Speaking In Tongues
Лавка Языков

Дмитрий Фон-Дер-Флаасс

ПАМЯТЬ БОРХЕСА

...Знающие люди говорят, что он страдает серьезным заболеванием (думаю, что-то с глазами) и не ориентируется в собственных рукописях, хуже того -- ориентируется в них по памяти, и вдобавок все, что он воспроизводит наизусть, звучит каждый раз по-разному. То он говорит, что его текст исказили при переписывании. То -- что туда вставили куски, к которым он не имеет отношения. Да полно, он ли в самом деле является подлинным автором книги? Не псевдоним ли ...

Эко. Внутренние рецензии (Гомер «Одиссея»)

I. Шарада

Хорошо известно, что слепой библиотекарь-убийца из «Имени Розы» -- это Борхес. Да и сам Умберто Эко в «Заметках на полях "Имени Розы"» это подробно объясняет. Он там объясняет многое: откуда взялось название, как медленно и детально выращивал он мир монастыря -- перед тем, как запустить его в действие, при чем тут (и при чем ли вообще) постмодернизм... Борхес упомянут в трех местах. Как прообраз библиотекаря, как представитель постмодернизма, и -- походя -- в очень романтичном и перегруженном именами авторов и их книг признании в любви к средневековью. Ни одной книги Борхеса не упомянуто -- и, как мы думаем, не зря. Ведь, как сказал Борхес в рассказе «Сад расходящихся тропок», в тексте шарады нельзя употреблять загаданное слово!

«Роза» -- у Борхеса есть такое стихотворение, и в заключительных строчках романа оно бы прозвучало ничуть не хуже средневековой латыни. Лабиринты и библиотеки -- вместе и порознь -- повсюду... Над «Поэтикой» Аристотеля (да-да, той самой скрытой и отравленной книгой из «Имени Розы»), ломает голову главный герой рассказа «Поиски Аверроэса», пытаясь разгадать смысл таинственных слов «трагедия» и «комедия». И в этом же рассказе -- опять роза, лепестками которой начертано имя Аллаха: вот уже «имя» и «роза» совсем рядом. И в том же сборнике «Алеф», как в Алефе из рассказа «Алеф», встретим мы и лабиринт с трупами, и горящие книги, и средневековые ереси...

II. Лабиринт

Еще один загадочный пассаж из «Заметок на полях...»:

«Морока была и с лабиринтом. Все известные мне лабиринты -- а я пользовался превосходной монографией Сантарканджели -- были без крыши.»

Бессмыслица на бессмыслице. Зачем понадобилось искать лабиринт по монографиям? Чтобы позаимствовать план -- тогда при чем тут крыша? Монография, в которой все лабиринты без крыши -- наверное, это книга о садово-парковых лабиринтах? Тогда смешно сетовать, что они без крыш, и вообще непонятно, зачем ее упоминать. «Все известные мне лабиринты... без крыши.» А самый известный, Критский лабиринт?

«...Но библиотека плюс слепец, как ни крути, равняется Борхес.» Так же верно и то, что библиотека плюс лабиринт равняется «Вавилонской Библиотеке» Борхеса. Посмотрим на нее. Крыша -- есть. Никаких проблем с вентиляцией. Шестигранные комнаты, соединеные проходами. Зеркала... Почти ничего и не надо переделывать, только уменьшить: оставить лишь один этаж и сделать ее конечной. Да, и превратить все шестиугольные комнаты в семи- или четырехугольные: чтоб еще усложнить загадку.

III. Версии

Вот о чем умолчал Эко в «Заметках на полях...». Но умолчание не прошло ему даром -- в рассказе «Богословы», в том же сборнике «Алеф», Борхес рассказывает нам, в слегка завуалированном виде, историю соперничества Борхеса и Эко.

...Богослов Аврелиан пишет длинный, ученый, полный цитат из недоступных книг, труд -- опровержение некоей ереси. Но богослов Иоанн успевает раньше: его эссе о той же ереси и короче, и чеканнее, и действеннее. Имеются в виду, конечно, «Имя Розы» и сам рассказ «Богословы». Впоследствии, не без участия Аврелиана, Иоанна-Борхеса сжигают на костре -- а в «Имени Розы» сгорает Хорхе.

...Всю жизнь Аврелиан старался превзойти Иоанна. Умереть ему удалось, как и Иоанну, в огне. И наконец оказывается, что с точки зрения Бога Аврелиан и Иоанн всегда были одним и тем же человеком.

...Возникает вопрос: как же Борхес мог, за много лет до появления «Имени Розы», рассказать эту историю? Один возможный ответ содержится опять-таки в сборнике «Алеф», в рассказе «Другая смерть». Еще одна версия дана в рассказе «Бессмертный» -- не будем повторять, из какого сборника. В нем некий бессмертный, перечитывая свой текст, догадывается, что на самом деле он является не римским легионером (кстати, итальянец), а Гомером (кстати, слепец!). Так и Умберто Эко, перечитывая свои романы, когда-нибудь поймет, что он -- Борхес.

И последняя попытка объяснения -- в последнем рассказе Борхеса «Память Шекспира». ...Телефонный звонок. Умберто Эко поднимает трубку. Голос (по-испански? по-латыни? молча?): «Передаю вам память Борхеса...»

IV. Бисер

Едва выйдя из дебюта, прервем эту партию в бисер. Стеклянные бусы рассыпались, две-три застряли в тексте, одна закатилась в эпиграф. Вот еще несколько бусин для тех, кто захочет продолжить игру. Все они из Борхеса.

«В литературных обычаях также царит идея единственного объекта. Автор редко указывается. Нет понятия "плагиат": само собой разумеется, что все произведения суть произведения одного автора, вневременного и анонимного. Критика иногда выдумывает авторов: выбираются два различных произведения -- к примеру, "Дао Дэ Цзин" и "Тысяча и одна ночь", -- приписывают их одному автору, а затем добросовестно определяют психологию этого любопытного homme de lettres ...»

«... Но как забыть про книги или розы?

Свое лицо увидевши воочью,

Я знал бы, кто я нынешнею ночью.»

(из стихотворения «Слепец»)

«Факт, не лишенный интереса: несколько лет спустя я неожиданно встретил это имя <...> и узнал, что оно принадлежит немецкому богослову, который в начале XVII века описал вымышленную общину розенкрейцеров -- впоследствии основанную другими по образцу, созданному его воображением.»

«...Я тот, кто знает: он всего лишь эхо,

И кто хотел бы умереть совсем.

Я тот, кто лишь во сне бывал собою.

Я это я, как говорил Шекспир.

Я тот, кто пережил комедиантов

И трусов, именующихся мной.»

«Вселенная -- некоторые называют ее Библиотекой -- состоит из огромного, возможно, бесконечного числа шестигранных галерей, с широкими вентиляционными колодцами, огражденными невысокими перилами. Из каждого шестигранника видно два верхних и два нижних этажа -- до бесконечности. Устройство галерей неизменно: двадцать полок, по пять длинных полок на каждой стене; кроме двух: их высота, равная высоте этажа, едва превышает средний рост библиотекаря. К одной из свободных сторон примыкает узкий коридор, ведущий в другую галерею, такую же, как первая и как все другие. Налево и направо от коридора два крохот-ных помещения. В одном можно спать стоя, в другом -- удовлетворять естественные потребности. Рядом винтовая лестница уходит вверх и вниз и теряется вдали. В коридоре зеркало, достоверно удваивающее видимое. Зеркала наводят людей на мысль, что Библиотека не бесконечна (если она бесконечна на самом деле, зачем это иллюзорное удвоение?); я же предпочитаю думать, что гладкие поверхности выражают и обещают бесконечность...»

Та роза,

которая вне тленья и стиха, --

всего лишь аромат и тяжесть, роза

чернеющих садов, глухих ночей,

любого сада на любом закате,

та, воскресающаяся волшебством

алхимика из теплой горстки пепла,

та роза персов или Ариосто,

единая вовеки,

вовеки роза роз,

тот юный платонический цветок --

слепая, алая и для стиха

недосягаемая роза.