А ПРОСНУЛСЯ Я ВОВСЕ НЕ ОТ ТОГО, ЧТО ЗАБЕРЕМЕНЕЛ. ПРАВДА. ЭТО ВСЕ МОЙ
ЛЮБИМЫЙ СУПРУГ...
Он большой и сильный, а когда выпьет, то на ощупь становится жестким
и холодным. Я в таких случаях обычно боюсь его и сплю в кухонной, напротив
любимого «холо». Но вчера вечером они оба меня обманули. Мой супруг вернулся
домой трезвым. А «холо» сразу после ужина (где-то в 78.45) что-то прогавкал
и самопроизвольно покрылся ярко-голубыми полосами. Полосы -- красивые.
Но у меня аллергия на голубой...
Увижу. И в своем мире полувидений сплю и слышу исключительно голубое...
э-э... Небо, заяц, ель, солнце, мумми-кола. И опять попадаю под влияние
хромого голубого супер-ангела. Во вчерашнем комиксе в «Н» он, честно говоря,
чуть получше нарисован, но этот, мой, тоже ведь ничего? Это бесконечно
красивое существо вылезает из-под голубых полос на «холо» и целует меня
прямо в шею. Но я же стесняюсь, когда вот так вот -- в шею, -- поэтому
зеленею и отключаюсь. Поэтому никогда не знаю, что бывает дальше...
А проснулся я вовсе не от того, что забеременел. Правда. Это все мой
любимый супруг. Он раскинул свои руки-ноги по сторонам, по постели, по
мне. Стало нечем дышать, поэтому пришлось начать новый день с утра.
* * *
Хила еще в полусне шатался по серым сырым коридорам однокомнатной квартиры.
Из засыпальной -- в кухонную, чуть не вылетев через одну дверь по пути
на витрину соседнего магазина. Из кухонной -- в... (ему бы было стыдно
сказать куда, там дурно пахнет). А уже оттуда по всем пяти дополнительным
сооружениям и опять в засыпальную. Здесь он не обнаружил ничего причудливого,
кроме колышущихся перьев на занавесках. Храп мужа был все-таки нетрезв.
Зарядка окончена. И Хила стал одеваться. Ибо был наг.
Он долго выбирал один из двух комбинезонов. Выбрал светло-зеленый с
коричневыми пуговками из кожи. И заплакал -- верхняя пуговка уже поистерлась.
ОН ПОДУМАЛ О ПУГОВКЕ. О ДЕНЬГАХ. О МУЖЕ. ОПЯТЬ О ДЕНЬГАХ. И ВСПОМНИЛ,
ЧТО БЕРЕМЕНЕН.
«Ах, да,» -- подумал он и пошел мыть посуду. Сегодня еще нужно было
постирать вещи мужа.
* * *
Ах, да. Ребенок. Посуда. Стирка. Ну а если мой любимый супруг снова
испачкал свои кремовые плавки чужой глазной краской, я закачу скандал.
Или истерику. Нет -- развод. Чем моя глазная краска хуже? Я всего месяц
назад купил новую. От нее блестят брови, ресницы, глаза. И даже уши блестят.
Это очень модно.
Знаю. Давно знаю. У него кто-то другой. Или...
* * *
Другая? Нет. Уж по этому поводу можно не беспокоиться. Хила пусть даже
и надеется: вряд ли на его неподъемного супруга клюнет какая-нибудь из
Непререкаемых. У этих оставшихся после Великой Отечественной Вен-эпидемии
женщин, и без того неплохой выбор партнеров... Кстати, вот только что,
секунду назад этот ассортимент стал немного богаче... Умерла все-таки наша
старинная бабушка Тут Я Ларсен. Значит, сегодня будет прямой репортаж из
морга. Запись предпоследних минут жизни. Какая прелесть. Клянусь, она гавкала
по-собачьи и кусала свои татуировки. Она давно уже была вне себя, и вне
других тоже.
Без Ларсен женщин стало ровно девять. На все километры голубой планеты.
На тысячи мужчин...
Хила оттирал окрашенное белье мужа молча, спрятав от света ненакрашенные
глаза. Он посмотрел на тикающие часы. Те чихнули -- 19.10.
...Хоть причесался бы. Муж скоро встанет.
Хила поплелся к «зерку» и не признал в отражении себя. Зато сразу узнал
грустного ослика из древней легенды о медвежонке Ви-Ни-пухе. Ослик улыбнулся
и показал Хиле язык. «Хватит баловаться,» -- сказал он Хиле. Но все продолжало
находиться на своих местах. «Эй, зерк, хватит издеваться. Сам ты осел,»
-- повторил просьбу Хила. Но ушастое не пропадало и только недоуменно ворочало
зубами.
Хила хотел замахнулся, чтобы дать «зерку» импульс -- это иногда помогало.
Но что-то ледяное оцепило его руку. Он посмотрел на осла. Однако животное
явно было не при делах. Оно просто было счастливо -- рядом с ним, играя
холодными пальцами стояла темная девочка. «Мне холодно,» -- будто бы сказала
она. И виновато опустила свои взрослые глаза. -- «Согрей мне руки.» Она
погладила ослика по голове, а Хила почувствовал, как кто-то гладит его
по волосам. Он обернулся...
Хила так и простоял, упершись взглядом в прямолинейные обои, пока не
проснулся муж. Хила ничего не видел. Разве что воду под ногами. Потому
что с головы капало -- начал таять снег. Хила почувствовал, что впервые
за пять лет своей работы в Отделе он с НЕТЕРПЕНИЕМ ЖДАЛ БУДУЩЕГО РЕБЕНКА.
Супруг, непозавтракавший, обогнул его с левой стороны. На минуту задержался
у двери, чтобы прикрепить фантик от шоколада и рванул по коридору вниз.
Хила заметил, что ногти у супруга -- металлические: «Я догадывался, что
он ненастоящий, -- улыбнулся про себя Хила. -- Это однозначно -- развод.»
Потом он напряг зрение и, не меняя замороженного положения, пригляделся
к шоколадной обертке. Ему во что бы то ни стало нужно было увидеть название
(«Любительский»). «Какое странное название...» Последние восемь букв были
оборваны.
Его оторвало от пола и понесло. На прозрачном бесцветном столике уже
лежала клубника. Одна, большая, без тарелки, на весь стол. Это, видимо,
дело рук или ног «холо». Он позаботился о нем. Вернее, о них. Хила размышлял
о количестве витаминов в клубнике, ее цвете, вкусе, цвете глаз Ребенка,
нравится ли Ему клубника, нет ли у Него на нее аллергии. Он ел и думал
о своих предыдущих детях.
* * *
Я никогда не говорил родителям о том, откуда берутся наши деньги. Ни
до, ни после их благополучной и своевременной смерти. Я всегда думал об
их слабых старческих, хоть и мужских сердцах. Ведь даже несмотря на меня
они были вполне счастливой парой. Немногие семьи настолько счастливы, чтобы
еще и воспитывать кого-то. Тем более меня. Мой папа был сильным и мудрым
слесарем. А мой мама -- самым красивым учителем города. Наверное, поэтому
нам всегда не хватало денег. Такие профессии сейчас не в моде.
Первый раз я забеременел по чистой случайности. Вкололи не ту прививку.
Или, может быть, наборот именно ту. Не знаю. Это уже не в компетенции моей
совести. Через две недели я родил здорового мальчика. Я видел его и через
пять минут после рождения, и через десять -- после беспричинной смерти.
Тогда я понял, что никогда уже не смогу быть мужчиной.
Так проявилась моя способность к материнству. Так меня взяли на работу
в Отдел. Так и там дали много денег, квартиру и двухмесячный отпуск.
Работа несложная. В год выталкиваешь на свет примерно четверых-пятерых
мальчиков. Надеюсь, хоть половина из них доживает до десяти лет -- совершеннолетия...
А девочек вообще нет. Нас тут восемь «мамаш», и все ждут девочку. НАМ БЫ
ХОТЬ УВИДЕТЬ, КАКАЯ ОНА.
* * *
На этот раз Хила сам хотел назвать Ребенка. У него было два любимых
имени. Мужское -- Нат и женское, на всякий случай, -- Пио. С ними он и
дошел до ручки «теле». Экран оживился и показал «Последние Вестимо»: война,
больно, заложники, смерть, несправедливо, обидно. Секунд на пять. А потом
зашуршал, как летучая мышь перед пожаром, и погас. По-беременному капризный.
Хила попытался изменить его, «теле», субъективное мнение. Но тот только
плюнул в него стаканом воды «для живости общения».
Съеденная до стола клубника не придала легкость движениям и мыслям
Хилы, а потому кресло оказалось в важное время на правильном месте. «Хочешь,
почитаем?» -- посоветовался он с ребенком. Взял какую-то лохматую пыльную
книгу и проник в нее.
Он смотрел снизу на этих сумасшедших героев древней книги. На рыжего
грохочущего великана, на мелкую стальную крысу-медсестру, на огромного,
но согнувшегося философа, на черных клопов, на всех этих людей и нелюдей
большого, среднего, маленького и несуществующего роста. И в особенности
на индейца, который вырос и убежал. Хила ничего не понял. Перевернул обложку
и прочитал имя автора: Кен Кизи... Ему вдруг стало весело. И он смеялся,
как когда-то в детстве -- до упаду. А потом почему-то вспомнил подушку,
которой задушили великана, -- упал и плакал до обеда.
* * *
Мне вдруг стало казаться, что мир вокруг меня совсем маленький. И что
комната моя -- и есть весь мир, без остатка. Но самое страшное: что-то
сужается. Вот уже окна придвинулись к полотенцу, которым я утром вытирал
лицо. Вот уже они поглотили полотенце. Кровать накренилась и медленно поплыла
от стен в центр комнаты. Ей хотелось остаться невредимой. Я тоже подумал
об этом, но позже кровати. Когда перышки на окнах уже защекотали мне нос.
Спасать Ребенка! Быстрее -- бежать. Туда, где я смогу сказать, что я снаружи...
Впервые за последние два месяца я оказался на улице.
Все мне показалось мокрым и желто-зеленым. Я сам, зеленый и мокрый,
сливался и с опавшими листьями, и с поросшими плитами на дороге, и с землей
вообще. У меня ведь коричневые пуговицы. Мы, я и Ребенок, стояли перед
теплой сказочной речкой и грели руки. Она сказала: «Мне нравится то имя.
Оно говорит о сиянии.» Я не знал об этом. Я старался не смотреть на Нее.
Боялся, что Она опять исчезнет. Только нащупал Ее руку -- совсем теплая.
И от этого я стал самым счастливым. Самым -- из всех людей на километр
вокруг этой сточной канавы.
* * *
Вечер разбудил Хилу. Всё в вечере было серым. И от этого стало не по
себе: ни черное, ни белое; ни плохое, ни хорошее; ни жизнь, ни смерть.
Сам он, весь в белом, лежал под черным одеялом. Он закутал Ребенка. Зачем-то
присыпал одеяло листьями и заснул. Ему снились реки, озера, скорпионы,
солнце, деревенские песни и мумми-кола.
Он проснулся от того, что Ребенка нет рядом. Цепляясь бледными пальцами
за людей, Хила заметался по больничной палате. Он заглядывал в лица врачей,
пытаясь разглядеть правду. Он уронил в коридоре лампу. Лифт остановился.
Выход был открыт. А он все лежал на полу и стонал. Потом вдруг рванулся
вперед. И бежал, бежал, сбивая медбратьев и слезящихся больных. Рассыпая
кипы «векторамм» различного назначения.
Он уже пробежал эту дверь, но вдруг резко остановился, сбив с ног молоденького
помощника с большими ресницами. Он слышал. Его звали. Зеленые двери открылись
без его просьб и без возражений. Стояла тишина.
В зале было много детей. Удобно и хорошо. Никто не плачет. Каждому
-- своя маленькая ячейка. Хила прошел мимо. Это не его дети. Он пошел дальше.
Повернул направо и замер. В этой ячейке, казалось, были только взрослые.
Они все стояли или стояли на коленях. А маленькая темная Девочка со взрослыми
глазами лежала и притворялась, что никого не видит.
«Такое бывает раз в сто лет, -- говорили люди. -- Родилась Девочка.
И как же так -- беспричинная смерть на шестой секунде жизни...» Санитар
закрыл Ее взрослые глаза рукой в перчатке и накрыл с головой черным одеялом.
«Раз в сто лет. Раз в сто лет,» -- только сейчас услышал Хила. Люди исчезли.
Он дотронулся до Ее руки -- холодная. Открыл одеяло. Она только виновато
улыбнулась: «Мне нравится то имя. Но ты ведь не мама.» Она обиженно потянула
одеяло на себя и замерзла или замерла.