Speaking In Tongues
Лавка Языков

Клим Каминский

РАССКАЗ О ДВУХ СТОРОНАХ

Ipse alimenta sibi

Где-то там подкинули монету - решка! - решено,

PLAY SIDE A

Май. Бог мой, и все остальные тоже! Какой же это май, какой волшебный май!.. Остановитесь ненадолго, на одну только минуточку, оставьте нищенские свои споры, заботы, заплаты и что там есть еще, приглядитесь, принюхайтесь, прислушайтесь... Что это взорвалось вдалеке?.. Да так, что раскаты заставили вздрогнуть самое основание земли... Май!.. долгожданная неожиданность, нисколько не пугающая. Долго, чересчур долго ждешь его, замерев и не дыша, и вдруг - ба-бах! - смотришь вокруг удивленными глазами, щуришься и вертишь головой - что это, весна!? Чудеса в решете! Тепло! Давно не видал, уж и не надеялся увидеть когда-нибудь такое всеобщее тепло... Тепло и сухость - вот точные слова. Сначала появляется асфальт; это непривычно и хорошо. Потому, что к снегу или ледяной корке под ногами ты уже привык, к мокрому черному камню тоже привык. Даже и летний пыльный асфальт с засохшими плевками и вплавленными в него окурками - тоже ничего особенного. А вот такой, майский, чисто вымытый стаявшими и утекшими водами, аккуратно подсушенный еще нежным спросонья солнцем, теплый - ох, какой же он теплый!.. Мне всегда хотелось сесть на него прямо посреди улицы и вбирать это тепло через копчик, вверх по позвоночному столбу, до затылка, где оно уже встретилось бы с теплом солнечным... Хотелось, но почему-то никогда не делал этого. Почему? Да я, в общем-то, и сам не знаю, и не желаю знать... Но теперь - теперь меня ничем не проймешь, я прозрачен и совершенен, как этот воздух, и потому я немедленно сажусь, устраивая поудобнее ноги, кладу ладони на колени, упираюсь в них подбородком и сощуриваю глаза, насыщаясь, как ящерица, как губка, впитывая всем телом эту теплынь... И все мягче, все теплей и проще - поднимаются греющие волны, вызывая спокойную дрожь удовольствия... Совсем сухой асфальт, сероватый камень, и первые, теплые же, сухие прогалины на земле, покрытые жестковатой щетиной травы, еще мятой, земля тогда еще мягче, чем асфальт, еще теплее, еще суше... А вон и милиционер на противоположной стороне улицы - вы, должно быть, полагаете, что он пристанет ко мне, думая, что я пьян? - хахаха! - вот как мне смешно! Не только не пристанет, но даже и мысли такой не возникнет у милиционера, скользнет невидящим взглядом и не заметит...

На палец сваливается из ниоткуда божья коровка, вялая по весне, сонная и, как и я, разомлевшая, моментально вызвав в памяти такое далекое детство:

Бабка-коробка, улети на небко -

Там твои детки кушают конфетки,

Всем по одной, а тебе ни одной!

Пропев так, я легко поднимаюсь на ноги, засовываю руки в карманы и бреду, посвистывая, куда ноги понесут - а куда мне торопиться? Некуда абсолютно. Но, пожалуй, я решился, направим-ка наши стопы вон к тому перекрестку, там повернем, и уже недалеко будет до моего дома. Покамест же только-только распустившиеся влажные листочки еще льнут к веткам, на проводах отогреваются взъерошенные воробьи, чудо как хорошо! И сразу в голову с легким звоном, с теплым ветерком влетают слова, складывающиеся в ритм. Па-пам-па-рам:

Вот это да - опять весна,

Стали ночи на день короче!

Как вам рассказать о моем доме, как описать его?.. Начну так.

На углу улицы Смоляной и бульвара генерала Фихтнера, возле пожарной заставы, располагался когда-то магазин купца Парова, торговавший по большей части разнообразным мясом, фаршами, колбасами, паштетами и окороками. Про магазин этот говорили разное, чаще и вовсе уж неправдоподобное, ибо совершенно точно было известно, что некоторые из покупателей, не задерживаясь в торговой зале надолго, проходили прямо за прилавок и скрывались за неприметной дверцей, где исчезали навсегда. Однако тайна осталась тайной, и даже полиция, однажды явившаяся с обыском, не обнаружила ничего подозрительного.

Напротив мясной лавки располагался салон красоты мадам Шаскольской, где ваши волосы, ногти и кожа могли получить самый тщательный уход за довольно умеренную плату. Салон соседствовал с облупившейся серой стеной приюта для престарелых. Пройдя между ними, войдя в арку двора и перепрыгнув десяток обязательных луж, можно было попасть к меблированным комнатам домовладельца Свешникова.

Свешников этот, человек весьма тучный и страдавший одышкой, мучающийся с больной женой, почти всю свою жизнь проработал приказчиком у упомянутого уже купца Второй гильдии Парова. В сорок с чем-то лет, однако, он получил давно ожидаемое наследство своего дяди, престарелого тайного советника, и даже дворянина чьей-то побочной ветви. Это наследство, вкупе с собственными сбережениями Свешникова, дало ему возможность отстроить трехэтажный дом, купить подержанную мебель и, удалясь от бурной торговой жизни, проводить остаток дней в покое и заботах о немощной жене.

У этого-то дома, по прошествии ста с лишним лет, и находитесь сейчас вы, все еще пребывая в недоумении: для чего все это, дружок? Что ты все темнишь, родной? А я (невидимый, с вами рядом), я ничего не темню, не имею такой привычки...

Итак, зайдя во двор, слева вы увидите флигелек, покосившуюся деревянную дверку. Попробуйте открыть ее... Подождите, сейчас покажу: вот так, надо приподнять ее слева, теперь надавить плечом... готово. Прошу вас, проходите, не стесняйтесь!

Смотрите - вот это прихожая; она же кухня, она же столовая. Еды, впрочем, никакой нет, зато есть кастрюля, ложка и электроплитка, а также холодный чай - не помню уже какой заварки, бледненький, но сладкий. Ни обуви, ни одежды вы не найдете, и бессмысленно шарить взглядом по углам. “Omnia Mea Mecum Porto,” - говорили люди античности: “Все свое ношу с собой”, верней, на себе. Есть, правда, пальтишко, но его я использую вместо одеяла, это внутри, в комнате, пройдем туда, осторожней, пожалуйста, половицы гнилые... вот и единственная моя комната. Гостиная-спальня-кабинет. Правда, гостей у меня не бывает, кабинет мне не нужен, поэтому - спальня. Книги будут первым, и едва ли ни единственным, что вы увидите тут. Книги от пола и до потолка, по всем стенам и грудами на полу. Весь этот разномастный хлам в коленкоре нужен мне с единственной целью - мебель. Это мои столы и стулья, кушетки и тумбочки, кровать и диван, сервант и секретер. Ничего этого у меня, естественно, нет (да и не разместилось бы в моей клетушке), надо же мне было на какие-то деньги питаться, покамест дворничать не устроился. А вот книги, я обнаружил, весьма удобны - на латиноамериканцах я сижу, на многотомных классиках прошлого века - сплю, накрыв их драным покрывалом и укрываясь своим пальтишком. Когда же просто лежу на кровати, то кладу ноги - повыше - на отдельную стопку с поэзией Серебряного века. Довольно забавно иногда думать, что, возможно, все эти мощные лбы потели над многомудрыми трудами только для того, чтоб я теперь мог удобнее положить ноги. Буде появится у меня мебель, немедленно выброшу все эти отсыревшие, прокисшие тома на свалку. Думаю, люди платят за книги, как бы откупаясь от необходимости собственных мыслей и знаний. Можно прочесть десяток самоучителей игры на пианино, но ведь и ежу ясно, что для того, чтоб научиться играть, надо играть. Когда же мы говорим о других, более тонких предметах и умениях, создается иллюзия того, что чтение явится достаточным. Перенос очевидного на объекты иного порядка вообще оказывается сложным. Скажем, вы непременно согласитесь, что, мол, материальные ценности теряют силу в присутствии ценностей нравственных. Если же я скажу, что нравственные ценности ничто в сравнении с тем, что выше нравственности - вы непременно впадете в транс. Что это, ломка шаблонов?.. И так всегда, так во всем - всю свою жизнь вы решаете некую задачу, осторожными и взвешенными шажками приближаясь к конечному ответу, а в итоге (если вы оказались достаточно настойчивы и удачливы), с трудом добравшись до цели, запыхавшись, оглядываетесь и обнаруживаете вдруг - а есть ли задача?.. То-то и оно! Что же высшее? А то, что и так известно: “Существует только путь, которым я странствую, - любой путь, который имеет сердце или может иметь сердце. Тогда я следую ему, и единственный достойный вызов - пройти его до последней пяди. И я странствую и гляжу без конца, бездыханный.”

Вот вы спрашиваете меня:

- Дружочек, что ж ты не работаешь, не живешь по-человечески, питаешься абсолютно неполноценно? живешь черт знает как, да и воняет от тебя, право сказать, прегадостно...

А я вам, непременно улыбнувшись, отвечаю так:

- Это долгий разговор, так что вы уж давайте по порядку, а там, надеюсь, и понятно станет, что к чему-с.

- Ну что ж, по порядку так по порядку. Отчего это ты, милый, не работаешь, не зарабатываешь? и прозябаешь оттого в форменной нищете?

Посмею ответить байкой, или анекдотом, или, говоря возвышенно - притчей:

Рассказывают, что Ле Цзы сидел у дороги и ел рисовую пресную лепешку, когда некий человек сказал ему:

- Если б ты служил правителю, тебе бы не пришлось есть пресные лепешки!

- Если б ты ел пресные лепешки, тебе бы не было нужды служить правителю!.. - именно так ответил ему Ле Цзы.

Здесь все правда - от первого словечка и до последнего, хотя, возможно, на этом месте вы и вовсе пожмете плечами в недоумении:

- Что ж это получается, голубчик... Ты хочешь нам сказать, будто у тебя и желаний нету вовсе?

- Как это нету? - пожму плечами в свою очередь я, - Конечно есть, что я могу проиллюстрировать следующей притчей-анекдотом. Слушайте же, люди:

Диоген искупался в своем Средиземном (или Эгейском?) море и лежал, греясь на солнышке. Как нарочно, мимо проезжал сам Александр Македонский, который, разумеется, обратился к нему:

- Я слышал много о твоей мудрости. Проси у меня чего хочешь - и я исполню твою просьбу.

- Будь так добр, царь, отойди и не заслоняй мне солнце.

- Все это, конечно, очень хорошо, - возразите вы мягко, - но ты, родной, не учитываешь одной вещи. Александр был сильнее, и именно он решал, именно он был волен заслонять или не заслонять солнце античному мыслителю.

Но тогда уж позвольте и мне возразить:

- А вы полагаете, что мистер Диоген очень бы расстроился, если б Александр не отошел? Думаете, что его это волновало хоть в наималейшей степени? Да ничуточки! Как ему совершенно не нужны все дары, которые мог поднести ему Александр, так, в общем-то, и свет или тень не важны. И ничего, если вдуматься, в мире нету важного. Для Диогенов, а не для Александров. Потому и Диогены гораздо счастливее, гораздо сильнее Александров. Так-то вот, друзья мои.

- Ха-ха, - потрете вы довольно руки, - Тут-то ты и попался нам! Начнем снова по порядку. Насчет счастья - где ж это, в каком таком Эльдорадо, в какой-растакой Утопии видано, чтобы философ был счастлив? Как это там...

Прозревший низость мира, познавший зло людское!

Придется мне вас поправить:

- Вовсе я не имел в виду конкретного мосье Диогена, или - мосье Диогена, как символ некоего бородатого философа, с фонарем и с бочкой, и с ободранной курицей. Может, на самом деле он был совсем несчастен, не знаю. Вам же я говорил о некоем воображаемом мосье Диогене, образ которого столь красочно преподносит нам наша байка. А этот умозрительный г-н Д. действительно счастлив, и не увидеть этого могут, пожалуй, только сам Александр или сэр Буцефал.

- Ну, хорошо... - пробормочете вы, слегка сбитые с толку, но все еще упорствующие:

- Но!.. - ваш назидательный перст упрется в самые небеса, - Но!! Уж не хочешь ли ты сказать, хороший ты наш, что Александр Великий слабее какого-то завшивленного бомжа, который и искупался-то, возможно, второй раз в жизни? - и, пожалуй, даже запрыгнув на табурет - стопку германской прозы двадцатого века - нараспев прочитаете:

Вдруг легким манием руки

На русских двинул он полки...

А я для начала предложу вам поостыть и разобраться с терминами. Ведь, действительно, Диогеныч - он слабее мессира Александра, но он слаб абсолютно, а потому неизмеримо сильнее. Звучит несколько странно, согласен, но это все не более чем терминологическая путаница; сейчас попытаюсь ее прояснить.

- Можно представить себе это так. Как учил нас незабвенный школьный курс физики (а того, в свою очередь, научил господин Исаак Ньютон), сила есть произведение массы на ускорение. Но в случае абсолютной слабости, о которой я вам здесь толкую, не просто масса мала или, скажем, ускорение стремится к нулю. Они обе равны нулю, да и само действие умножения отсутствует, а посему нет силы как таковой, как понятия. И как это, интересно, Александр может быть сильнее того, чего нет?

- Сдается нам, дружище, что ты всего лишь стремишься запутать нас, жонглируя словесами для доказательства абсурдного своего положения, - заявите вы громким голосом и уперев руки в бока.

- Постойте, умоляю вас! Это же так важно, так просто, что стоит один-единственный разочек поднапрячься и - нет же, не понять, скорей наоборот, перестать понимать что-либо! вот начало пути. И для этого вам вовсе не нужно быть семижды семи пядей в вашем прекрасном лбу, нужно лишь - мгновенно - увидеть. Я никак не имею в виду слабость, которая суть маленькая сила, я говорю вам об абсолютной слабости!..

- Странно как-то звучит, дорогой, нереально. Неспособна твоя абсолютная слабость существовать, ибо исчезнет, рассыплется при первом же дуновении ветерка.

- Эх, ну что же вы! Совершенно не так все, совершенно она неуничтожима, поскольку носится свободно вслед малейшему дуновению, не оказывая никакого сопротивления. Это сила - она сопротивляется и пытается сдерживать окружающий мир. Ах, все равно, рано или поздно ветер начинает дуть с такой ураганной силой, что ломает все преграды, разрушая силу, и да помогут ей боги. Абсолютная же слабость не вступает в противоборство - и нечего ломать! Сказано ведь:

Могучее войско погибнет,

Сильное дерево сломается.

А еще сказано:

В молчании - слово,

Во тьме - свет.

Так что в бессилии сила, как в бездействии - действие, и только в нем. А очевидная сила, видимое действие - не более чем видимость и иллюзия. Майя - кажется, так говорили индусы. Кстати, ведь также сказано: «Ничто, входящее в человека извне, не может осквернить его; но что исходит из него, то оскверняет человека». То-то и оно!.. «Умеющий считать не использует инстументов для счета. Умеющий завязывать узлы не употребляет веревку, но вяжет так прочно, что развязать невозможно.» Бегающего можно поймать в тенета, плавающего в сети, летающего сбить камнем, и всех догонит пуля. А как уловить того, кто не бегает, не плавает и не летает?

- Но что-то ты ведь делаешь?

- А ничего. Меня, по сути, и в природе-то нет. Все в меня входит свободно и выходит неизмененным, я прозрачен совершенно и легок, а потому совершенен, а потому бесстрастен, и больше вы не добьетесь от меня ничего.

Вы только и найдете, что пробормотать:

- Тоже нашелся... плюнь в глаза, скажет - божья роса...

А я в ответ только улыбнусь, так что вы лишь добавите растерянно:

- Эх ты... хвилосов...

Примерно такой вот разговор мог бы состояться между нами, но, к сожалению или к счастью, не будет его. И не уговаривайте, потому что я вообще почти не разговариваю, а уж убеждать кого-либо в чем-то и вовсе последнее дело.

К этому времени чувство голода становится нестерпимым - таким образом реальность властно напоминает о себе. Так что я встаю, разогреваю чай, - горячее отчего-то лучше утоляет голод - наливаю себе стакан, наблюдая вконец обнаглевшего колоссального таракана, переезжающего от соседей к соседям. Таракан так огромен, что все время, пока он пробегает из угла в другой угол, топоча всеми ножками, мне кажется, будто я слышу его сбивчивое дыхание. У меня все эти твари никогда не заводятся, да и животные отчего-то с трудом переносят мое присутствие, собаки поджимают хвост, а кошки, распушившись, забиваются под диван. Как тогда, я шел по темным улицам и спугнул осторожного кота, который зачем-то не сворачивал, а долго семенил впереди меня, не оборачиваясь, пока не забежал за угол, где столкнулся с другим - уже чужая территория - немедленно начавшим драку. Я пожалел тогда “моего” кота, но только пожал плечами - не растаскивать же их... Может, они что-то чувствуют.

А крыша у меня протекает в четырех местах, и на случай дождя у меня всегда подставлены тазики, склянки и банки. Когда капля, протиснувшись сквозь ржавую жесть, вдруг повисает в страхе, замирает, но обрывается под давлением задних любопытных рядов, она громко стучит о стекло или металл. На кухне - о стекло, три банки, в спальне - об металл. На четыре голоса поет дождь в моем доме - и оттого всегда в дождь у меня хорошо; не то чтобы уютно, скорей - укромно.

Ну-с, как вам все это понравится, мой милый Августин? То-то и оно. Я подвержен только минутным порывам, эмоциям - я не завишу ни от чего и ни от кого. И вот что скажу я вам:

Видел я все дела,

какие делаются под

солнцем, и вот, все -

суета и томление духа!

Снова звякнула монетка - орел! - значит,

PLAY SIDE B

Опять этот ненавистный запах чеснока... он сведет меня с ума! И даже здесь - уж, казалось бы, с чего!? Почему этот запах преследует меня по пятам? Зачем тянется плотным облаком по ямкам моих следов? Я же ничего ни от кого не прошу, кроме одного только: чтоб оставили меня в покое, отпустили наконец... Почему это никогда не получается? Почему, если даже и появится одиночество - вдруг, и никого рядом - так все равно нету его, не найти, покоя, все равно что-то тянет и тяготит, и ноет... - Слушайте голос моей души, вы все, художники и писатели, посвятившие свои жизни рисованию и написанию книг! Напрасно уставали ваши глаза. Напрасно истерлись ваши перья. Вы оказались в забвении, и ваши души разыскивают вас. - Похоже, что всю мою жизнь кто-то подстраивает таким образом, чтобы мучить меня, взращивая и подкармливая мое сумасшествие... Кажется, еще в детстве - было ли оно? - игрушка, диск с выпуклой поверхностью под прозрачным колпаком и с двумя лузами в середине изгиба; по ней катались два металлических шарика, которые надо было загнать в лузы - это было невозможно и непереносимо!.. У меня даже затряслись руки и загудело в голове от бесплодных мучений, я разозлился и разбил ее о стену... Ох, как я все это ненавижу!.. - Ну за что, за что я родился на свет? Было так хорошо... там... А теперь... Все мучительно, все непросто... будто за какие-то неясные прегрешения судьба лишила меня сладкого блюда на всеобщем пиршестве жизни... Почему я не могу, почему те, которым не все равно, всегда оказываются лишними среди мирового маскарада радости и сытого довольства?.. - Слушайте голос печали моей, вы все, властители, богачи и пресытившиеся, и ненасытные! Слушайте! В прах обратились ваши состояния, и ваша сила, и дела, и помыслы ваши. Напрасно вы убивали и мучили, и гнали, и надували щеки. Стерты ваши имена, и тлен покрыл память о вас! – «В попрание меня отдал господь всем людям, яко же некоего изверга, то уж пусть так будет...» - Что людям?.. Всему, что только есть под этими бесприютными небесами, в насмеяние, весь свет белый наступает сапогом мне на грудь да ухмыляется - и поделом, поделом!.. На что ж иначе годен я в жизнии своей?.. Ничегошеньки-то не умею, да даже и не смею... Немощь моя, господи, я бессильней букашки, меньше былинки - абсолютно, опустошен, дик и гол, да и поделом же мне... Плюйте мне в лицо, смейтесь и плачьте надо мною!.. Язвите больней - я только поклонюсь с благодарностью и со слезами - поделом!.. Не жалко, ничего больше все одно нет, есть сплошь только поза и лицемерие, и предательство, предательство, обман, обман, обман - улыбки... - Слушайте голос тоски моей, вы все, развратники и сластолюбцы, и похоти поклонившиеся! Слушайте! Пылью стали животы ваши, и гениталии, и руки, и пальцы ваши, и страсть. Напрасно радовались вы, и потели, и тянулись напрасно. В пыль обратилось воспоминание о вас, и радость ваша забыта! - Ох... кто? Чья рука ущипнула меня? Да так больно!? А, это моя собственная неловкая рука... Наверное, я ей противен так же, как и она мне, корявая... И как утро, особенно утро, неотвратимое утро... Как назвать чувство, возникающее сразу по пробуждении, после сна... Лежишь на спине, раскрыв глаза, сознание чисто и пусто... Лишь где-то в самом углу копошатся остатки сновидений... Совсем тихо, крадучись, возвращются воспоминания, о которых предпочел бы забыть, и новый день вместе с солнечным светом властно напоминает о себе, о неизбывной действительности... - Если ж у вас нету такого, то как назвать вас?.. Слепец? Простофиля? Фома-непомнящий... Тогда что ж, дожно, вы думаете, что все было именно так, как записано в ваших книгах?.. Глупцы! Надули вас, и как надули!!. Не было ничего этого, не могло быть на этом проклятом глиняном шаре!.. Спасения не было, креста не было, и не проливалась кровь под ударом римкого копья! Не прошел искушения, не выдержал - а кто посмеет обвинить?.. Первое искушение, даже и третье... Пусть так, пусть, я еще скажу: “Ладно...” Но вот - пожалуйте, Сын Человеческий, самое страшное - второе!.. Порядок потом перепутали, переврали, как всегда... Да-да, так это было, не могло иначе быть, и аминь! - стоял на вершине, и бес плясал, как всегда рядом, неверие и сомнение - и сердце ныло, тоска давила, мозг сжимался, пока решение не пришло, подсказанное с поистине дьявольской находчивостью и точностью - единственно верное - о, подлейший из ангелов! - прыгнул... И ударился о землю, и разбился, и молния сверкнула, и гора разверзлась, обнажив ухмыляющийся иссохший череп. -

Бессмертье вам, двуногие кроты!?

- Не мог и улыбнуться смиренно, помня, слишком помня это изуверство, смятенный этот бред, полный шума и ярости. - Слушайте голос отчаяния моего, вы все, отцы семейств, вдовы и богомольцы, и паломники, и священники! Слушайте... Обрушились идолы ваши, изорвались одежды, растяли чаяния ваши, и от чаш ваших не осталось ни осколка. Напрасно бились вы об пол лбом, фимиам жгли и рассыпали елей. Ратворилась вера ваша, и имена богов ваших прокляты! - Кажется, что нет, кошмарнее этого не может уже, не в силах вынести сама ткань реальности, неспособен измыслить никакой изощренный в пытках разум, ан нет! нет же!.. На, получай! - Получай!.. межсезонье, склизкий полуподвал, морозильник подъезда... Что это?.. Лампочку в коридоре заменили?.. И поставили при этом какую-то истерическую - веспер красного стекла, заливающий все вокруг физически ощутимым, тяжелым и темным цветом... Плохо закрутили, кажется... Этот багровый фурункул нервно мигает - перед глазами то кромешная тьма, а то темно-красная плоская картинка... Но и снаружи - ярче такого уже невозможно, невозможно резануть больней по воспаленным глазам... Узкие, сдавливающие кривые улочки, и колкие копья желтого светила впиваются в податливое темя... Прожорливая плесень и ржавчина без устали подтачивают самое основание земли, и это разложение явственно даже здесь, на поверхности, в опасной близости от злобящегося неба... - Слушайте голос сердца моего, вы все, любовники, одержимые, все скитальцы и мученики! Слушайте! Как пыль, развеялись мечты ваши, и страдания ваши, и пути. Напрасно вы мучились, и терпели, и рыдали напрасно. Ветер унес ваши думы и молитвы, и слезы ваши иссушил! - И они. В это время их особенно много... Вот еще одна из них, одетая в отвратительной расцветки, почти невидимое, но своим чересчур ярким цветом притягивающее глаз, делая ему больно, и вновь притягивая... Они непонятны и отвратительны... Боги мои, боги, на чем они ходят! Как они передвигаются, это же совершенно неприлично! Суть их - медузы, щупальца - тела, связанные воедино чудовищным резонатором скелета, по которому сладострастные волны передаются от одного щупальца к другому - от левой груди к правой, от правой - к ладоням, к скользящему блестящему языку и к бедрам, которые начинают дрожать и покачиваться, испуская тяжкое зловоние, надавливая на виски... - А вы говорите: “Ненавижу!..” Не верно, не верю, нельзя сказать, можно только прошептать нежно... Ненависть - тождественна любови и, как любовь, активна, не давая тебе уснуть, не оставляя в покое ни на мгновение, захватывая все твое существо... Я-то знаю!.. - Ах-ха, закашлялся, люди оборачиваются, будто у меня на носу вскочил огромный прыщ... или рога выросли... - Слушайте голос немочи моей, вы все, ученые и торговцы, пьяницы и лжецы! Слушайте... Истлели книги ваши, любовь ваша, языки ваши, и глотки истлели! Напрасно бодрствовали вы всю жизнь вашу. Паутина и плесень покрыли ее всю, паутина и плесень на вас! - Бесконечный лабиринт серо-желтых домов, покрытые пятнами копоти стены заводских кварталов и человеческая очередь, ветвящаяся по всему лабиринту... неспешная и плотная, по-пингвиньи переваливаясь - со своего места виден только потный ненавистный затылок впереди стоящего да растерянное испуганное лицо сзади... шепот и шелест... Заплеванный асфальт, наполовину скрытый окурками... Но поднять взгляд страшнее всего - блеклые стены и высоко вверху невероятных размеров фаллосы труб, с начала времен беспрерывно кончающие в пустую синеву белесыми сгустками чесночного дыма... - Слушайте голос муки моей, вы все, судьи и наставники, и пастухи, и колдуны, алхимики... Слушайте же! Слушайте! Черви изгрызли ваши плети и дубины, и грозу вашу, и зелья! Напрасно плясали вы, ярились и хмурили брови. Земля поглотила ваши законы, и овцы ваши разбрелись и не помнят вас. - Но - поднимите руку, приставьте палец к лицу... вот... я... Немота складки на лбу, я - усталость уголков глаз, я - отчаяние изгиба носа, я - терпение прикушенной губы и надменность кромки зубов... Я - гладь припозднившегося льда, растрескавшаяся под ногами... гладь... глад и мор... - Бессмысленная смерть, бесцельное рождение - соединены цепочкой пугающих случайностей, повисшей в беспросветности, по которой бреду, раскинув руки и боязливо опустив глаза, стараясь не обнаружить чего-то случайно брошенным взглядом, иначе - немедленное обращение в солевой столб без ненужных более молний небесной кары. О, этот смрадный оскал!.. - Слушайте голос ненависти моей, вы все, беглецы, врачи, завистники и плакальщицы! Слушайте! Тьма поглотила всех, кто честен, иных всех пожрал огонь. Напрасно вы скрипели зубьями, стучались и перекрикивались напрасно. Бессмыслица - имя сущего, и бремя ваше легче воздуха! - А все вертится вокруг кто-то, насаженный на кол земной оси, пытаясь безуспешно соскочить с нее, с изнеможенной фанатичностью идя на жалкий этот бой, со смехотворной самоуверенностью вновь и вновь забираясь - еще! еще!.. сорвался... - Раздражение... дрожание... А-аа, трепыхается еще! тужится, не зная, что мышеловка схлопнулась еще до того, как появился на свет, до того, как был задуман даже и подуман высунуть тонкий нос, весь в потных каплях, в комнату, полную такой же пыли и шелухи чеснока, принюхиваться боязливо, пока не сломается - хлопнула дверь - и не сотрется в прах, умножив сухой слой, взметающийся под ногами, забивающий нос и удушающий дыхание тошнотными парами чеснока. - Ату его! - нетерпеливо восклицают, спеша проглотить себе подобного, не покидая его и не забывая, покуда не насытятся сполна. А потом все одно забыть не могут, не могут простить себе, как загоняли и травили, как осаждали, и рады бы вернуть и начать сначала, да не в силах. Таким тоже нужно, как и мне... - Все, чего ищет смятенная душа - это забытье... Забытье - в молитве, в алкоголе, на груди любимой... И никак не обрящет, обреченная навеки мытарствовать: “Вот его, раба божия, в тележку да с фельдъегерем.” - Слушайте голос страха моего, вы все, полководцы, форейторы, лесорубы, переписчики! Слушайте же, дьявол вас побери! Бросьте - сами, сами, пока не поздно! - швырните в грязь, изо всей силы, оземь, трубы все, крючья, удила и ключи, все, все бросьте! Бегите, пока не поздно, бегите скорей, прочь, прочь! Время приближается... прочь! - Предстал передо мной церемонимейстер, весь в красном, ноги его - козлиные, руки - фонарные столбы, тулово - орлиное, голова змеи, с голосом громовым, поля шляпы - кольца Сатурна, а рыбьи глаза мечут молнии... Уперев руки в бока, надменно и яростно глядел он на меня, немощного, из ноздрей его вырывался чесночный чад, неудержимо наполняющий землю, проникающий в самые глубины, а взгляд его подобен безжалостному иззубренному гарпуну, который, однажды вонзившись в тебя, извлекается обратно только выворачивая все нутро. - Вообразил я, что май и должен быть таким. Что так и должны нежиться на пляже эти двое бесстыдников в одном белье, так и должно им иметь дебильное выражение на неряшливых лицах. То, что в этом мае и на этом пляже есть они - в этом нет ничего, лишний - один я... А ему так и положено наслаждаться видом сорока ее ног и покрытого шерстью хвоста, ей - с осторожностью поглаживать усиками его мощные бивни... Но это я, всего лишь я виновен во всем, они же безупречны - дети всех звездных метеоров, со страстью соединившимся на этом самом пляже, и моя вина, что эти божества любви отторгают меня, как чужеродную ткань. - А приснилось мне, как с небес опустившийся огненный обруч накрыл весь мир, и ничего не стало.

STOP/EJECT

(*) Сам себе пропитание (лат.)

Speaking In Tongues Лавка Языков

Клим Каминский

РАССКАЗ О ДВУХ СТОРОНАХ

Speaking In Tongues
Лавка Языков