Мы с Биллом Берроузом знали друг друга с Рождества 1944 года, а в начале
50-х уже состояли в глубокой переписке. Я всегда уважал его как человека
старше и мудрее себя, и в первые годы нашего знакомства меня поражало то,
что и ко мне с уважением относился. Но время текло, судьбы наши менялись:
моя -- к одиночному клоповнику на некоторое время, его -- к его собственным
трагедиям и скитаниям, -- и я оборзел в своих домыслах о его робости, которую,
как мне казалось, я интуитивно чувствовал, и начал подталкивать его к тому,
чтобы он писал больше прозы. К тому времени мы с Керуаком считали себя
поэтами/писателями по Судьбе, Билл же был слишком застенчив, чтобы превращать
себя в такое экстравагантное зрелище. Как бы то ни было, он отвечал на
мои письма главами «Торчка», я думаю, начатого как курьезные наброски,
но вскоре по своей инициативе он начал воспринимать их --к моему восхищенному
изумлению -- как непрерывный поток рабочих фрагментов книги, повествования
на единую тему. Поэтому основная часть рукописи приходила в Паттерсон,
Нью-Джерси, порциями по почте. Мне казалось, что я его поощряю. Сейчас
же мне видится, что, вероятно, это он поощрял меня не прерывать активного
контакта с миром, пока я оттягивался по сельской жизни в доме моих родителей
после 8 месяцев в психиатрической больнице, которые стали результатом хипейных
сшибок с законом.
Все это имело место свыше четверти века назад, и я не помню уже структуры
нашей переписки, которая продолжалась много лет, от континента к континенту
и от побережья до побережья, и стала тем методом, коим мы собрали воедино
не только «Торчка», но и «Письма Яге», «Педика» (до сих пор неопубликованную)
и большую часть «Нагого Обеда». К большому стыду, Берроуз уничтожил
множество своих личных эпистол середины 50-х годов, которые я доверил в
его архивное хранение, -- письма более отчетливо нежной природы, нежели
он обычно являет публике, -- поэтому, увы, этот чарующий аспект иначе Невидимого
Инспектора Ли навсегда остался неведомым за Бел-Летристическим Занавесом.
Как только рукопись была завершена, я начал носить ее с собой по разным
своим однокашникам по колледжу или психушке, которым удалось пустить корни
в Книгоиздание -- у меня тоже имелась такая амбиция, но я отчаялся; и таким
образом, полностью неосведомленный в делах мирских, я вообразил себя тайным
литературным Агентом. Рукопись берроузовского «Торчка» прочел Джейсон Эпстайн
(разумеется, он был наслышан о Берроузе по легендам из колумбийских дней)
и пришел к заключению, что будь книга написана Уинстоном Черчиллем, она
возбуждала бы интерес; но коль скоро проза Берроуза «ничем не примечательна»
(а с этим пунктом обвинений я спорил пока хватало духу в его кабинете в
издательстве «Даблдэй», но потом обмяк от такого количества Реальности...
от горчичного газа зловеще разумных редакторов... от своей собственной
паранойи или неопытности в Великой Тупости Деловых Зданий Нью-Йорка), то
и интереса для издательства она не представляет. В тот сезон я также таскал
везде с собой прустовские главы Керуака из «Видений Коди», которые впоследствии
развились в видение романа «На дороге». И я носил «На дороге» из одного
издательского кабинета в другой. Луис Симпсон, сам в то время оправлявшийся
после нервного срыва в «Боббс-Меррилле», тоже в этой рукописи никаких художественных
достоинств не обнаружил.
По великой случайности, моему Компаньону по пребыванию в Психиатрическом
Институте штата Нью-Йорк Карлу Соломону его дядя, г-н А.А.Уин из издательства
«Эйс Букс», предложил работу. Соломон обладал литературным вкусом и чувством
юмора для работы с такими документами; хотя он и имел за плечами собственные
дадаистские, леттристские и параноидально-критические экстраваганцы, но,
как и Симпсон, не доверял криминальной или бродяжнической романтике Берроуза
и Керуака. (Я и сам в то время был приличным еврейским мальчиком с одной
ногой в среднем крассе, который писал тщательно редактируемые рифмованные
метафизические вирши, -- ну, не совсем.) Книги эти определенно указывали
на то, что мы попали в самую сердцевину кризиса самоопределения, предвещающего
нервный срыв для всех Соединенных Штатов. С другой стороны, производственная
линия «Эйс Букс», производившая книги в мягких обложках, шлепала по преимуществу
коммерческую туфту, в которой время от времени попадались французские романчики
или действительно крутые романы, протиснутые в список Карлом, пока дядюшка
смотрел в другую сторону.
Редактор Соломон чувствовал, что нам (нам, парням -- Биллу, Джеку,
Мне) наплевать, в отличие от него, на реальную Паранойю такого книгоиздания
-- оно не являлось частью нашей ситуации в такой же степени, как у него,
-- в его контексте семьи и психиатров, обязанностей по издательству, нервозности
от мысли, что дядюшка сочтет его психически больным, -- поэтому от него
потребовалась определенная смелость для того, чтобы выпустить «такую штуку»,
книгу о Мусоре, и дать Керуаку аванс в 250 долларов за прозаический роман.
«У меня от этой чертовой штуки чуть нервный срыв не случился -- так нагнетался
страх и ужас от одной работы с этим материалом.»
В то время -- что небезызвестно и в нынешние времена с их остаточными
вибрациями паранойи полицеского государства, культивируемой различными
Бюро Наркотиков -- существовала очнь тяжкая имплицитная мыслеформа: подразумевалось,
что если говоришь вслух о «чае» (и в гораздо меньшей степени о Мусоре)
в автобусе или метро, тебя могу арестовать -- хоть ты и можешь обсуждать
всего лишь навсего изменения в существующем законодательстве. Даже разговаривать
о ширеве было почти что вне закона. Десятилетие спустя тебе по-прежнему
не сходила с рук дискуссия о законодательстве по национальному общественному
телевидению без того, чтобы Наркотическое Бюро и Федеральная Коммуникационная
Комиссия не вмешались недели спустя со своими архивными кинопленками и
не оболгали бы эти дебаты. Но это -- история. Страх же и ужас, о которых
говорит Соломон, были настолько реальны, что вошли в плоть и кровь макулатуро-издательской
индустрии, а посему прежде. чЕм книгу запускали в печать, в текст вкраплялись
всевозможные откоряки -- чтобы издателя, упаси Боже, не заподозрили в преступном
сговоре с автором, чтобы читающую публику не завело не в ту степь произвольные
мнения автора, расходящиеся с мнениями «признанных медицинских авторитетов»
-- а сам автор в то время являлся насильственным пленником Бюро Наркотиков
(в 1935-53 годах 20.000 врачей было привлечено к суду за то, что пытались
лечить торчков, тысячи оштрафованы и заключены в тюрьмы -- Медицинская
Ассоциация Округа Нью-Йорк назвала это «войной с врачами»).
Простым же и основным фактом остается то, что в сговоре с организованной
преступностью Наркотические Бюро были вовлечены в закулисную торговлю шмалью,
а поэтому и состряпали мифы, укреплявшие «криминализацию» наркоманов, а
не необходимость их медицинского лечения. Мотивы -- ясны и просты: жадность
до денег, жалований, шантаж и незаконные прибыли, и все это -- за счет
того класса граждан, который пресса и полиция определяли как «законченных
наркоманов». Исторические рабочие отношения между Полицией и бюрократиями
Синдиката к началу 1970-х годов были задокументированы различными официальными
докладами и книгами (особо стоит отметить нью-йоркский Доклад Комиссии
Кнаппа 1972 года и книгу Эла МакКоя «Опиумная политика в Индокитае»).
Поскольку тема -- in medias res -- считалась настолько неслыханной
и чрезвычайной, Берроуза попросили дописать предисловие, в котором бы объяснялось,
что он из приличной семьи -- то есть, анонимно Уильям Ли, -- и намекалось
бы, как предположительно нормальный гражданин может деградировать до отморозка-наркомана,
чтобы как-то смягчить удар для читателей, цензоров, обозревателей, полиции,
критических глаз в стенах и издательских рядов, бог знает, для кого еще.
Карл сочинил перепуганное введение, притворяясь голосом здравого смысла,
представляющим книгу от имени издателя. Возможно, он им и являлся. Вырезано
было некое литературное описание техасского сельскохозяйственного общества
-- как не имеющее значения для жесткой и расхристанной внелитературной
темы книги. И, повторюсь, сущностно важные медико-политические заявления
о фактичности или личном мнении, подписанные У.Ли, на месте имелись (в
круглых скобках), причем с соответственными предупреждениями (от редактора).
В качестве агента я договорился о контракте, оговаривающем все эти
помрачения, и доставил Берроузу Аванс в размере 800 долларов за издание
тиражом 100.000 экземпляров, «спина-к-спине» под одной обложкой -- в положении
69, так сказать, -- с другой книгой о наркотиках, написанной бывшим Агентом
по борьбе с наркотиками. Упаковка, конечно, была не ахти; с другой стороны,
при всей нашей наивности, произошло некое мужественное чудо: текст в действительности
был напечатан и читался на протяжении последующего десятилетия миллионом
«знатоков» -- которые по настоящему высоко оценили разумность фактографии,
ясное восприятие, точный нагой язык, прямой синтаксис и мысленные образы
-- как и невообразимую социологическую хватку, культурно-революционное
отношение к бюрокартии и закону и стоический взгляд на преступность, полный
холодного юмора.