Speaking In Tongues
Лавка Языков

Джеймс Джоунз

Отсюда в вечность

(1951)

Отрывок из романа

…Они встретились с остальными на уже темном пространстве плаца, Фрайди радостно тащил две гитары, и как только Энди оттрубил Тушить Огни, они уселись на задних ступеньках кухни в темноте, играя блюзы, но потихоньку, не желая собирать толпу, им не нужно было людей, а только лишь ощущение тепла их собственной небольшой компании. В казармах вокруг плаца одни за одним пропадали огни в окнах кубриков. Старк вышел из столовой и сел на бордюр, привалившись к стене, он курил и тихо слушал, не произнося ни слова, довольный, но отстраненный, глядя поверх здания штаба, как будто пытался увидеть Техас. Маджио ссутулился на верхней ступеньке, своими круглыми плечами напоминая плешивую обезьянку шарманщика, и слушал также внимательно как и Старк, эту странную музыку, чуждую его родному Бруклину. «Знаете что,» сказал он погодя, «вот эти ваши блюзы скорее смахивают на джаз, чем на кантри, как вы их играете. Медленный джаз, типичный негритянский джаз, как в кабаках на 52-й улице.»

Пру перестал играть и гитара Фрайди тоже понемногу затихла. «Да, что-то вроде того,» сказал Пру. «Никто не знает, где кончается кантри и начинается джаз. Перетекает одно в другое. У нас c Энди есть идея сочинить наш собственный блюз, особый блюз для нас. Мы много раз говорили об этом, когда-нибудь напишем.»

«Еще бы,» сказал Фрайди. «Назовем его Сверхсрочный блюз. Ведь есть Блюз дальнобойщика и Блюз издольщика, а армейского блюза нет, въезжаешь?»

Старк сидел молча, прислушиваясь к то начинающемуся, то затихающему разговору, временами прерываемому игрой, впитывая все, но оставаясь безучастным, молча куря, ведя безмолвный и горький диалог с самим собой.

«Нет, так не трубят Вечернюю Зорю,» сказал Пру Энди с непререкаемой манерой знатока. «Заря требует стакатто. Короткого и отрывистого. Длинные ноты нельзя перетянуть ни на секунду. Заря очень настойчива. Ты требуешь погасить это чертовы огни и никаких разговоров. Все должно быть точным и быстрым, тут нельзя глотать нот. И еще чуть-чуть грустным, ведь внутри ты ненавидишь себя за то, что приходится это делать.»

«Нельзя во всем преуспеть,» сказал Энди. «Я -- гитарист. Тебе по душе горн, мне больше по душе гитара.»

«Отлично,» сказал Пру. «Держи.» Он передал гитару, уже не новую, но все еще личную гитару Энди.

Энди взял гитару и подхватил мелодию Фрайди, не спуская глаз с лица Пру в темноте.

«Хочешь сыграть Отбой вместо меня?» предложил он. «Сегодня можешь сыграть ты, если хочешь.»

Пру задумался. «Ты уверен, что тебе все равно, кто сыграет?»

«Ага. Я не горнист, мое дело гитара, я же сказал. Давай играй. У меня все равно никогда не получалось.»

«Окей. Давай сюда горн. Держи свой мундштук. У меня свой с собой. Случайно оказался при мне.»

Он взял потускневший гвардейский горн, слегка потер его, потом положил на колени, пока они сидели в прохладной темноте, тихонько играя, перекидываясь словами, но в основном слушая, Старк молчал, только слушал, довольный, но отстраненный. Раз, пара праздношатающихся остановилась было послушать, захваченная той страждущей надеждой, которая не может найти выхода, надеждой, заключенной в блюзовый ритм. Но безмолвный Старк был начеку. Он зло, щелчком выкинул свою сигарету на улицу в их сторону, упавший уголек разбился у ног искрами. Как будто невидимая рука оттолкнула их и они продолжили путь, но со странно полегчавшей душой.

Без пяти одиннадцать они бросили играть и поднялись со ступеней, они вчетвером пошли к мегафону в углу, оставив Старка, который стоял, прислонившись к стене, угрюмо куря, безмолвно смакуя свою отчужденность, сворачивая очередную сигарету, впитывая все, не пропуская ни единой детали.

Пру вытащил из кармана свой кварцевый мундштук и вставил его. Он встал перед большим жестяным мегафоном, нервно вертя в руках горн, пробуя губы. Он выдул две тихие пробные ноты, зло выбил мундштук и с силой растер губы.

«Губы не к черту», сказал он нервно. «Не брался за горн несколько месяцев. Я ни за что не смогу сыграть. Губы мягкие, черт.»

Он стоял в лунном свете, переминаясь с ноги на ногу, с горном в дрожащих руках, нервно пробуя им губы.

«Бог мой,» сказал он. «Я не смогу сыграть как надо. Отбой это нечто особенное.»

«Да ладно, давай, ну тебя к Богу,» сказал Энди. «Ты же знаешь, что сможешь сыграть.»

«Ладно,» ответил он зло. «Ладно. Я не говорил, что отказываюсь играть, так ведь? Ты сам что ли никогда не нервничаешь, а?»

«Никогда,» сказал Энди.

«Ну тогда ты бесчувственный чурбан,» сказал Пру зло. «Без симпатии и понимания.»

«В отношении тебя -- да,» сказал Энди.

«Ну тогда заткнись к Богу,» сказал он нервно и зло.

Он взглянул на часы и, когда стрелка коснулась двенадцати, шагнул вперед и поднял горн к мегафону, и вся нервозность упала с него как сброшенная женская блузка, и внезапно он остался один, отдалившись от остальных.

Первая нота была чистой и абсолютно уверенной. Этот горн не знал ни капли сомнений и колебаний. Звук уверенно разнесся над плацем, потянутый лишь на долю мгновения дольше, чем большинство горнистов сделали бы это. Он тянулся, как время от одного изнурительно усталого дня до другого. Тянулся, как тридцатилетний срок службы. Вторая нота была короткой, пожалуй слишком короткой, отрывистой. Внезапно оборванной и пролетевшей так быстро, как несколько минут с проституткой. Короткой, как короток десятиминутный перерыв. А заключительная нота первой фразы взлетела триумфально над слегка изломанным ритмом, триумфально в высь, к недосягаемым высотам достоинства, над унижениями и деградацией.

Он протрубил сигнал до конца, с то замирающим, то ускоряющимся ритмом, за которым не угнался бы ни один метроном. В ритме этого Отбоя не было степенной уставной размеренности. Звуки взметались высоко в воздух, дрожа над плацем. Там в вышине они вибрировали, нежно, наполненные грустью, бесконечной терпимостью, бесполезным достоинством, реквием и эпитафия рядовому солдату, от которого воняло, как от солдата, как как-то заявила ему женщина. Звуки висели, как нимбы над головами спящих солдат, в полутемных казармах, обращая всю грубость в красоту, красоту симпатии и понимания. Вот они мы, говорили эти звуки, вы произвели нас на свет, теперь глядите на нас, не закрывайте глаза содрогаясь; эта красота и эта грусть без прикрас. Это настоящая песня, песня черни, нет, не победивших героев; песня сидящих на губе заключенных, которых бередит и жжет пот под слоями серой пыли; песня закопченного кухонного наряда, мужчин без женщин, подбирающих тампоны офицерских жен со следами крови, тех, кто пришел убирать в Офицерский клуб -- после того как вечеринка закончилась. Эта песня отбросов, не брезгающих и лосьоном после бритья, презревших стыд, жадно приканчивающих недопитые стаканы, часть со следами губной помады, которые участники вечеринок позволяли себе оставить недопитыми.

Эта песня бездомных, ее играет тот, у кого никогда не было своего угла, играет по праву. Прислушайся к ней. Ты знаешь эту песню, ты вспомнил? Чтобы не слышать ее, ты каждую ночь затыкаешь уши, пытаясь уснуть. Чтобы не слышать ее, ты каждый вечер выпиваешь подряд пять мартини. Это песня Большого Одиночества, того, что подкрадывается как ветер с пустыни, осушая почву. Это песня, которую ты услышишь в тот день, когда умрешь. Когда ты лежишь в кровати в поту, и знаешь, что все доктора и сестры, и рыдающие друзья ни значат ничего, и ничем тебе не помогут, они не могут избавить тебя от этого едва заметного горького привкуса, означающего, что именно ты умираешь, не они; когда ты ждешь приближение своего часа и знаешь, что сон не принесет избавления, мартини не поможет, и тебе не удастся отвлечься беседой, и хобби не дадут тебе избежать твоего конца; тогда ты услышишь эту песню и, вспомнив, поймешь ее. Это песня - Реальность. Ты помнишь? Точно помнишь?

«День ушел…

Свет исчез…

И с полей

И с холмов

И с небес

Спи солдат

Боевой

Бог с тобой…»

И когда последняя нота задрожала в гордой тишине и горнист повернул мегафон для традиционного повтора сигнала, на фоне освещенного прохода из кабачка Чоу появились человеческие фигуры. «Я же сказал, что это Пруитт,» донесся через плац приглушенный голос с интонацией человека, выигравшего спор. И в этот момент мелодия повтора разнеслась высоко, чтобы присоединился к своей трепещущей и печальной сестре. Чистые гордые ноты заполнили, отражаясь, притихший плац. Люди вышли из комнат отдыха на галереи, чтобы послушать звук горна в темноте, внезапно ощутив тот, подгоняющий комок к горлу страх, подавляющий все остальные чувства. Они стояли в темных галереях, слушая, ощутив внезапную близость к стоящему рядом, такому же солдату, который тоже должен умереть. Затем, также беззвучно, как и вышли, они отпрянули вглубь, опустив глаза, внезапно устыдившись собственных чувств и вида неприкрытой человеческой души.

Мэйлон Старк, молча стоял, прислонившись к стене кухни, глядел на свою сигарету, скривившись, будто готовый вот-вот заплакать, вот-вот рассмеяться, вот-вот усмехнуться. Устыдившись. Устыдившись собственной удаче, вернувшей ему его смысл, его предназначение. Устыдившись того, что этот человек потерял свое предназначение. Он сдавил пальцами безобидный уголек, наслаждаясь болью от ожога, и швырнул его на землю, что есть силы, бросая в месте с ним всепоглощающую несправедливость этого мира, которую он не мог ни терпеть, ни понять, ни объяснить, ни исправить.

Пруитт медленно опустил горн, оставив мегафон болтаться в вертлюге. С неохотой он вытащил свой мундштук и отдал горн обратно Энди. Его измученные губы были красными от игры.

«Черт,» сказал он хрипло. «Черт возьми. Мне надо выпить воды. Я устал. Мы со Старком едем в город. Где Старк?» И вертя в пальцах мундштук он нетвердо пошел в темноте по направлению к казармам, не гордясь, а еще наивно не понимая того, что он только что сотворил.

«Ого,» Сказал Маджио пока они глядели ему вслед. «Этот парень в самом деле могёт играть на горне. Чё ж он никогда не играет? Ему надо, он должен быть горнистом.»

«Он и был, остолоп,» сказан Энди язвительно. «Он ушел. Чего уж там просто горнистом. Он играл на военных похоронах в Арлингтоне.»

«Да-а?» сказал Маджио. Он уставился вслед удалявшейся фигуре. «Ну,» сказал он. «Ну, вот оно что.»

Они втроем стояли в молчании, не в силах выразить своего ощущения, смотрели как он уходит, пока Старк, слушавший разговор, не подошел к ним.

«Куда это он пошел?»

«Ищет тебя,» сказал Энди, «чтобы ехать в город. Пошел наверх в галерею.»

«Ну спасибо,» поддразнил его Старк, «Я бы ни за что не догадался,» и пошел за ним.

«Пойдем, братишка,» сказал он. «Поедем в город, оторвемся на полную катушку.»

Speaking In Tongues Лавка Языков

Джеймс Джоунз

Отсюда в вечность

(1951)

Отрывок из романа

Speaking In Tongues
Лавка Языков