Все знают, что приготовления ни к чему не приведут, все закончится
пустыми разговорами. Завод выпускает снаряды, он расположен в глубоком
морозном тылу. Надежда ходит по узким коридорам, она работает машинисткой
на этом заводе, кокетничает со всеми мужчинами, вспоминает о муже, которого
считает человеком беспутным, потому что он никак не может заставить себя
прервать умственную деятельность и сдать пустые бутылки. Он всегда просыпается
по утрам от какого-то шума, зевает, потягивается и настороженно ищет тапки.
Потом идет в ванную, ругая все на свете, включает радио, он умеет слушать
музыку и включать радио. Музыки сегодня нет. Радио что-то говорит. «Я не
учу людей, какими им надо быть, пусть остаются такими какие есть, тогда
их легче будет опознать.»
Раньше ее муж подчинялся всяким умным словам, они загоняли его в тупик.
В этом кошмарном тупике, куда со двора не проникает ни один лучик, он чувствовал
себя как человек, который выпил слишком много водки. Месиво непонятных
слов страшно давило его, случайные прохожие глядели на его искаженное расплющенное
лицо, хотели помочь, но он гордо уходил, потом он закончил техникум,воспитал
сам себя пошлыми студенческими теориями и теперь уже на умные слова практически
не реагировал.
Надежда обсуждает свою семейную жизнь с посторонними, но ее мало интересуют
советы сотрудников или многоопытного начальства. Сотрудники и начальство
безразличны ей. Надежда катается на директорской машине, ходит с директором
под ручку в заводскую столовую, женщины рыдают, а Надежда любит своего
мужа, только его, да, да, только его. Любовь к мужу сопровождает ее всегда,
она раскаивается, надо работать, а тут -- бешеное тягостное ненавистное
чувство. Она не может прекратить это, любовь никуда не улетучивается, Надежда
отбрасывает ее, а любовь неизбежно возвращается обратно.
Раньше Надежда училась у людей, как поступать в таких случаях. Люди
на заводе подбирают штампованные отмычки к жизненным обстоятельствам, но
обстоятельства меняются, и стандартные отмычки уже не подходят. Завод выдал
Надежде квартиру в новом доме. Она мечтала о такой вот спокойной квартире,
чтобы можно было прибежать домой, сесть в углу с папироской... Надежда
знает, что без мужа ей никогда бы не получить такую уютную квартиру. Супруг
приколачивал крючки и помогал развесить веревки. Надежда иногда затевала
стирку, нужно было где-то сушить простыни, муж думал, что так и должно
быть, долго кипятил воду и презрительно смотрел, как собирается лужица
остывающей воды на полу. Он знал, что это правильно, верил, что жалкие
семейные тряпки должны висеть на кухне, в коридоре, в комнате, но никак
не во дворе.
Раньше муж вел дневник и от своих идей не отказывался, но Надежда была
сильной женщиной. Она откладывала недокуренную папиросу, брала дневник
мужа, суровая, властная, муж сразу чувствовал безнадежность своего существования,
Надежда возвышалась над ним в сумерках, как брезентовая командирская палатка
на линии обороны. «Интеллектуал,» -- говорила она о нем, когда надо было
отводить детей в школу.
Дети несли мокрые букеты, они часто играли, дрались, пока другие счастливые
бездельники сидели занимались в школе и слушали учителей, странных, седых,
лысых людей; учителя вызывали детей к доске, заставляли решать задачи,
учителя не гонялись уже за истиной, а сидели с блаженным сосредоточенным
видом, готовясь закричать -- эхо в классе было необыкновенное.
Учителя обостренно чувствовали психологический момент, когда можно
было крикнуть, когда позволяла школьная обстановка, можно было даже предположить,
что потрепанный дневник какого-нибудь несчастного школьника был всего-навсего
поводом для того, чтобы в очередной раз повысить голос в тесной комнате
с исчерканными партами, глобусами на шкафу, и благородными портретами на
стенах. Большинство учителей воевало, это было престижно, они ходили в
простреленных серых шинелях и пробитых ржавых касках. После уроков все
дети учебным строем отправлялись тушить пожары в городе. Хотя кое-кто говорил,
что эту войну выиграют, Надежда очень волновалась за своих детей. Нужно
было как-то уговорить директора, чтобы ее дети не ходили туда, а шли домой.
Другие матери по-другому относились к городским пожарам и взрывам,
их больше беспокоило, есть ли дома хлеб и в какой цвет выкрашен прилавок
в магазине. Эти женщины сами посылали своих детей, те шли, потупившись,
в одинаковых бездомных платьицах и рубашечках сбивать пламя в каком-нибудь
санатории.
Вожди сидели в кресле, думали над мятыми газетными кроссвордами, прихлебывали
трофейный кофе, пока дети, задыхаясь, боролись с огнем, зато потом все
герои получали именные подарки.
Один из вождей однажды приезжал покомандовать на завод, Надежда запомнила
нервное щебетание фотоаппаратов в промасленном воздухе. Под потолком пронзительно
кричали сирены. Заводское начальство выстроилось и бодро шумело в сборочном
цехе, а с конвейера сыпались детали. Вождь испытывал жажду, тогда вперед
пустили Надежду с подносом. Она была вынуждена надеть прелестную юбку и
взять стаканчики, ей было неудобно, но она справилась, в конце концов,
это была ее обязанность. Она, простая заводская машинистка, почтительно
стояла, смущенная, пока вождь пил из стакана, он делал это свободно и медленно,
потом бесшумно поставил стакан на поднос и поблагодарил. Она смутилась
еще больше. Она была загипнотизирована манерами вождя. Когда-то в детстве,
когда к ним в комнату неожиданно зашел комендант общежития, она испытала
подобное чувство.
Потом она часто рассказывала мужу, как подавала администрации вкусную
водичку, какая прическа у вождя. Это был настоящий семейный праздник. Муж
слушал каждый раз очень внимательно, не перебивая, он тоже чувствовал уважение
к власти, сидел, махнув рукой на собственную гордость, его хорошо воспитывали
в карцере. Вообще, его укрепила тюрьма, сделала сильнее, у него появилась
исключительная воля, он мог теперь многозначительно качать головой, как
непослушный мальчик, который не хочет здороваться с незнакомым штатским
дядькой.
Надежда не знала, где ее муж работает. Она спрашивала его, а он только
подозрительно улыбался, она устраивала скандалы, даже обследовала его документы,
но выяснить ничего не смогла. Она любила этого дурного человека, поэтому
перестала допытываться. Он приносил деньги, приходил с приветливой улыбкой
на широком лице, тогда Надежда чувствовала, муж пришел с деньгами, хладнокровно
забирала их, а он продолжал улыбаться.
Прибывали новые пассажиры, жить становилось опасно, Надежде поручили
знакомиться с эвакуированными. Она боялась, что не справится с переброской,
подолгу всматривалась в лица, разыскивая тех, кто шляется по перрону без
дела. Каждый день приходил начальник и поздравлял ее -- из штаба сообщили,
что скоро должны победить. Начальник только что окончил училище, носил
учебную фуражку с кружевной эмблемой, настоящий рыцарь, жестокий и умный,
он угощал Надежду сигаретами.
Надежда выгоняла посетителей, накрывала на стол, усмехалась -- начальник
был слишком молод и не знал, что такое любовь. Надежде нравились его новые
погоны. Она даже хотела рассказать ему свои чувства, но потом подумала,
что это принадлежит только ей, сейчас он не сможет понять это в полной
мере, ведь он, в сущности, еще мальчишка, никогда не прыгал с парашютом,
это ему еще предстоит, вот тогда, пожалуй, она и расскажет ему все, поделится
с ним своими женскими тайнами.
Она встречала свою добрую соседку -- раньше работали вместе -- соседка
всегда говорила ей: вернись на завод, все соскучились по тебе, все спрашивают,
как ты там, на новом месте, сколько платят, возвращайся, пожалуйста, и
так далее. Но Надежда благодарила за ласковые слова и каждый раз отказывалась
возвращаться на завод. Она слышала, что завод уже заняли враги, что расстреляли
директора, всех его помощников и заместителей.
В городе расчищали агентурные потоки, приглашали население по радио.
Работа эта была скверная, плохо организованная, грязная, но люди приходили
домой удовлетворенные, садились за семейный стол и посвящали своих ближних
во все городские процессы. Было еще очень много непонятного, но государство
утверждало, что явной опасности нет.
Надежде было жалко начальство, она не могла понять, за что же убили
их, таких внимательных, нежных, терпеливых, Надежда не могла понять, потому
что понять -- значит осознать, вместить. Было достаточно своих забот, своего
горя. Муж что-то скрывал, начал пить, а у них, у этих добрых дедушек, остались
родственники, внуки.
Сцена 1
На заднем плане виднеются то ли земле-, то ли нефтечерпалки, может
быть, бетонные насосы, и грохот доносится откуда-то снизу, и неба не видно
совсем. Трубы возвышаются. Женщины с лицами цвета макаронов с сыром украшают
сцену. Наверное, сидят на стульях и лузгают семечки. Их трое. Между ними
на полу стоят невнятные машины, из которых во все стороны торчат нитки
и пряжа. Женщин зовут Верочка и Любка. На Верочке -- красная плиссированная
юбка, на Любке -- джемперочек. Но, вообще-то, они немолодые и толстые.
И поверх тряпок на них -- телогрейки. Только Надежда красивая, но её пока
не видно. На заднем плане дом, лестница, крыльцо, хотя ничего и не видно.
На сцене появляется хмурый человек с большим чемоданом, из которого торчат
углы простыней, проволока, чемодан замотан лейкопластырем, как больной.
ВЕРА: А чего-то завод наш пригорюнился.
ЛЮБА: Да што ты говоришь.
ВЕРА: Ох, и носу не кажет.
ЛЮБА: Да ты думай, што говоришь.
ВЕРА: Говорю тебе, Верочка, сущую правда. Коли была надежда у нас,
так и вышла вся. В прошлую пятницу. В увольнение.
ЛЮБА: Ой, мать, ты с ума сошла.
В этот момент из люка в земле появляется Надежда. Выходное её платьишко
в летящий горошек украшает тонкую талию, но лицо перемазано.
ВЕРА: А вот и она!
НАДЕЖДА: Я в увольнении!
Бросает гранату. Слышен взрыв, но откуда-то сбоку. Занавес падает
наполовину, будто бы собираясь ознаменовать конец сцены, но это, конечно,
не конец. Мужчина с чемоданом, до сих пор находившийся в бездействии, наконец,
понимает, что его час, который пришёл, может и пройти. Поэтому он, странно
пошаркивая, подбегает к женщинам на стульях и обнимает одной из них немытую
шею рукой в слишком коротком рукаве.
МУЖЧИНА (с трепетом и тревогой в голосе): Надежда в самоволке!
ВЕРА и ЛЮБА говорят почти одновременно:
ВЕРА: Любка, глянь, мужик бабы испужался!
ЛЮБА: Ой, Вер! Мужчина, я вас боюсь!
МУЖЧИНА достаёт платок и утирает пот со лба сперва женщинам, потом
себе.
ВЕРА: Вас как звать-то, сердешный?
МУЖЧИНА внезапно очень смущён. Трогает что-то в карманах пальто.
Достаёт оттуда неопределённый предмет, чем-то похожий на помесь штопора
с мышеловкой. ВЕРА и ЛЮБА в ужасе отшатываются.
ВЕРА и ЛЮБА (падпют на пол, обнявшись): Ложись!
МУЖЧИНА роняет на пол помесь штопора с мышеловкой. Раздаётся телефонный
звонок. МУЖЧИНА садится на пол и снимает с помеси рожок, из которого слышны
помехи, обычные при междугородних переговорах, и женский голос.
МУЖЧИНА: Здравствуйте, Надежда. Да, я и действительно здесь лишь заездом.
Да. Да. Рад, что вы меня застали. Да, да. Кто? Кого зовут? Аха... аха...
Ах, меня зовут полковник Хмуров. Х-м-у. Да, да. Р-о-в. Да. ... Да.... (смеётся)....
ох, ну что вы.... ннну... я не знаю...
Пока бессодержательный разговор продолжается, ВЕРА и ЛЮБА успевают
подняться с земли. Они уже не очень испуганы. Совместными усилиями они
закрывают люк: одна плотно притирает крышку, другая с усилием, со стоном
поворачивает обруч рычага. Люк с треском даёт трещину, и Хмуров, которому
треск мешает слушать, посылает женщинам угрюмый взгляд. Они суетливо делают
ему какие-то знаки. Наконец, всё успокаивается.
ВЕРА: Хмуров. Хмуу--уууров!
ХМУРОВ (встаёт с пола, сдвигает телескопическую антенну телефона,
кладёт его в карман, подбирает чемодан и двигается по направлению парадного
входа на завод): Я пошёл, девочки.
ЛЮБА: Ишь ты, кучерявый! И гимнастёрочка!
Хмуров запахивает пальто. На секунду становится видно, что у него
на животе болтается на длинной нитке крест в кольце, а может быть, и свастика.
Проходя мимо снова рассевшихся на стульях тёток, он задевает их больным,
расхристанным чемоданом.
ВЕРА: Ой!
ЛЮБА: Ай!
ВЕРА: Хмуров, что вы тут со своим суквояжем прёте, как к себе домой!
Вы что, с луны свалились? Или белены объелись? Где у вас глаза, молодой
человек! Ну, пральна, два класса и корридор, откуда тут взяться элементарной
вежливости! (Во время этого злопыхательного монолога она сперва подбирает
под себя ноги, а в конце концов, взбирается на стул, продавливая сидение
тупыми каблучками; лицо её раскраснелось, а телогрейка распахнулась.) Элементарной
вежливости!
ХМУРОВ: Я вас, девушка, хоть и впервые вижу, но уже могу сказать --
не завидую вашему мужу, которого у вас нет. Вы что, не видите -- у меня
больной на руках умирает? (Берёт в объятия чемодан.) Срочная помощь
ему нужна, скорая, неотложная! (Где-то вдали завывает сирена. Замолкает.)
А вы ещё говорите, завод.
ЛЮБА: Ой, родненький, того гляди окочурится!
ВЕРА (немножко пристыжена): А всё равно! Вы что -- так вот и
вломитесь в парадное крыльцо с этим... этим... (тычет пальцем в чемодан)
дупломатом? Ха! Идит-ка в чёрный ход, молодой человек, да поторапливайся.
(Машет ручкой.)
ЛЮБА: Давай, давай, милай, ох ты же судьба-судьбина, челаэк-скотина...
ХМУРОВ хмурится. Медлит. Ему предпочтительней использовать парадное.
Он вглядывается в темноту. Достаёт из рукава шпионскую фотокамеру и делает
несколько инфракрасных снимков. Тотчас же проявляет их и разглядывает.
ХМУРОВ (женщинам): А лифт там есть, с чёрного хода?
ВЕРА и ЛЮБА (хором): Есть! Есть!
Хмуров коротко кивает, и делает стремительный шаг по направлению
к люку. Подойдя ближе, поворачивает туда-обратно диск вокруг циферблата
огромных наручных часов и люк сам собой, словно по волшебству радиоуправления,
поднимается. Из глубины люка слышится отдалённый звук проезжающих электричек.
НАДЕЖДА (полувысунувшись из люка): Вова! Вовочка! Маленький,
не надо, не мочи ножки! (Ныряет внутрь и выныривает уже в платочке на
голове.) Не говори с чужим дядей! А вдруг он предатель? (Снова исчезает
в люке, и оттуда на этот раз доносятся звуки газовой сварки и смешанные
мужские и женские крики.)
ХМУРОВ снимает пальто и, прижимая к себе чемодан, начинает спускаться
в люк. Открыв рты, ВЕРА и ЛЮБА наблюдают за ним со своих мест. Так
проходит несколько минут в страшном безмолвии, потом они вскакиавают, роняя
стулья, и торопливой рысью бегут к пальто. Расстелив его на полу изнанкой
кверху, жадно раглядывают. Изнутри пальто напоминает детскую кассу букв
-- оно всё состоит из карманов и карманчиков, в которых что-нибудь да лежит.
ВЕРА и ЛЮБА начинают эти вещи оттуда доставать и складывать в кучу на полу.
ВЕРА (вытаскивая пачку сигарет): Пособие по рыбной ловле...
ЛЮБА (вытаскивая авторучку): Сломанное лезвие...
ВЕРА (вытаскивая слоника на цепочке): Расписка в получении...
ЛЮБА (вытаскивая пластиковую имитацию Надежды): Бессрочный больничный
на получателя...
(Так они долго ещё бормочут бессмыслицу. Наконец, появляется на
свет последний предмет из последнего карманчика. ВЕРА вытаскивает чёрный
телефонный шнур. ЛЮБА берётся с другой его конец, они поднимаются с пола
и подходят к краю сцены, протягивая шнур перед собой.)
ВЕРА и ЛЮБА (декламируют, со слезой в голосе):
И он взял её в жёны,
и спустился к ней в гроб,
с чёрной розою, с чёрною розой,
он нарвал ей охапку паслёна,
и на труп ей насыпал укроп,
с чёрной розой, с розою чёрной.
2.
Надежда умеет рисовать, играет на пианино. Иногда она откровенничает
со мной, говорит, что с удовольствием бросила бы эту сволочную работу,
ушла бы в киоск, торговать пивом. Она симпатичная, приходит на работу в
черной кожаной кепке, кожаной курточке, сапогах и сразу начинает меня ругать.
Это обязательно.
-- Ты в курсе, во сколько у нас начинается рабочий день? Ты должен
приходить утром, открыть все двери. Это твоя обязанность. Ты почему сегодня
опоздал?
-- А вы почему опоздали? -- спрашиваю я.
Она как раз снимает куртку, чтобы ее повесить в шкаф. Мои слова заставляют
ее остановиться, она некоторое время обдумывает их, а потом терпеливо говорит
мне.
-- Я имею право опаздывать, потому что я хозяйка учреждения, следующий
раз я скажу директору, как ты тут со мной разговариваешь, опаздываешь постоянно
и дерзишь. У нас с тобой конфликты постоянно. А я, между прочим, права.
-- Да, да, конечно. Абсолютно правы. Только есть люди, которые вообще на
работу целыми днями не ходят, им вы не высказываете, а все высказываете
мне.
-- Запомни на будущее, тебя это совсем не касается. Мои друзья могут
приходить на работу тогда, когда захотят, понятно? Кто включал мой компьютер?
-- Я.
-- Зачем? Что тебе понадобилось на моем компьютере? Нет, ты объясни...
Я тебе говорила, что все надо спрашивать у меня? Здесь хранится очень важная
информация, пропадет хоть одна буковка, с тебя голову снимут. Есть распоряжение директора.
Это бухгалтерия, это деньги, это ответственность, если нужно тебе поработать,
спрашивай, пожалуйста, можно ли включить... Понятно?
-- Да, конечно. Это больше не повторится.
-- Надеюсь. -- Она вешает куртку в шкаф и убирает кепку в стол. --
Мне никто не звонил?
-- Звонил директор.
-- Ну и что ты сказал?
-- Сказал, что вы на встрече.
-- Пила всю ночь. Потом текло изо всех щелей. Собираюсь за него замуж.
Он почему-то на всех фотографиях с опущенными глазами. Покурить, что ли
пойти. Если будут звонить, я вышла.
Она наклоняется, ищет зажигалку. Ищет ровно столько, чтобы я смог все
разглядеть, находит, улыбается, идет в коридор. Она моложе меня на много
лет, упругая, похожа на мою бывшую жену. Я сажусь работать. Надо начертить
несколько таблиц. Возвращается она.
-- Почему тебя не видно, не слышно? Живешь в своем выдуманном мире!
-- А зачем я вам понадобился? Я работаю.
-- Ты поговори еще -- «работаю»! Почему так грубо? У тебя что, проблемы?
Нет, мне нравится, «работаю»! Расскажи что-нибудь смешное.
-- Что я могу рассказать смешное? Мои друзья не пьют, ничего интересного
с ними не происходит...
-- Ладно. Что сказал директор, что он хочет?
-- Хочет, чтобы вы забрали ключи от конторы у всех бывших сотрудников...
-- А почему я должна это делать? Я что, секретарь? Я хозяйка учреждения,
запомни это. А что он еще сказал? Не ругался, что меня нет?
-- Он ничего больше не сказал.
-- Послушай, ты обещал принести каких-нибудь игр для компьютера, я
что-то их не вижу.
-- Я их уже записал, нажмите вот эту кнопку.
-- Сама понимаю, не дура. Кстати, на будущее, ты хоть немного думай
вообще, что говоришь-то! Ты уйди, сядь вообще на место. У тебя ведь есть
работа какая-то? Вот и занимайся. Спасибо.
-- Не за что.
Звонит телефон. Возможно, это покупатель. Она готовится сказать отрегулированным сладким
голосом добрый день, но это звонит моя невеста.
-- Свои личные дела решай, пожалуйста, в нерабочее время.
Она слушает наш разговор. Я быстро прощаюсь.
-- Я все расскажу директору о твоем поведении.
Я приступаю к работе. Снова звонит телефон. Она берет трубку.
-- Привет! Как у тебя дела? Нормально? Вчера? Да, мне очень понравилось.
Но в следующий раз не будем столько пить, ладно? У меня текло из всех щелей,
и я из-за тебя толком не выспалась. И зубы болят. Как я по тебе соскучилась! Когда?
Нет, сегодня не могу. Нет. Я сижу с температурой, понимаешь меня? Когда?
Хорошо. А когда он
приезжает? Здорово! Я так по нему соскучилась!
Сцена 2
Расстилаются дальние просторы невскопанной земли. ХМУРОВ в высоких
сапогах, маскируется под агронома, хмуро вглядывается вдаль. Над далью
плывут небольшие облака. ХМУРОВ закуривает, сплывывает, достаёт из пальто
сапёрную лопатку и начинает копать посреди сцены. Слышен звук завихряющегося
воздуха. Когда ХМУРОВ закопался в землю настолько, что видна лишь накрытая
пальто часть его спины, да сигаретный дым, поднимающийся неожиданно большими
и густыми клубами вокруг него, на сцене появляются двое чернорабочих, несущих
большую деревянную коробку, что-то вроде переносного дачного нужника.
ПЁТР: Иван Павлович, а рассвет сегодня запоздал на десять минут, слыхали?
Было в утренних новостях.
ИВАН: Ох, Петя, я ведь как встал с утра, так и покорёжило меня рассветом
этим, контузило, даже можно сказать. Так и поплёлся к своим нужникам, несолоно
хлебавши, даже зуб не почистил.
ПЁТР: Иван Павлович, а правда это, что Акулина Дьяконовна на этот сезон
апокалипсис предсказывала?
ИВАН: Ох, Петя, Акулина-то права. Где ж видано, чтоб рассвет задержали?
Предатели кругом. Куда ни глянь, за каждым кустом таятся.
ИВАН и ПЁТР, чернорабочие, оглядываются по сторонам в поисках кустов,
хотя их ноша и мешает им смотреть.
ИВАН: Даже ведь и не факт, что вон та курящаяся сопка -- не спина предателя,
так ведь, Пётр?
ПЁТР (ужаснувшись такой мысли, зажмуривается): Иван Павлович!
Вы ведь не всерьёз?
ИВАН (сам немного напуган, но посмеивается): Не бойся, парень,
коли и апокалипсис -- что ж с того? У нас что ни сезон, то апокалипсис.
Вспомни-ка, как на прошлый урожай вдруг у Артамоныча синяк на шее вырос?
Да такой, что у него и глаз выцвел! Артамоныч-то, что твой динозавр, глазищи
чёрные, зыркают -- а тут вижу его -- идёт, гармошку растянул, по земле
за ним волочится, а глаз -- сер, как небо в ноябре!
ПЁТР (дрожащими руками опускает свой край нужника на землю. ИВАН
опускает свой тоже.): Приехали. (Забегает в нужник, захлопывает
за собой дверцу. Через неё, тем не менее, слышно, как изливаются струи,
прямо ниагарский водопад.)
ИВАН (стоит, опираясь на стенку нужника и изучает горизонт через
бинокль): Никому верить нельзя. Даже Петьке.
ИВАН хватает нужник подмышку и быстрым шагом удаляется со сцены,
не отнимая бинокля от глаз. Из нужника слышны завывания ПЕТРА. ХМУРОВ,
видимо, не заметив происходившего наверху, наконец, встаёт на ноги и выбирается
из своей ямы.
ХМУРОВ (складывая складную лопатку): Ну вот тебе и готова на
всякий случай могила, мать сыра земля.
Тоже уходит со сцены. С другой стороны из-за кулис выходит НАДЕЖДА,
переодетая секретаршей из второй главы. В руке у неё -- металлический шест.
Она втыкает его в землю и, глядя ХМУРОВУ вслед, исполняет прощальный стриптиз.
Когда она собирается совсем уж раздеться, прямо перед носом у затаивших
дыхание и капающих жадной слюной зрителей падает занавес. Ишь чего захотели,
развратники!!!
3.
Горели неубранные адвокатами дела.
Пламя красиво растекалось по городским квартирам, но бандиты еще успевали
написать свои «чистосердечные» признания.
«Я с такими вещами сталкиваюсь впервые,» -- повторял майор, который
всегда чуточку издевался над заключенными, лязгал зубами и со своей деревянной
колодкой расставался лишь в исключительных случаях.
Сегодня, когда закричали многоэтажные кварталы, майор сразу понял,
что их предали. Никто не собирался защищать индустриальные тылы, несчастные
бежали с большими сумками, хирургическими клетками для птиц, бежали в сапогах,
словно все кончилось разом, забыв пересчитать друг друга, молча бежали,
словно надеясь на что-то, солдаты, бабы, старики и начальство, забыв сорвать
афиши с гладких стен канареечного мира, все-таки, предательски убегали,
даже не оглядываясь, тронулись, без привычного забавного гиканья, не взяв
большую часть имущества, швейные машинки, горшки, платки, сматывались бесчисленные
толпы, летели, избавлялись от страха, шарахались в подворотню, отстреливались
от чиновников.
Когда майор увидал их окостеневшие гримасы, он сообразил -- предатели.
Сцена 3
Небо покрыто дешёвым румянцем апокалипсиса. В этой местности апокалипсисы
стали настолько частым явлением, что природа, порастратив и поистрепав
на них свою молодость, пользуется дурной отечественной косметикой, замешанной
на нищей крови и болотных пигментах, лишь бы прихорошиться. Так что небо
расцветает диатезно-косметическим румянцем. Болота закипают. Грязная вода
вытекает из крана, а канализация отливает опаловой хрустальностью. Зелёная
чайка прелюбодействует с бензонасосом. Громов и Чахурдаева вместо сырников
употребляют сырое мясо заказщиц из соседнего цеха. В море плавают задохнувшиеся
вампиры. ХМУРОВ сурово глядит из-за угла. Моя первая учительница, БУСЯ
БОРИСОВНА, еврейка-экспатриотка, заглядывает ко мне в окно. Её лицо, как
ни странно, не тронуто временем -- всё тот же обуглившийся череп с клоками
волос и золотыми коронками оскала, уж не знаю, как избежавшего хлопот вандализма.
БУСЯ: Ну-ка, дети.
Я: Я тут одна, так что убирайся, не мешай.
БУСЯ: Карамян, сотри с доски.
Я: Буся, проснись, ты уже давно в Ла Кроссе, штат Иллиной, провинция
Северная Америка, страна в состоянии войны между горцами и бушменами. Буся,
доски больше нет!
БУСЯ: Сегодня у нас будет проверка на вшей. Все быстро встали, разделись,
сняли волосы, их щас будут дезинфицировать.
Я покорно снимаю с себя скальп с волосами. Обнажается незащищённый
мозг с внушительными дырами. Я показываю БУСЕ вывернутый наизнанку скальп.
Я: Ну? Убедилась? Нету у меня вшей. Всё, убирайся в свою Америку, и
чтоб я тебя больше в своих снах не видела.
Сцена взрывается жёлтыми, зелёными, разноцветными клочьями. Показывается
замотанная тряпьём голова с преувеличенными глазами. Это ЭКЗОРЦИСТ.
ЭКЗОРЦИСТ: Буся, пойдёмте, я сварю вам ромашку и пион.
БУСЯ (упирается): Им ещё надо сделать прививки! Всем по одной,
Карамян -- две! А то на ней даже вши не заводятся, заразы боятся.
Я (ЭКЗОРЦИСТУ): Вы с ней поосторожней. Сколько она скрипок на
своём веку перепелила, это же ужас.
ЭКЗОРЦИСТ (кивает, понятливый попался): Я учту. (Пишет в
блокнотике. Где-то снова начинает выть сирена)
Двое рабочих вносят деревянную корзину невероятных размеров. На
ней -- синяя мигалка и надпись «Диспанцер». БУСЮ не без трудностей укладывают
в корзину. ЭКЗОРЦИСТ, подоткнув под ней пелёнку, перемещает строгий взгляд
на меня.
ЭКЗОРЦИСТ (спохватывается): А ваше письмо, собственно?
Я: В порядке! В полном порядке!
ЭКЗОРЦИСТ: Предъявите!
Я достаю из кармана письмо в потрёпанной красной обложке и протягиваю
ЭКЗОРЦИСТУ. ЭКЗОРЦИСТ пронзительным стальным взгядом сличает фотокарточку
с моей персонификацией.
ЭКЗОРЦИСТ: Снимите скальп! (Я снова, преодолевая нежелание, снимаю
скальп. ЭКЗОРЦИСТ кивает головой -- понятливый попался -- и пишет в блокнотике.)
Получите, распишитесь. (Протягивает мне чемодан.) Это -- ваш
больной. (Я беру больной чемодан.)
Я: До свидания, доктор, спасибо, вы снова спасли человеческую жизнь.
ЭКЗОРЦИСТ (склабится): Клянусь Эскулапом!
Карета скорой помощи срывается с места, увозя БУСЮ. Я разматываю,
осторожно, очень осторожно разматываю бинты на больном чемодане. Открываю
его. Из чемодана вываливается не бог весть что.
Я (досадливо плюю): Тьфу ты, господи, не бог весть что!
Занавес.
4.
Чем прекрасно общение с базарной женщиной -- сразу исчезает излишний
ум и напускная интеллигентность.Отец Надежды был рабочим и довольно искренне
хлопает глазами, поэтому его назначили главным продавцом в контору, а Надежда
была глупа в силу своего возраста, она то ли с гордостью то ли с упреком
мне часто рассказывала, как ее в детстве ставили в угол.
-- Вот не должен он так гладко рассуждать, -- думает мой собеседник,
мой друг, ее отец. -- Не должен, и все! Слишком складно говорит, слишком
умен по всем религиозным законам. А вот перебью-ка я его. Устрою-ка я ему
провал в памяти, потому что быть так не должно. Я неправильно воспитан.
Он считает, что друзья должны постоянно отчитываться о «делах» (ну, как
твои дела?), докладывать друг другу малейшие изменения, участливо переспрашивать,
может, оно и в самом деле так, ну, это... Его служебное рвение похоже на
энтузиазм, у него наверняка есть погоны, но говорит он только скучные вещи
о душах заблудших и о сатане, и... И вот он толкает меня в плечо и задает
какой-то вопрос, который сбивает меня с толку. Я спотыкаюсь, я забываю,
что вообще хотел сказать. Говорю, как бухгалтер какой-то, это, как его,
это, там, значит, ну как, это самое, ну, как. Только воинственной гордости
нет. -- Вот я не понимаю, объясни-ка мне...
Впрочем, пусть тренируется.
Двигаем мебель, чтобы продемонстрировать бурную деятельность.
А мои закрытые слова, мои невысказанные ругательства, мои мечты!!!
Я хочу отхлестать его дочь или даже задушить.
Она высказывает мне за мою несуразную прическу, вот ее жених, который
уже по счету, впрочем, не мое дело, так вот, у ее жениха стрижка правильная.
Он работает милиционером, потом она выгонит его за то, что он съел все
пельмени в доме. Я мельком видел его -- крупный человек, перепоясанный
ремнями, стриженный здоровяк с грустными глазами, он смотрит вбок или вообще
вниз куда-то, мы когда знакомились с ним,
протянули руки друг другу и оба промахнулись! Самодовольство и глупые амбиции
этой девки сделали свое дело, я сейчас мало говорю, она кричит, что я отупел,
но вряд ли хочет она, чтобы что-то менялось в мире вещей, точнее, в том
распорядке, который она придумывает вещам, окружающие должны не создавать
никаких проблем, она словно становится мудрей и лучше на фоне бездушных
глупых сотрудников.
Инициатива? Это не просто оскорбляет ее, это выводит ее из себя!
«Это кто включал?» -- орет она.
«Это кто сюда подходил?», «Ты лучше вообще молчи, тем более жалуются,
что у тебя голос детский», малейшее событие будет очень долго перевариваться
в ее маленькой голове -- она когда-то работала медсестрой.
«Если я сказала нет, значит нет.» «Поцарапаешь!Осторожней!» -- это
вопит она, когда неосторожно обращаются с каким-нибудь полированным предметом.
«Дома так будешь, понятно тебе, а здесь аккуратней, пожалуйста.»
«Нет, мне нравится, я кому говорю вообще?»
Исчезает вера людей друг другу, даже самим себе больше уже не верят,
когда на освободившееся место бросается толпа пассажиров.
Сцена 4
На пороге зимы обрушивается в глубокий колодец нечто похожее на
вечную ночь. На рынке распродают последние мороженые овощи и консервы.
Стужа. Ветер. Ледяная вода. Я сосу ледяной палец на косточке; он выполнен
достаточно художественно. Заводная карусель кругом. Больничный ландшафт.
Больные, кто старый, кто седой, кто страдающий публичной несдержанностью
оседлали железных лошадок, и худая человеческая кожа липнет к мороженой
жести сквозь тонкую кожицу полосатых пижамок. Больные вздыхают, причмокивают
голубоватыми на морозе губами, целуют свои кариесные дупла. ХМУРОВ и группа
мужчин, развалясь в креслах с подогревом, поджидают апокалипсиса. Бесы
гроздями осыпаются с прибрежных скал, выскакивают из покрытых мехом скальпов
прохожих, даже высовывают оскорбительный палец из моего леденца. ВЕРОЧКА
и ЛЮБКА что-то прячут в просторных складках зимних одежд: видимо, им есть,
что скрывать.
ВЕРА (раздвигает складки пальто, закрывая невнятную, но явно медицинского
происхождения энигму, силуэты которой настолько размазаны и скрыты обилием
сценических декораций, что нам, зрителям, и так уж никак не догадаться,
что же там такое, так что её кокетство совершенно излишне): Её здесь
нет.
ЛЮБА (обматывает шарф вокруг колен): Её здесь нет.
Подтягивается толпа. Мальчишки рисуют на заборе, девочки кормят
птиц останками своих родителей из больших корзин с именными табличками,
как в роддоме или на кладбище. На заднем плане, не спеша, передвигаются
деревья. Воздух полнится горящими клочками папиросной бумаги. Полыхает
горизонт. На сцену, прижимая к груди картонный щит с инициалами АЗЛК выходит
престарелый отец НАДЕЖДЫ, ПРОКРАСТИРОН ТЕМПРЫЧ. Под щитом на нём -- лишь
подбитое мехом исподнее. Он нерелигиозен и здоров, хоть и весьма стар --
примерно моего возраста. Из ненадёжного неба падает на пол сырой дождь.
Рабочие, прикрывшись кепками, дождевиками, шахтёрскими очками, в общем,
чем попало, вносят на сцену гигантский зуб из папье-маше. В нём проел здоровенную
дыру кариесный червь, и его хребет с подрагивающим гребешком частично выглядывает
из дыры на месте внедрения. Мимо проходят нестройной толпой американцы,
они что-то жуют и что-то обсуждают на незнакомом миру языке, наверное,
говорят о медицинской страховке. Или о пенсии, которую решено теперь выплачивать
уже за два года до ранее установленного срока, в размере 82% от оборотной
стороны зеркального оклада.
БОРМАШИНА (самозарождается прямо посреди сцены): Долой низкие
доходы.
Входят ДОХОДЫ. Их немного, поэтому и патронов тратится немного.
ШАЛЬНЫЕ ПАТРОНЫ скачут по сцене. ДУЛОВ хмуро ощупывает плечо, немного перекосившееся
от отдачи. БОРМАШИНА начинает жужжать. Зуб и бор стоят друг напротив друга,
покачиваясь, взвизгивая, то и дело нащупывая резонанс во взаимных вибрациях.
НАДЕЖДА под руку водит по кругу своего сердобольного отца, тот сенильно
трясёт головой, но держится мололдцом, кряхтит в свой старческий платок.
НАДЕЖДА: Капитан Дулов - наша единственная, но очень крепкая опора.
Настенный телевизор передаёт падение курса морских Крепостей. С
нынешнего момента их крепость опускается на десять процентов путём разбавления
прибрежной водой. НАДЕЖДА сенильно покачивает головой - может быть, в насмешку,
а может быть, наследственность виной. Крепости проходят призраками по заднику
сцены.
ПРОКРАСТИРОН ТЕМПРЫЧ (у него весёлый детский голос): Наденька,
нам потребуется ампутация, это неизбежно, но бинтов-то у нас, слава богу,
хватает.
НАДЕЖДА (серьёзно): Папа, о подобных вещах вам не следует пока
думать, вы можете переутомиться и свести на нет весь наш тщательно отстроенный
бизнес.
БОРМАШИНА (это ведь она и есть, тщательно отстроенный бизнесс):
Я пою в резервных камерах! Вжжж! Разливаюсь в тонких зуммерах! Ззззых!
Я оплачиваюсь в талерах! Чвеньк! Звон зубов в моих иностранных пропеллерах.
ХМУРОВ и ДУЛОВ переговариваются по специальному радиоустройству.
Из рожка вылетают непонятные СЛОВА и на лету перешёптываются между собой,
так что телефонат получает совершенно испорченную информацию. Зато это
отличная защита от спецслужб.
ХМУРОВ: Чёрная роза, паслён, отравление!
СЛОВА (перешёптываются): Роза! Растение! Чёрный паслён... вечный
сон...
В это же время АГЕНТЫ СПЕЦСЛУЖБ подслуживают разговор, лёжа на полу
голышом и в наушниках. Заслышав эфирные искажения в форме СЛОВ, один за
другим принимают яд или просто падают в обморок.
ДУЛОВ (слушает и записывает на транспаранте): Дерево вялое,
ночь, успокойся. (Грызёт карандаш, думает над ответом. Пеленгует.) Лодка
потеряна. Весло и туман.
СЛОВА перешёптываются. АГЕНТЫ умирают.
ХМУРОВ (получает, записывает): Девушка ретуширует. (Ковыряет
палочкой в ухе. Отстукивает.) Удалить операционным путём.
ДУЛОВ (принимает, карябает по ткани): Опрыскать почки и пожинать
плоды. (АМЕРИКАНЦЫ, которые подслушивали в дверях, пытаются вербовать
перешёптывающиеся СЛОВА, но те выпархивают у них из рук, как игривые зверюшки)
СЛОВА: Ах-хах! Хи-хи-хи!
АМЕРИКАНЦЫ (обескураженно): Штоп машина.
Входит БУХГАЛТЕР, держа за ручку пишущую машинку. Если приглядеться,
пишущая машинка на самом деле оказывается маленьким голым МАЛЬЧИКОМ-ДОШКОЛЬНИКОМ.
В руках у МАЛЬЧИКА счёты, а на груди - касса слогов. Всем холодно, все
закутаны - зима же, апокалипсис - а мальчик совсем розовый и незамёрзшй.
У него золотые ручки.
Бухгалтер (ставит мальчика на табуреточку): Вот мой бухгалтерский
стол.
Мальчик переминается с ноги на ногу, пробует исправность каретки.
Маша (так зовут мальчика): Пётр Ильич! Твёрдый знак заклинил!
Бухгалтер приближается с пипеткой и смазывает клавишу. Маша резво
постукивает, печатает какой-то отчёт. Бухгалтер сверяет счета. У него на
носу крепко сидит пенсне. НАДЕЖДА появляется из-за кулис под руку с охотником
Носков. Охотник Носков отводит в сторону руку Надежды, снимает с плеча
ружьё и целится в бормашину.
Охотник Носков (целится с остервенением, один глаз прикрыт, на другом
дёргается веко, обнажился в оскале золотой зуб): Арррргххх!
Раздаётся выстрел. Из дула, как из шляпы фокусника, вылетают разноцветные
женские носочки, гольфики и чулки. Бормашина, заткнувшись тряпками, прекращает
работать.
Маша (печатает, и буквы появляются, зелёные и с кляксами, на заборе):
Бормашина, западная, количество одна штука, стоимость доход, два дохода
и половина дохода; нанесённый ущерб - в размере урона.
Бормашину уносят со сцены. Зуб с кариесным червем сам собой выползает
на первый план.
Маша (безжизненным машинописным голосом): Зуб, больной, палата
пятнадцать, частично восстановлен, многочисленные самоволки, поведение
неудовлетворительное, диагноз непосредственный, постановление - выписать
в бессрочный отпуск, лишить медикаментов.
Из кариесного дупла показывается червь с прелестной головкой Надежды.
Она улыбается накрашенным ртом и весело кричит в публику "Предатели!
Предатели! Купите розу! Чистая и чёрная, как снег!". Заныривает
в дупло. Чернорабочие уносят зуб со сцены. Вперёд выступает Хмуров с радиоустройством.
Маша (печатает): Прототелефон.
Прототелефон: Паралипоменон.
Слова (вылетают из рожка, перешёптываются на лету): Пистолет...
поменял на... операционный стол... продаётся печатная машинка!
Крики из публики: «Доход!» «Мой больше!» «Мой здоровее!» «Два
семейных дохода!» «Жизнь, доход и яхта!» Замолкают. Владелец яхты выходит
на сцену, берёт Машу за руку и уводит домой. Начинает играть ярмарочная
музыка. Я сосу ледяной палец. Снова крутится карусель, на ней -- замёрзшие
больные в пижамах. Больничный ландшафт. НАДЕЖДА щёлкает хлыстом, погоняя
железных лошадок, но ей мешает неуклюжее пальто, поэтому щелчки выходят
неловкие.