Speaking In Tongues
Лавка Языков

Андрей Филимонов

Клеопатра и Антоний

Колесо обозрения делает полный круг за четыре минуты. Оно поскрипывает, с шуршанием раздвигает ветви тополей и уютно гудит мотором. Путешествующие на колесе люди роняют с самого верха разные пустяки -- окурки, легкие белые стаканчики. Приблизительно, одну полную урну мусора за один круг. Считая, что колесо вертится без остановки с девяти утра и до полуночи -- разумеется, только летом -- умножаем, и у нас образуется небольшая помойка, которая, если бы не самоотверженный дворник, за июнь-июль-август скрыла бы колесо до самого апогея. Но летом не до экологии -- все зеленые -- к вечеру хочется свежего пива, веселого смеха, прохладного ветра. Только он в горсаду, набегавшись по цветущим кустам и мангалам, пахнет бараниной с одеколоном.

Старуха Кружанская, одна из самых морщинистых женщин города, курит папиросы и считает непроданные билеты в маленькой деревянной кассе. После девяти люди откочевывают на веранды кафе и в танцевальный загон. Вход в аттракционы замыкают на цепь. Только чертово колесо еще пользуется спросом у любителей высоты.

Из сумеречной толпы выходит рыжая девушка. Она одета в желтые шорты, безрукавку в оранжевую и белую полоску, кеды на босу ногу. Она возбужденно крутит головой, в глазах у нее смесь голода и любопытства. Девушка стучит в окошечко кассы, пугая задумавшуюся старуху.

-- Здравствуйте, Зося, я пришла!

Кружанская сдувает с билетов пепел и, поджав губы, впускает девушку к себе. Девушка целует старуху щедро, почти с разбега, но та не сразу поддается на ласку.

-- Лера, почему ты сегодня опоздала в «волшебную комнату»? Знаешь, какие слова говорила мадам директор?

-- Уважительная причина, -- смеется девушка. -- Мы брата провожали в армию. Всю весну бегал от военкомата, а вчера за ним пришли.

-- Бедный мальчик, его пошлют на войну, а ты радуешься.

-- Зося, он такой глупый, что его назначат на кухню. Причешите меня.

Старуха тыкает в блюдечко исчерпавшей себя папиросой, уступает Лере стул, достает гребенку из своей тщательно завитой седины.

-- Не вертись! -- приказывает она, хотя Лера и так застыла в ожидании удовольствия.

Невдалеке грохает петарда, небо прорезывают красные хвосты. Старуха вздрагивает.

-- Больно! -- кричит Лера.

-- Больно ей, -- возмущается Зося. -- Колтунов на голове, как будто не девушка, а цыганка.

Это неправда, волосы у ее любимицы в полном порядке.

-- Не дуйтесь, Зося. Я сегодня выучила же суи и жэ.

-- Je suis, j'ai, -- поправляет старуха. -- Французский без произношения -- все равно что пьяный поцелуй.

Игра продолжается. Подружки изучают excuse-moi и milles beses. Язык нужен девушке для экзаменов в театральный. Кружанская убеждена, что Лера -- талант, и должна поступить на актрису. Кружанская тридцать лет строила платья с кринолином для островских купчих, вышивала панталоны г-на Журдена, кроила туники Юлию Цезарю. И не где-нибудь, а в Ленинграде. Она знает, что говорит.

-- И там все знают французский? -- в сотый раз спрашивает Лера.

-- Все.

-- Даже самые глупые?

-- Что ты болтаешь?

-- Ну просто, я глупая, неинтересная. Неужели меня можно научить?

Старуха кладет гребенку на стол, закуривает.

-- Французы сами-то неумны, -- говорит она. -- Из Ленинграда меня эвакуировали в Иваново. Там стояла «Нормандия-Неман». Это, конечно, были смелые мужчины. Но, если они летали, они только и знали, что душились одеколоном.

-- Поэтому вы не поехали во Францию? -- спрашивает Лера, хватая Кружанскую за руку.

-- Он хотел, чтобы я стала обычной портнихой, -- отвечает Зося с презрением.

Наболтавшись, подруги запирают кассу, относят выручку и билеты в контору горсада. Лера провожает Зосю до трамвайной остановки, потом бежит за трамваем несколько десятков шагов и сворачивает в свой переулок. Она живет неподалеку.

На следующий день в горсад привозят ящики с рептилиями. Скромных полозов и ярчайших водяных змей, питонов и тропических жаб с волосатыми спинами размещают в свежеокрашенном павильоне, бывшей рюмочной. Последним туда въезжает крокодил. Пасть у него заперта на замок, лапы связаны. Четыре человека выносят крокодила из грузовика, еще двое волокут следом большущую цинковую ванну. После нескольких часов работы грузчики уезжают. Каждая тварь томится в собственной застекленной каморке, только пустячные ящерицы живут коммунально, да еще три змеиных семьи.

Над входом в павильон прибита доска, на которой слово «террариум» образовано сплетением зеленоватых ужей -- утренний изыск горсадовского художника.

Лера является на работу пораньше, чтобы напроситься в билетеры к пресмыкающимся. Ей хочется увидеть, какие будут лица у больших и маленьких людей, когда они посмотрят через стекло. К тому же, рвать билеты -- ее давняя страсть; еще в детстве, на утренних киносеансах, она рвала свой билетик в мелкие клочки, пока не становилось тесно пальцам. Получив согласие «мадам директор», Лера мчится к старухе Кружанской. Та отказывается разделить ее ликование.

-- Девушку не должна интересовать пакость, -- заявляет Кружанская. -- Еще до войны я прекратила отношения с юношей, который держал тритонов.

Лера бежит к своему посту, но до обеда она не видит ничего интересного. Крокодил спит. Посетители через одного стучатся в его вольеру. Морская черепаха, напоминающая Зосю сухими складками на шее, томно смежает веки. Разглядывая жабу, люди незаметно для себя выпучивают глаза. Не везет мне, думает Лера, сама скучная, как блин, да еще люди вокруг хуже лягушек.

Чтобы развлечься, она пишет в тетрадном листочке слово ОБЕД, кнопит его на дверь снаружи и ждет, что будет. Хотя бы директриса наругает, или Зося булочку принесет. Минут через пятнадцать дверь открывается и входит какой-то парень. Он говорит Лере -- здравствуйте. Если тебе желают здоровья, посмотри тому в глаза, -- вспоминает она совет Кружанской. Глаза у парня серо-голубые, с оттенком раннего утра, словно он позавидовал кому-то во сне. Парень идет к витрине с крокодилом и становится, заложив руки за спину. На брюках сзади у него морщинки, кусок рубашки выбился из-под ремня, затылок непричесан. У него нет одной половины, догадывается Лера и слегка хихикает. Парень оборачивается и спрашивает: можно взять стул? В этот момент на стуле отдыхает ее колено. А зачем вам? -- интересуется девушка. Хочу дождаться пробуждения нильского царя, объясняет парень. Тогда берите пожалуйста, милостиво разрешает Лера, хотя крокодил, по-моему, из Америки. Нет, нет, возражает парень, я вижу, тут все египетское: скорпион -- это другая личина Сфинкса, змея охраняет истоки Нила, а хозяин реки -- покровитель тех, кто охотится… Он умолкает, потому что Лера смеется на всю комнату. Смеется и не может остановиться, чувствуя, что это неприлично, хлещет себя по щеке. Все нормально, говорит она. Небитая щека у нее красная, а битая -- побелела. Дело в том, что меня зовут Лера, по паспорту -- Валерия, но это я в 16 лет имя поменяла. А раньше я была Клера, то есть -- Клеопатра. Так папа захотел, я его ненавидела, потому что меня всяко дразнили в детстве. Выходит, я тоже египетская. Она переводит дух и вытирает рукавом глаза. А я Антон, говорит парень и хочет еще что-то сказать, но хвост крокодила вдруг ударяет по стеклу так, что с крыши павильона сыплются воробьи. Секунда -- и Лера несется по аллее горсада. Меланхолический пони, впряженный в тележку с детьми, идет ей навстречу. Сейчас они столкнутся и пострадают. Но позади Леры возникает крылоногий Антон, цепляет ее за локти, буксирует в безопасное место. Ну ты бегать, говорит Антон. И оба смеются.

Вечереет. Их ноги свешиваются внутрь сухого фонтана. В оплывшей фигуре в центре едва угадывается мальчик, обнимающий рыбу. Из зеленых бутылок они пьют густое сладкое пиво. Лера роняет на дно сандалий, Антон спрыгивает за ним и, торжественно подняв обутку, декламирует глупый стишок:

Чтоб ножки не промокли, их надо окалошить.

Служителем здоровья приставлен юный паж.

Касается губами подушечки ее большого пальца.

-- Ног мне не целовал никто, -- гордо объявляет Лера.

-- Царица! -- картавит он со дна и не выпускает лодыжку. -- Расскажи о счастливых, чьи жизни ты забрала в обмен твои ночи.

Тянет за ногу, и Лера с хохотом обрушивается на него, и они оба -- в сухие прошлогодние листья. Усевшись на корточки, она рассказывает Антону свой второй секрет.

«Тот» мужчина был гораздо старше. Лет, может быть, сорока. Зимой она пришла работать в учебно-производственную мастерскую. Отец долго лечился, но перед Новым годом все-таки умер. Он гримасничал, таращил глаза, скрипел зубами -- от головной боли. Когда ей приходилось сидеть с отцом, она держала в руке его фотографию, чтобы не было так страшно. Когда отца похоронили, на следующий день, мать сказала: хватит бездельничать. И Лера устроилась швеёй. Работа была простая, шить халаты из черной материи. Электрическая машинка стучала, как пулемет. Тот мужчина сидел сзади, через несколько столов. Он ничего не делал, только иногда уходил и возвращался в цех с кипой новых выкроек. При этом на лице его рисовалось такое отвращение, словно он приносил их из морга. Все свободное время он пил чай, а когда Лере удалось испортить чайник, перешел на воду из-под крана. Лера его ненавидела, от его взгляда у нее чесался затылок, приходилось опускать голову низко-низко, так, что было неудобно следить за убегающей строчкой.

Как-то в мае Лере поручили вымыть окно. Чтобы защититься от взгляда, она надела самый длинный халат, забралась на подоконник и в полном отчаянии водила тряпкой по стеклу. Сжав зубы, она глядела вниз, на серую весеннюю лужу под окном. А мужчина стоял сзади и пялился на ее руки. Лере хотелось опустить их в кипяток, выпрыгнуть из окна, заорать так, чтобы у него уши полопались. Вместо этого она резко повернулась и набросила мыльную тряпку на лицо мужчины.

-- А на следующий день я уже на эту работу не пошла, -- говорит Лера.

Она вдруг замечает, что сидит на теплой ладони Антона. Как же так, я с ним почти одного роста, а умещаюсь в его руке, думает Лера. Губы у него тоже большие, как два полумесяца.

-- Это все? -- спрашивает Антон ревниво. -- Я хочу сказать, это и есть твой роман?

-- А ты думал, я ему глазки буду строить?! -- возмущается Лера.

-- И даже не поцеловались?

-- Фу-у! -- кричит Лера и подпрыгивает. -- Фу-у какая гадость! -- и становится на руки.

Мир переворачивается, как она любит. Антон на четвереньках идет к ее лицу.

-- Милая девушка, ходите пойдем ко мне в гости? -- спрашивает он.

В ладонь врезался маленький камень, но она терпит.

-- Я хочу работать в цирке, -- отвечает она. -- И в гости тоже хочу.

Следующим утром Лера сидит на детской лошадке. У нее такое чувство, словно она потеряла кожу. Всю ночь они копошились на большом скрипучем диване. Антон гладил ее ноги, а она обнимала свои колени, не давая одежде потеряться. Приходилось хлестать себя по щеке, чтобы не закружилась голова. На рассвете глаза у Антона стали почти белыми, а волосы -- солеными. Море любви, сказал он. Ушел в ванну и долго лил на себя холодную воду.

Теперь Лере стыдно, что она в тот момент удрала. Слегка раскачивая лошадку, она мечтает о том, чтобы Кружанская сшила ей платье красивого серого цвета для летних вечеров. Но старуха наверняка сердится за вчерашнее, если уже не померла от злости. Как бы снова проникнуть в ее сердце, гадает Лера. Сначала ей даже придумывается положить Кружанской на стол отстриженную косу. Зося ведь называет ее «чистым золотом». Но Лера боится, что без волос она станет совсем бедной. Она качается еще некоторое время, а потом тихонько визжит, потому что догадывается -- нужно заставить Кружанскую вспомнить львов с золотыми крыльями и маленькую блинную, выходящую окнами на канал. Это ее лучшее прошлое. Тридцать лет Зося кушала в блинной с еще одной старухой. Сначала, впрочем, они не были старухами, а просто вздорными одинокими женщинами. Они очень дружили, по утрам пили кофе с рогаликами, глядели на улицу и придумывали львам красивые мужские имена. А потом соглашались, что Лев -- самое мужественное. Выкуривали на свежем воздухе по «беломорине» и расходились. Зося шла в театр, а Ирина -- домой, потому что была дворянкой, и никогда не работала.

-- На что же она жила? -- спрашивает Лера.

-- Гордые люди могут питаться воздухом, -- отвечает Зося и вздыхает. -- Не то что мы, забитые материалистки.

Но все-таки ленинградский воздух оказался недостаточно питательным.

-- Когда она стала пить кипяток, -- тихо вспоминает Зося. -- Я поняла, что скоро останусь одна. Я ей сказала: «Ира, поедемте ко мне на родину, будем работать на огороде». Она мне так улыбнулась и ответила: «Что вы». А через неделю пошел грипп…

Лера чувствует, что прощена, целует дрожащую зосину руку и начинает разговор о платье. Старуха оживляется.

-- Встань, -- командует она. -- Повернись. Еще раз. Очень плохо.

-- Что плохо? -- пугается Лера.

-- У тебя совершенно нету бюста. Тебе нельзя шить декольте, -- говорит старуха тоном хирурга.

-- Ну, Зося… -- плаксиво тянет Лера. -- Давай сошьем закрытое…

-- С закрытым не идут такие волосы. Ты что, будешь стричься, как нигилистка?

-- Кто?

-- Эмансипе… Неважно. Терпеть не могу, когда ты хнычешь. Немедленно перестань. Я уже придумываю фасон.

Лера улыбается, смахивает из-под глаза слезу, выбегает из кассы и бьет на асфальте чечетку. Она прощена, счастлива, теперь бы только сделать так, чтобы Антон на нее не обижался. Зосе тоже становится интереснее жить, она решает немедленно отправиться домой к своим модным журналам. Лера получает истрепанный учебник французского языка и завещание «не пережидать дебилов». Так у них называются граждане, катающиеся на колесе заполночь.

-- Как только стемнеет, отдашь билеты Игорю Семеновичу. Ему ничего не страшно, а ты -- девушка. -- С этими словами Зося уходит.

Лера открывает книгу и некоторое время рассматривает картинки, на которых люди что-то покупают, едят в ресторане, путешествуют, танцуют. Она бывала только в столовых, ни разу в жизни не летала на самолете и, в свои двадцать лет, еще не имела при себе денег, чтобы купить в магазине что-нибудь, кроме еды или носочков.

-- Жабит а Пари, -- вслух прочитывает Лера, кладет голову на страницу, где нарисована Эйфелева башня и засыпает.

Ей снится, что кто-то бьет ее в темноте. Таким способом здесь учат летать. Одежды на ней нет никакой. Если он это увидит -- все пропало. Зося не успела сшить мне платье, вспоминает Лера. Закрывает лицо руками и просыпается от крика. Но кричит кто-то другой. В горсаду ночь. Фонари на аллее опять не горят. Темнота, только высоко в небе подмигивает молодой луне огонек самолета. Когда глаза привыкают, она видит чудовище, лежащее на скамейке, шагах в десяти от ее укрытия.

-- Тварь! -- кричит оно женским голосом. -- Сука! -- и сейчас же хрипло рычит.

Верхняя часть его тела поднимается и опускается, поднимается и опускается, и при каждом движении слышится: тварь! тварь! тварь!

Лера сползает со стула, забивается в угол. Почему никто не придет, думает она. Крик проникает сквозь тонкую фанеру будки. Неужели меня тоже, думает Лера, заберут на эту скамейку и заставят кричать в темноте. Неизвестно сколько времени она сидит, заткнув уши, а сердце ударяет в кончики пальцев. Когда ей начинает казаться, что пальцы встретились внутри головы, она опускает руки, прислушивается. Кровяной шум утихает, где-то рядом щелкают птицы. Очень медленно Лера поднимается на ноги. Темнота стала серой, на скамейке никого нет. Ветер раскачивает сирень, две пивных банки, подпрыгивая на асфальте, удаляются по направлению к деревянной эстраде.

Лера знает, что нужно делать. Быстро, пока не наступила еще одна ночь, побежит она мимо всех страшных кустов по освещенным улицам к дому Антона. Разбудит его сумасшедшим стуком в дверь. Но он не рассердится, потому что она сразу же его поцелует и упадет в обморок, но не по-настоящему, а так, чтобы можно было подсматривать. Никакой борьбы, никакого сопротивления. Она даже, наверное, останется у него жить.

Лера расстегивает сандалии, бросает их под стул, чтобы не мешали. И -- убегает.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Андрей Филимонов

Клеопатра и Антоний

Speaking In Tongues
Лавка Языков