Speaking In Tongues
Лавка Языков

Гульсира Гайсарова

ПАРТБИЛЕТ

Перевел с башкирского Айдар Хусаинов

Лечащий врач, невысокий мужчина моих лет, можно даже сказать коротышка, зачем-то увел Талху к себе в кабинет. Он показался мне поросенком, резво семенящим возле огромного черного медведя -- моего мужа, и я развеселилась. Заулыбалась, самой неудобно -- на этого хирурга больные прямо молятся, а я такое о нем подумала. Чтобы не торчать перед дверью, как девчонка, пошла в палату -- вещи забрать, с соседками попрощаться.

-- Хафизова! -- высокомерно окликнула меня медседстра. Всучила выписку и больничный лист, приоткрыла дверь и просунулась в кабинет врача. Наклонилась, этого было достаточно, чтобы пола короткого халата задралась и явила миру все прелести вертихвостки.

«Ой, мамочки! -- сказала я себе, хлопая глазами. -- Прямо бройлер, а не медсестра!» Эту картину заметил и больной дядечка, который еле-еле брел по коридору, волоча свои шлепанцы. Но не зря говорят -- дорвался теленок до молока, морда и треснула. Бедняжка только выпучил глаза, как стал кашлять, грудь заходила ходуном.

-- Мужики все об одном думают, -- говорю ему, хлопая по спине. -- Вот как бывает, когда на девушек заглядываешься.

А сама хохочу, не могу остановиться.

Медсестра обожгла взглядом, прошла мимо, стуча каблуками. Рассердилась, что я смеюсь. А что я сделаю? С утра рот до ушей -- меня выписывают!..

Домой иду, к детям! Кто два месяца смотрел в белый больничный потолок, кто два месяца лежал среди боли и страданий, тот поймет, что значит -- выписывают! Выписывают. Буду ласкать своих мальчишек. Усну на широком плече моего Талхи, проснусь в его нежных объятьях.

Проходя мимо кабинета врача, слышу сквозь неплотно прикрытую дверь надрывный мужской плач и вздрагиваю. Это же Талха...

Пугаюсь: «Что-то с детьми?»

-- Будьте мужчиной, -- наставляет доктор. -- Не показывайте свое горе. Она верит, что выздоровела.

«Верит? Конечно, я же верю...» -- удивленно думаю я.

-- Вроде она хорошо выглядит, и настроение хорошее, -- говорит муж.

-- Это она оттого, что домой возвращается. Жить ей осталось самое большее три месяца. Постарайтесь облегчить оставшиеся дни.

Когда поняла, что речь обо мне, успокоилась -- ведь с детьми все в порядке. Подумала так, и вдруг до меня дошел страшный смысл того, о чем говорил врач. Если я умру, что же будет с детьми?

Голова закружилась, и я обессиленно прислонилась к холодной стене.

А Талха все рыдает. Доктор пытается дать ему воды, утешает.

-- Возьмите себя в руки... Не поддавайтесь горю... За умершим вслед не умрешь.

«Что же будет делать Талха без меня? Каково ему будет с двумя детьми на руках? А дети? Они же еще несмысленыши, младшему девять, старшему -- двенадцать. К тому же мальчики. Девочки хотя бы за собой как-то присмотрят, а они? Как они будут расти без материнской ласки и заботы?»

Слышится скрип стула -- это Талха встал.

Торопливо ухожу в свою палату -- не хочу, чтобы увидели,чтобы поняли, что я знаю. «А, может быть, доктор ошибается. Он же не Аллах, чтобы знать, сколько мне осталось,» -- думаю я, и мне становится легче на душе.

Виду не подаю, прощаюсь с соседками по палате -- и тут входит Талха, мрачный, чернее тучи. Даже не глаз не поднял, духу не хватило. Молча взял из моих рук вещи и большими шагами пошел на выход.

Спотыкаясь, засеменила за ним и я. От прохладного сентябрьского воздуха закружилась голова. Ноги, отвыкшие от ходьбы, словно восковые. Вдобавок дорожка, ведущая к воротам, вся усыпана желтыми березовыми листьями -- ноги скользят. Еле-еле дошла до трамвайной остановки.

Дошла, обессиленно прислонилась к столбу. Чувствую, Талха смотрит на меня. Внезапно оборачиваюсь -- и вижу в его глазах унижающую жалость и... отвращение. Словно не меня он видит, а мой труп рассматривает. Как быстро он смирился с беспощадным приговором врача!

«Я ведь еще жива! -- хочется мне сказать. -- Не торопись меня хоронить.» Но я почему-то молчу.

Злюсь на себя, на него, обиделась. Как поссорившиеся дети, молча едем домой.

Зашла в нашу маленькую квартиру, в которой мы так счастливо жили, и ком подкатил к горлу. Здесь все для счастья, все для красоты. Каждую вещь покупали с любовью, чтобы украсить и без того счастливую жизнь. Крупные красные маки на шелковых шторах, освещенные ярким солнечным светом, вдруг показались мне еще прекрасней, чем были раньше. Цветы на подоконниках цветут безмятежно. Не дали им завять. И мне захотелось встать посередине комнаты в солнечных лучах и забыть обо всем на свете...

И тут я заметила, как в этот светлый мир вползает черная тень огромного безысходного горя. Не зная, что делать, смотрю на своего мужа, а он растерян, переживает пуще меня. Если бы мы, как раньше, берегли наше семейное тепло вдвоем, были друг другу опорой, может, все бы и наладилось. Заметив, что Талха пошевелился, я встрепенулась...

-- Ладно, пойду на работу, -- говорит он, тяжело вздыхая. -- Отпросился только до обеда, -- добавляет он, открывая дверь. -- Дети в школе. Я не сказал им, что ты выписываешься, а то бы не пошли...

И вышел сгорбившись, еле волоча ноги. А ведь мы так соскучились друг по другу...

Подошла к окну посмотреть, как он уходит -- может, оглянется, помашет рукой. Вот он переходит улицу, весь убитый горем -- голова опущена, ничего не видит, не слышит. Как будто ребенок, который обиделся на маму и плачет, не зная, к кому прислониться.

Ничего не понимая, стою посередине комнаты. «Он же любил меня...»

Почему «любил»? Разве то, что он сейчас убит горем, не означает, что он любит меня?

Горюет из-за меня... Тогда почему не не оберегает меня, не хочет быть опорой. Почему тут же махнул на меня рукой, оставил наедине со смертью? Оставил меня наедине со смертью...

Почему разозлился на меня? Потому что умираю и разрушаю счастливую жизнь? Поэтому он считает меня предательницей? Но почему же он так легко отрекся от меня? Неужели это так легко -- отречься? Он же гордился мной. Он же мной хвалился, он же так забавно мной хвалился. Говорил: «Мою женушку можно положить на серебряную ложечку и проглотить...» Как будто сам меня породил...

Впрочем, меня многие считали красавицей. Полные румяные щечки, как спелые наливные яблоки, губы цвета спелой вишни, которые словно говорят -- поцелуй меня. Крепкое тело, полные ноги. Как говорила моя языкастая сослуживица Сабиля -- за версту пахнет рабоче-крестьянской породой.

Я и сама так думала. Мне не хватало врожденнной элегантности, какой-то дворянской изысканности.

А вот Талхе я нравилась. Налюбоваться мной не мог. Почему же сегодня даже не прикоснулся ко мне, ушел с отвращением на лице? Может, я действительно стала похожа на мертвеца?

Еле-еле передвигая ноги, подхожу к большому зеркалу. Иду, как жертва на казнь... Боюсь посмотреть... Вскинула глаза.

Да, похудеть похудела, глаза углубились, стали большими. На лице появилось изящество, о котором я так мечтала. Кожа лица чуть пожелтела, но это только последствие больницы. Начну гулять на свежем воздухе, снова стану румяной. Нет, мне понравилась эта задумчивая женщина, которая смотрела на меня из зеркала.

Настроение у меня поднялось. «Ну что хирург. Ну не Аллах же, -- снова подумала я. -- Как он может взвесить мою жизнь на чаше весов. Пока жива, я не сдамся.»

Стала убираться в доме, готовить обед. Пусть сегодня будет праздник для моих ребятишек.

Пришли сыновья и своей радостью заполнили не только нашу квартиру, но и весь двор. Одна за другой заходили соседи, радовались, что я вернулась. Зашла ближайшая соседка Магрифа с полной сковородкой горячих блинов, все меня обнимала. Настороение у меня поднималась все больше и больше. Почему я должна умирать, когда так много людей меня любят и скучают по мне? -- мысленно говорю хирургу. И только возвращение с работы Талхи -- мрачного, подвыпившего, насупленного -- омрачило настроение, как омрачает светлый день черная туча, повисшая на горизонте.

Но пришла моя подруга Маулиха, она так радовалась, так непринужденно хохотала, что все мои горести улетучились в один миг.

Мы с ней когда-то вместе учились в институте, жили в одной комнате. Хотя она была на два курса младше, как-то прикипела ко мне. С парнями она не дружила, думала только об учебе. Впрочем, даже те парни, кто изредка ее провожал, сразу влюблялись в меня. Она не обижалась на это, не ревновала, все время была со мной. В общем, была мне как сестра. Иногда мне казалось, что я -- это единственное, что у нее есть в этой жизни, и мне становилось страшно за нее. Талха ее терпеть не мог. А мне было смешно, что он ревнует меня даже к женщинам. Нарадоваться не могла, что муж меня любит. Любит...

Отгоняя от себя тревожные мысли, смотрю на свою верную подргу. Если бы у нее была семья, она была бы прекрасной женой и матерью... Подумала об этом и почему-то вздрогнула. С какой-то внутренней тревогой смотрю на Талху. Он сидит с поникшей головой и, бездумно помешивая давным-давно остывший чай, исподлобья смотрит на Маулиху. Огонек, вдруг промелькнувший в его глазах,как будто обжигает мое сердце, и я смотрю на свою подругу глазами Талхи -- да, рядом с перезревшей тридцатичетырехлетней, брызжущей здоровьем и энергией девушкой я действительно похожа на картофельную ботву, проросшую в погребе. Чтобы заметить мою красоту, красоту угасающего зарева, нужен другой вкус, не моего мужа, не Талхи.

Моей бодрости надолго не хватило. Как бы я, стиснув зубы, ни старалась не поддаваться болезни, она была сильнее, и я таяла, как догорающая свеча. Сначала я старалась это скрывать, открылась только соседке Магрифе-апай. И она, спасибо ей, стала убираться в доме, готовить, а я только делала вид, что все делаю сама, только под вечер прилегла отдохнуть. Хитрость. Только кого обманешь? Испытывающий взгляд Талхи словно измеряет, как силы уходят из меня целыми пудами. Только мои бедные дети, ни о чем ничего не подозревая, радуются, что мама наконец-то дома.

Вначале я много плакала, жалея их, так много, что слез почти не осталось. Но после одного случая смирилась со своей судьбой.

...Прошло, наверное, дней десять или пятнадцать после моего возвращения из больницы. Как-то лежу одна. Вдруг дверь, скрипнув, отворилась и в комнату вошла учительница моего младшего сына. Когда-то она была моей любимой ученицей, одной из самых любимых. Вошла и прислонилась к косяку. А из глазх текут слезы.

-- Проходи, милая, -- шепчу ей. -- Видишь, в каком состоянии твоя учительница.

-- Давно собиралась прийти, поговорить по душам. Но разве покончишь со всеми делами этой проклятой жизни? -- Фарида подошла к моей кровати и встала на колени.

Что рассказать? Сидела, гладила мои руки, пыталась развеселить, рассказывала смешные истории из школьной жизни. Но перед лицом смерти все кажется неестественным, нарочитым. Все же долго она у меня сидела, наконец ушла со слезами на глазах.

Не знаю, прошла неделя или нет, после этого, как-то сын вернулся домой зареванный.

-- Фарида-апай умерла, -- сказал он как обухом по голове ударил.

-- Пришла с работы, поставила варить мясо и прилегла. Сказала мужу, что сегодня очень устала, полежит, пока мясо варится. Он не стал ее будить, подумал -- пусть выспится. Утром хотели ее разбудить, а она уже умерла... -- рассказала потом Магрифа-апай. -- А как она тебя жалела, бедняжка.

Я никак не могла смириться с тем, что молодая, здоровая женщина так внезапно умерла, оставив трехлетнего ребенка.

-- Больной, а жив, здоровый, а помер, -- шептала я снова и снова.

-- Судьба, -- говорит Магрифа-апай. -- Судьба. Не помрешь, пока свое не отживешь...

Наверное, так оно и есть. После этого случая решила не переживать за детей. Бог даст -- вырастут, не пропадут. Даже грудные дети без матери не пропадают, если так на роду написано. Аллах дал жизнь, Аллах ее не отнимет.

Их же двое, будут друг другу опорой. Есть отец. Маулиха в них души не чает.

Маулиха...

Я вижу, как в последнее время Талха все чаще бросает на нее обжигающие взгляды. Лежу себе в праздности, а что может быть у меня в голове, кроме разрушительных мыслей. Потому я все примечаю, что происходит вокруг меня.

Не нужно быть слишком наблюдательным человеком, чтобы понять, что творится в душе у моего мужа. Он по-своему старается найти опору для своего миропорядка, который вот-вот рухнет из-за меня.

В другое время было бы тяжелее, но в последние дни на меня обрушились такие непереносимые боли, что мне иногда кажется, что я схожу с ума. Даже смерть мне кажется избавлением от мук. Хорошо, что Маулиха делает мне уколы. А когда ее нет, сыновья. Наловчились...

Смотрю на Маулиху, которая всеми силами старается облегчить мою участь, и думаю: «Интересно, чувствует ли она, как к ней Талха относится?»

В одну из ночей проснулась, услышав сладкий стон. «Тише,» -- шепчет Талха. «Спит она. Не зря же говорят, что Морфий -- повелитель снов,» -- отвечает нежный воркующий голос. Сначалая даже не узнала голос Маулихи! Как же страсть меняет человека!

Пытаюсь не слушать, как скрипит кровать Талхи, стоящая за шифоньером, затыкаю уши, до крови кусаю губы -- отдать мужа, что жизнь отдать.

Когда сходила с ума от нестерпимой боли, стонала: «Разве могут быть муки больше, чем эти?»

«Постой, -- подумал, наверное, Аллах. -- Попробуй-ка испытать душевные муки.»

Даже на смертном одре тяжело, оказывается, терять близких людей -- словно в сердце вонзили два ножа. Но сырое мясо не горит, вот и терпишь, что остается делать.

Утро оказалось воскресным, никто не пошел на работу. Лежу и думаю, как посмотрю им в глаза при свете дня.

Маулиха подошла с гребешком, хочет расчесать мои волосы. Под глазами круги. Лицо чуть-чуть осунулось. Глаза горят. Сама того не замечая, часто облизывает губы, припухшие от горячих поцелуев Талхи. В эти моменты ее внутренняя радость так явственно видна на лице.

Я с трудом скрываю, как неприятно прикосновение ее рук.

-- Отрежь эти космы, -- говорю ей, кивая на свои волосы, черным облаком покрывшие подушку.

-- Ты что, такую красоту, -- вздрагивает Маулиха. Она никогда не могла смотреть на них спокойно.

-- Мне они больше не понадобятся.

Встретив мой взгляд, подруга краснеет как вор, пойманный на месте преступления.

-- Если захочешь, сделаешь себе шиньон...

-- Ладно, -- торопливо соглашается она. -- А у тебя они снова вырастут, ведь правда?..

Ночи, полные страсти, продолжались. А надо мной словно кто-то издевается -- каждую ночь в одно и то же время я просыпаюсь. Очнусь от кошмарного сна и, не смея шевельнуться, смотрю в ночную тьму.

Умом я понимаю -- полумертвец не должен мешать живым наслаждаться жизнью. Всякому овощу свое время. Тем более Маулихе. Она так долго ждала своего счастья. Мои считанные дни для ее души, жаждущей любви и ласки, кажутся вечностью.

Талха часто обвинял меня в равнодуши, холодности, обижался, что я не умею любить. Действительно, по сравнению с его ненасытностью, жаждой страсти, горячностью моя спокойная ласка казалась ему безразличием. Порой сама начинала сомневаться: «Может, я действительно не способна испытывать страсть?»

А сейчас, увидев, чего стоила горячая любовь мужа, думаю, что сам Аллах уберег меня от такой вот «страсти». Вот он шепчет в ушко моей подруге: «Ты моя лебедушка, выплывшая из-за зеленых камышей.» А я представляю себе Маулиху, у которой шеи-то нет, тело больше всего похоже на шкаф, а голова -- круглый шар, приставленный к этому шкафу, и мне хочется хохотать как сумасшедшей. «Губы твои -- как спелые вишни...» -- продолжает шептать муж.

-- Талха, -- неожиданно для них и для себя вдруг говорю я. -- Ты же кандидат наук, мастер слова. Нельзя ли для новой зазнобы придумать новые слова и не повторять то, что ты говорил когда-то мне.

Эти слова, произнесенные очень спокойно, производят на них ошеломляющее действие, словно гром среди ясного неба. Они затихают, молчат.

-- Ты так называл меня, когда мы отдыхали на озере Аслыкуль, помнишь? Шутил, что я плаваю как лебедь, потому что у меня шея длинная.

Талха не выдерживает, встает и уходит. Теперь будет долго курить на лестничной площадке.

Затянувшаяся тишина действует мне на нервы.

-- Маулиха, -- говорю я в темноту. -- Сделай мне, пожалуйста, укол. Боюсь, что до утра не выдержу.

У Маулихи, которая выходит ко мне, крепко сжав опухшие от поцелуев губы, все лицо покрыто малиновыми пятнами. «На ее месте я бы чуть-чуть увеличила дозу морфия, и все...» -- приходит мне в голову мысль. Но молчу. Подруга может обидеться на меня.

На другой день Маулиха подошла ко мне с задумчивым выражением на лице, села на кровать. Хотела взять мои руки в свои, пыталась начать длинный разговор по душам, все объяснить, посекретничать, как бывало. Только не знала, с чего начать.

-- Успокойся, Маулиха, -- торопливо начинаю сама, потому что знаю -- что бы она не сказала, мне будет больно и противно. Словно вот этими руками она собирается перебрать мои кишки. -- Что поделать, сытый голодного не разумеет. Когда у меня все было хорошо, я тоже, наверное, не сознавала всю глубину твоего одиночества. Прости меня. А сегодня на твоей улице праздник. Вот только я оказалась хуже, чем ты -- ты могла радоваться моему счастью, а я не могу порадоваться за тебя. Поэтому просто не лезь ко мне в душу, ладно?

-- Почему Аллах никак не заберет меня к себе? -- все чаще говорю я в последнее время. «Пока не увидишь того, что суждено, не попадешь в могилку,» -- утешает меня Магрифа-апа. Оказалось, правда.

Однажды, когда мне было получше, я хотя бы людей замечала, раньше времени пришел с работы Талха. В ярости перевернул всю квартиру вверх дном, что-то искал. Даже из-под головы подушку выдернул, всю ощупал. Потом посмотрел на меня с жуткой ненавистью в глазах и буквально зашипел:

-- Признавайся, куда припрятала? Ты это сделала, твоих рук дело. Никак сдохнуть не можешь, лежишь тут, ядом плещешь. Хотела, чтобы и я с тобой умер, да не получилось. Знаю, торопишься перед смертью меня ужалить.

Долго ругался. Серебряным колечком попрекал, которое я дала Магрифе-апай на память, просила за детьми присмотреть, на могилу в день моего рождения привести. Талха это мне припомнил: «Другие богатство свое не раздаривают. Хоть бы о детях подумала.»

Долго кричал, чего только не наговорил. За пятнадцать лет совместной жизни ни разу его таким не видела. Лежала еле живая, ничего не могла понять.

Маулиха мне потом объяснила. Оказывается, Талха свой партбилет куда-то задевал и думает, что это я его уничтожила. Кто же еще знает, какая это потеря для Талхи? Ведь его начальник уходит на пенсию, а на свое место прочит Талху. Если его исключат из партии, не видать ему этого места. Волнуюсь. А еще мне обидно, что он считает меня способной его предать.

То, что он отвернулся от полумертвой жены и обнимает здоровую женщину -- это можно понять, ведь у плотского влечения свои законы. Но то, что он решил, будто я, прожив с ним пятнадцати лет, родив ему двух детей, прилепившись к нему душой, способна на предательство -- это меня смертельно обидело. Сколько лет живу на свете -- никто меня так не оскорблял. Даже не знала, что делать от обиды... Была бы здоровой, или хотя бы могла ходить... Мне очень хотелось отомстить ему. Отомстить и насладиться этой местью, видеть, как он мучается...

-- В четверг будет бюро райкома, -- сказала как-то Маулиха. -- У себя в парткоме уже обсуждали, решили исключить из партии. А ведь только-только хотели повысить в должности...

Маулиха, видно по ней, тоже винит меня. А я ломаю голову, не знаю, как же мне отомстить. Даже какой-то интерес к жизни появился.

В четверг утром дети ушли в школу, Талха с Маулихой -- на работу. Как обычно, зашла Магрифа-апай. Я ждала ее с нетерпением. Тут же объяснила, чего хочу. Она стала меня отговаривать, никак не соглашалась.

-- Апай, приговоренному к смерти никто не может отказать в последнем желании. У меня нет сил даже умолять тебя. Просто послушайся меня, пожалуйста. У меня ведь нет никого, кроме тебя, на кого бы я могла надеяться.

В общем, никуда она не делась. Согласилась. Надела на меня красивое платье, накрасила, как могла. Только тогда я заметила, насколько высохла. Одежда висит на мне, как на жердочке.

Такси вызвали прямо к подьезду. Магрифа-апай вместе с еще одной соседкой почти что на руках вынесли меня к машине. В эту квартиру, видевшую и самое большое мое счастье, и самое мое большое несчастье, я твердо решила больше не возвращаться. Но даже расстроиться по этому поводу у меня уже не было сил.

Таксист по счастью оказался наш человек, башкир. Сразу понял мое состояние и без лишних слов довез до самых ступенек райкома партии. Потом вместе с Магрифа-апай под руки повели меня в здание.

В приемной было много народа. Талхи среди них не было, значит я успела, обсуждают как раз его. Секретарша даже слова не успела сказать, как таксист завел меня в кабинет. Через полуоткрытую дверь было слышно, как Магрифа-апай кинулась ей говорить: «Пригласили, пригласили, успокойтесь.»

Отвратительный лик смерти всегда пугает живых. Что еще в этой жизни имеет такую же могучую силу? Сейчас, среди всех этих людей, собравшихся в кабинете первого секретаря райкома, я была самым могущественным человеком. По их глазам я поняла -- чтобы побыстрее от меня избавиться, они готовы сделать все, что я захочу. В душе я торжествовала, как капризный ребенок, который добился своего.

Меня тут же усадили, дали воды. Все были растеряны и взволнованы, я одна среди них сохраняла ледяное спокойствие. Талха тоже был очень взволнован, даже напуган. Лицо у него было какое-то землистое.

-- Я -- жена Хафизова Талхи, -- начала я. -- Уже третий месяц я жду смерти -- умру не сегодня-завтра. Муж во мне души не чает. Чтобы избавить меня от страданий, делает все, даже невозможное.

Я вру напропалую, самой смешно нестерпимо. Была бы здорова, рахсхохоталась бы. Смотрю на Талху. Кажется, что его побелевшие глаза вот-вот выскочат из орбит. Как будто я прицелилась в него из ружья и вот-вот выстрелю. «Успокойся, милок,» -- хочется ему подмигнуть.

-- У меня нестерпимые боли. Иногда от этих мучений не знаю, куда деваться, просто схожу с ума. Начинаю крушить все подряд. В такую минуту разорвала в клочья партбилет мужа. Когда пришла в себя и поняла, что наделала, испугалась, собрала все клочки и бросила в унитаз.

Мне снова хочется расхохотаться и, чтобы как-то отвлечься, смотрю на людей в кабинете. Один из них, тот, что смотрит на меня широко раскрытыми глазами, словно вот-вот потеряет сознание и упадет со стула, мне знаком. Он -- секретарь парткома в институте, в котором работает Талха. Встретив мой взгляд, он что-то хочет сказать, но не может. Только губы шевелятся.

«Почему ты берешь вину на себя? Ведь это не ты порвала партбилет,» -- хочет он сказать. «Сейчас все испортит, -- тревожусь я. -- Сам, что ли, порвал,» -- ругаю его и мысленно приказываю молчать. И, пока он не пришел в себя, тороплюсь все объяснить.

-- С такой виной, товарищи, я не могу лечь в могилу. Помогите, пожалуйста. Мужу и так тяжело. У него на руках остаются двое маленьких детей. Их надо будет вырастить. Умоляю, исполните мою последнюю просьбу, дайте ему новый партбилет.

-- Хорошо, хорошо, только успокойтесь, -- торопливо соглашается со мной первый секретарь. -- Сейчас мы для вас вызовем «скорую помощь».

-- Нет, нет, я хорошо себя чувствую. Вы уж, пожалуйста, дайте ему новый партбилет сейчас, при мне, -- настаиваю я.

Услышав в моем голосе угрозу, все тут же соглашаются. Талхе, еле стоящему на ногах, вручают новехонький партийный билет.

Сейчас осталось самое для меня трудное -- встать на ноги и выйти. Хорошо, что секретарь парткома, поняв мое состояние, подбегает ко мне. С другой стороны меня обнимает Талха. Конечно, обнимает -- ведь члены бюро райкома знают, какой он заботливый муж.

Выходим в приемную. Как чувствительна Магрифа-апай -- она сразу же понимает, что мне неприятно опираться на Талху. Подбегает ко мне. Слава Аллаху, таксист не уехал, ждет. Сейчас я сяду и уеду. Теперь у меня осталось только одно дело.

-- Талха, -- говорю я. -- Ты, наверное, понял -- я обманула их всех. Я соврала, что ты заботливый муж, я соврала, что порвала твой партбилет. Жили мы с тобой пятнадцать лет, ты клялся, что любишь, но меня ты не знал. Слава Аллаху, я лучше, чем ты обо мне думаешь.

Секретарь парткома вышел провожать меня на улицу и, когда я садилась в машину, прошептал:

-- Я ведь знаю, кто порвал, апай. Я промолчал, потому что вы этого хотели. Коллеги, не желавшие, чтобы Талха, этот человек с низкой душонкой, пролез в начальники, специально порвали и бросили в унитаз этот несчастный партбилет.

-- Пусть то, что ты знаешь, останется при тебе, -- прерываю его, потому что чувствую -- теряю силы. Мне нужен укол. -- Если хочешь сделать доброе дело -- отвези меня к сестре. Она живет в деревне. Хочу умереть среди людей, которые меня любят. Потом поможешь похоронить по-людски.

Он торопливо кивает головой. Собрав последние силы, смотрю на Талху, который вышел на крыльцо. Смотрю, и перехватывает горло -- он такой жалкий, такой несчастный. Если бы я не заболела, он бы до сих пор оставался прежним -- великодушным, сильным Талхой.

Только одна-единственная слезинка скатывается по моей щеке. Прости, Талха, уж такой я холодный, скупой на чувства человек.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Гульсира Гайсарова

ПАРТБИЛЕТ

Speaking In Tongues
Лавка Языков