Speaking In Tongues
Лавка Языков

ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ
ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ТЕКСТ
РАФАЭЛЯ ЛЕВЧИНА
АННЫ ГЛАЗОВОЙ

1.

Знакомясь со мной, он скромно протянул руку и негромко отрекомендовался:

-- Король Артур!

Я только плечами пожал (мысленно); однако вскоре выяснилось, что «Артур» -- его имя, а «Король» -- фамилия. Бывает, в конце концов.

Весь вечер он исправно пил кофе, разглядывал мои книги и помалкивал. Поскольку было кому разговаривать и без него, я, что называется, не беспокоился, а наследующий день и вовсе о нём забыл.

Однако он напомнил. Позвонил и сообщил, что вот у него случайно оказалась одна старинная книга, так, может, я заинтересуюсь... Когда он уточнил, какая именно, уменя ноги подогнулись. Я и не надеялся когда-нибудь увидеть такое сокровище своими глазами.

А он мне её подарил, и это был не просто широкий жест. Видно было, как его огорчило то, что я заговорил о деньгах. И то сказать, мне пришлось бы продаться в рабство, чтобы купить одну страничку этой книги.

Надо ли пояснять, что после этого мы стали друзьями, если только в данном случае можно употребить это слово... Обнаружилось, что в тех редких случаях, когда он открывает рот, послушать его стоит. Помимо своей основной специальности -- физико-химии, -- он знал очень многое о лингвистике, истории войн, магии, гностицизме... Довольно неожиданный набор, правда? И вот однажды он, как бы между прочим, спросил, что я думаю о природе времени.

После того, как я довольно путано пересказал всё, что знал, читал и слышал, в том числе и фантастическую теорию о дискретно-извилистом времени, он чуть заметно улыбнулся и вкратце изложил концепцию времени-вещества.

Выходило у него весьма занятно. Время -- это, оказывается, не что иное, как газообразное вещество, в состав которого входит, в частности, кислород. Вдыхая, человек впускает время в свой организм, и оно вступает там в разнообразные химические реакции; умирает же человек, «выдышав« всё отпущенное его организму время...

На этом месте я прервал его и посоветовал морочить голову кому-нибудь другому: я хоть и не физико-химик, но ещё в школе проходил, что кислород входит в состав воздуха... атмосферы, а никакого не времени.

Он посмотрел на меня с мягким сожалением. Так, вероятно, смотрел Галилей на туповатого инквизитора, неспособного представить себе что-то иное, кроме уютной птолемеевской системы.

-- Хорошо, можно назвать и атмосферой, если вам так привычнее. Не в названии, в конце концов, дело, можно и эфиром, как когда-то... Главное в другом. Видите ли... нaшeй лаборатории удалось создать аналог времени... даже два...

И он, покопавшись в нагрудном кармане куртки, извлёк два пузырька (во времена моего детства такие называли пенициллиновыми), заполненных серым порошком, с красными этикетками. На одной этикетке стояла чёрная буква «Х», на другой -- две буквы, «ИХ».

-- Хронин и изохронин, -- расшифровал Артур. -- Если принять внутрь первый, то, в зависимости от дозы, можно отправиться в прошлое на секунды, минуты, часы, дни, месяцы, годы и даже века. Приняв второй, можно вернуться...

-- Что значит «можно»? А можно и не вернуться?

-- Это сложный вопрос... Ну, в общем, да. Есть уже «невозвращенцы»...

-- Что-что? То есть уже... пробовали?..

-- Пробовали, а как же. Первый опыт, как водится, поставили на собаке. На глаз ничего не было заметно, но киносъёмка показала исчезновение животного на тысячную долю секунды... Вот тогда впервые зашёл разговор о создании на базе нашей лаборатории нового института... А мы -- мы уже начали «нырять»... Ну да, мы это так называли... Кто бы смог удержаться? Да-да, та книга -- тоже, да что книга... Вот прочтите-ка...

И он вынул из кармана сложенный вчетверо мятый и потёртый на сгибах листок из тетрадки в клеточку, исписанный чётким школьным почерком. Текст помню наизусть:

«...пока Филипп сипел и щёлкал что-то приветственное, а низкорослый, производивший впечатление тугодума Александр держался за меч, как бы прикидывая, кого первого порешить, мы с шефом так разорались друг на друга, что вошедший на шум Почтальон был вынужден меня слегка стукнуть.

-- Спасение одной человеческой жизни стоит того, чтобы рискнуть тысячей жизней! -- заявил шеф, давно и безуспешно претендовавший на репутацию парадоксалиста.

И мы с обоими Македонскими отправились в путь. Тишина стояла, как жара в африканской пустыне. Филипп продолжал бормотать, и вскорости я обнаружил, что вроде бы его понимаю:

«...ЭЛЛИНОВ ПОКОРИТЬ -- ВОТ ЭТО НАСТОЯЩЕЕ ДЕЛО... ПОБЕДИТЬ БЕОТИЙЦЕВ, ФОКЕЙЦЕВ, АФИНЯН, АРКАДСКУЮ ТЯЖЕЛОВООРУЖЁННУЮ ПЕХОТУ, ФЕССАЛИЙСКУЮ КОННИЦУ, ЭЛЕЙСКИХ МЕТАТЕЛЕЙ ДРОТИКОВ, МАНТИНЕЙСКОЕ ЩИТОНОСНОЕ ВОЙСКО, РАЗБИТЬ ФРАКИЙЦЕВ, ИЛЛИРИЙЦЕВ -- ЭТО ВСЁ БОЛЬШИЕ ПОДВИГИ...»

Что-то происходило с Александром. Контуры его тела становились размытыми, как в нагретом воздухе, на глазах теряли чёткость. Вероятно, так же выглядел и я. И тогда я понял, что время, при соответствующем с ним обращении, может набиться в уши и в ноздри, стать густым и вязким, как асфальт летом, может пригнуть к земле и убить...»

2.

Пламя уже перекинулось на соседний дом.

-- Зазря насосы волокли! -- прокомментировал Виталий.

-- А ну, заткнись и раздевайся! -- оборвал его Грат. -- Полезешь вовнутрь, проверишь, не остались ли где люди. И пошевеливайся, задохлик!

-- Девушек просят не смотреть! -- попытался пошутить Виталий, сбрасывая рубаху, и полез в окно, прикрываясь пропитанным водой мешком.

-- Было б там на что смотреть! -- буркнул Грат.

-- Зачем его послал? -- спросил я. -- Он же новичок, наверняка погибнет!

-- Погибнет -- ты полезешь! Чем языком молоть, проверь-ка ещё раз своих крючников. Как только парень вернётся, начнёте.

-- Он не вернётся.

-- Не каркай!

Тонкие плитки облицовки с треском отлетали. Горел весь фасад, окна ещё недолго могли оставаться доступными.

-- Я пошёл! -- бросил я Грату.

Лестница тоже уже занялась. Кроя последними словами и Грата, и Виталия, и себя, и всю эту идиотскую пожарную команду, я влез в окно. Мальчишка стоял на четвереньках, нелепо поматывая головой. Конечно, не умея экономить дыхание, он сразу наглотался дыма и впал в полуобморочное состояние. Я схватил его в охапку и потащил к окну. Балки потолка готовились обрушиться, и не имело смысла выяснять, есть ли люди в соседних комнатах, потолки которых уже наверняка рухнули.

Лестницы уже не было вовсе, и я просто швырнул Виталия вниз, на расстеленные тюфяки, и сам прыгнул следом, радуясь, что всего второй этаж.

Теперь в дело могли вступить крючники. Горящие дома следовало разрушить до основания, растащить, чтобы огонь не пошёл дальше, затоптать мельчайшие искорки, надышаться при этом дымом...

Возни было ещё много. Несколько человек получили серьёзные ожоги. Краем глаза я время от времени замечал, что Виталий старается держаться поблизости от меня.

-- Ну что? -- обронил в его сторону Грат, когда мы уже вернулись в караулку. -- Сомлел? А у нас вот так каждый раз...

-- Боевое крещение! -- заорал Двухголовый, только что с руганью отмачивавший повязку от раны во лбу, полученной ещё на прошлом пожаре и, собственно, давшей ему это прозвище. -- Эй, слышь, малой, с тебя, того, причитается!

-- Пошли! -- воспрянул духом Виталий. -- Прям счас!

Желающих выпить набралось немало, в том числе и Грат.

-- А ты... как, пойдёшь? -- Виталий искательно глянул на меня.

-- В другой раз, малыш! Я устал до полного помрачения и сейчас лягу спать. Прямо здесь...

Ещё несколько человек, измотанных не меньше моего, укладывались кто на лавки, кто на пол у стен, подстелив тюфяки. Только дежурный факельщик остался сидеть у стола, что-то выцарапывая ножом на столешнице.

Я улёгся, попытался устроиться поудобнее. Почти на уровне моих глаз виднелась корявая надпись: «...в консульство Ацеррония и Гая Понтия... дежурный Виндекс... всё благополучно...»

Глядя, уже в полусне, на эту надпись, я снова ощутил себя точно занесшим ногу на лестнице в темноте. Это сильное, знакомое ощущение двойственности, ненастоящести, кукольности было не внове, оно владело мною, иногда ослабевая, с первого дня в Городе.

Всё было так, как и ожидал -- и всё было не таким!

Представления мимов, без всяких видимых причин переходившие в кровавые драки...

А еда... как меняется её вкус, когда ни секунды не чувствуешь себя в безопасности! К этому я, пожалуй, никогда не привыкну...

А рынок рабынь!

Девчонки, самой старшей из которых было не больше семнадцати, стоя голыми на помосте, явно не испытывали ни стыда, ни страха, ни вообще хотя бы малейшего неудобства. А если и испытывали, то уж виду во всяком случае не подавали; наоборот, перекликались и пересмеивались с покупателями, охотно и с вызовом выполняли требования повернуться, пройтись, наклониться, присесть... А когда торг закончился, две непроданных -- самые некрасивые -- были тут же убиты. Я и рта не успел раскрыть, а уже хлестала кровь из рассеченных тел. Жертвоприношение Великой Богине-Матери...

Мне тут же объяснили, что хозяин -- очень и очень рисковый парень, потому что человеческие жертвы давно вне закона, тем более такие; но он верит, чтo его дела идут хорошо до тех пор, пока он чтит обычаи отцов по старинке, безо всякой там новомодной символики...

Да...

«Всё благополучно...»

В этом времени я мечтал пожить хотя бы месяц. Пьесу писал...

Да, самое страшное в наших желаниях то, что они рано или поздно сбываются!..

3.

Конечно, никакого перехода я не заметил. Мелькнуло только смутное ощущение себя плоской, как будто из бумаги вырезанной фигуркой, которую кто-то вклеил в яркий слайд. Потом слайд задвигался, ударил в нос запахами жареного и кисло-терпкого, в уши воплями; вокруг были дома, камни, кучи мусора, и я знал, что это Город. Стена, которую я чувствовал плечом, была шершавой и тёплой. Я оттолкнулся от неё и шагнул. Потом ещё и ещё, точно делая на пробу что-то давно забытое.

Кольнуло подошву правой ступни -- в сандалию попал камешек. Я тряхнул ногой, освобождаясь от него, и вдруг понял, что думаю на латыни! Само собой, так и должно было быть, но...

Я приткнулся к какому-то столбу и не сразу восстановил дыхание. Какая-то влюблённая парочка приняла меня за пьяного и остановилась напротив позубоскалить. Они тоже были частью мира, в котором мне предстояло отныне жить и завоёвывать себе место. Я шагнул к ним и выдал несколько витиеватых оборотов, смысл которых мне и самому остался не вполне ясен. Но, судя по физиономиям девицы и юнца, необходимый результат был достигнут -- они зауважали меня крупно и сразу.

А ведь на родном языке я бы ни за что не позволил себе выругаться при женщине...

Не удостаивая их более вниманием, я двинулся в нужном мне направлении.

Между тем, направления такого не существовало.

Я никого не знал здесь, я был чужим Городу, и неизведанное доселе ощущение -- предвкушение опасности -- нежно щекотало где-то в носоглотке, как газировка.

Я находился в Риме, которым правил Гай Цезарь Калигула, человек, при жизни объявивший себя богом и вошедший в историю безумием жестокости.

И я -- много веков тому вперёд, в иной, совсем иной жизни -- писал о нём пьесу, мечтая переплюнуть тех, кто писал о нём до меня. Пытался интерпретировать образ Калигулы как Ореста, чьё мщение и безумие затянулись на целую жизнь, как Гамлета, победившего ценой утраты себя -- ведь принц Датский может оставаться Гамлетом лишь при условии гибели сразу вслед за актом возмездия, иначе он становится королём Дании. Тогда сразу же в корне меняется смысл его реплики: «Нет в Датском королевстве подлеца, который не был бы отъявленнейшим плутом!» Это уже не эпатаж бунтаря, но подозрительность властителя.

Перво-наперво ему необходимо убрать всех сторонников Клавдия. Но всех сразу уничтожить физически невозможно. Дальнейшее -- просто: подозрения, доносы, аресты, пытки, казни, ненависть, страх, невинно осуждённые, предатели, мстители... И вот уже новый принц свергает короля, садится на его трон и -- всё сначала.

Бедный Гамлет!

Бедный Гай...

Сворачивая в очередную кривую и тесную улочку, я снова и снова перебирал в памяти все те смутные и чётко-неожиданные мысли. Сначала меня увлекла идея: «Гамлет» -- переработка иной пьесы, «Орестеи»... Помню, я ещё удивился, как же раньше до этого никто не додумался, ведь герои пьес явно дублируют друг друга: Орест -- Гамлет, Агамемнон -- Гамлет-старший, Эгист -- Клавдий, Клитемнестра -- Гертруда, Электра... вот тут я застрял: Офелия? То, что их образы тоже как-то связаны, сомнению не подлежало. Недаром же Гамлет говорит: «Я любил её, как сорок тысяч братьев любить не могут...»

Брат...

Офелия не может не быть сестрой, но она уже не сестра главного героя. Почему? Хотел ли Шекспир облагородить отношения Ореста и Электры, явно далеко выходящие за пределы отношений брата и сестры?

Орест -- человек дохристианской бестрепетности, и для него убийство матери, кровосмешение -- нормальны?

Нет, конечно. Ведь Эриннии -- это персонифицированные угрызения совести. «Дохристианская бестрепетность» -- чушь. Но...

Как и «Гамлет», «Орестея» возникла не на голом месте. Миф о доме Атридов тоже имел протомиф...

Не -- или, во всяком случае, не только -- испытание победой и властью делает рыцаря без страха и упрёка зверем без светлого пятнышка. Уже сам момент, когда надо переломить себя и сказать: «БЫТЬ!», таит в себе возможность возвращения к «бестрепетности».

Возможность расчеловечивания.

Стоит только убедить себя, что цель не может не оправдывать средства...

Тогда-то, мне кажется, я пришёл к мысли, которую уже позже, перед самым перемещением, сформулировал так: «Прошлое не умирает, потому что будущее постоянно поставляет ему людей...»

Гай...

Как быстро он становился бессмысленным тёмным облаком, несущим смерть, античным Гитлером?

Версию о врождённой патологии я отбросил сразу -- ненормальный не сможет долгие годы прикидываться преданным рабом и любящим внуком. Тем более помня о гибели всех своих близких...

Правда, можно ведь сдвинуться и на этой почве. Отец -- отравлен, мать и братья -- уморены голодом, сёстры -- «всего лишь» насильно выданы замуж, а сам Гай в девятнадцать лет вызван императором на Капри. Присуствует при пытках и казнях. Безропотно сносит все провокации.

Да, но однажды он вошёл в спальню Тиберия с кинжалом в руке. Император спал или притворялся спящим. Гай бросил клинок и вышел (точно такой же эпизод есть в «Гамлете», только там король не спит, а молится).

Вскоре он подложил Тиберию медленный яд (правда ли это?).

Тиберия уже считали мёртвым, Гай уже снял с его руки кольцо -- знак власти, -- когда старик очнулся...

По одним источникам, Калигула приказал задушить его. По другим -- задушил собственноручно...

Почему Тиберий вообще оставил его в живых?..

Первый вариант пьесы писался без единой помарочки. Когда я показал ей...

Что бы я сделал, если б знал заранее, к чему меня приведёт эта тема? Бросил бы?..

Кто-то тронул меня за плечо:

-- Новенький?

Вопрос был задан не на латыни. Я понимал этот язык, но не мог вспомнить.

-- Новенький, -- уверенно заключил незнакомец, не дождавшись моего ответа. -- Пошли!

-- Куда? -- по-латыни спросил я.

Незнакомец улыбнулся и тоже перешёл на латынь:

-- К нашим, ясное дело. Куда же ещё? Курева не привёз?

-- Что?

-- Тьфу ты! Курева, говорю!.. Ты из какого века?

-- Хм... а что?

-- Да ничего, для общего развития! Не хочешь, не говори! Ещё будешь за руки хватать и умолять, чтоб выслушали! Все новички сперва запираются, будто их кто в шпионаже подозревает, умора! За что к нам, конечно, тоже не скажешь?

-- За спрос, -- без запинки ответствовал я. -- Кто спросит, тому в нос!

-- Ишь ты... наблатыканный! -- протянул мой самозваный спутник со странной смесью уважения и презрения. -- Сюда заворачивай!

Дом, к которому мы подошли, был таким же невзрачным и обшарпанным, как и все окружающие дома.

-- Что, странно? -- мой спутник не переставал скалить зубы.

-- Что странно?

-- Да брось ты придуриваться! Нашёл кому лапшу на уши вешать! Всем сперва странно! Все думают: у-у, Рим!! Колонны, пилоны, Пантеоны... Являются -- ни фига подобного! Посёлок какой-то городского типа вроде Цурюпинска! Так, что ли?

Я пожал плечами. Мне всё больше не нравился этот странноватый тип.

Мы вошли в... я вспомнил слово -- атриум (вообще слова всплывали в памяти как бы сами собой, и уже казалось, что я всегда знал, что это -- атриум, а маленький бассейн посредине -- имплювиум...). При нашем появлении разбежались какие-то серые фигуры, резко выделявшиеся на фоне мозаичного пола.

-- Сюда! -- И снова эта ухмылка.

Я шагнул в триклиний, неожиданно огромный и весь какой-то золочёный. Но оглядеться мне не дали.

От стены ко мне с истерическим воплем метнулся человек.

Мой спутник быстро ткнул его указательным пальцем, как мне показалось, в рот. Человек рухнул пустым мешком.

-- Не обращай внимания, -- махнул рукой мой провожатый, и тут я заметил, что на руке этой только три пальца, и те без ногтей. -- Это псих, он всех так встречает. Теория у него, видишь ли, что, мол, каждый присланный сюда замещается высланным отсюда. И как раз недавно его сын... ну, словом...

-- Ого, никак у нас новенький! -- бодро провозгласил голос, явно принадлежавший человеку, который всё обо всех знает. Такие люди всегда улыбаются, доброжелательно и чуть снисходительно. Даже спят с улыбкой на устах, уверенные, что информация -- это власть.

Улыбался и этот. Ему было за пятьдесят, и он носил тогу с большим достоинством. Не то что я. Кроме него, в зал вошли ещё человек семь (откуда -- я так и не понял, ведь дверь была как будто одна, и я стоял на её пороге). Среди них были две женщины.

Одна из них, красивая, но какая-то полусонная, подошла ко мне и, обращаясь к моему спутнику, сказала:

-- Что ж, пожалуй, возьму его себе.

-- А что, моего согласия не требуется? -- поинтересовался я.

Все дружно заржали, как будто я поделился с ними свежим и не очень приличным анекдотом.

-- Не обижайся, -- сказала женщина и, прикрыв глаза, погладила меня по щеке, -- не всё сразу...

На ней была полупрозрачная туника.

За стеной, совсем близко, раздался крик -- детский. А может, девичий. Крик перешёл в хрип, потом затих. Никто из окружающих, конечно, и ухом не повёл, как будто такие отчаянные, душераздирающие вопли были здесь самым обычным делом. Вообще всё это начало напоминать мне какой-то второсортный костюмированный фильм из древнеримской жизни.

-- Голоден? -- спросила женщина, явно не интересуясь моим ответом. Я промолчал.

-- Смешной! -- сказала она и, окончательно закрыв глаза, шагнула ко мне. Я отстранился. Она сделала ещё шаг, не открывая глаз. Прошла в атриум. И опустилась в бассейн.

-- И я хочу искупаться! -- завопил кто-то. Сразу несколько человек бросились мимо меня к имплювиуму...

4.

Первый вариант пьесы писался без единой помарочки. Наслаждаясь своей иллюзорной властью над временем, я повернул его в пьесе задом наперёд. В первой сцене героя убивали, во второй он возлежал на пиру и говорил о событиях, которые происходили в третьей сцене... и так далее. Я тогда не понимал даже того, что время, повёрнутое задом наперёд, всё равно остаётся линейным временем. Тем более я не понимал, что время, даже будучи цикличным, всё равно остаётся временем. И уж, конечно, я и подозревать не мог, что любые игры со временем рано или поздно притянут месть времени...

Когда я показал ей...

Она прочитала, не отрываясь. Потом сказала:

-- Да, это хорошо написано.

-- Правда? -- расцвёл я.

-- Правда, -- суховато подтвердила она. -- Хочешь, я скажу тебе, почему твои пьесы не будут ни ставить, ни печатать? А если и будут, то почти никто не станет их ни читать, ни смотреть...

-- Ну, почему?

-- Для кого ты пишешь?

-- Хм...

-- Вот именно. Вот, начиная со списка действующих лиц... Первым идёт Гай Цезарь Калигула, император. Ладно, главный герой. За ним следует Тиберий Клавдий Нерон Август, император, потом снова -- Тиберий Клавдий Нерон Август, император, и ещё раз -- он же... Ты думаешь, что вызовешь этим повышенный интерес, а на самом деле как раз...

-- Подожди, ты же знаешь!..

-- Да, я-то знаю, от тебя, что первый -- это император Тиберий, приёмный дед Калигулы и его предшественник, истребивший всю их семью, второй -- император Клавдий, дядя и преемник Калигулы, а третий -- император Нерон, преемник Клавдия, племянник, а может, и сын Калигулы... Но читатель этого знать не обязан. И не обязан рыться в примечаниях...

-- Но это же всё-таки пьеса! При постановке очень интересно было бы, если бы всех трёх императоров играл один и тот же актёр...

-- И что? Ты хочешь этим сказать, что ничего, мол, не меняется со сменой императоров? И всё? И ради этого стоило огород городить? Вот в том-то и дело: читаешь и видишь -- да, есть у человека и эрудиция, и талант, и словом владеет... а мудрости настоящей нет. Мудрость -- это ведь не ум. Это...

-- Ну-ну, дай определение.

-- Злишься. И зря. Я же хочу... Я не знаю, чего я хочу. Помочь тебе всё равно не удастся... Вон у тебя дальше среди действующих лиц -- так, вот... «Кассий Херея, трибун преторианцев,.. Юлий Люпус, центурион...» Ага, вот -- «Унфеликс, человек»... Этот философ задуман как близнец самого Калигулы, так?

-- Так. Ну вот, видишь, раз это понятно...

-- Иначе говоря, это лицо от автора, верно?

-- Ну... можно сказать и так.

-- То есть лирический герой, да? В том-то и дело! Для тебя главное -- твои чувства, ты сам. О себе самом в первую очередь ты и пишешь. И больше ни о ком. И ни о чём, что было бы интересно другим...

-- Но тебе?..

-- Ты ничего не понимаешь! Мне ты не чужой, мне интересно знать, что ты чувствуешь! Ещё нескольким людям, которым интересна твоя личность, интересны и твои пьесы. В них -- твой мир. И не больше...

-- Но ведь и не меньше?

-- Но разве это так уж много? В них... понимаешь, претензии на философию, но как раз философии-то и нет. Ты ни за чем не видишь сути, да она тебя и не очень-то интересует. Когда читаешь, думаешь только о тебе -- всё равно, про Калигулу ты пишешь или про археологов... А надо, чтобы каждый человек, читая, думал и о себе... Мудрость понимаешь, это... -- знание людей, того, что их разделяет и объединяет... вообще всего вокруг... А у тебя -- только твой мир. Он -- как тесно застроенный город. Он -- как в тисках. Как во сне...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Проснулся я от лёгкого прикосновения к моему лицу чьей-то ладони, и какие-то бесконечные доли секунды мне казалось, что это -- её ладонь.

Наклонившись, надо мной стоял высокий человек в крылатом шлеме.

-- Тсс! -- он приложил руку к губам. -- Вставай, выйдем! Это я, Флавр...

-- Ну, ты... тебя и не узнать в этом шлеме!

-- Тише, разбудишь!

Я оглянулся. Дежурный факельщик заснул за столом.

Мы вышли. Ночь была по-летнему свирепо-звёздная.

-- Что случилось? -- спросил я.

-- Мы давно не виделись, брат... -- как-то странно, невпопад ответил он.

-- Давно... -- Я слегка успокоился. Если бы стряслось что-то серьёзное, Флавр не начал бы с лирики.

Он сдвинул шлем на затылок. В свете фонаря и звёзд его лицо казалось неузнаваемым. А может, таким оно и стало -- ведь не было раньше натёртой шлемом мозолистой шишки на переносице, тёмных кругов под глазами, этой нервной усмешки...

-- Война... -- сказал он.

-- Опять? На какой границе?

-- Ты не понял. Настоящая война, общеимперского значения. Поголовная мобилизация всех, способных носить оружие. Даже рабы пойдут. И уж само собой -- мы, гладиаторы...

-- По-моему, ты что-то путаешь...

-- Я, брат мой, заруби себе это, не путаю ничего и никогда. Путал бы -- давно б не по земле ходил, а под землёй лежал ... Что такое «штрафные роты», знаешь? Ну вот. Из нас и сформируют нечто в этом роде. Особые части... смертников, короче говоря. И уж бросят, будь уверен, в самое пекло. Да это-то чёрт с ним...

-- Погоди! С кем война?

-- Ага, наконец-то толковый вопрос! В том-то и дело! Представь себе, наше перемещение не... не прошло бесследно... Короче говоря, германцы наступают!

-- Откуда наступают? -- тупо спросил я.

-- Откуда? Из своих германских лесов! Да-да, нашествие варваров началось на несколько веков раньше. И причиной этому -- мы...

-- Не может быть...

-- О, ещё и как может! Впрочем, меня причины мало занимают. Вот следствия...

-- Постой! Откуда это известно?

-- Какая тебе разница?.. На границу спешно брошены крупные силы под командованием самого императора, ясно? Нет, что бы там ни говорили про этого подонка, он, похоже, не трус. -- Флавр вдруг беззвучно рассмеялся. -- Ты представляешь, напялил на себя доспехи Александра!

-- Какого Александра?

-- Да проснись же ты! Македонского, конечно. Из мавзолея в Александрии вытащил...

-- У тебя такая точная информация...

-- Да уж на источники не жалуюсь! Так вот -- крупные силы... Мы-то знаем, что если действительно варвары пошли на империю, то они сглотнут эти «крупные силы» и не чихнут. И на здоровье! Я как раз и хочу помочь им... по мере сил...

-- О чём ты?

-- Эх, ты ещё слишком недавно здесь, братишка мой пожарнообязанный! Для тебя всё это -- древняя история, сражения давно истлевших мертвецов, переживания зомби... Ты всё ещё никак не въедешь, что останешься здесь до конца жизни... и конец этот может наступить очень даже скоро... Все мы так сперва... А я давно врубился в такую простенькую штуку: время многовариантно, и если твой вариант плох -- делай другой!

-- Флавр, но ведь эта многовариантность... это как ванька-встанька! Любые колебания времени -- затухающие. Оно всё равно возвращается к устойчивому равновесию. Если бы и возник твой вариант с преждевременным вторжением, он был бы автоматически подавлен основным вариантом. Это... как глава, не вошедшая в окончательный текст книги. В лучшем случае могут сохраниться смутные воспоминания, следы... -- Я запнулся на полуслове. Странно, что я сразу не сообразил: именно в этом году должен был начаться так называемый «шутовской поход» Калигулы в Германию. Значит...

-- Что, дошло? -- насмешливо полюбопытствовал Флавр. -- Ты, конечно, большой учёный, целых три недели перед перемещением готовился, да только я, уж извини, этим занимался, когда ты ещё ни о чём таком и не подозревал! И плевать мне, что это не основной вариант. Я и в побочном много чего успею... постараюсь...

-- Зачем? Что изменится? Бессмысленно...

-- Ты!!! -- Он яростно ощерился. -- Из молодых, да, видать, спелый! Уже и рассуждаешь, как этакий заправский квирит: кому выгодно?.. Что ты знаешь, ты?! Свободный, недавно здесь, ещё и по морде, небось, ни разу не схлопотал?! Ты вообще понимаешь, что такое это чудовище -- империя?!! И откуда тебе известно, что именно этот текст, именно этот -- окончательный? А? Откуда?!

-- Флавр, я не... мне не за что любить империю... но ведь... ты же не всегда был гладиатором!.. В любом учебнике, даже марксистском, ты мог прочесть, что распад империи никого не сделал счастливее... кто сидел на цепи, того на цепи и оставили... только прикрепили к другой стенке... ты думаешь, мало было таких, кто надеялся: вот сдохнет эта обожравшаяся гадина -- и то-то жизнь начнётся!.. а началось...

-- Де-ень гнее-еева! -- просипел сорванный голосок, и в круг света, как огромная лягушка, впрыгнуло раскоряченное существо.

-- Кто это? -- отрывисто спросил Флавр.

-- Коммодиан, юродивый здешний. Раньше был поэтом. Подпал под закон об оскорблении величества -- читая стихи, повернулся спиной к статуе императора и тем самым дал понять, что императора в число слушателей включать не желает... Уцелел, но в лицо ему лучше не смотри -- обезображен страшно. Сошёл с ума от пыток. Теперь бегает и предсказывает всякие ужасы -- как будто их и так мало...

-- Ясненько... -- пробормотал Флавр, весь напрягшись.

-- Беда, беда... лилейная беда, келейная... всехняя, всехняя, а богачам допрежь. Ре-ежь!! -- Дурачок перекувыркнулся и выскочил из круга.

Флавр метнулся за ним в темноту. Ни звука не донеслось оттуда, и через несколько минут он вернулся, учащённо дыша.

-- Ты... убил?!

-- Естественно.

-- Зачем?!!

-- Знал бы ты, сколько шпиков под дурачков косит. Особенно из «уцелевших»... Ни один -- запомни! -- просто так уцелеть не может!..

-- А если он -- нет?..

-- А если -- да?!

-- Так, может, ты... и меня?..

-- Если понадобится -- и тебя!!

Руки его дёрнулись, но он тут же уронил их по швам:

-- Прости, брат. Прости. Походил бы ты с моё под ножом... Ты не предашь. Я знаю. Пойми, я не требую от тебя помощи, вообще ничего, только прошу сбереги Чашу. Ты ведь знаешь, что она для нас -- верующих во Единого...

«Что он несёт?» -- крутнулось в голове, а руки уже сложились, и я уже отвечал в тон:

-- Сохраню, брат.

Флавр вскинул ладонь, прощаясь. Я повторил его жест, думая об одном: не проснулся бы факельщик...

5.

...Нас всех должны казнить. Нас человек восемь или девять, мы находимся в помещении, вовсе не похожем на тюрьму, тем более на тюрьму, переделанную из сточной канавы, скорее это беседка в парке, очень зелёном и редком, далеко просматривающемся. Из всех товарищей по несчастью я запоминаю только одного. Это сдержанный, неопределённого возраста человек с гладко выбритым лицом. Нас не запирают, как будто даже не охраняют -- но мы знаем, что где-то неподалеку стража есть. Силён соблазн попытаться бежать, но мы дали слово, что не сбежим -- поэтому нас так вольно и держат. Мне томительно не хочется умирать, но я не бегу («я как все»). Нас куда-то водят, сопровождающий человек в штатском, белая рубашка, закатанные рукава, ничем среди нас не выделяется. Но он начальник охраны, которой по-прежнему нет (не видно). На обратном пути я, улучив минуту, подхожу к нему и говорю негромко: «Мы слышали, на рубежах бои, из смертников набирают добровольцев. Мы согласны пойти». Хотя никто меня не уполномочил на подобное заявление. Человек в штатском выслушивает молча, не говоря ни «да», ни «нет». Непонятно даже, услышал ли он вообще. В беседке мы играем в шахматы, болтаем, читаем. Штатский тут же; кроме него, явился ещё один, видимо, крупный начальник: светлая клетчатая рубаха, трубка в зубах, очки, высокий. Их окружили, непринужденный разговор о пустяках, о еде. Мне страшно хочется подойти к клетчатому с той же просьбой, но как при всех? То, что они с нами говорят так запросто (не ощущается никакого барьера), о мелочах, проявляют заботу -- создаёт двойственное ощущение: как они могут, если нас убьют? может, всё же не убьют, раз они вот так? И всё время: подойти к ним! но как?

Назавтра -- день казни. К нам приходит девушка Валя, которая принесла моему бритому (сдержанному) приятелю противогаз. Подходит к окну и сообщает: принесла, покажу, как складывать. Он вежливо отвечает: «Спасибо, Валюша, но нет необходимости: сегодня нас казнят». Она обходит беседку, входит в дверь со словами (громко, импульсивно): «Да что же это, неужели я уже и не могу показать вам, как противогаз складывать?!» Все тронуты, многие галантно протягивают ей свои сумки с противогазами, чтобы она научила складывать, хотя это уже никому не нужно. Её восклицание -- протест против нашей гибели, и все это понимают.

Вечером нас ведут на казнь -- всё по тому же парку. На этот раз видна и охрана. Они на порядочном расстоянии от нас, все в штатском, оружия ни на ком не видно. Если сейчас кинуться в глубь парка, то, может быть... Я толкаю идущего рядом Сдержанного, предлагаю бежать -- одними глазами. Он отрицательно качает головой. «Умирать только потому, что дали честное слово?» -- яростно шепчу я. «Вот именно», -- невозмутимо отвечает он. Мы сворачиваем в аллею, с двух сторон ограниченную забором. Отсюда бежать труднее. Я начинаю вынимать из брючных карманов (на мне светлые брюки) всё, что в них есть: бумажки, какой-то документ, поломанную кокарду, ещё бумажки (квитанции)... и выкидывать.

На дороге у нас ребятишки играют -- из сломанных ножовочных полотен строят железную дорогу. Мы осторожно перешагиваем через неё. И вдруг Сдержанный нагибается, подбирает пузырёк тёмного стекла, из которого торчат два обломка ножовочного полотна и несколько пилок от лобзика. И он на ходу самозабвенно начинает играть этой штукой, что-то перекладывать, как будто забыв, куда мы идём и зачем...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Кто-то тормошил меня за плечо. Я открыл глаза, с трудом стряхивая остатки кошмара.

-- Подъём, подъём, -- нетерпеливо говорил Грат, уже отходя от меня к двери. На пороге оглянулся:

-- Нет, больше никого не буди. Мне только ты один нужен. Пошли!

Утро ещё не определилось, с реки тянуло гнилью. Под портиком Помпея уныло прохаживались девицы в коротеньких плащиках. Одна из них вертела в руках цветок. Когда я проходил мимо, она улыбнулась и кинула его мне.

Я выставил ладонь, чтобы поймать цветок на излёте, и ощутил болезненный укол. Ещё не понимая, в чём дело, сжал пальцы и охнул от боли.

К стеблю была прикреплена игла, и она вонзилась мне в ладонь. Девушка рассмеялась и бросилась бежать.

-- Ну-ка, дай сюда! -- Грат повертел иглу в пальцах. -- Не, не похоже... Считай, пофартило -- могла быть и отравлена! Другим разом сперва мозгой шевели, а уж после лапу тяни куда не надо.

-- Но за что? Что я ей сделал плохого?

-- Перечислить? Ты идёшь уверенной походкой, ты сравнительно хорошо одет, ты не похож на голодного, на бездомного, тебе не надо торчать под портиком в эту сучью погоду... Что ты ей плохого сделал, говоришь? А хорошего?

Должно быть, у меня был более чем оторопелый вид. Я даже не подозревал, что он может использовать в своей речи такие правильные литературные обороты. И это было как-то связано с ночным визитом Флавра.

Грат усмехнулся -- спрятался за своими великолепными челюстями:

-- Пошли, чего стал?

Мы зашагали дальше. Грат принялся рассказывать, как ему когда-то уличный предсказатель-сириец предложил на выбор две судьбы: со счастливой молодостью и плохой старостью или наоборот. Ну, он сдуру выбрал счастливую молодость и, точно, смолоду жил хорошо. Деньжата водились, жёнки были в разных городах, законные и всякие, два сына опять же, да такие крепыши, в него пошли... Потом не поладил с одним хмырём. Очень был неприятный человек... Потом, ясное дело, тюряга, неудачный побег, галеры, второй побег удачный, да только удача эта боком вышла: около Синуэссы схватили его прихвостни тамошнего богатея, и стал он рабом на мельнице, врагу не пожелаешь! А кому жаловаться? Повезло ещё -- выбился в вольноотпущенники! Это для мельника -- счастье небывалое и неслыханное. Теперь вот старший пожарной команды. Вроде бы жить можно, но разве ж это жизнь? По сути, та же тюряга. Как вспомнишь... О сыновьях узнал случайно, что пошли в солдаты и пропали без вести где-то в Испании...

Я слушал вполуха, временами вообще отключаясь, поскольку знал всю эту одиссею наизусть. Грат не упускал случая рассказать её в любую свободную минуту, причём его ничуть не волновал постоянный состав слушателей. Ветераны в таких случаях вздыхали: «Щас опять заведёт про свою счастливую молодость!..» Правда, подвыпив, он расцвечивал фабулу довольно занимательными вставками, в которых наряду с людьми действовали демоны, вурдалаки и ведьмы. Но сейчас было раннее утро, он был почти трезв и почти не отклонялся от основной сюжетной линии, разве что дал другие имена сыновьям...

Мы шли уже мимо Торговой площади. Я никак не мог понять, куда, собственно, мы направляемся.

Какой-то низкий купол замаячил впереди. Ещё несколько шагов, ещё шаг...

-- Что это?!!

-- Где? А... Да варвар какой-то заезжий усыпальницу при жизни себе отгрохал. Денег, видать, девать было некуда... Да идём, чего ты стал, как вкопанный, чего в ней такого уж особенного?

Особенного...

Особенным было всё. Перекрытие-монолит на неповоротливых арках делало мавзолей похожим на тяжёлую многоглазую черепаху, на танк высшей защиты или на голову в варварском шлеме. Ни среди домишек ближайших кварталов, ни на господствующем над этим районом Бычьем форуме не было ничего, хотя бы отдалённо ему соответствующего, и только видимый даже отсюда, торчащий, как бельмо, вызывающе подмигивающий остеклёнными (небывалая роскошь!) окнами дворец Гая как-то перекликался с равеннской гробницей короля остготов, невесть как оказавшейся за четыреста километров и пятьсот лет от своего места и времени!

-- Соображаешь! -- одобрительно заметил Грат.

Неужели я думал вслух? Да нет, не может быть...

Грат, широко шагая, наблюдал за мной и, как всегда, ухмылялся.

-- Как ты считаешь, -- неожиданно спросил он, -- кто я?

Вопросец был вполне в его духе, можно было даже предположить, что, не дожидаясь ответа и в нём не нуждаясь, он снова затянет с самого начала историю своей жизни, но вот тон...

Тон был не его. Таком же вот вежливым тоном, без обычной экспрессивности, просторечий и слэнга он ответил мне у портика Помпея.

-- Так я жду ответа, -- напомнил Грат, но больше ждать не стал: -- Я, видишь ли, что хочу сказать... как бы это тебе половчее выразить...

Разные лексические пласты в его речи не смешивались, и это производило впечатление диалога, моё участие в котором было необязательно:

-- Есть вещи, знаешь ли, повседневные... И есть некое понятие абсолюта... ты вот всё уяснить не можешь, куда я веду... так сказать, в прямом и переносном смысле...

Но я уже уяснил, куда он ведёт -- по крайней мере, в смысле прямом. Обогнув гробницу с запада, мы, хоть и окольным путём, неумолимо приближались к Тайнику.

-- Закавыка тут, это самое, вот в чём... -- неторопливо продолжал Грат. -- Если взять быка непосредственно за рога... Что тебе известно о Чаше?

Так...

Будь на моём месте Флавр, ответ был бы один...

Грат снова продемонстрировал свой завидный оскал:

-- Пока я хочу только одного: опиши её. Но как можно точнее.

-- Я ничего о ней не знаю.

-- Ну да? Ничего не знаешь о Чаше, описание которой вывешено на каждом перекрёстке, а для неграмотных ещё и объявлено глашатаями?

Ловко он меня поймал, ничего не скажешь!

Вот ведь что забавно -- все знают, что любой руководящий пост в Городе, даже если это всего-навсего пост начальника пожарной команды, не может не быть не занят ставленниками тайной стражи Гая, стукачами и нюхачами, но на практике мы об этом не вспоминаем. Или вспоминаем, когда уже поздно.

Как вот сейчас...

Конечно, когда бок о бок с человеком изо дня в день рискуешь жизнью, невольно думаешь: ну уж он-то едва ли...

Я сделал первый шаг на туманную тропку предательства:

-- Почти плоская, похожа скорее на блюдо. Из розового камня. Но это не мрамор. Наружная поверхность гладкая. Внутри барельеф: по окружности две змеи, вверху птица с разинутым клювом и змеёй в когтях, справа и слева -- тоже птицы, без змей, ниже их -- два всадника в коронах и окружающие их люди с копьями в руках, ещё ниже -- три восьмилучевых звезды: Венера, Веспер и Велунт. Ещё ниже -- собака с человеческой ногой в пасти. Рядом с ней -- странные двугорлые сосуды и непонятные знаки. Всё.

-- Нет, не всё, -- возразил Грат. -- Ты не упомянул, что всадники расположены лицом к лицу, что каждый конь попирает ногами лежащего нагого человека, что сами всадники тоже обнажены, что, наконец, у правого всадника корона в виде солнца с четырьмя лучами, а у левого -- двурогая корона-месяц. Кроме того, по ободку Чаши -- рыбы с головами баранов.

То, что я описал не полностью, подтверждало мою причастность. Человек, знающий по объявлению, помнит подробности лучше того, кто видел своими глазами, но мельком или, наоборот, слишком часто.

-- А это Тайник, не так ли? -- показал Грат. -- И Чаша сейчас должна быть здесь. Открой, будь так добр, и достань.

Я открыл Тайник и вытащил длинный бесформенный предмет, завёрнутый в промасленную тряпку.

-- Разверни! -- он уже приказывал.

Я медленно, стараясь не испачкать пальцы, развернул.

Это был кинжал. Длинный, широкий, плавно сужающийся от рукояти к острию.Во всё лезвие кривлялись готические буквы «Аллес фюр Дёйтчлянд». Ниже, у рукояти -- мелкими буковками «Золинген» и два скрещенных ключа.

-- Дай-ка! -- Грат, ничуть не обескураженный, протянул руку.

Моя ладонь сразу стала скользкой от рукоятки. Я посмотрел ему в глаза и увидел внезапный ужас -- он раньше меня понял, как я поступлю...

6.

Не только со временем, но и с пространством мне хотелось быть в этой пьесе запанибрата. Место действия -- дворец Калигулы (надо ли говорить, что в реальности он оказался совершенно не таким, как я его себе представлял!), но это же и форум, и таверна, и один из пограничных постов империи, и сцена бродячего театра, и так далее. Всё это, впрочем, не представляло из себя ничего принципиально нового -- но, кроме того, сцена, по моему замыслу, должна была быть завалена, загромождена так, чтобы актёрам практически невозможно было двигаться. От авансцены до задника и от правой кулисы до левой валяются статуи богов. По атрибутам можно узнать Юпитера, Меркурия, Диану, Приапа... но у всех одно лицо, одна голова.

Голова Калигулы.

И та же голова у кариатид, подпирающих крышу портика, изображённого на заднике.

Появляются заговорщики-преторианцы под предводительством военных трибунов Хереи и Сабина. Дальнейшее напоминает пародию на шекспировского «Цезаря», особенно после реплики Сабина, обращённой к Херее: «Кассий, ты ударишь первым!» Входит Калигула в сопровождении сенаторов, которые, собственно говоря, и есть организаторы заговора. Это сразу становится ясно по знакам, которыми они обмениваются с преторианцами. Один лишь Калигула, бледный, взъерошенный, подслеповатый, не замечает ничего. Он идёт, погружённый в себя. Натыкается на однуиз статуй. Яростно шипя, потирает ушибленное колено. Озирается. Как бы только теперь замечает преторианцев напряжённых, готовых кинуться на него. Понимает ли он? В любом случае ему не спастись -- его окружили со всех сторон.

Калигула обращается к Херее: «Дай меч!»

И Херея, обнажив меч, ...отдаёт.

Несколькими ударами плашмя Калигула разбивает вдребезги злополучную статую. Поднимается облако гипсовой пыли. Он чихает, возвращает, не глядя, Херее меч и поворачивается к нему спиной, намереваясь идти дальше. Херея, крякнув, всаживает клинок ему промеж лопаток. Тонко вскрикнув, Гай падает, и тотчас на него бросаются все, толкаясь и что-то выкрикивая. В ремарке подчёркнуто, что всё это без малейшей эстетизации происходящего. Наоборот, грубо, тошнотворно -- словно подростки, от нечего делать насмерть забивающие ногами пьяного.

Наконец, отступают.

Гай лежит, не шевелясь.

Нет больше тирана!

И тогда они начинают дружно заваливать лежащего статуями, сооружая над ним нечто вроде погребального холма (можно сложить статуи «колодцем», и тогда это будет напоминать мавзолей!).

От этого занятия их отрывают телохранители императора, германцы, с опозданием явившиеся на место убийства (где они, собственно, шлялись раньше?).

Свалка. Германцев гораздо больше, и в конце концов они убивают всех заговорщиков -- кроме центуриона Люпуса.

Этот ушёл со сцены раньше по приказу Хереи, дабы убить Цезонию, супругу императора, и Юлию, его дочь. Видимо, приказ он выполнил, так как вскоре после его ухода за кулисами раздался крик -- женский. Потом детский.

Если первая сцена кончалась криком: «За что?!» (причём это кричат и германцы, имея в виду убийство императора, и преторианцы -- за что, мол, убивают их, спасителей нации?!), то вторая должна была на этот вопрос ответить. Идёт пир -- точнее, попойка. Те же статуи, в ту же кучу нагромождённые, служат теперь пиршественным столом. Калигула здесь во всей красе: омерзительный, жалкий, кровожадный... И как антитеза ему, как шекспировский шут -- Унфеликс, человек. Все пьяны -- он трезв...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ко мне подсела женщина.

-- Не пей в одиночестве! -- я скорее угадал, чем услышал эти слова.

За соседним столом кто-то плакал и неразборчиво жаловался на старые раны. Масляные лампы трещали. Игроки в кости рассеянно отгоняли пинками нищего, назойливо осаждавшего их стол. Хозяин за стойкой со скучающим видом щупал служанку. В углу старательно дремал осведомитель.

Мне хотелось бежать отсюда, из этого страшного мира. С таким же успехом я мог бы пожелать побега из собственной шкуры! Даже если мне удастся... всё равно, этот мир навсегда останется со мной. Мир, в котором я стал...

Как тогда сказал Флавр? «Останешься здесь до конца... и конец этот может наступить очень скоро...»

-- Налей ещё! -- сказала женщина.

Я пригляделся к ней, насколько позволяло освещение, и страх немного отпустил меня. Не потому, что она не могла быть стукачкой, скорей наоборот, а, как ни глупо, потому, что она была красива.

-- Как тебя зовут? -- не придумал я вопроса умнее.

Она хмыкнула:

-- Я ж не спрашиваю, как тебя! Оно тебе надо? Мне -- так никаким боком...

Есть типы лиц, сразу к себе располагающие. Такому человеку не страшно рассказать о себе многое -- веришь, что он не воспользуется твоей откровенностью тебе во вред... Конечно, чаще всего это впечатление обманчиво как всякое поверхностное впечатление. Когда симпатичный атлет, улыбаясь от уха до уха, энергично стиснул и встряхнул мою ладонь со словами: «Флавр. Гладиатор...» -- мог ли я знать, что знакомлюсь с хладнокровным убийцей и полубезумным фанатиком?..

Я продолжал разглядывать её.

-- Гляди, гляди, -- заметила она, -- за это денег не беру!

-- Да? А за что берёшь?

-- За всё прочее... Так нальёшь или нет?

Я плеснул ей и сделал хозяину знак подать ещё вина. Похвальное намерение пить как можно меньше было забыто. Однажды был уже вечер, когда я вот так же точно начал пить... лёгкое, казалось, вино... и потом... потом было много чего, но -- это было в моей квартире, и за окном мигала вывеска «Гастроном» с погасшей буквой «Г»...

Она впервые посмотрела мне прямо в лицо, думая, однако, о чём-то своём.

У неё были тёмные глаза.

Я постепенно узнавал её -- как проступающее на фотобумаге изображение. Это была та самая девушка, которая кинула мне розу с иглой.

Узнала ли она меня? Может, она потому ко мне и подсела?

-- Садись ближе, -- предложил я.

Поколебавшись немного, она передвинулась на скамье и села рядом, чуть касаясь меня. Я положил руку ей на колено.

Она снова хмыкнула:

-- Так, ещё по одной -- и за пазуху полезешь?.. Да ладно, чего дёрнулся-то? Стой-ка...

И она перебралась ко мне на колени, оказавшись неожиданно тяжелее, чем можно было ожидать.

Служанка, потная нечёсанная девка, принесла нам вина. Я отпил глоток. Вино было гораздо лучше, чем то, что я пил до сих пор. И это тоже могло быть очень плохим признаком, да почти наверняка и было.

Мы пили. Она продолжала думать о своём, плотно сомкнув губы. Тепло её тела приятно будоражило сквозь одежду, словно подогретое вино. Постепенно приходило ощущение спокойствия и комфорта. Я был в той стадии опьянения, когда безграничноедоверие к миру сочетается с лёгкостью необыкновенной, условности видятся именно не более чем условностями... нет больше необходимости корректировать свои поступки, делать можно абсолютно всё... а тот, второй, который изнутри всегда направлял, не позволял, проверял, советовал... он как бы связан... может только говорить, да и то негромко, а уж слушать его и вовсе не...

Я понимал, что очень быстро пьянею, что это ни к чёрту не годится, что от этой девушки добра ждать не приходится, что я здесь наверняка вызываю всеобщий и отнюдь не доброжелательный интерес.

Но всё это не имело ни малейшего отношения ко мне лично, сидевшему в этом подвале среди веселья и нежной дружбы. И самое главное -- Грат, оставшийся там... такой неожиданно маленький, скорчившийся... уже почти не занимал больше мои мысли... А тот, второй... язык ему показать, что ли?.. Тоже мне, внутренний голос... болтает, болтает... чего болтает?..

Захотелось сделать что-нибудь хорошее для этой девушки, дать ей понять, что она может рассчитывать на меня... например, если сейчас вдруг -- облава... а я заявлю, что она -- моя жена... или лучше -- сестра... правда, в такие заведения нормальные люди с сёстрами и жёнами не ходят, ну мало ли, то ж нормальные!..

Да, ведь она же ещё не знает, что я узнал её!

-- Слушай! Ты зачем кинула в меня... эту... булавку?..

-- Булавку? -- с трудом оторвавшись от своих мыслей, она посмотрела с равнодушным удивлением.

-- То есть иголку... вот, смотри! -- Я протянул ей ладонь, хотя найти на ней след укола едва ли удалось бы даже при дневном свете.

Она неожиданно погладила меня по голове и вновь ушла в себя.

Несколько ламп погасли со странным звуком, похожим на всхлип, одна за другой. Теперь горели только две.

-- Слушай, -- вновь вернувшись к реальности, в упор спросила она. -- Тебе женщина нужна или что?

Вопрос был, что называется, по существу, и, как всегда в подобной ситуации, я словно бы споткнулся, забыл на минуту все предыдущие мысли, а этого вполне достаточно, чтобы собеседник взял верх.

Она завладела моей рукой и водрузила е себе на плечо. Моя ладонь словно без моего участия скользнула ниже. Девица одобрительно ухмыльнулась.

Я вдруг понял, что это совсем не та -- та была светловолосой.

А у этой были подпилены нижние зубы...

-- Выпьем! -- сказал я.

Среди игроков в кости вспыхнула драка. Двое из них, сцепившись, покатились по полу. Мне казалось, что у меня растут длинные лёгкие руки-крылья, что я много лет знаю эту женщину, приткнувшуюся головой к моему плечу.

-- Любимая... -- пробормотал я. -- Амата...

Она неразборчиво ответила что-то -- не то «бедный», не то «бестолочь».

«Истлевшие мертвецы...» -- сказал Флавр -- тогда...

Истлевшие... Флюктуанты...

Мутанты и летанты...

Точнее, экзитанты летанты...

Второй в последний раз предупредил меня: «Ты пропал!»

Я отмахнулся и хотел было запеть песню, но не смог вспомнить слов.

Драчуны пыхтели и стонали, как любовники. Прочие подбадривали их криками.

-- Угостил бы, господин! -- подсел к нам тип в каких-то блёстках, мелкокудрявой головой напоминающий молодого барана.

-- Руки есть? Наливай, пей! Видишь, мои заняты!

-- О боги... -- вздохнул он, покачав головой и принимаясь за вино.

Предпоследняя лампа погасла.

7.

Подготовка к «нырку» включала в себя и теоретические занятия. В частности, мне преподали теорию, отчасти противоречившую концепции времени-вещества, с которой я уже как-то сжился...

Фантастикой издавна излюблена ситуация: тем или иным путём герой попадает в так называемый Другой Мир. Этот Другой Мир выглядит точной копией того мира, где жил герой раньше. Но это только на первый взгляд. По мере же того, как приглядываешься, различий набирается всё больше... В родном мире героя деревья серые от пыли, а тут на них будто каждый листик вымыт с мылом!.. Если в том мире закадычный друг героя женился на отъявленной стерве и вдрызг с ним разругался из-за недипломатичного высказывания героя об этом прискорбном факте, то в Другом Мире у друга невеста что надо, какую и хотелось бы видеть его спутницей... Да и самому герою в Другом Мире везёт во всех смыслах...

Короче говоря, Другой Мир не просто лучше этого, Другой -- это такое место, где черновик нашей жизни переписывается набело. Может быть, это просто другое название рая...

Значительно реже встречается в фантастике, да и вообще в человеческом сознании иная идея: герой мог бы собственными силами сотворить Другой Мир. И не только -- и даже не столько -- поступками в прошлом, на многочисленных распутьях и перекрёстках, когда от выбора зависело, быть ещё одному гвоздю в здании этого мира или Другого, но и поведением, волей, даже мыслью -- в настоящем. Иными словами, этот мир -- и есть Другой...

Человек оказывает на окружающий мир гораздо большее влияние, чем принято считать, -- это трюизм, в который мало кто верит. А зря.

-- Но могут быть и макровоздействия, --- сказал, улыбаясь уголками губ, Артур, и я впервые заметил в его глазах сумасшедшинку. -- Допустим, мы с вами попадаем в Рим накануне восстания Спартака. Представляете обстановку? Так вот, один из нас убивает Спартака на арене, во время гладиаторских игр...

-- Ну, знаете, надо ещё попасть на арену!

-- Вот это как раз несложно. Добровольцы из публики нередко вступали в состязание с гладиатором-победителем. Естественно, рассчитывая на крупный денежный приз. Ещё более несложно изучить приёмы фехтования, неизвестные Спартаку... Впрочем, можно и ночью, ударом в спину... да не делайте вы такое лицо -- это же чисто теоретическое допущение! Итак, Спартак убит -- но заговор уже созрел, час восстания назначен, и один из ближайших друзей Спартака принимает его имя, тем более, что о гибели настоящего известно немногим, да и в лицо его знают далеко не все заговорщики; а тем, кто знает, приходится выбирать между версией ложного слуха и версией воскрешения из мёртвых. Словом, восстание вспыхивает...

-- В чём же макровоздействие? -- не утерпел я.

-- Ну, как вы считаете, восстание того же Спартака действительно происходило так, как в одноименном романе? Вообще -- похожа история на её отображение в литературе? Ясно, что рабы, вырвавшись на волю, хоть на час, стремятся взять реванш за всё, отомстить своим владельцам и всем свободным. Грабежи, насилия, пожары, бессмысленные убийства... Жестоки не эти люди, жестоко время. Их годами держали на сухом хлебе и протухшей воде, и теперь они набрасываются на мясо и вино (и многие от этого умирают, между прочим). Их мучили и унижали -- и теперь мучают и унижают они. Некоторые даже говорить не могут, потому что забыли родной язык и не научились чужому. Зато они научились рубить головы и распинать... Там, где проходитэта клокочущая орда, остаётся выжженая земля. И нужен человек другого уровня -- не современник!.. который сможет выковать из них -- жесточайшими мерами! -- армию, дисциплинированную и победоносную, сможет объяснить им, что настоящее возмездие впереди и те, кто его заслуживает, укрылись за крепкими стенами... и эти стены разрушим мы, своими руками!!

-- И этот человек.. -- Я уже знал ответ.

-- Этот человек -- тот, кто убил настоящего Спартака, чтобы потом, устранив, если понадобится, и второго, лже-Спартака, занять его место. Убить Спартака -- чтобы спасти восстание Спартака! Вот что я называю макровоздействием!

-- И вы считаете, что у вас... у нас есть право?

-- Так вообще бессмысленно ставить вопрос. Право тут ни при чём -- есть Дело. Вы что же думали, мы создали хронин только затем, чтобы развлекаться? Чтобы таскать манускрипты из Александрийской библиотеки?..

-- Но ведь, вторгаясь в прошлое, мы изменим настоящее?

-- Естественно. А вы думали, без макровоздействий мы его не изменяем? Ещё как! Любые воздействия, любые действия в конце концов складываются в макро. Это закон. Любой наш «нырок» уже на что-то влиял. А не нырять -- нельзя, потому что уже есть «хронин». И не изобретать «хронин» нельзя, потому что уже есть наука. И не создавать науку нельзя... и так далее. Да, мы рискуем. Есть ещё вопросы?

Разговор наш происходил в институтской столовой. Артур, не переставая говорить, красным фломастером рисовал на салфетке какие-то непонятные мне символы, причём ни один из них не повторял другой. Сначала я полагал, что он делает это машинально, но потом заметил мелкие пометки типа: «в пятницу, в 4.00» или «проверить ещё раз»; и ощущение, что он параллельно занимается другим, более важным делом, было несколько унизительно.

-- Послушайте, зачем я, собственно говоря, вам понадобился?

Артур пожал плечами:

-- У вас, знаете, идеальные данные для «ныряльщика». Не каждый к этому так предрасположен... Но, конечно, это не единственная причина... Однако давайте вернёмся к нашим баранам...

И мы вернулись. Мне сейчас очень жаль, что я почти ничего не записывал из того, что он мне рассказывал (вместо этого я использовал каждую свободную минуту, чтобы заниматься последним вариантом своей пьесы). О многом я узнал тогда. О так называемой «колонии ссыльных» в Древнем Риме, с которой мне предстояло вскоре встретиться. И не только встретиться, но и вжиться в их жизнь. Очень своеобразную жизнь, с бытом, ностальгией и дрязгами, даже с попытками гнать самогон... И некоторые -- немногие, конечно -- отказываются возвращаться и отказываются объяснить причины отказа, и исчерпывающего объяснения пока нет, а ведь смешно даже подумать, что им там лучше... Тогда же я узнал и о так называемом патруле времени, контролирующем колонию (на самом деле никакого патруля нет, это институтский фольклор, но, как часто бывает, фольклор, предвосхищающий реальные события: вероятно, патруль действительно будет создан, хотя пока неясно, каким образом и из кого, и, самое главное, какими правами он будет наделён...)... И о многом ещё.

Пьеса не желала меня оставлять. Может быть, я бессознательно торопился -- успеть до перемещения. Написать -- раньше, чем увидеть.

И снова, снова возвращался к сцене пира за столом-баррикадой-мавзолеем из статуй с ликом Калигулы. Все пьяны -- трезв только Унфеликс (это имя можно перевести как «Несчастливец»). Калигула внезапно разражается пьяным смехом. На вопросы сотрапезников о причине поясняет, гогоча во всё горло, что вот подумал: стоит ему мигнуть -- и им всем перережут глотки, а ведь это очень даже смешно! А ну, смейтесь, кому сказано!!

И все эти несчастные лизоблюды вынуждены смеяться -- деланно, натужно, чем Калигула, понятно, недоволен и требует, чтобы смех звучал естественно и чтобы смеющиеся при этом представляли себе, как их головы отделяются от туловищ. Хохот, хохот, всё более громкий -- не смеётся один Унфеликс. Все замечают сначала бешеный взгляд императора, а потом и причину бешенства, и смех сам собой стихает. Все рады-радёшеньки, что вот кто-то оттянул гнев на себя -- хотя как угадаешь, по кому ещё ударит рикошетом?

Калигула, без слов, неистово вращая глазами, расплескивая, наливает в чашу вино, сыплет яд, который всегда при нём, и, по-прежнему без слов, протягивает Унфеликсу. Тот, пожав плечами, осушает чашу. Калигула, решив, что Унфеликс заранее принял противоядие, разъяряется пуще прежнего, но отравленный спокойно предлагает подождать сколько надо, чтобы убедиться, что яд действует.

В пьяный мозг Гая постепенно проникает осознание того непостижимого факта, что собеседник не боится ничего -- ни его, ни смерти. Он снова проделывает манипуляции с чашей, только теперь с противоядием, и снова Унфеликс невозмутимо пьёт, приняв жизнь так же спокойно и просто, как пред этим готов был принять смерть.

И тогда Гай почти униженно начинает выпытывать: почему, почему Унфеликс не боится смерти?!

Унфеликс пытается втолковать ему, что он не боится смерти потому, что не боится и жизни; что ненависть, в которой постоянно пребывает Калигула, -- это и есть страх жизни; что жить так -- быть на краю гибели... Калигула в ответ блещет своим специфическим юмором -- предлагает Унфеликсу пойти на берег Тибра и передать привет плывущему трупу прорицателя Трасилла. Тот тоже предсказывал императору гибель и даже сообщил, от чьей руки. В результате казнён и предполагаемый убийца, и сам прорицатель -- чтоб этакого больше не предсказывал...

Тут Калигула теряет нить разговора и лишь бессвязно сожалеет, что у всех римлян не одна общая шея, чтобы перерубить е одним ударом... Ненависть дышит в каждом его слове. Все враги, все; следовало бы казнить и Унфеликса -- всё равно тот станет врагом, всё равно не забудет этих двух чаш (Унфеликс лишь снова молча пожимает плечами); верить, по-настоящему верить можно было лишь одному человеку -- Друзилле...

И здесь, при упоминании покойной сестры-возлюбленной, Гай преображается. Даже трезвеет. И горячо, настойчиво начинает просить: ведь Унфеликс не простой человек, он мудрец, это очевидно, ну, так что ему стоит -- пусть узнает: кто?! Кто убил Друзиллу?!

Насколько им невозможно понять друг друга, ясно из двух встречных фраз:

«УНФЕЛИКС. Её убил тот, кто ненавидел тебя и знал обострённым чутьём ненавидящего, что больнее этой боли тебе не будет.

ГАЙ. Но ведь я же казнил всех, кто тогда ненавидел меня!»...

8.

Нет, я совсем не уверен, что именно «этот текст» -- окончательный. Никто не может быть в этом уверен, особенно теперь. Никто не может наверняка знать, в «правильном» ли мире мы живём. Если бы вы знали, как это было страшно... видеть, как перепутываются пласты времени, как расшатываются и разлетаются его куски... Перемещение людей, вживание их в эпоху и тем самым неизбежное её изменение -- уже одно это оказалось макровоздействием. Конечно, такая возможность учитывалась и обсуждалась -- но одно дело учитывать, строить гипотезы... и совсем другое -- видеть ЭТО.

Бежать, назад, в своё время... или в безумие... это казалось спасением. Хотя я понимал, что это не так просто,.. что «своё» время -- уже тоже не совсем своё и даже, может быть, совсем не своё... что я, наконец, один из тех, кому запрещено возвращение...

Я принял изохронин. Но оказался почему-то сначала в веке девятнадцатом. Может, с дозировкой ошибся, а может, срок годности истёк... не вижу, что тут смешного...

И там я написал книгу. Светлую, романтическую книгу о восстании Спартака. Подписал своим именем, только фамилию взял другую, самую обычную, вроде Иванова. Ну, конечно же, вы читали, ещё бы -- хрестоматийное чтиво... Артура я там тоже вывел,только имя ему галлицизировал. Придумал ему зачем-то любовь к сестре Спартака... Разумеется, не было никакой сестры, да и вообще никаких женщин в лагере Спартака не было -- при мне, по крайней мере... Нет, я не совсем точен -- иногда появлялись, но их вскоре убивали или прогоняли, чтобы не кормить. Вот что, между прочим, было проблемой -- продовольствие. Постоянно мучил голод, постоянно, на ходу, все что-нибудь жевали, грызли... И это в благодатной Италии, где изобилие вина и хлеба вошло в пословицу... Вот что такое война, даже не очень большая...

Как я попал сюда? Затрудняюсь ответить точно. Девятнадцатый век исчезал постепенно, клочьями... сменяясь вот этим... всем...

Что-что? Не было никакого перемещения? Просто Артур дал мне сильный галлюциноген? Смешно. Зачем ему было это делать? Вы ещё скажите, что и Института не было! Ах, всё-таки был? И на том спасибо...

Впрочем, мне не хочется спорить. Галлюциноген так галлюциноген, какая разница. Знаете, я немного устал. Приходите опять, буду рад рассказать, если ещё что вспомню. Если достанете мою книгу -- я слыхал, сейчас это букинистическая редкость, -- приносите! С удовольствием вам надпишу!

ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ТЕКСТ

Рафаэлло Джованьоли вышел на улицу. У самых ступеней его поджидала лёгкий белый кабриолет, запряжённый парой гнедых. Кучер в красно-серебряной ливрее промакнул лоб батистовым платком и с упрёком взглянул на невыносимо синее небо, посреди которого неистовствовал раскалённый добела диск. Рафаэлло поправил серую гетру и запихнул толстый манускрипт поглубже в карман. Кучер с почтением помог ему расположиться на обтянутых чёрной кожей сидениях и услужливо захлопнул дверцу. Рафаэлло, небрежно махнув кучеру трогаться, стянул жёлтую лайковую перчатку и разложил на коленях манускрипт и вечное перо. Он прочёл:

«УНФЕЛИКС. Достаточно ли невыносимы твои муки, Гай, чтобы напомнить тебе о том, что и ты когда-то был человеком? Когда-то ты не отвергал женских рук, даже когда они не протягивали тебе виноградных гроздей, а лишь тянулись обнять твою шею.

КАЛИГУЛА. Друзилла. Друзилла.

УНФЕЛИКС (пожимает плечами с затаённым удовлетворением) Ты даже не дал ей напиться воды из-под крана.»

Коляска подскочила на повороте. Кучер выцедил между зубов проклятие, а Рафаэлло вздрогнул: «Нет, какой кран, тогда же не было водопровода... не было? или был?..» Подумав, он всё же вычеркнул «из-под крана» аккуратной двойной линией и, вдруг нахмурившись, словно вспомнив что-то, стал отлистывать манускрипт назад, стремительным, но внимательным взглядом просматривая написанное. Наконец, складки на его лбу разгладились -- видимо, он нашёл то, что искал.

«ГАЙ. Пусть говорят что хотят! Что нам до них? Цари Египта брали в жёны сестёр, когда Город был ещё жалкой деревушкой, а предки наши щеголяли в звериных шкурах! Боги бессмертные так поступали, почему же не может Цезарь?

ДРУЗИЛЛА. Цезарь... во всём ты Цезарь... всегда и прежде всего Цезарь... в любви тоже...

ГАЙ. Я люблю тебя, Друзилла, как сестру, как возлюбленную, как жену -- но не только! Я люблю в тебе товарища по оружию, по мести за отца, за братьев, за мать, за весь наш несчастный род! Я люблю в тебе последнюю из нашего рода, и кого же мне и любить, если не тебя?!

ДРУЗИЛЛА. Но ведь любишь же ты и Цезонию?

ГАЙ (с гримасой бешенства). А, эту тварюгу!.. Погоди, дай срок -- я под пыткой дознаюсь у неё, почему это я её так люблю!! Прикажу сделать ей капельницу галлюциногенов!! Вот тогда она и заговорит!!

ДРУЗИЛЛА. Что ты говоришь?!

ГАЙ. То, что у всех на языке, -- она опоила меня, эта погань! Вот почему я иной раз чувствую, как в голове всё путается, боль в висках... я сам не свой в такие минуты... не знаю, что говорю, не понимаю, что делаю... Я стал хуже видеть, Друзилла! Мне кажется, я слепну... я... я схожу с ума!..

ДРУЗИЛЛА. Пить... нет, не вина. Дай воды...

ГАЙ. Здесь нет воды. Погоди, потом, дай досказать... Ты думаешь, я не знаю, что половина казнимых ни в чём не повинна? Но пусть лучше погибнут тысячи невинных, чем ускользнёт от кары хоть один наш враг! Да и есть ли на земле человек, не заслуживающий казни тысячекратно?! Не за одно, так за другое...

ДРУЗИЛЛА. Воды... бедный ты мой болтун...

(Умирает.)»

Рафаэлло проштудировал отрывок, отвлечённо покусывая кончик пера и пачкая чернилами рот. С сожалением, покачивая головою, волнистой линией подчеркнул «капельницу галлюциногенов». Покусывая заусенец, откинувшись на спинку, он невидящим взором уставился в выбеленное небо с плывущими клочьями облаками, пытаясь найти эквивалент анахронизму.

РАФАЭЛЛО. Послушай, Фабрицио.

КУЧЕР. Да, господин?

РАФАЭЛЛО. Скажи -- что такое капельница?

КУЧЕР (усмехается в усы -- он уже привык к таким неожиданным вопросам своего хозяина). Капельница, господин? Это сварливая и скупая матрона, по капле цедящая своему мужчине вино в бокал, вместо того, чтобы утолить его жажду, как подобает.

РАФАЭЛЛО (задумчиво кивает). Ты, как обычно, прав, лакей.

Вялой рукой Рафаэлло, совершенно вдруг разочаровавшийся, с отвращением отодвинул от себя манускрипт. Страницы с шорохом оползли и грозили разлететься с первым же порывом ветра. «Ради чего я пишу историческую драму, если время смешалось в моей голове настолько, что я путаюсь не только в веках, но и в тысячелетиях?» Эта мысль оставила горький привкус у него во рту. И тут же, как и всегда, когда он чувствовал, что почва уходит у него из-под ног, на помощь пришла ирония: «O tempore, o mori...» Грустная улыбка тронула его лицо.

Кучер, все ещё довольный собственным изречением, стегнул лошадиный круп. Левое колесо наскочило на камень; подвеска дёрнулась, подбросив Рафаэлло. Он удержался, схватившись за спинку, но из жилетного кармана выскочил коричневый пузырёк замысловатой формы, с крышечкой из странного, полупрозрачного вещества. Рафаэлло испуганно подхватил его на лету, не дав приземлиться на шаткий пол ненадёжного экипажа. На бумажной обёртке было выведено корявой латынью слово ИЗОХРОНИН. На дне пузырька колыхалась вязкая жидкость. Рафаэлло поднял пузырёк к глазам. Жидкость пронзил луч италийского солнца, заставив её играть и искриться. Рафаэлло вздохнул. Открыл крышечку, заглянул внутрь и сделал глубокий вдох, прикрыв источенные голубоватыми жилками веки. Всё ещё колебаясь, снова закрыл пузырёк и, засовывая его обратно в карман, покачал головой, улыбаясь борьбе собственного безрассудства и слабости. Нахмурившись, оглядел прохожих -- некоторые замирали при виде богатого кабриолета, особенно молодые девушки низшего сословия, опускавшие глаза, стоило им ощутить на себе его взгляд. Внезапно решившись, он откупорил пузырёк и, крепко зажмурившись, разом выпил содержимое. Покачиваясь на ухабах, он долго ехал, не решаясь поднять веки, вслушиваясь лишь в скрипы подвески. Вдруг всё затихло, замерло, ни звука. Рафаэлло, пытаясь унять расходившееся сердце, распахнул глаза, ожидая увидеть незнакомый и, может быть, чуждый ландшафт и обнаружил, что коляска стоит, а Фабрицио, распахнув дверцу, ждёт, когда господин соизволит выйти. Рафаэлло собрал рассыпавшиеся листки и сошёл на землю.

В озере переливалась солнечная рябь. Листва безмолствовала в полуденном безветрии. Пахло цветами. Окинув безразличным взглядом искристое озеро и променировавшие пары, семейную группу с множеством разновеликих детей, голубой лоток разносчика охлаждённой воды и цветочницу с корзинкой ранних роз, Рафаэлло отпустил кучера и спустился к воде, выбрав уголок поукромнее, где его не стали бы отвлекать от работы дамы в белых платьях и с такими же солнечными зонтиками.

Усевшись в траве, он первым делом сложил листки аккуратной стопкой, подбил их со всех сторон и перевернул неисписанной стороной к себе. Едва он взял в руку самопишущее перо, как услышал звук оскользающихся на траве шагов и увидел, что к нему приближаются двое молодых людей, держащих друг друга под руку. Рафаэлло поднялся на ноги.

РАФАЭЛЛО: Чем могу служить, господа?

АЛЕКСАНДРО И ДАРИО (перебивая друг друга; они молоды и смущены, и поэтому по очереди краснеют неровными пятнами). Простите за беспокойство, господин... Джованьоли?.. Ведь это вы, не так ли?... Нам на вас указал вон тот юноша... Аристандро. Видите, тот что топит прибрежные кувшинки тросточкой?

РАФАЭЛЛО: Он что, гадает по кругам на воде?

АЛЕКСАНДРО И ДАРИО (смеются, переглядываются). Да, пожалуй, вы правы, господин Джованьоли...

РАФАЭЛЛО (вспоминает о том, что ему помешали работать). Так чему могу служить вам, господа?

АЛЕКСАНДРО И ДАРИО (снова смущены, переминаются с ноги на ногу). Понимаете, господин Джованьоли... Мы, как бы сказать, большие поклонники вашего творчества... И вот буквально сегодня, по счастливому стечению обстоятельств, нам удалось у одного чудаковатого еврея-книгоноши приобрести вашу книгу... (ДАРИО протягивает РАФАЭЛЛО копию «Спартака», а АЛЕКСАНДРО попутно сдувает с неё пыль.) Вот... Не соизволили бы вы надписать нам... ваше факсимиле... автограф...

РАФАЭЛЛО (с недовольным видом потревоженного за работой подписывает титульный лист; вдруг недовольство на его лице сменяется изумлением.) О! Ведь это кириллица, не так ли? Мою книгу перевели на славянский язык?

АЛЕКСАНДРО И ДАРИО (заговорчищески, переглядываясь, подмигивая). На русский! (Удаляются почти бегом. РАФАЭЛЛО, всё с тем же изумлением на лице, опускается обратно на траву.)

РАФАЭЛЛО: На русский?

Рафаэлло смотрел вслед удалявшимся юношам и видел, как они подошли к тому третьему, стоявшему у самой кромки воды, которого они называли Аристандро. Из его позиции ему было не очень хорошо видно, но показалось, что Аристандро одобрительно пожал обоим руки, и все трое двинулись в сторону города. Рафаэлло снова начал грызть ногти. Какая-то неотвязная мысль заставляла его лоб хмуриться. Наконец, он снова взялся за перо, положил на колени аккуратную стопку исписанных листков и на обратной стороне уже почти законченной пьесы «Сумерки Калигулы» начал писать совершенно другое повествование:

«В пятницу я смотался с работы пораньше, наврав начальству, что должен идти на рентген. Секретарша мне явно не поверила, поджала губки бантиком и пообещала пожаловаться Дмитрию Михалычу.

-- Следить за лёгкими - прямая обязанность каждого рабочего, заботящегося о благосостоянии родины, - непринуждённо кинул я ей и с лёгким сердцем направился к выходу.

Прогулявшись два квартала, я свернул в грязную подворотню, в самом глухом тупике которой пряталась окрашенная облупившейся ныне охряной краской арка, а под аркой находился самый подпольный "Букинист" города без вывески. Я зашёл в покосившуюся дверь. У полки с исторической литературой стоял человек с интеллигентным лицом и листал какой-то толстый том. Я спросил у продавщицы, не появилась ли книжка, которую искал уже несколько месяцев.

-- "Спартак"? В среду пенсионерка принесла. Вон там, рядом с историей, смотрите, молодой человек, где мужчина в плаще стоит!

Я буквально бегом бросился к полке и выдернул сокровище из ряда запылённых книг, чтобы подозрительный тип в плаще не успел утащить его у меня из-под носа.

-- Тоже Спартаком интересуетесь, -- скорее утвердительно, чем вопросительно произнёс тип, теперь, когда книжка уже спокойно лежала у меня в руках, потерявший в моих глазах большую часть своей подозрительности.

Знакомясь со мной, он скромно протянул руку и негромко отрекомендовался:

-- Король Артур!..»

Рафаэлло писал, не останавливаясь, дальше, и очнулся лишь когда стемнело настолько, что писать стало невозможно. Исписанные страницы покрывали траву вокруг него. Озеро плескалось в серой полутьме. В сгущавшихся сумерках он собрал написанное, свернул трубкой, сунул подмышку и пешком отправился домой. Когда он дошёл до центра, уже почти настала ночь. Город был покрыт тёплой и мягкой синеватой летней мглой, и по улицам прогуливались праздные прохожие. Девушки в белых ситцевых платьях в крупный горох особенно выигрывали в таком освещении. Он прошёл мимо транспаранта с облупившейся надписью, и на площади свернул в Московскую улицу, налево от памятника Ленину. Уже на лестнице он услышал, что сосед дома -- звуки программы «Время» из телевизора, включённого на полную катушку, вольно раздавались в подъезде.

Speaking In Tongues Лавка Языков

ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ТЕКСТ РАФАЭЛЯ ЛЕВЧИНА АННЫ ГЛАЗОВОЙ

1.

2.

3.

4.

5.

6.

7.

8.

ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ТЕКСТ

Speaking In Tongues
Лавка Языков

ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ
ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ТЕКСТ
РАФАЭЛЯ ЛЕВЧИНА
АННЫ ГЛАЗОВОЙ