Speaking In Tongues
Лавка Языков

Геннадий Ганичев

НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ

Жарко, Николай Василич. Но вы все равно правы: нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере, в Петербурге. Я вот весь день отмотал в школе, класс душный -- и в башке темно. Кстати, по программе преподавал детям ваш «Невский проспект» -- так что пройтись по нему считаю профессиональной необходимостью.

Сентябрь еще похож на лето, синие платочки у женщин. Я ведь соврал, будто иду для того, чтоб башку проветрить: я иду, чтоб не сойти с ума. Ясный, теплый день, а мне страшно, иду наугад: на те голоса, что зовут меня. Голоса -- это то единственное, что я еще слышу. Когда они слабеют, ощущение, что живу, слабеет тоже -- и бросаюсь в толпу, чтобы вернуть жизнь, чтобы снова их услышать.

Есть горькая приблизительность во всем, что делаю, ко всему, что связано со мной, прилипло словечко «будто»: будто иду на твой голос, -- кто ты? -- будто мечтаю о тебе, будто тебя люблю. В толпе «будто» приобретает зримый смысл: оно сплющивает прохожих, нет горизонта, все расплывается за узким кругом того, что вижу перед собой.

Шум толпы похож на шум крыльев, «будто» спряталось. У всех внимательные глаза, улица -- бурлящие, круглые линии, они ломаются на взлете, я в их жестком ритме. Рассеянная перспектива наполняется мягкими контурами, все зыбко и нежно, всё подо мной. Вот за что люблю Невский: здесь всегда сходишь с ума. И вообще, Питер -- город классических порывов, тут Николай Василич на Невском поселился, но сразу за этой высокой классикой -- мое будничное безумие.

Различаю лица: не только глаза, но и рты. Все, если не деловиты, то злы. Разве для того вы написали «Невский проспект», чтоб по нему шатались чокнутые, вроде меня? Да тут все чокнутые, и все такие однообразные, что ветерок кажется живым. Почему никто никому не рад? Толкают немилосердно, во все бока. Злы мы, Николай Василич, ваша литература нас не делает лучше. А ведь вся надежда на классику. Я будто в середине похоронной процессии, а гроб далеко впереди, у московского вокзала. Наверно, хоронят меня, я не заметил, что умер. Почему все притворяются живыми, почему здесь, в суетливом равнодушии, страшно? На работе страшно, ведь ее не люблю. А впрочем, как смею ее не любить? Ведь это набор нужных слов -- и о ком? О вас. Да, преподаю русскую литературу. Согласно диплому. А если страшно, так только потому, что дух захватывает пред всей этой классикой, пред ее высотой, которой нет места в моей обыденной жизни. Так привык к моему маленькому литератур-ному страху, что его надо постоянно испытывать. В страхе -- желание смерти, ведь то, что называется «жизнью», загоняет в угол, убивает меня.

У бабули дыра в пальтеце, осторожно несет авоську. Хочется сойти с ума. Иначе как не быть человеком и жить? Отчаяние, спаси меня. Я -- песчинка, меня гонит ветер.

-- Не скажете, где Детский переулок? -- Женщина зацепила сумкой и остановила. -- На шестом автобусе. Садитесь с той стороны.

Чужие мысли, но поражает настойчивость, с которой они возвращаются. Они не в силах меня остановить, хоть мне не принадлежат. Иду, но я не человек, а что-то кольчатое с продольным мозгом, с вложенными в него чужими мыслями. У меня в башке глубокая дыра вместо сознания, постоянно в нее проваливаюсь, когда начинаю думать. Или отчаяние превращает в насекомое? Пусть придет голос и спасет меня. Унизительно быть человеком: привыкать к работе и толпам, а когда не понимаешь, что ты, где ты, так хорошо. Что-то все ж понимаю: кровь на асфальте, и я иду. Это моя кровь. Кто-то выстрелил в меня, и вот плююсь кровью. Не хочу идти и свернуть не могу, и не я иду, а катится черный комочек: качусь -- и не могу остановиться, как не могут остановиться и те, что сжали меня и задевают сумками, руками, плечами. Это ловушка: Невский, толпа, это клетка из асфальта, стен и неба. Хочется уничтожить себя именно здесь, в давке.

-- Да чтой то с вами, Геннадий Яковлевич?

-- Да так, Николай Василич. Хочу сдохнуть.

-- А посмотрите-ка сюда!

Точно! Как я не заметил эту пару хорошеньких глазок и удивительную шляпку? А эта ножка в очаровательном башмачке? Спасибо, Николай Васильевич. Спасибо, что показали. Что бы я без вас? Вот я и спокоен. Мне важно постоянно себе доказывать, что живу. Вы спросите, почему так хочется сдохнуть? Потому что жизнь прекрасна. Эта фраза, хоть ее и не понимаю, точно выражает мое желание смерти. И она будет. Поближе к Московскому вокзалу. Предчувствие усиливается и преследует меня -- и снова ты входишь в мое безумие, мы опять вместе, я живу, я хочу жить.

Пока оставь меня, любимый, нежный голос. Захожу в молочный. Два кефира. Застрелиться перед прилавком. Кровь, вздохи, молодой такой, на фига ты это сделал, скотина? Это игра: убивать себя снова и снова, маленькое уютное отчаяние, грезы в очереди. Кабы не вы, Николай Василич, да не ваша красавица из «Невского проспекта», каюк. А кто, кроме вас, защити меня от моего сознания? То встану над собой стеной да себя и раздавлю, то птица и падаю со сложенными крыльями. В толпе, большой сороконожке, хочется быть зеленым, травой. Зима, глаза забивает снег, но пошевелиться не могу. Во всех мыслях что-нибудь ужасное, все кажется живым, но все отталкивает. Наверно, смерть -- это долгий светлый день с дождичком с утра, вот как сегодня.

С разбега о стену головой или прыгнуть на трамвай! Останавливаюсь и сжимаю ладони, чтобы не закричать: лежу посреди асфальта с разбитой головой. Как красиво! Какое буйство красок! Это не Невский, а воды смерти, густой черный поток смывает и меня, и толпу. Люблю быть мертвым, так и лежу посреди асфальта. Что вы застряли на дороге? Дайте пройти. Звон разбитого стекла: с шестого этажа высовывается мужик с красными от крови руками и грозит кому-то внизу.

Вчера вечером, чтобы убить время, звонил наугад. Как всегда, говорить со мной, никто не хотел. Наконец я услышал сухой скучный голос, как, верно, и мой. Долго говорили ни о чем, пока я со страхом не понял, что человек с такими мыслями и таким голосом может быть кем угодно: и убийцей, и продавцом, и учителем. И самоубийцей. В его словах не было чувств, он выкладывал информацию обо всем, но нельзя было понять, как он к ней относится. Это робот во плоти с программой, похожей на мою. Он тоже говорил о страхе -- и в этом проскальзывало живое. Я положил трубку, не дождавшись, пока двойник выскажется, и выглянул в окно: во дворе кричали дети, но сам день был тихим. Снова позвонил наугад. Голоса -- те же люди: одни теплее и мягче, чем другие. Моя жизнь не нужна мне, но приятно верить, что рядом есть другая, в которой меньше случайного, меньше ужаса. Этот голос был неприятен, но я не смог положить трубку. Назвал бы это близостью: возникшее между мной и голосом, -- но близостью кому и чему? Это был не только голос, но и человек -- и я захотел так его придумать, чтоб это имело смысл. Голос был женский, и сейчас, в толпе, я вспомнил его.

Вспомнил и понял, что влюблён. Но где ты? Подойди: ты ведь рядом. Толпа ожила, сквозь маски, похожие на мою, проступают лица. Так я уже в метро! Надеялся, тут спасусь от себя, но в вагоне выключили свет, и сразу рядом со мной встал человек с моим лицом. На выходе из метро лица всех мелькнули чужими и моими.

Опять та же толпа, тот же Невский, все угловато и жестко, и лишь в твоих глазах мягкость и свет. Все отталкивает -- и разве я вижу темные силуэты прохожих, плоские лица без глаз? Все сливается в две-три выразительные линии, неумело проведенные детской рукой.

Привык сходить с ума. Это увлекает. Только в толпе можно играть со своим сознанием. Все тонко, будто из картона. Дома взлетают в воздух, автобусы едут в небо, асфальт привычно опрокидывается в бездну. Легкий бред, что опутывает меня, -- что это? От него красота и подлинность. Мне казалось, он реальнее меня, но вот я сам с легкостью накапливаю реальность. Мне нет места в толпе, я за другую реальность: безумия.

Всю неделю промучался с вопросом: какую маску выбрать? Подлинный я никому не нужен. Надо обмануть не только себя -- сегодня это получается, -- но и всех. Притвориться б мертвым, да ведь похоронят. Знали б вы, Николай Василич, сколько разговоров вокруг вашей странной смерти! Я устал, а вместе со мной потускнел и мой страх: он ручной и мягкий -- и происходящее со мной вижу будто издалека. Домечтаешься до безумия -- и жизнь приобретает смысл, -- но как удержать эту ношу? Хоть сейчас я живее домов, машин, сумок.

Стряхиваю с себя толпу. Время, каким податливым оно стало! Сначала путалось под ногами, в молочном застряло в очереди, а вот сходит с ума вместе со мной! Святое, спасительное безумие. Я будто во сне, поток пустых улиц плывет мимо. Если осталось доброе во мне, почему б ему не ожить сейчас? За игрой оживают призраки, и самый живой -- красавица. Ваша красавица, великий вы наш классик! Она смотрит мне в душу, и вспоминаю, что влюблен. Да, Николай Василич: люблю-с! Она все яснее, она ворожит светом. Жизнь и впрямь прекрасна!

Вот желание умереть становится красивым, как звезда. Приятно умирать: со мной умирают деревья, лица, глаза. Толпа, тяжелое, призрачное ничто, чуточку жмет. Стены домов наливаются кровью, нет людей, зато шляпы, усы, впадины для глаз.

Что со мной было? Я не заметил, как стемнело. Заблудился из боязни попасть домой. Приду в мою берлогу, включу телевизор и поставлю чай. Вчера смотрел без звука -- и фигурки на экране, лишившись голосов, умерли. По их улыбкам я понял, как им весело умирать. Попил чаю, а фигурки все еще сновали туда-сюда.

Мой дом близко. Уже много того, что потом приятно вспоминать: доверчивых теней. Они так и вьются, так и обнимают прохожих. Кружево воплощений ослабело, музыка сверху, из открытого окна -- как приглашение жить. Я будто услышал, что было со мной. Ишь, как поднаторел в технике игры в безумие: чтобы смягчить реальность, придумал любимую, а русского классика использовал как психиатра. Сходил с ума вполне художественно, с хорошими красками. Темно, но воздух переполнен лицами, сильный ветер бьет в лицо, жестко очерчивает губы.

Хочется верить! В кого, во что? Если б был уверен, что завтра будет солнце и хотя бы не отключат горячую воду! Мои призраки, мои кошмары забыли меня, время наседает, торопит домой. Сворачиваю в свою подворотню -- и оно отстаёт, застревает в темном подъезде и уже не в силах догнать меня. Дома ушли вверх, я в бездне. Во что вхожу? Что смутно и сладко напоминает, что живу?

Вот и дома. А что? Хороший был денёк. Николай Василич, спасибо вам за вашу прозу! Всемогущий Невский проспект. Единственное развлечение бедного на гуляние Петербурга.

-- Спите, Геннадий Яковлевич. Вы так безобидны, когда спите. А голова ваша явно не в ту сторону работает.

-- Николай Василич, поверьте: в моей башке только вы. Жить не хочется, зато хочется читать вас. Других достоинств у меня нет, и любить, кроме Вас, никого не люблю.

-- Я вам говорю, спите! Непутевый вы человек.

-- Пожалуйста, почитайте мне на сон грядущий «Невский проспект». Пожалуйста, кусочек в авторском исполнении. Там, где Пискарёв пред нею. Поверьте, мне это вместо молитвы.

-- Это можно: люблю читать публике. «Он неподвижно стоял пред нею и уже готов был также простодушно позабыться, как позабылся прежде. Но красавица наскучила таким долгим молчанием и значительно улыбнулась, глядя ему прямо в глаза. Но эта улыбка была исполнена какой-то жалкой наглости; она так была странна и также шла к ее лицу, как идет выражение набожности роже взяточника или бухгалтерская книга поэту. Он содрогнулся. Она раскрыла свои хорошенькие уста и стала говорить что-то, но всё это было так глупо, так пошло...Как будто вместе с непорочностью оставляет и ум человека. Он уже ничего не хотел слышать. Он был чрезвычайно смешон и прост, как дитя. Вместо того, чтоб воспользоваться такою благосклонностью, вместо того, чтобы обрадоваться такому случаю, какому, без сомнения, обрадовался бы на его месте всякий другой, он бросился со всех ног, как дикая коза, и выбежал на улицу». Уснул! Я ему вроде няньки. Тоже, вроде, литератор, из бедных, но какой же баломут! Какой же шурум-бурум в сей помутившейся головке! Вот они, потомки. Однако ж, он любит литературу. Литературу и кефир, боле ничего. Отчего ж у него крыша-то поехала? Лучше б читал мои произведения не так внимательно. Следующий раз это ему и посоветую. А все равно нет ничего лучше Невского проспекта; по крайней мере в Петербурге.

1978

Speaking In Tongues Лавка Языков

Геннадий Ганичев

НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ

Speaking In Tongues
Лавка Языков