Speaking In Tongues
Лавка Языков

Юрий Кабанков
КАМНИ ПРЕТКНОВЕННЫЕ

III. РОЖДЕННЫЕ В ТРАВАХ

Душа живая приютилась кое-как --

Дни становятся всё вороватей...

Прогрохотали поезда...

СТЕПНОЙ БОЛИГОЛОВ

Звезда глазастая раскисла --

СКАЗ О КРАСНОЙ ДЕВИЦЕ И ЧЕРНОМ ВОРОНЕ

ВСТУПЛЕНИЕ К ПОЭМЕ «МИРСКАЯ ХРОНИКА»

ПЛАМЯ ГНЕВА

Видел я птицу на школьном дворе.

Учили мальца по добру тосковать:

Ужо вам, тягостные мысли!

ЗАКЛИНАНИЕ

Я видел город. На заре

ИЗ Л. ДРАНЬКО-МОЙСЮКА

Господи, прости нам нищету!

* * *

Душа живая приютилась кое-как --

и дерево певуче заскрипело.

И, бренное, захолонуло тело.

И воды схлынули. И осветился мрак.

Тяжелые, как ледяные глыбы,

всплывали звезды из глубин, и рыбы

подрагивали теплою листвой,

и, как зверушки -- зорки и пугливы, --

свистящим травам впутывались в гривы.

А я лежал и плакал -- сам не свой.

1985

* * *

Дни становятся всё вороватей...

Как слепая забота о ближних --

разрисованы спинки кровати.

И цветет под окном булыжник.

Гром ударит в искрящийся камень...

Упираясь в струю огневую

и по зеркалу шаря руками,

станем душу ловить -- как живую.

И тогда -- голосить по хатам.

Что-то плыло, да -- миновало...

Снет лежит на бревнах покатых,

топью тянет со дна подвала.

Неподвижно гудит заводик...

Воздух старости глух и плотен.

И -- в сердцах -- мы глаза отводим

от размаслившихся полотен.

Потому, что понять не в силах --

что земля и нас замесила.

1985

* * *

Прогрохотали поезда...

Давно осыпалась звезда,

а свет ее поныне льется.

Во сне я разожму кулак --

сквозь пальцы проступает мрак

и -- гарью тянет из колодца.

Прозрачна твердь.

Земля черна.

Грешно сказать:

«Покой и воля...» --

когда почтовый,

дико воя

и напрягаясь, как струна...

А перед взором -- вся страна:

и свет в окне, и ветер в поле.

Судьба шагает вслед за мной;

клубится почта полевая...

И там, где тьма повелевает, --

зияет пламень торфяной.

1985

СТЕПНОЙ БОЛИГОЛОВ

«...Необыкновенно ядовитое сорное растение.

Оно растет по всей нашей стране и вошло в

историю как яд, лишивший жизни Сократа...»

Из «Ботанической энциклопедии»

Степная даль влачится вслед за нами...

Над железнодорожными узлами

сцепились ливни, землю расколов.

Звенит, как встарь, в степи болиголов.

Отрадно руководствоваться звуком!..

Когда на расстоянье близоруком

жизнь по грязи скользит, как змеелов.

Ох, как болит в степи болиголов!..

А поостынут рельсы на закате,

да молния прокатится по хате,

да громыхнет из всех шести стволов --

огнем горит в степи болиголов!

Заходится от похоти сирена...

Когда черпают ярость из мартена

и льют подковы из колоколов --

гудит земля. Цветет -- болиголов!

1985

* * *

Звезда глазастая раскисла --

и над полями, как живой,

высокий дух, лишенный смысла,

напрягся жилой гужевой.

Межа отвальная густеет,

а в небе, криком сожжена,

над безупречною постелью

стареет -- вечная жена.

Беспрекословный люд старинный,

по-братски разбавляя спирт

и злые помыслы отринув,

с живых сверзается орбит.

Взвалив пуды лежалой соли,

едва передвигая дни,

столпам высокой, чистой воли

и не завидуют они.

Хватая ослабевший воздух,

по горло сыт и обогрет,

высокий дух почил на звездах,

тревожный излучая свет.

1985

ГАРМОНЬ

Мокнет лунная дорожка

с фонарями налегке.

Вдруг ударила гармошка

долгим звуком по реке.

Долго звук стоял, волнуясь,

рассыпаться не хотел.

Время птицей обернулось,

звук за море улетел.

Время высушило глыби,

опрокинуло паром,

подрубило крылья рыбам

орбитальным топором;

гонит паводки обратно,

из песка веревки вьет,

сети ставит аккуратно,

забегая наперед.

Долго звук стоял и плакал:

жди, не жди -- ответа нет;

на гармошке старый клапан

западает много лет,

и хрипит, и кровь свивает,

жилы тянет из души:

ты, мол, знал, что так бывает,

ты об этом напиши!

Я-то -- кто, чтоб мне такое

бремя на люди нести?

На безлюдье за рекою --

хоть разуйся и свисти!

Меркнет звук -- и нету сладу,

будто так оно и надо,

синим пламенем торит.

-- Доигрались, -- говорит.

1985

ЦЫГАНЫ

От Верхоянска до Калуги --

всё небылицы городить?

«Когда цыган пойдет за плугом --

земля откажется родить!»

Заноют косточки к ненастью,

печурка сладко задымит...

И Агасфер не ладил с властью --

но разве этим знаменит?

В глуши старинного вокзала,

в углу, подальше от дверей, --

ты, жизнь, пожалуй, не узнала б

своих обиженных зверей.

Но даже звери имут норы,

они ж как Божью благодать

судьбу приемлют -- точно воры,

с собой не в силах совладать.

И, запоздалое величье

неся по радужной стране,

перекликаются по-птичьи --

с державной речью наравне.

Обременнные свободой --

они в любую непогоду --

в Североморске и в Орле

влачат ее, не зная броду...

О мои братья, ромалэ!..

1985

В ЭТОТ ДЕНЬ

Primum vivere!⁽¹⁾

Глядя на светила исподлобья,

над родимой пажитью кружа,

разминулась с пролитою кровью

в небо вознесенная душа.

Смерть смотрела с борта самолета,

как вставал охрипший, чуть живой

день передового обмолота

с пыльной непокрытой головой.

Радуйтесь! Но помните отныне,

вслушиваясь в благостную весть,

как Мария плакала о сыне,

веруя, что он на свете -- есть.

Кровь прошла гудящими корнями,

окропив расплавленный песок

там, где сын слепящими огнями

небо прочертил наискосок.

В этот день, прогуливаясь шатко

и перетолкопывая весть,

праздновали солнечную жатву:

хлеб, мол, наш насущный

даждь нам днесь!

...Отольется Третья мировая,

и тогда -- напишет кто-нибудь?

«Одуванчик, щеки раздувая,

тронулся в необратимый путь...»

1985

РАЗГОВОР

«...Вьюга расхаживает хозяйкой,

воду выстуживает в моторах,

через сугробы перелезает,

знается со зверьем матерым;

вот до утра загасила печи

и завывает над проводами...»

-- Может, и так...

Только эти речи

ты посвятил бы Прекрасной Даме.

«Ты посмотри, как земля промерзла!

Долы и реки покрылись белым...»

-- Может, и так...

Только нынче поздно.

Что за охота болтать без дела?

« Бедный народ!..»

-- Да не хлебом беден!

Вон как снега голубым пылают...

«То по России Потемкин едет --

слышишь, как долго собаки лают...»

-- Не надорвутся, коли побрешут!

Мало ли ездят? Так... Невидимки...

Что?

Налетят да язык почешут --

только и страху от этой дымки!..

«Что им неймется?

Ведь, точно воры,

души своим нетерпеньем губят!»

-- Попридержи-ка, брат, разговоры!

Щепки летят -- значит, что-то рубят.

Сам-то -- срубил хоть одну избенку?

Всё разговоры в столичном вкусе!

Эх!

Сообразить бы тебе бабенку, --

чем не принцесса соседка Дуся?

«Ну и народец,

ведь горд изъяном!

Снег, мол, и тот под луной не тает!..»

-- Я вот про космос... про обьезьяну...

Что?

Говорят, до сих пор летает...

1985

СКАЗ О КРАСНОЙ ДЕВИЦЕ И ЧЕРНОМ ВОРОНЕ

Как мечталось ей ночами -- так и стало:

легким перышком вокруг него летала;

покрывала стол крахмальною скатеркой,

называла свою комнату светелкой.

А наутро, как ворота отворяла,

всё мудреные словечки повторяла:

«Глубоко ты, ворон, душу-то хоронишь!

Налетаешься -- да счастье проворонишь!

Триста лет тебе кружить, покуда живый,

перелетный мой, залетный, нетуживый!»

Как сказалось ненароком -- так и стало.

Триста лет его ждала -- не перестала.

Изболелась вся неслыханной виною:

степь-трава посохла, как перед войною.

Как живые, в чистом поле бились танки,

бились кони на железном полустанке;

и покуда степь не затянуло ржою --

всё кружился он над пажитью чужою,

всё посматривал, как в мельницах дозорных

расщепляются стремительные зерна...

Знал подлец, что этот гром свинцовый

не примстится даже Кузнецову!

1985

ВСТУПЛЕНИЕ К ПОЭМЕ «МИРСКАЯ ХРОНИКА»

Протяженность родного напева

в забубенной судьбе кочевой

не спасет от вящего гнева

там, где крепок разлад вечевой.

Посоветуйся с малым и сирым

(есть в миру и любовь, и совет),

и с железнодорожным кассиром,

проверяющим совесть на свет.

Не впервой эта даль уплывает

из-под ног и железных колес.

Пес бездомный на облако лает --

и сжимается сердце от слез.

Вслед за солнцем судьба разметала

всё, что нажито дивной тоской:

и звезду из пустого металла,

и убогий приют городской.

Вслед за солнцем...

Прости меня, память!

На кисельном твоем берегу

я не сердце оставил, но камень --

в обозначенном жизнью кругу.

До сих пор он лежит, тяжелея,

заметенный неладной пургой;

и о тяжести той --

не жалея --

не расскажет, как видно, другой.

Не расскажет, как, став на колено,

пьет цыганка березовый сок;

как в грязи,

средь российских селений,

заплутались пути на восток.

Этот путь, пересыпанный громом,

затянулся на тысячу лет --

чтоб хоть мы,

в одночасье суровом

обрели и любовь, и совет.

1985

ПЛАМЯ ГНЕВА

Ходит пыльная старуха,

топит печи;

в коридоре

глухо шаркает ногами;

неподвижными глазами

на огонь глядит, сутулясь:

пламя гнева ворошит.

Гнев старуху не страшит.

Как надорванное сердце,

вдруг всхрапнет

печная дверца;

ветер -- искрами крошит...

По ветру, по половодью

растекаются поводья, --

кабы ведать -- чья вина!

Гром лютует у парома,

бабы застятся от грома,

проклиная времена.

Только -- нынешнее лихо

неприкаянно и тихо;

знали бы еще вчера --

нас, толкующих о счастье,

разорвали бы на части

ненасытные ветра!

Голь на выдумки хитра:

рыщет щукою в полоях.

Гнев стоит пред аналоем --

как обиженная тварь

тычет пальчиком в букварь

и косится на заслонку.

Пламя воет тонко-тонко,

выползая из жерла

на свистящую бетонку.

А старуха -- как могла --

развернулась к лесу задом,

проводила пламя взглядом,

ахнула -- и умерла.

1986

* * *

Видел я птицу на школьном дворе.

Двор -- деревенский. Школа --

не хуже.

Птица сидела в теплой золе,

оберегая птенцов от стужи.

Время не тетка: сиди и пой,

грей голенастых пером текучим!

А над округой такой покой,

будто и не было дел кипучих.

В свете посулов, во цвете лет

трудно залетная жизнь срасталась;

пожили те, повидали свет --

и улетели. А эта -- осталась.

Время не дремлет и после дел:

то циркуляр ненарочный сбросит,

то за сухой подотчетный мел

с пьяного сторожа строго спросит.

Сверху оно, конечно, видней...

А особливо -- за чашкой чая

поговорить о значенье дней,

глупую чернь, так сказать,

просвещая.

Свет не затмится от горьких слов!

Что мы зароним в живые души,

коль над основами всех основ

для ложкарей мастерим баклуши?

Старость протиснется к нам бочком,

станут соловушки оперяться --

время и взвоет, крутясь волчком:

-- Господи! Да на что ж опираться?!

1986

* * *

Учили мальца по добру тосковать:

сученой веревкой по голому заду.

Да поняли, знать, что великой надсадой --

ни буки, ни ижицы не втолковать.

Спрямили дороги: кати -- не хочу!

Да самую малость душой покривили:

на скорую руку отвагу привили

и выдали каждому по калачу.

Не надо, скажу вам, того калача!

Соколик и так уж не в меру резвится.

А небо с овчинку в очах отразится --

недолго и душу спустить сгоряча!

Но -- совесть, затянутая узлом,

но -- воля к пожиткам,

отгруженным наспех, --

на щит подымают -- как будто бы на смех!

А край -- он, известно, -- за первым углом.

А там уж стреляют не только глаза...

Горячие гильзы в полях собирая,

разумный малец ощутит, замирая, --

чем пахнет в грозу верховая лоза!

1986

* * *

Ужо вам, тягостные мысли!

...Светила надо мной нависли

и меж собою говорят:

«Глядите, города горят!

Огонь столицу пожирает

и кожу с мертвецов сдирает,

и лопаются пузыри...

Узри, поэт, сие! Узри!»

Меня тревожило другое:

что если с самоёй ягою

и воду в ступе истолочь? --

отступится ли эта ночь

от мимолётных наших окон?

Беда, спелёнатая в кокон,

ну, чем еще ты удивишь?

И так уж -- медленно болишь

в своем немыслимом кургане!

-- Айда, ребята, за грибами! --

Уж наготове кузовок...

А каждый выброс -- как зевок

непотопляемой вселенной.

Мощь -- стала немощыо нетленной,

и плачут дети в небесах,

и сбились стрелки на часах,

отыскивая тихий угол.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Заря раскинулась над лугом --

и птахи грешные поют,

приветствуя земной уют.

Беда не ходит спозаранку.

И страх, зализывал ранку,

еще трепещет, как листок, --

поглядывая на восток

через космический мосток.

1986

ЗАКЛИНАНИЕ

Не умирай среди дня!

Страшно глаза твои видеть!

Кровь помутилась в корнях...

Что ж так светло и неладно

над бесприютной землей

мертвое солнце восходит?!

Не умирай среди дня!

Может быть, ночь не наступит!

Может быть, в лучших мирах

незамутненные воды

знают пути к родникам --

да недогадливы люди!

Пропасть какая в душе!

Даже покаяться нечем!

Небо над бедной землей!

что тебе смуты и распри?

Не отрекайся от нас!

Дай нам помучиться вволю!

Не умирай на глазах!

Страшно дела свои видеть...

1986

* * *

Я видел город. На заре

не купола его венчали, --

«Сын за отца не отвечает!» --

сияли буквы на горе.

И -- лица запрокинув так,

что шапки падали к подножью, --

прохожие смирялись с ложью --

с улыбкой жалкой на устах.

Одни судили -- что почём,

другие двигались вслепую

и, настороженно ликуя,

клонились к ближнему плечом.

Кто сын в толпе? И кто -- отец?

Они почти неразличимы --

когда искрит во мгле лучина

и весь обуглился светец.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Дух -- до поры незрящ и нем

витал под сводами вокзала.

И вдруг дежурная сказала:

«Вы что, с ума сошли совсем?»

И тотчас -- как из-под земли --

безумною вращая фарой,

ворвался дух огня и пара,

раскачивая фонари..

И, проклиная и скользя,

прохожие к нему бежали;

мелькали грамоты, скрижали,

а проводник кричал: «Нельзя!»

И те, кто был навеселе,

и те, кто в яростной печали, --

«Сын за отца не отвечает!» --

читали надпись на стекле.

А за стеклом была зима,

кружились в хороводе ели;

и мы -- безумные -- глядели,

боясь и впрямь сойти с ума.

1987

ДЕРЕВНЯ

Тает в морозных оконцах вода...

Если б живым мне вернуться сюда --

как бы ты, бедная, заголосила!

Тяжкая ль память тебя подкосила?

Боли -- и той не осталось следа.

Руки набрякли от черной работы.

Молвишь:

-- Спасибо, не стою заботы;

нашу беду ворошить ни к чему.

Много ли нас по беспамятным селам?

Было -- гуляли на свадьбах веселых.

только ни сердцу оно, ни уму! --

А ведь была -- хохотунья и пряха!

Миру -- по нитке... Не то что рубаху --

смертное всё на привоз променяв:

-- В чем хоронить-то, родимый, меня?

«Господи-боже, крепка твоя воля!

Мы-то тебе -- посторонние, что ли?

Сладим по чести и саван, и крест!

Вишь, как народец-то твой расходился

словно задаром на свет народился:

хлеба не просит -- смирён и тверез!»

Если б живым мне вернуться сюда --

я у людей бы узнал без труда:

ветер откуда, и чей это голос...

Пусть бы навеки земля раскололась.!

Это кого ж собрались хоронить?!

Гибельный ветер посевы колышет;

пашня высоких речей не услышит:

верное дело -- зерно заронить!

Но не вернуться мне, видно, сюда...

Выше деревни стоит лебеда,

нет ни войны, ни пожара, ни мора;

сход озабочен поимкою вора:

в норку вливают ведерко воды,

ждут, затаившись и глаз не смыкая;

в норке взыграет пучина морская --

хвать! -- и спасен урожай от беды.

В землю уходит живая вода...

Если б живым я вернулся сюда --

я бы услышал разумное слово:

мол, уходи подобру-поздорову,

мол, не вернуться уже никогда...

Крепко стоят на земле города!

1987

РОДНЯ

Своенравна Родина моя.

Беспокойней взор ее с годами.

Облака плывут над городами.

Там живет счастливая родня.

Та родня, которой нет спасенья

от мирской и прочей суеты,

для которой даже в воскресенье

небеса высокие пусты.

Та родня, счастливая обновой,

и не вспомнит, как, сбиваясь с ног,

в окнах, занавешенных поневой,

тлеет керосинный огонек.

...Рокот грязи огласит окрестность!

Воды заливают колею.

Хор в сопровождении оркестра

прославляет Родину мою.

Сколько нужно доблести и муки,

чтобы этот хор перекричать!

Чтобы, не заламывая руки,

снова на вопросы отвечать:

«Все мы люди, если и не братья!»

Чтоб в глухом мерцании светил,

простирая крылья для объятья,

тихий ангел душу посетил...

Братие! Не вечное ли сеем?

Иль слабеет память на бегу?

Что ж мы головы поднять не смеем

и рядимся, словно на торгу?!

Но, тугую заведя пружину,

отвечает мудрая родня:

«Из ушка тебе сережку выну --

если ты пожалуешь меня!»

Облака стоят -- как на параде.

Прошлое уносится вперед.

Посреди равнины -- Бога ради! --

трактор опрокинутый ревет;

свищет, словно пулею пробитый,

дизель, почерневший от огня...

Будем жить! С заоблачной орбиты

не заметит этого родня.

1987

СОСЕД

«...Это что ж никто не плачет?

Помутился белый свет!»

Невеселую задачу

задал мне хмельной сосед.

«Ты вот, значит, что-то пишешь,

промышляешь без труда:

Тише, мыши, кот на крыше

починяет провода...

Никакой особой тайны:

глянул утром из окна, --

хорошо идут комбайны! --

и хмелеешь без вина.

Ну а мы, видать, не скоро

станем денежку копить.

Что же нас -- в единый короб

и на речке утопить?

Я, конечно, понимаю:

у тебя душа поет.

А моя душа немая

спать ночами не дает.

Нас чему учили в школе? --

что земля -- "она моя",

что отныне наша доля --

самая счастливая.

Вроде так. Привыкли всё же.

Даже сердце не щемит.

Вдруг проснешься:

ты мой боже! --

мать-дубравушка шумит!

А того, браток, не знаем, --

что наутро запоем;

каждый сам себе хозяин,

всяк горюет о своем.

Сказано: не лезь в бутылку, --

вот те баня, вот те клеть...

Жизнь идет -- а хули толку?

Да и -- что ее жалеть!

Ты живешь -- не надо сдачи!

Угостил бы как сосед...»

Это что ж никто не плачет?

Помутился белый свет...

1987

ЛУБОК

И чего это вы сразу на дыбки,

расписные-золотые голубки?

Я ведь вас своей заботой не корил, --

в кои веки по-людски заговорил!

Всё о том же, золотые, всё о том,

что заботу не отложишь на потом;

что слова уходят -- как вода в песок,

что давно уже затянут поясок;

что глубоко -- как под вечной мерзлотой

бьется память тонкой жилкой золотой.

Худо-бедно -- до сих пор она жива:

топит печку, молча ходит по дрова,

созерцает, как рабы идут на Рим...

Всё идут... Ведь мы о вечном говорим?

Шелушится вековая чешуя;

усмехаются проходчик и швея:

мудрено им удержаться на плаву!

...Подчищая для истории главу

(или -- скажем не по-нашему -- абзац),

вдрут словечко бакалейное: «Эрзац!»!

Ах, как сразу тишина звенит в ушах!

Пешеходы вязнут в глине что ни шаг --

будто прямо среди улицы, как встарь,

опрокинул свою бочку золотарь.

Над страною мгла высокая звенит.

Ставь зарубки, коли память изменит! --

ведь недаром -- раздуваемый молвой --

свет сияет над повинной толовой.

Ну а вы -- чуть слово -- сразу на дыбки,

золотые мои птахи-голубки!

Я ведь вас чужой заботой не корил, --

в кои веки о простом заговорил...

1987

АПОФЕОЗ БАШМАЧКИНА

Над Петербургом рассвело:

Аврора, -- чем-то там -- блистая...

...И -- в мантии из горностая --

Башмачкин двинулся в село.

Взор -- царственный -- из-под руки

на уплывающие долы,

где бабы, подоткнув подолы,

белье полощут у реки.

Кругом -- забот сплошной вокзал.

И трактора стоят рядами.

-- Отныне общими трудами! --

Башмачкин, думая, сказал.

Он видит: жизнь совсем не та;

здесь мысль неспешная клубится,

мечтая к берегу прибиться...

А впрочем -- та же маета.

Он понял: здесь необходим

особый взгляд. И -- строгий почерк.

(Ведь сам Башмачкин, между прочим,

пера и дести господин!)

Глубокомысленный народ

застыл, не проглотив аршина:

а вдруг сей деус из машины

и вправду мантией тряхнет?

И -- щурясь: мол, не дурачки! --

бесстыжие глаза упрятав,

вцепились в мантию ребята --

и разодрали на клочки.

Башмачкин плакал от души.

И -- «быв отправленным в столицу» --

спал, не снимая рукавицы:

опушки были хороши.

1987

ДУРАК И ТВ

Душа, наполненная всклянь,

пила невиданную дрянь,

закатываясь и дурея.

Заледенелые к утру,

звенели стекла на ветру --

в обьятьях, так сказать, Борея.

Хотя -- скажу без дураков:

когда, наевшись бураков,

сидишь в натопленной избушке,

а сам -- на площади Конкорд,

умишком безграничным горд...

(Дурак посапывал в подушку...)

Журить за это дурака --

не поднимается рука,

тем более -- в стихотворенье.

Зачем он, ставни затворив,

на информационный взрыв

зрит как на светопреставленье?

Звездой хотела быть душа --

чтобы ответить не спеша

на все старинные вопросы...

Куда старушку занесло!

В ходу иное ремесло;

физкульт-привет от Наркомпроса!

Хвала ученому, хвала!

Пищит по-девичьи шкала

под сенью моего сарая;

и телевизор, кругл, как сыр,

на некрещеный этот мир

глядит -- на лица не взирая.

Над степью звезды высоки.

А здесь -- сомненьям вопреки --

и до Кремля подать рукою;

и заплутавшие в степи

стремят усталые стопы

вслед за бегущею строкою.

Дурак, пропев «кукареку»,

схватил бегущую строку

и -- ну орать на всю светлицу:

«...считать-объевшись-белены!-

-дабы-забвенью-преданы!-

-всех-не-взирающих-на-лица!..»

1987

ИЗ Л. ДРАНЬКО-МОЙСЮКА

Люблю одиночество --

это сиротство сквозное!

С тоской перелетною схожее,

плачет, колеблясь от зноя,

мое одиночество:

червь, облученный истомой,

ревнивую память потерь,

и любви, и заботы --

из дому

в сердцах выдворяет:

«Ах, эта любовь неземная!

сорвется с орбиты,

сердечную крону сминая...»

Заботы-потери...

Вот так и тоскуем --

по воле,

по черном граче,

прилетавшем на отчее поле;

одни цепенеем,

в себя опрокинуты вживе,

и мимо проносятся дали --

свои и чужие!

1989

* * *

Господи, прости нам нищету!

И высоких помыслов тщету.

Смертною повиты пеленою,

мы уже на ангельском счету.

Господи, куда ж теперь нам плыть?

Ливень зарядил -- и нечем крыть.

Ливень, говорю, по нашу душу --

дабы плоть до основанья смыть!

Господи, ведь я еще живой!

Ангелы трубят над головой,

рыбы выбираются на сушу,

воскрешая ужас меловой.

Господи, спаси и укрепи!

Небеса срываются с цепи;

ангелы утраченную душу

гонят, как сайгака по степи.

Господи! Ей-богу, не смешно!

Смертному безумие грешно, --

вразуми окаменевший разум:

не Твое ли Царствие пришло?

1990

1. Прежде всего жить! (лат.)

Speaking In Tongues Лавка Языков

Юрий Кабанков КАМНИ ПРЕТКНОВЕННЫЕ

III. РОЖДЕННЫЕ В ТРАВАХ

* * *

* * *

* * *

СТЕПНОЙ БОЛИГОЛОВ

* * *

ГАРМОНЬ

ЦЫГАНЫ

В ЭТОТ ДЕНЬ

РАЗГОВОР

СКАЗ О КРАСНОЙ ДЕВИЦЕ И ЧЕРНОМ ВОРОНЕ

ВСТУПЛЕНИЕ К ПОЭМЕ «МИРСКАЯ ХРОНИКА»

ПЛАМЯ ГНЕВА

* * *

* * *

* * *

ЗАКЛИНАНИЕ

* * *

ДЕРЕВНЯ

РОДНЯ

СОСЕД

ЛУБОК

АПОФЕОЗ БАШМАЧКИНА

ДУРАК И ТВ

ИЗ Л. ДРАНЬКО-МОЙСЮКА

* * *

Speaking In Tongues
Лавка Языков

Юрий Кабанков
КАМНИ ПРЕТКНОВЕННЫЕ