Speaking In Tongues
Лавка Языков

Анна Глазова

КАФКА, ЖЕНЩИНЫ И ДЕТИ
почти эссе

При первой же встрече, с первого взгляда Франц Кафка был заворожен огромными зубами Фелиции, замечательный прикус, гарантия счастья, первая любовь, вынесенный приговор. Крепко и тяжело стоящая на земле прусская еврейка, Фелиция в первую очередь заботилась о делах практических. Кафкина диета представлялась ей каким-то детским капризом, и она собиралась наказать негодника тяжёлой рукой, выглядывавшей из-под недлинного рукава тщательно расшитой блузки, чей фасон вызывал в старшем Кафке, хитром галантерейщике, жидовскую бюргерскую ненависть пополам с профессиональной ревностью. Они сидели за столом. Франц, опустив глаза в тарелку, думал о том, что Фелиция могла бы быть достаточной опорой для его костей, слишком больших для почти невесомого тела. Франц не кушал мяса, как младенец не ест хлеба -- младенец нуждается в материнском молоке и ласке. Уставший от скупо отмеренных ласк славянских и прочих потаскушек, Франц, дитя-акселерат, нуждался исключительно в молоке для совсем взрослых. Под тарелкой с жиденьким супом скрывалась открытка, адресованная Фелиции, в которой Франц с детским бесстыдством описывал свою немощную, неудержимую жажду крови, которой так недоставало тощему тельцу. Неизвестно, что думала Фелиция, получая эти записочки, писанные флоральным, узористым почерком а-ля арт нуво. Наверное, просто махала перед носом пухлой рукой, словно отмахиваясь от комара. А бледный Франц всё мечтал о её розовой шее. Герман Кафка, отец, громко втягивал в себя суп и с растущим негодованием наблюдал бледное лицо сына, из которого воображение вытянуло всю краску, словно дьявольские чернила. Не сдержавшись, он бросил ложку, мать вздрогнула и поспешно вышла на кухню. Герман сдёрнул подтяжки с широкой груди и с оттяжкой шмякнул ими о спинку венского стула. Франц, спрятав открытку на груди, забился под стол и несмело блестел оттуда на отца глазами, поскуливая. Папа был против такой женитьбы. Фелиция, девушка большая и смышлёная, грозила его авторитету.

У Фелиции была младшая подруга, Грета Блох. Гретина красота расплывалась в слезах между строчками, когда она писала Францу о том, что о нём говорила Фелиция. Кафка отвечал, испытывая спазмы удовольствия от эпистолярных измен, затмевавших встречи, заполненные ахами и вздохами, которые Грета от Фелиции сентиментально скрывала. Она плакала и через 25 лет, когда писала Максу Броду. Кафкино неуёмное воображение оказало влияние и на её склад ума. В этом письме она дала волю своим сочинительским талантам, не очень правдоподобно вырисовывая на бумаге персонажа, тщедушного туберкулёзного мальчика семи лет, сына её и кафкиной любви. Франц отпечатался в её памяти хрупким ребёнком, прижимая которого к груди, она всякий раз укорачивала ему жизнь, со страшной пенистой кровью вырывавшуюся из его груди. Он покинул обеих -- они были слишком рядом, а он уже подозревал, что его жизнь не затянется надолго, так что тратить время на преходящую плоть было бы безрассудством.

Кафка читал Мирбо. Он нашёл литературный мазохизм и покончил с телесным развратом, чтобы заняться развратом психическим: последний отнимал больше сил, и утомлял слаще. Он придумал себе туберкулёз, и гениально болел эту болезнь, сместив её сначала из головы в лёгкие, а оттуда -- в нервы. В санатории он стучал в потолок, будя несовершеннолетнюю швейцарочку наверху, которой потом через окно рассказывал в ночи притчи, слов в которых она не понимала, зато понимала смысл и краснела сквозь летальную белизну. Кафка был доволен. Игра получалась.

В этот момент он вспомнил Милену -- точнее говоря, не её саму, а тонкое муслиновое платье самого модного покроя, которое было на ней в тот далёкий праздный полдень, когда Франц, тогда ещё франт и фланёр, примерный ученик Хоффманнсталя, увидал её, журналистку мод, в литературном кафе. Кафка написал Милене письмо.

К этому моменту уже давно был написан рассказ В исправительной колонии, где Кафка, помимо прочего, в буквальном смысле слова клеймит орнаментальное письмо Югендштиля⁽¹⁾. Следуя теориям архитектора Адольфа Лоса, ценителя чистой расы, орнаменты -- отличительный признак примитивных южных культур. Следуя теориям антрополога Цезаря Ломброзо, татуировки -- телесные орнаменты графомании, болезни преступников. В исправительной колонии Кафка казнил собственную примитивную недолитературность, уничтожив её двигатель, печатную машинку⁽²⁾ размером больше, чем жизнь. Так что письмо Милене уже написано другим почерком, впоследствии вызывавшем в поколениях литературных критиков мистическое содрогание, благодаря которому несколько лет назад манускрипт Процесса был пущен с молотка за два миллиона долларов, сумма, почти достойная нынешних культовых героев мистери, Стивена Кинга, например.

Отчётливыми стройными буквами без излишков, с левым наклоном и с толстыми чёрными хвостиками, с рожками умляутов и копытцами запятых, Франц пригласил Милену на свой литературный остров пыток, посреди которого возвышался «своеобразный аппарат», кафкино больное и болезненное, мелко и эротически вибрирующее воображение. Милена, девушка, испорченная декадентной литературой про femme fatalе и неприкрытыми адюльтерами мужа, согласилась на рацион из акрид и искусительных пустынных видений, почти не раздумывая. Франц, досконально изучивший на собственной психике болевые зоны, знал, куда нажимать -- он был изощрённый платонический любовник. Покачиваясь в лодке после полудня (рабочий день австрийского бюрократа кончался в 12 дня) поочерёдно в объятиях Макса Брода и Жюли Ворицек, он придумывал фразы для очередного письма -- скажем, о том, как его мучает бессоница и сознание того, что Милена замужем (через два года она, наконец, развелась). О том, как он хотел бы быть в Вене, однако, это невозможно из-за дел в конторе, задерживающих его до поздней ночи. О том, что Милене ни в коем случае нельзя связывать с ним свою судьбу, потому что он беден, болен, «стар и сед» (ему было тогда 35), еврей, «а это может быть опасно», в то время, как тогдашний её муж, Эрнст Поллак, тоже был еврей, и Франц это, конечно, знал. В такие минуты, представляя себе Милену, читающую письмо, Франц жалостливо хныкал, а Макс, если это он был в лодке, сконфуженно протирал очки; если же это была Жюли, тёзка матери Франца, то она гладила несносного мальчишку по волосам и пела ему колыбельную. Каждый из них, Макс, Жюли и Милена, считал себя самым доверенным лицом Франца. На их доверие он отвечал тем же -- он тоже себе доверял. Франц писал -- Милена отвечала. Когда им становилось тесно в письмах, они писали: он -- себя, литературное наследие Ф.Кафки, она -- его, литературное наследие Ф.Кафки на чешском. В иллюзорном пустынном пространстве, разделившем Прагу и Вену ничейной, непереходимой, раскалённой полосой, Франц и Милена нарожали немало литературных бесенят от этого «дьявольского пакта», как его назвал Жиль Делёз. Постепенно письма стали реже, совсем редкими, потом они перешли опять на «Вы», однако, последнее письмо Милене Франц написал незадолго до смерти. Когда пережившую Франца Милену за содействие евреям нацисты отправили в концлагерь в Равенсбрюке, где она умерла от так называемой «неудачной операции на почки», эти голубоглазые идиоты со свастикой на брюхе показались ей не более, чем тупыми подмастерьями.

Последней любовницей Франца была Дора Диамант, молоденькая, выглядевшая ещё моложе, эмансипированная еврейка. Это была вторая в его жизни женщина (после матери), с которой он согласился жить под одной крышей. Туберкулёз, давший Кафке столько душевных сил, теперь доедал его тело. К этому времени он весил 45 кг при росте 182 см. Дора, особа не то чтобы слишком худая, могла, при желании, носить его на руках. Она покупала для него цветы и чернила. Когда он умер, она вышла замуж, забеременела и хотела было родить Франца, однако, родилась девочка, которая умерла семи лет. Мужа Доры убили в концлагере. Она же, называвшая себя Дорой Кафка, прожила после этого долгую одинокую жизнь. А Кафка, умирая, умудрился элегантным жестом прихватить за собой в ад врача: страдая непереносимыми болями, он умолял врача сделать ему инъекцию летальной дозы морфия, в чём последний ему отказал. Последними словами Кафки было: «Убей меня, иначе ты -- убийца». Ему нравилось вслепую переставлять местами жизнь и смерть. Он делал это так часто, что, в конце концов, жизнь и смерть стали для него синонимами. У Кафки не было детей и, собственно, женщин у него не было тоже.

1. Ср. Mark Anderson, «Kafka's Cloth».

2. Cp. Elizabeth Boa, «Kafka, Gender, Class and Race».

Speaking In Tongues Лавка Языков

Анна Глазова

КАФКА, ЖЕНЩИНЫ И ДЕТИ почти эссе

Speaking In Tongues
Лавка Языков

КАФКА, ЖЕНЩИНЫ И ДЕТИ
почти эссе