревьев в светлую даль и решили для сугрева осмотреть книжный магазин. Что там творилось! — гибель богов. У прилавка стояли читатели в шубах и кусали локти. «Мандельштам!». — Вскрикивал бородатый мужчина, держась за сердце, тыча свободной рукой в черный двухтомник. «Лолита!». — Стонала женщина средних лет. У кассы плохо одетый безумец трясущимися руками отсчитывал деньги за Солженицына, из портфеля его сыпались на пол слепые страницы самиздатного «Архипелага». В сумраке отдела поэзии стажер КГБ проводил беседу с подпольным политологом, оба тоскливо косились на эстонское издание Бродского. «Да-а, — сказал Мыслитель. — Придется выбирать между пивом и вечным». Герой презрительно хмыкнул, втерся в толпу и через несколько минут подал товарищу знак двигаться к выходу. На улице он гордо вытащил из-под шарфа добычу. «Северянин». — Разочарованно протянул Мыслитель, любивший Серебряный век меньше своего друга. «Ну, знаешь! — возмутился Герой. — Краденому коню в зубы не смотрят. Я в восемьдесят четвертом его этими руками переписывал. На кушетке загрезился молодой педагог. В Научке сидел с утра до вечера. Свидания пропускал». «Просто тогда ты был девственником», — сказал легкомысленный Мыслитель.

Сказал и вспомнил тайное посещение спецхрана. Где книги на полках обернуты в плотную коричневую бумагу. Плечом к плечу, как арестанты на перекличке. (Нечто обратное гессевскому видению библиотеки: там на корешках каждый день пишут новые заманчивые названия — для зажравшихся европейских искателей истины; нашему-то кусочек Ницше дашь, и — доволен.) Наиболее крамольные страницы были склеены между собой. «Страшное место, — сказал Мыслитель. — Библиотека то есть. Только представь, как некрасивая отроковица находит тебя в каталоге между геморроем и Геростратом». «Сам ты геморрой,» — ответил соратник, и друзья отправились дальше, и хрустящий снег напоминал им, что все нетленно. Они шли и мечтали (тогда любили мечтать), что, вот, издадут все хорошие книги, и их труды непременно, позволят смотреть хорошие фильмы, разрешат за границу, и произойдет мировое потепление климата. А то в холоде даже тирания дольше сохраняется. «Им надо было вместо мавзолея построить холодильник, — сказал Мыслитель. — И складывать туда всех этих козлов». «Неэффектно, — отозвался Герой. — Пришлось бы посещать его в шубах». «Зато, какие ассоциации! Мамонты, волосатые пещерные львы, Ленин рисующий на стене Альтамиры три источника. Первая ячейка кроманьонцев...». «Им не против кого было выступать, — Герой остановился, чиркнул спичкой, пламя прямое, морозное безветрие. — Почту и телеграф еще не построили». Он выдохнул дым. Болгарские за пятьдесят копеек, считались вкусными. «Подожди, дай подумать, — Мыслитель ткнулся своей сигаретой к дружескому огоньку. — А телеграф тамтамов? На огромные расстояния могут передавать информацию барабанщики. Значит, можно экспроприировать тамтамы». «К тому же тогда еще не было евреев. Следовательно, Ленина быть не могло». «Про евреев у меня другая телега, — сказал Мыслитель. — Зачем общество «Память» так их не любит? Очень просто. Мы все евреи. Но те, у кого пятый пункт — аристократия, потому что меньшинство. Нужно, стало быть, аристократию извести, и открыть народу глаза». «Да, — сказал Герой, утративший нить. — Евреем стать хорошо. Поэт Петров стал им и уехал в Израиль. Смотри, какая нечеловеческая красота».

Они остановились у огромных ворот. Черные лакированные пики оплетены листьями золотом сверкающими, не то дубовыми, не то. Там, где ворота смыкаются, какая-то увесистая геральдика, тоже под благородный металл. Острия прутьев заключены в маленькие веночки. Царские врата.

«Давай-ка я тебя на этом фоне чпокну», — Полез в сумку Мыслитель, который в те поры таскал с собой фотоаппарат, на что-то в быстротечном мире надеясь. Герой с готовностью сорвал с себя ушастую шапку, волосы растрепал и босую руку приложил к груди, как перед расстрелом. Затвор не очень себя хорошо чувствовал на холоде, но Мыслитель справился и пару раз запечатлел: белое небо, черные ворота, друг в парах из отверстой канализации. Прицелился в третий раз, оторвался от глазка и крикнул: «Мужчина, вы в кадре!». «А я к вам иду», — ответил мужчина, очень осанистый военный, в голубой шинели и с розовым лицом. Действительно. Подошел, представился: майор Баранов. «Да вы шутите!» — воскликнул Мыслитель. До военки в университете он не доучился, но столько успел рассказов о майорах с этой фамилией услышать. «Вы тот самый майор Баранов?». «Тот или нет, не знаю, — ответил мужчина. — Но служу здесь. В штабе ВВС Сибво». «И вы умеете управлять стратегическим бомбардировщиком?» — восхищенно спросил Мыслитель. «Вы знаете, — уклончиво ответил майор. — Здесь неподходящая обстановка. Зайдемте в караульное помещение». «Не ходи», — Вступил в разговор Герой, он, казалось, не одобрял игривости друга. Но друг, который майоров ВВС видел только в кино, приглашение принял. Любопытно было, как у них там внутри.

Ничего любопытного. Два караульных. Один на стене, нарисованный, и при нем устав. Другой при тумбочке, настоящий. «Сейчас, — строго сказал майор. — Я позвоню в особый отдел, и они выяснят, для каких целей вы фотографировали военный объект». И высморкался. «Нет, мы так не договаривались, — возмутился Мыслитель. — Нас люди ждут. Мы пойдем». «Этот гражданин задержан, — повернулся майор к караульному. — А этот, — он ткнул пальцем в Героя, — может быть свободен». Куда-то, очень довольный, ушел. Солдатик тоже рад. Происшествие. Рот до ушей. «Между прочим, часовому на посту смеяться запрещено», — сказал служивый Герой. «А также спать, петь и курить», — добавил часовой. Герой уселся на стул, поднял телефонную трубку. Аппарат черный старинный, без диска, как во сне. «О, военную тайну рассказывают, — сказал Герой и покосился на часового. — Да ты присаживайся, — разрешил он Мыслителю, который чего-то побледнел. — Это бодяга надолго. Меня однажды в армии особисты мурыжыли. Товарищ настучал им, что я дневник веду. Сосед так сказать по палате. Два часа изучали мои каракули, я перед ними по стойке «смирно». Взяли подписку, что на действительной службе я больше эссеистикой не занимаюсь. Это, говорят, несовместимо со здравым смыслом солдата». Герой расстегнул пальто, пиджак, достал из внутреннего кармана сложенные вдвое листки. «Хочешь, товарищ ефрейтор, я тебе стихи почитаю?» — снова обратился он к часовому. Тот кивнул. Герой не спеша протер широченным оранжевым галстуком очки и начал:

Два дня не слал в родимый унитаз

я бытия блаженного излишков

блуждал бродил вдоль серых теплотрасс

ловил собак за теплые подмышки

Дышал колодцев омутом парным

примеривал автобусные кассы

на головы девчонок озорных

и за фасад их осторожно брался

Штык-нож на лобке часового подпрыгивал. Приближался оргазм. Дверь распахнулась. Майор тут как тут и уже командует отставить. «Что отставить? — поинтересовался Герой. — Я же свободен». «Я не вам, — сказал майор. — В особом отделе обедают. (Аллитерацию запомнить, подумал Мыслитель) Звоним в милицию». «Звоним, — поправил его Герой. — И сообщаем, что две подозрительных личности мужского пола, выдающих себя за поэтов из..., сфотографировали весь штаб». «Спасибо», — сказал майор и опять вышел. Во внутреннем пространстве затихали его крики. Орал и бегал, бегал и орал. Закрыть глаза, и никаких голубых майоров. Смертным лучше рождаться слепыми. Все равно лабиринт бесконечен, пещера огромна, очень мало шансов, что выйдешь наружу. Так и назвать книгу — «Снаружи Бог». Красиво и неверно. Он сама наружа. Лик. Тепло здесь не по-военному. Только майор холода напускает беготней. Зачем бегает, нет чтобы выйти пораньше. Правильно, мэтр Франсуа. Если бы мы все вышли пораньше и встретились и все бы рассказали друг другу. А то пишешь книгу и ждешь, как дурак, пятьсот лет. Опять пришел, говорит, что «все в порядке». Ничего себе порядки у них.

А снаружи, на той стороне век Мыслителя, Герой не уставал геройствовать. Едва их мучитель переступил порог, он как бы продолжил рассказ: «...и вот, значит, этот майор, начальник нашей хозчасти, выходит к воротам встречать комиссию, а прямо перед воротами огромная лужа. Надо сказать, что наша дивизия была расположена далеко от всех морей, не скажу, где, потому что это секрет, но скажу, что далеко. А инспектировать ее прислали отчего-то двух контр-адмиралов. И вот, значит, стоят адмиралы на одном берегу лужи, а майор на другом. Что делать? Порядок есть порядок, надо идти рапортовать, причем, строевым шагом. Майор, не скажу, как фамилия, разбрызгивая грязь и гоня впереди себя волну, марширует по колено в воде, останавливается за пять шагов, как положено, и докладывает: майор такой-то прибыл и так далее, как говорил Хлебников. Один из адмиралов выдерживает паузу и говорит строгим голосом: «Вы не майор!». У того колени затряслись. Все, думает, узнали о левых делах, сейчас разжалуют. «Вы не майор, вы капитан третьего ранга». — Шутит инспектирующий». «У меня тоже был один знакомый писатель, — язвительно ответил майор Баранов. — Так вот он в конце концов спился». Мыслитель открыл глаза. Герой сидел к нему в профиль и выпучивал глаза, он как-то умел это делать, потом он захохотал смехом пирата из самой плохой радиопостановки на свете. «Вон, милиция приехала, — сказал майор, который уже давно перестал быть розовым. — А я могу и «скорую» вызвать». Друзья встали. «На всякий случай не прощаемся, — сказал Герой. — Поэтому не подаю руки. Возможно, сегодня вечером мы вернемся со вспышкой». Подмигнул часовому. И тот в ответ сделал извилистое движение ладонью на уровне бедра.

Путь до Центрального РОВД оказался коротким. «Это неправильно, — заметил Герой, когда они снова оказались в тепле. — Нам показали малую толику достопримечательностей этого города». Вошли двое, сразу видно — злой следователь и добрый. Злой чином выше, здоровее в плечах, а добрый все время лицо морщит то ли по глупости, то ли от зубной боли.

— Вещи из карманов, из сумок на стол, — сказал добрый. А злой положил перед ними два листка желтоватой бумаги:

— Пишите.

— Что?

— Всё пишите.

Мыслитель только рот открыл, сострить, что жизнь коротка, а рабочий день тем более, как добрый следователь спросил, листая рукопись:

— Порнография есть?

— А какая она из себя, товарищ старший лейтенант? — поинтересовался Герой.

Злой следователь схватил его за плечо и встряхнул:

— Отвечать на вопросы, демократ. Для умных у нас клетка есть.

— «Два дня не слал в родимый унитаз я бытия блаженного излишки», — с трудом прочитал добрый и отложил листки в сторону. — Ясно — порнография. Конфискуем. Можете обжаловать.

Герой промолчал — видимо, в нем заговорило советское благоразумие. Мыслитель строчил, он писал, что город Новосибирск прекрасен, что в ярких лучах ледяного солнца сверкают удивительные кристаллы, что из любви к красоте он фотографирует прекрасное. Милиционеры читали их паспорта.

— Пленку засветить придется, — сказал злой следователь, закрыв паспорт Мыслителя, и постучал им по ладони с видом человека, держащего в руках грозное оружие.

— Товарищ капитан, — огорчился Мыслитель. — Я ж ее только начал. Может быть, засветим только первые кадры. Понимаете, пленка сейчас дефицит.

Слово «дефицит» подействовало. На лице доброго следователя появилось человеческое выражение:

— Ты бы звякнул в КГБ, спросил чё как, — обратился он к напарнику. — Может, и правда.

Злой пожал плечами и вышел в соседнюю, отделенную стеклом, комнату.

— Вы — ребята, наверно, хорошие, — сказал добрый, не глядя на них. — Но так нельзя.

— Так мы же не хотели, — проныл в тон ему Мыслитель.

— Ну и ладно, — сказал добрый следователь. — Бывает. Собирайте вещи. — И отвернулся, чтобы Герой мог вернуть себе рукопись.

Вещей было немного. Странные стихи, мятые носовые платки, жалкие деньги. Повеселевший Герой начал рассказывать, какие справки он печатал, служа в штабной канцелярии:

— Помню, был запрос в госпиталь: откуда сержант имярек взял травму. Из госпиталя отвечают: «Находясь в увольнении, сержант посетил знакомую женщину, в результате чего выпал с третьего этажа».

— Да, — посочувствовал добрый следователь. — В армии русского языка не понимают.

Возвращение циклопа. Прищурив один глаз от удовольствия, злой сообщает:

— Там сказали светить всю!

— А можно я сам? — просит Мыслитель.

Никто не против. Мыслитель расчехляет свой «Зенит», медленно открывает заднюю крышку, медленно достает пластмассовую катушку, в которой осталось не менее тридцати чистых кадров, резким движением вытягивает пленку наружу.

— Да будет свет! — говорит он.

— И увидели они, что это хорошо, — подхватывает Герой и добавляет: — Бедняга майор, чрево нашей музы отвергло тебя.

— Демократы! — насмешливо произносит злой следователь.

Добрый молчит.

И снова «можете быть свободны». Уже и не знаю, можем ли. Вавилонская башня возможностей по ту сторону нашей жизни. Через несколько лет один бездельник расскажет мне, что благодаря аналогичным выкрутасам московской милиции он получил политическое убежище в датском королевстве. Еще через пару лет не станет на свете Героя, и я автоматически сделаюсь первым поэтом нашего паршивого города. И обо всем этом можно было бы догадаться еще в тот морозный день. Или даже раньше.

— Можно вас на минутку, товарищи?

Герой и Мыслитель уже занесли свои правые ноги над порогом. Неужели опять? Нет, новый следователь, не злой и не добрый, просящий:

— Нам нужны двое понятых.

— ??

— В канализации нашли труп. Зрелище, конечно, не очень. Но я бы попросил...

— Ну что, взглянем на бедного Йорика? — спрашивает у товарища Герой.

Мыслителю очень не хочется глядеть на Йорика, но и выставлять себя слабонервным тоже. Он думает несколько секунд. Эврика!

— А у нас, товарищ, прописка иногородняя, — демонстрирует он свободное владение ИХ языком.

Выходят на улицу. Хохочут. Обнаруживают пивную точку. Не спеша отправляются на поиски тары. Куда от них денутся слава, командировочные, неплатоническая любовь? Подождут.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Андрей Филимонов

Из жизни ёлупней

(фрагмент)

Speaking In Tongues
Лавка Языков