Speaking In Tongues
Лавка Языков

Клим Каминский

НАРОДНАЯ ДУША

Степан Степаныч Пархоменко, хотя и носил фамилию звучную и грозную, был старичком весьма тихим и незаметным, даже в нашем городке, из тех, до которых, как говорится, от любой из границ в месяц не доскачешь, где за неимением новостей любой самый незаметный эпизод обрастает пиявками сплетен и долго еще услаждает охочих и досужих слушателей под шелест семечковой шелухи, даже в нашем городке он был каким-то особенно незаметным и тихим старичком. Да и домик на две двери, где он проживал со своею старушкой, тоже стоял на окраине, на тишайшей из улиц. Соседствовала с ними немолодая уже вдова милиционера Голубятникова, убитого еще в сталинскую амнистию распоясавшимися зеками, женщина нраву спокойного, невозмутимого и бессмысленного, как корова или тягловая кобыла. Из этого тягучего равновесия ее не выводил даже непутевый сын, бывший хулиган, ныне праздношатающийся, обычный обитатель Ураллага, появляющийся на воле лишь за глотком свободного воздуха и короткой, злой гульбы перед новым возвращением в зону. Густой палисадник вокруг дома исправно плодоносил всякой хозяйственной растительностью, но не были забыты и услаждающие взор астры, настурции, анютины глазки. Перемены последних лет едва ли донеслись до наших мест, рябью пронеслись они по ряске болотца, не затронув глубинного его покоя, разве лишь сменился флаг над райкомом, в остальном же все осталось по-прежнему, патриархально и привычно. Каждый божий день воздух здесь нетороплив, вязок, и мухи, лениво переругиваясь, возятся на пыльных мордах дремлющих собак.

Ежеутренне старичок Пархоменко поднимался ранехонько и, тихонько выскользнув из дому, размеренно, неспеша шагал на работу – хоть и пенсионного возраста был человек, ан не давало что-то отправиться на заслуженный отдых – может, невозможность отказаться от раз и навсегда заведенной привычки, а может просто эта утренняя неспешная прогулка по просыпающемуся городку, задевая плечом тяжелые от росы ветки, свисающие из-за заборов, думая на свои стариковские темы, а чаще и вовсе ниочем, неприметно пересекая площадь в центре и тихонько вступая в казенный дом. Пожав руку вахтеру на входе, сразу по прибытии Пархоменко направлялся на задний двор, где посреди зияла застарелая яма, еще со времен ремонта центрального отопления, который, приняв однажды раблезианские масштабы, внезапно застопорился, да так никогда и не был закончен, оставив по себе горы строительного мусора и эту яму с непросыхающей желтой лужей на дне, с набросанными в нее бутылками и окурками. Здесь, на равномерно ржавеющей куче позабытых труб, подстелив под себя газетки, уже собирались мужички, покуривали, поплевывали, посмеивались, занимали на опохмелку, обсуждали телевизор, в общем, не скучали. Появляясь в этом ежеутреннем собрании, старичок Пархоменко чинно здоровался со всеми за руку, по очереди, присаживался на свой привычный уголок трубы, застеленный рваным полиэтиленовым пакетом, закуривал и принимал участие. Будучи всегда пассивным собеседником и – ввиду плохого здоровья – не особо рьяным собутыльником, однажды он нежданно-негаданно стал центром всеобщего внимания и возмутителем общественного спокойствия, о чем пойдет речь далее.

В то утро, двигаясь своеобычной дорогой, Пархоменко призадумался о своем житье-бытье, что, в общем-то, не худо они со старушкой живут и, хоть детьми судьба их и не пожаловала, жисть вовсе не так плоха. Единственным, что омрачало горизонт, была старость и связанные с ней нездоровье, жалкая пенсия. Ну и смерть, конечно, - Пархоменко попытался представить кончину своей жены, и едва не всхлипнул. Очень уж ему стало жалко себя, и старуху тоже, конечно, но больше себя, ей-то все одно в земле лежать, а вот он теперича полнейший сирота, даже и приткнуться негде. Утро перестало радовать глаз, а равно и сердце, с вахтером он поздоровался как-то печально, и к трубам прошел как-то семеня, охая, придерживаясь за левый бок, не подав никому руки, как-то потерянно примостился в своем уголке. Мужички не преминули обратить на этот факт свое ленивое внимание и даже, шуткуя, предположили ночное интимное фиаско, которое-де потерпел старик Пархоменко, на что тот лишь раздраженно махнул рукой, противу обыкновения своего нимало не улыбнувшись. Неловкая слезинка туманилась у него в глазах, что не в шутку удивило и напугало курильщиков. Один из них, подойдя к старику, присел напротив него на корточки, строго глянул тому в лицо и поинтересовался, не стряслось ли чего. Вот тут-то и произошло самое невероятное в этой истории, самое неясное и необъяснимое, что потом, уже после всего, длинные языки приписывали кто старческой неустойчивой психике, кто алкогольным парам, а кто и вовсе нечистому наговору - в голове у Пархоменко словно что-то щелкнуло, какая-то пружина, шестеренка, какой-то подшипник, и он тихо, но внятно ответил:

- Старуха моя... того... преставилась, - и медленно, глядя в никуда, перекрестился.

Собеседники Пархоменко возмутились и зароптали в том смысле, что ж, дескать, сразу не сообщил, что, мол, ты это не того, и что все там будем, а кой-кому совсем недолго осталось мытарствовать. Старик смущенно опускал очи и кривил лицо, стараясь удержать рыдания. Нашелся уже некто, судорожно, но с присущим поводу достоинством разливший по стаканам водку. Нашелся еще некто, сбегавший за следующей бутылкой, и вскоре, столпившись в тесный кружок, мужички возбужденно обсуждали происшествие и решали, чем бы вспоспешествовать бедолаге. Несчастный Пархоменко рыдал в полный голос, растирая кулаком соленые нечистые капли, кляня злую свою судьбину и нелегкую долю сиротскую. Милосердные голоса вокруг предлагали немедленно начать сбор денежных пожертвований на похороны и на поминки, и быстрые руки мигом приступили к делу. События завертелись с ужасающей быстротой, и впервые за долгие бесцветные годы Степан Пархоменко оказался вовлечен в безудержный их водоворот.

Ко входу подогнали разбитый престарелый грузовик, куда предполагалось поместить гроб, и всей компанией взгромоздились внутрь, лишь отмахнувшись рукой от негодующего вахтера.

- Как же это... – бормотал пьяненкий Пархоменко, покуда его подсаживали в кузов и заботливо размещали в уголку под кабиной, чтоб не вывалился. Сначала поехали к столяру, заказывать последнее пристанище для покойной и торговаться о цене на оное, водитель не слишком трезвой рукой правил прочь от центра городка, пугая гусиные и куриные стаи, не реагируя на яростные матерки возбудившихся собак. В дороге поминутно останавливались, отвечали на дотошные расспросы любопытствующего люда, обильно подливали горючее в пересохшие глотки, и уже было добрались до места своего назначения, когда вспомнили, что столяру совершенно необходимы будут линейные размеры покойницы, застучали мозолистыми ладонями по кабине и, неаккуратно развернувшись, заколесили обратно, снимать мерки. Старичок Пархоменко пытался показать, покуда ему его старуха, но – на себе не показывают – мужики признали его за свидетеля ненадежного, и не остановились.

Впрочем, проезжая площадь, задержались надолго, столпившись в тени пыльных березок, громко галдели и трижды посылали мальцов в магазин, ибо толпа разрослась настолько, что бутылки так и летели, знай успевай подбирать. Про мнимую покойницу порядком забыли, перейдя к темам более животрепещущего характера, к начальственной безалаберности, к отсутствию денег, к тяжелой жизни. В этот-то момент в голове старика Пархоменко уже совершенно явственно что-то щелкнуло, лопнуло, зазвенело:

- Доколе?! – из-за старческих мохнатых бровей крутанул он налившимися белками, - Даешь, штоб!..

Словно запустилась цепная реакция, в полупьяных головах слушателей защелкали, срываясь и вздрагивая, шестеренки и валики, оси и подшипники зашипели, цепляясь друг за друга, и все мужики, в один голос возопя: «Долой!!!» - ринулись через площадь, к зданию райсовета, над которым яростно бился с ветром непривычный триколор. Народу становилось все больше и все невтерпеж.

Суровый престарелый вахтер за дверью, медальной грудью навалившись на турникет и раскрасневшись, повторял, как заведенный, свое «неположено», и с примерным успехом отстаивал покой власть имущих, пока, бес знает откуда, не появилось в толпе ружье, обычная охотничья двухстволка. Дула ее, с одной стороны заткнутые толстыми картонными гильзами с дробью, венчались отверстиями настолько зловещего вида, что могильным холодом дохнуло из них на бывалого вахтера, который с диким криком упал, сжался в комок, подобно младенцу, и затих под радостные возгласы и улюлюканье.

Старик Пархоменко с суровостью прикрикнул на мальца с ружьем, отобрал «от греха подальше», и всею толпой повалили на второй этаж, влево по коридору, к начальственному кабинету.

Небольшой, но уютный и насиженный стол главы районной администрации располагался в дальнем конце комнаты. Над креслом, где раньше размещались портреты генсеков, а еще раньше – самодержцев, теперь красовалась просторная карта российских далей и весей, напоминая о глобальности и стратегии. Сам глава сидел за столом, листая газету и привычно пытаясь из маловнятных движений столичных властей вычленить для себя хоть какие-то указующие директивы. Минутой ранее он, привлеченный криками и шумом, полюбопытствовал в широкое окно, но (мужики уже сражались с вахтером) увидал лишь пустынную скушную площадь, пустой же грузовик и собак, мысленно сплюнул и устроился на нагретом месте, углубившись в изучение центральной прессы.

Внезапно раздался визг молодухи-секретарши, дверь кабинета с грохотом распахнулась и в проеме показалась толпа возбужденных, очевидно пьяных мужиков, возглавляемая невзрачным старичком с двухстволкой. На мгновение обе стороны стушевались, испытующе глядя друг на друга, причем первым очнулся начальник – сказалась купецкая многолетняя, уже генетически детерминированная боязнь русского бунта, «безжалостного, бессмысленного», глубоко засевшая внутри, между всех гаек и шестерен. Грозно сдвинув брови, он начал медленно приподниматься, столь же медленно и грозно прочищая горло. Механизмы в мужицких головах, только что бешено крутившиеся, стали потихоньку сбавлять обороты и вязнуть, словно кролики, загипнотизированные удавом. Но произнести свою инвективу главе не было суждено, ибо по случайности то ли от страха пальцы Пархоменко сжались и дрогнули, и ружье, наконец, пальнуло, на секунду оглушив всех присутствующих. На счастье, руку старика в последний момент повело, и дробь накрыла карту над столом, обратив Расею в жалкие лохмотья, но оказалось довольно и этого.

- Ибицкая сила... – пробормотал Пархоменко.

Снова застучали колесики, и мужики разом загалдели, осмелев, затопали внутрь кабинета, а Пархоменко даже хлопнул ладонью по столу, не то чтобы грозно, но порядочно:

- Кончилося ваше время! – заявил он.

Под тяжело пахнущим дулом ружья и под диктовку глава района написал краткий декрет о передаче власти («Я – вор, и не могу больше командовать...») Пархоменко в полное ведение, вот где пригодились его полузабытые имя и отчество. Под давлением общественности добавили второй параграф о снижении цен на хлеб и на водку. Дабы соблюсти законность, документ был удостоверен подписью, и печать утвердилась на положенном ей месте. Держа листок, как знамя, над головой, все победно ринулись вон из кабинета, в магазин.

Продавщица Василиса отличалась не только несомненной мудростью, но и редкостной расторопностью. А потому, едва завидев беспокойную угрожающую процессию, пылящую вдоль улицы, с поспешностью бросила и семечки, и занимательную медленную беседу с подругой, с проворством, никак не ожидаемым от подобной полноты, вскочила с крылечка, кинулась внутрь магазина и задвинула засов. Подошедшие вскоре мужики, таким образом, уперлись в запертую дверь, а поскольку Василиса славится на весь городок не одними лишь премудростью и весомостью, но также и глубочайшей, вялой ленью, решили, что она почивает дома, бессовестно и легко манкируя должностными обязанностями.

Подруга успела сокрыться за угол, сама продавщица припала массивным торсом к двери и с тяжело колотящимся из-под сального халата сердцем прислушивалась к мужским голосам. А голоса, разбившись на кучки по интересам, говорили каждый о своем – кто кощунственно предлагал взломать деревянную дверь (желеобразный бюст Василисы волнительно задвигался вверх и вниз), что, впрочем, было отвергнуто – видно, что-то святое для мужиков еще осталось, кто-то обсуждал потасовку в райсовете, а Пархоменко понуро присел на крылечко, вылавливая из щелей рассыпанные семянки, сумрачно отправлял их в рот, неочищенными. Он размышлял о постигшем его одиночестве. Итогом размышлений стало то, что голоса притихли, Пархоменко что-то объяснял им, но так тихо, что и Василиса ничего не могла разобрать, несмотря на до боли прижатое к двери ухо, а вскоре мужики удалились восвояси.

Через какой-нибудь десяток минут они показались ввиду родного пархоменковского дома. На счастье или на несчастье, но старухи не было, впрочем, вся партия без проволочек прошествовала к соседней двери, и зычно вызвали хозяюшку-вдову. Та, оказалось, горбатилась на огороде, и быстренько, отирая руки о платье, вышла к гостям. Встретил ее Пархоменко.

- Мда... – сказал он, - Что уж тут баланку тянуть. Ты того, вот, прочитай, - Пархоменко застенчиво протянул ей изрядно потрепанный листок с «декретом» и тактично отвернулся. Вдова вынула из кармана битые очки и близоруко уткнулась в текст толстым своим носом.

- Вот что... – отдернул Пархоменко листок, сочтя время вполне достаточным, - Так я теперича большой человек, и негоже мне, того, бобылем шастать, так ты, того... замуж за меня выходи.

Рассмеявшись, она захлопнула пред всем честным народом калитку, не ответив ни слова, - так я написал бы. Да, именно: рассмеявшись, захлопнула. Написал бы, если б так оно и было, но, воля ваша, ни строки лживой не будет в этих сумбурных записках, не рассмеялась и не хлопнула дверкой вдова милиционера Голубятникова, а лишь смирно потупила прозрачные свои преглупые глаза и, глядя на прибитую пожухлую траву у дороги, молвила в полной тишине:

- Я за тебя не пойду, ты старый. Я за Ивана хочу. Вон за него, механика с базы.

В молчании все оборотились к Ивану. Слышно было легкое повизгиванье, доносившееся из вдовьей головы, где все винтики грелись и скрипели в своих пазах, и выскакивали заклепки, не в силах выдержать напора рвущегося из нее, непонятного. В зрачках ее мелькнула бесовская искорка.

- А што, мужики, - приобернулся к толпе Пархоменко, - И то правда. Пущай за Ивана выходит, потому как Иван мне давно уж как сын родной. Щас честным мирком да за свадебку, - с некоторой вальяжностью заключил он. В массах просыпался одобрительный гул. Даже мнение самого механика Ивана, что негоже ему, парню видному, брать в супружницы вдову, к тому ж еще и перезрелую, и «сын у ей», даже его слова потонули в единодушном этом гуле и в предвкушении свадебной гулянки. Но, на счастье, развязка этой истории оказалась совсем иной.

Новости в нашем городке скачут похлеще блох, так что «покойная» супруга Пархоменко к тому времени уже трижды была наслышана о сумасшествии, того постигшем, и спешила ему вослед с кочергой в морщинистой руке, сопровождаемая несколькими сочувствующими бабами и пылая праведным гневом, приближаясь к месту действия. Возмущенной своей фигурой она мигом раздвинула окружавшую Пархоменко толпу, поместилась, подбоченясь, между ним и вдовой и презрительно смерила взглядом его вдруг показавшуюся тощей фигуру, ружье в одной руке и бумага в другой. Гневные глаза старухи метали молнии почище небесных: «Так померла, сталоть!?» - воскликнула она и бросилась на мужа: «Щас поглядим, хто тут помер!» - треснула его кочергой по темечку. От удара подшипники и ролики в мозгу у старика заели, затарахтели вхолостую, и он потерял сознание.

Этот удар произвел несказанное действие – мужички в толпе притихли, медленно, со скрипом, шарниры в их головах возвращались в привычные свои положения, и они смущенно и виновато глядели друг другу в лица, будто пытаясь найти в них хоть какое-то объяснение себе и оправдание, поворачивались на лежащего старика Пархоменко: машинка в его голове едва слышно жужжала.

Вновь его колесики застучали уже в милиции, куда, само собой разумеется, вскорости и попал недоумевающий Пархоменко. Заметим: попал не без помощи все тех же мужичков, что, поостыв от бузотерства, присмирнели и забоялись. Капитан, сидевший за столом напротив старика, устало тер рыхлое лицо. Он уже прошел и стадию непонимания, и возмущения, теперь пребывая в некоторой апатии – на все вопросы Пархоменко либо бессмысленно мычал и пожимал плечами, либо шмыгал:

- Не знаю я... Само оно как-то...

Отчаявшись добиться от старика внятных объяснений, покуда тот не придет в себя и не протрезвеет окончательно, капитан отправил его в камеру следственного изолятора – пущай проспится да обдумает свое незавидное положение, а там видно будет, утро вечера мудренее...

А камера не пустовала – соседом старика оказался матерый рецидивист, готовящийся к четвертой уже ходке, на сей раз по статье 162, пункт 2: «Разбойное нападение», впрочем, на вид довольно спокойный малый. Разговорчивостью сосед не отличался, на расспросы отвечал кратко и сухо, не поднимаясь со своего места и не оборачиваясь, о себе не распространялся, стариком Пархоменко не интересовался. Так что, когда уже было рассказано и о произошедшем казусе, и о гораздо более давних случаях из жизни Пархоменко, когда уж вслух были взвешены безрадостные перспективы на будущее, в камере надолго утвердилась тишина. Урка тихо улыбался, словно прислушиваясь к чему-то потаенному, старик же лихорадочно сооображал, – только валики поскрипывали – пытаясь нащупать общие темы для разговора, поскольку оставаться один на один с невеселыми думами ему не хотелось. Наконец, тема была найдена:

- Вот ты, положим, за кого голосовать будешь?

Ответ сокамерника, в том смысле, што, знамо дело, за Путина, привел старика в бешенство – шестеренки в голове уже крошились под бешеным напором пара. Размахивая руками, он зашипел на уголовника, всяким тут ворюгам и смертоубивцам запретить бы голосовать, и так уж у бедной матушки-Расеи один остался защитник, один вождь – Геннадий Зюганов, а прочие бандиты и ворье, и березовские выкормыши.

Злой, гибкий и сильный, как волк, рецидивист молча встал со своей кровати и, ни слова не говоря, несильно стукнул старика об стену темечком, дескать, не серди меня, дедуля. Это, однако, возымело обратный эффект – Пархоменко, брызгая тому в лицо старческой слюною, пуще прежнего заголосил про «спасителя отечества», «отца-заступника», и про «предателей», конечно, ибо колесики и валики в голове уже нипочем не желали останавливаться и смиряться.

Тогда урка стукнул дедка еще разок, посильнее, отчего одно колесико сломалось, и остановилась, остывая, вся сложная машина – старик умер.

Вор пожал плечами, сплюнул на каменный пол и лег на свое место, повернувшись к стенке с выцарапанной надписью: «Серго и Кеша - 1979». Смиряя дыхание, он прислушивался к едва различимому унылому пению, доносившемуся из соседней камеры. Грудной женский голос не без томной хрипотцы тянул:

Помню, помню, помню я, как меня мать любила,

И не раз, и не два она мне так говорила:

- Не ходи на тот конец, не водись с ворами,

Тебя в каторгу сошлют, закуют кандалами.

Между тем, наша история подошла к концу, ибо именно здесь и именно так окончил свой жизненный путь бывший тихий старичок со звучной фамилией Пархоменко, а ныне раб божий Степан.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Клим Каминский

НАРОДНАЯ ДУША

Speaking In Tongues
Лавка Языков