Speaking In Tongues
Лавка Языков

Этгар Керет

Красивая пара

Мне нечего терять, -- думала девушка, одной рукой помогая ему расстегнуть лифчик, другой опираясь на дверную раму. Если будет хреновый фак -- я хотя бы смогу рассказывать, что у меня был плохой фак, а если будет классный фак -- то вообще, я и удовольствие получу и смогу рассказывать, что у меня был классный фак, а если мне потом будет тошно, я смогу рассказывать, что у меня был плохой фак -- и так отомстить.

Мне нечего терять, -- думал молодой человек, если она -- хороший фак, то везука, а если она она еще и пососет -- то вообще, а если и будет плохой фак, то все равно -- плюс еще одна. Двадцать вторая, даже двадцать третья, если считается, когда тебе дрочат.

Бывает, -- думал кот, -- люди вваливаются, натыкаются на мебель, шумят, такая себе ночь. Много шума, а молока уже давно нет и еды в миске едва-едва. Кот на пустой консервной банке, может, и улыбается, но я, уже вылизавший банку изнутри, знаю, что у него нет поводов.

Есть поводы для оптимизма, -- думала девушка, -- у него приятное касание, такое нежное, может, это вообще начало чего-то, может, это любовь. В этих вещах трудно знать заранее. Один раз было у меня уже такое, и получился большой роман, но и он в конце-концов распался. Он был милый, но эгоцентричный, милый в основном по отношению к себе самому.

Есть поводы для оптимизма, -- думал молодой человек, -- если мы добрались досюда, то она уже не остановит все на середине, хотя -- кто его знает, бывают и такие. И тогда вдруг -- унизительные разговоры. Долгие часы сидения в гостиной. Супер-пупер-искренние попытки, как будто тут что-нибудь сложное происходит. С другой стороны, это все-таки лучше, чем альтернатива. Тем более что в такие моменты они удовлетворяются смотрением телевизора и фасолевыми консервами.

Мне надоело, -- думал телевизор, -- мне надоело, что меня включают и потом уходят из комнаты, что даже когда сидят передо мной, меня не слишком внимательно смотрят. Если бы они утрудили себя, они бы обнаружили, что во мне заложено так много, гораздо больше, чем спорт, клипы и новости, -- но для этого надо глубоко искать. А они пялятся на меня, как на какую-то шлюшку, если есть классный клип или какой-нибудь гол на табло, то супер, а если нет -- оп! -- и они теряют интерес.

Холодно, -- думал кот, -- слишком холодно, три недели назад еще было солнце, я сидел снаружи, на корпусе выключенного кондиционера, довольный, как король, а сейчас я замерзаю, а они, они греются друг от друга, наслаждаются, какое им дело, что по ночам тут холодно, а днем все время только шум и пепел. Честно говоря, лично мне эта страна давно надоела.

Почему я всегда такой циник, -- думала девушка, -- даже сейчас я думаю циничные мысли, такие рациональные, вместо того, чтобы наслаждаться, смотрю на него сквозь щелочки как-бы закрытых век, и единственное, что приходит мне в голову -- это "что он думает обо мне"?

Тихонько, главное -- не кончить быстро, -- думал молодой человек, -- это и кайфа меньше, и вообще отстой, а она кажется мне такой, что если ее рассердить -- она пойдет и всем расскажет. Есть какие-то приемчики, мне когда-то рассказывали, может, если я попробую получать меньше удовольствия, как бы не слишком вдаваться, то это продлится дольше.

Он меня запер, -- думала дверь, -- на два оборота, изнутри, а обычно он оставляет меня открытой, может, это из-за гостьи. Может, он запер, не задумываясь, потому что в душе хотел, чтобы она осталась. Она как раз кажется доброй, немножко грустной, немножко неуверенной в себе, но хорошей. Как если поднять крышку помойной ямы -- а там чистый мед.

Я бы сбегала в туалет, -- думала девушка, -- но я боюсь. Пол кажется немножко липким. Квартиры мальчиков, что поделаешь. А если я сейчас начну одеваться всего для пары шагов, я покажусь идиоткой или истеричкой. А это меня не устраивает. Совсем меня не устраивает. Совсем.

Я бы мог кем-нибудь стать, -- думал молодой человек, -- каким-нибудь чемпионом, удачником, мне есть, что сказать, только у меня почему-то не получается это сказать. Может, она поймет?

Кажется, я сейчас скажу "мяу", -- думал кот, -- что я теряю, может, меня заметят, погладят немножко, нальют в миску молока. Девочки часто любят кошек, я знаю, по собственному опыту.

Какая красивая пара, -- думала дверь, -- я была бы рада, если бы из этого что-нибудь получилось, если бы они стали жить вместе. Дому бы очень помогло, так сказать, присутствие женских рук.

Зря боялась, -- думала женщина, -- пол даже чище, чем у меня, и в туалете тоже. Его глаза, такие добрые, и как он продолжал меня гладить даже после всего. Не знаю, выйдет ли из этого что-нибудь, но даже если этим все и закончится -- было хорошо.

Может, если бы я играл на чем-нибудь, -- думал мужчина, -- продолжил бы заниматься, когда был маленький. У меня в голове иногда бывают всякие мотивы. Какая она славная, когда ходит. Ступает на цыпочках, боится, что пол грязный. Хорошо, что в пятницу была уборщица.

Как раз сейчас по мне начинается хорошая передача, -- думал телевизор, -- как раз сейчас, когда никто не смотрит. Это бесит. Это больше, чем бесит. Если бы только звук был включен, я бы мог закричать.

Рабин умер

Вчера ночью умер Рабин. Его задавило мотороллером с лодкой на прицепе. Рабин умер на месте. Водитель мотороллера получил тяжелые травмы и потерял сознание, и приехала "скорая", и забрала его в больницу. До Рабина они даже не дотронулись, потому что он был мертвый и потому что ничего нельзя было сделать. И тогда мы с Тираном взяли его и похоронили у меня во дворе. Потом я плакал, а Тиран зажег себе сигарету и сказал мне, чтобы я перестал, потому что его раздражает, что я плачу. Но я не перестал, и через минуту он уже тоже плакал. Потому что как бы я ни любил Рабина -- он любил его еще больше. Потом мы пошли к Тирану домой, и на лестничной площадке ждал полицейский, который хотел его арестовать, потому что водитель мотороллера, уже пришедший в сознание, донес врачам в больнице, что Тиран бил его по каске палкой. Полицейский спросил Тирана, почему он плакал, и Тиран ему сказал: "Кто плакал, полицай, псих фашистский?" Полицейский закатил Тирану оплеуху, а папа Тирана вышел и потребовал у полицейского его личные данные, а полицейский отказался их сообщить, и за пять минут повылазили чуть ли не тридцать человек. Полицейский сказал им успокоиться, а они сказали, чтобы он сам успокоился, и начали толкаться, и чуть не подрались опять.

В конце концов полицейский ушел, а пап Тирана усадил нас обоих в салоне, дал нам "Спрайта" и велел Тирану объяснить, что случилось, быстро, пока полицейский не вернулся с подкреплением. Тиран сказал, что он побил одного человека палкой и что этот человек заслужил, и что он донес в полицию. Папа Тирана спросил, чем именно человек это заслужил, и я сразу увидел, что он сердится. Тогда я сказал ему, что этот, с мотороллером, начал первый, потому что он наехал своей лодкой на Рабина, а потом обругал нас и дал мне пощечину. И папа Тирана спросил его, правда ли это, а Тиран не ответил, но кивнул головой. Я видел, что он смертельно хочет сигарету, но боится курить рядом с папой.

Рабина мы нашли на площади. Мы сразу его увидели, как только вышли из автобуса. Он был тогда совсем крошкой и дрожал от холода. Я, Тиран и еще одна девочка, которую мы там встретили, -- скаут из "Цеила", -- пошли поискать ему молока, но в "Эспрессо-баре" нам не захотели ничего дать, а в "Бюргер-ранче" у них не было молока, потому что они соблюдают кашрут. Наконец, мы нашли лавочку на Фришмана, там нам дали пакет молока и пустую баночку из-под творога, и мы налили ему молока и он все вылакал залпом, а девочка из "Цеила", которую звали Авишаг, сказала, что мы должны назвать его "Шалом"⁽¹⁾, потому что Рабин умер за мир, и Тиран кивнул и попросил у нее телефон, а она сказала, что Тиран очень милый, но у нее есть бойфренд-солдат, и когда она ушла, Тиран погладил малыша и сказал, что в жизни не согласится назвать его "Шалом", потому что "Шалом" -- это какое-то йеменское⁽²⁾ имя, и что мы назовем его Рабин, а она может идти на хуй к своему солдату, потому что лицо у нее, может, и красивое, но фигура вся кривая.

Папа Тирана сказал Тирану, что его счастье, что он несовершеннолетний, но на этот раз это может и не помочь, потому что побить кого-то палкой -- это не жвачку из лавочки украсть. А Тиран продолжал молчать, и я почувствовал, что он вот-вот опять заплачет, и тогда я сказал папе Тирана, что это все из-за меня, потому что когда Рабина задавило, это я позвал Тирана и сказал ему про Рабина. А водитель мотороллера, который сначала вел себя вежливо и извинялся, спросил, что это я кричу, и когда я объяснил, что кота звали Рабин, только тогда -- он разозлился и дал мне пощечину. Тиран сказал папе: "Это говно не остановилось на знак, задавило нашего кота и потом еще дало Синаю пощечину -- так ты что хотел, чтобы я молчал?" Папа Тирана не ответил, зажег сигарету себе и, как ни в чем не бывало, зажег еще одну для Тирана. А Тиран сказал, что теперь мне стоит свалить домой, чтобы хотя бы я не был во все это замешан. Я сказал ему, что так не годится, но и он, и его папа настояли на своем.

Перед тем, как подняться домой, я остановился на минутку у могилы Рабина и подумал, что бы было, если бы мы его не нашли, как бы тогда выглядела его жизнь. Может, он бы замерз насмерть, но скорее всего его подобрал бы кто-нибудь другой, и тогда его бы не задавило. Все в жизни -- вопрос удачи. Даже подлинный Рабин, если бы после того, как допели "Песню о мире", он не спустился со сцены сразу, а немножко подождал, он бы еще был жив, и вместо него выстрелили бы в Переса. Так, по крайней мере, сказали по телевизору. Или если бы у той девочки на площади не было бойфренда-солдата и она дала бы Тирану свой телефон, и мы бы назвали Рабина "Шаломом", то его бы все равно задавило, но хотя бы драки бы не было.

Из сборника "Аз есмь"

Лошаденок

Это называется "Золотая палочка", и надо прочитать прилагающуюся инструкцию по использованию перед тем, как твоя девушка на него пописает. Потом варим кофе, берем печенье, -- типа, ничего не горит, -- вместе смотрим клип на канале клипов, чморим певца, обнимаемся, вместе с певцом поем припев. И обратно к палочке. На палочке есть окошко. Когда в нем одна полоска, то это значит -- все в порядке, а когда две -- клево, ты же всегда хотел стать папой.

Если честно, он ее любил. Взаправду, а не как когда мямлят "конечно-я-тебя-люблю". Любил ее навеки, как в сказках, хоть-завтра-под-хупу, только вот вся эта история с ребенком дико его напрягала. Ей тоже это все нелегко было, но аборт ее пугал еще больше. И если они все равно знают, что хотят жить семьей, так просто получается -- лучше раньше, чем позже. "Тебя напрягает", - смеялась она, -- "ты вон весь потный." Он пытался отшутиться: "Тебе, сучке такой, это просто, у тебя есть матка. А я, ты ж знаешь, напрягаюсь даже когда не с чего, -- а уж сейчас, когда есть с чего..." "Я тоже боюсь", -- она обвилась вокруг него. "Брось," -- обнял он ее, - "вот увидишь, все утрясется. Если будет сын, я буду учить его играть в баскетбол, а если дочка -- ты знаешь, ей тоже не повредит." Потом она немножко поплакала, а он ее поутешал, а потом она заснула, а он нет. Сзади, глубоко внутри, он чувствовал, как один за другим весенними цветами распускаются его геморрои.

Сначала, пока не было живота, он пробовал не думать об этом, и это не то чтобы помогало, -- но хоть было, куда зарыться. Потом, когда уже стало немножко видно, он начал представлять себе ребенка сидящим у нее в животе: маленький такой сучонок в деловом костюме. И правда, с чего бы ему не уродиться какой-нибудь пакостью, потому что дети -- это как русская рулетка, никогда заранее не знаешь, что получишь. Однажды, на третьем месяце, он пошел в магазин принести кое-что для компьютера и увидел мерзкого ребенка в комбинезоне, который заставлял маму купить ему игру для приставки и внаглую угрожал, что сбросит свое жирненькое тельце с площадки второго этажа. "Прыгай!" -- крикнул он ребенку снизу, -- "Слабо тебе, а, вымогатель?" -- и сразу смылся, чтобы истеричная мамаша не позвала охранников. В ту же ночь ему снился сон, как он сталкивает свою девушку с лестницы, чтобы она выкинула. Или это был не сон, просто мысль промелькнула, когда они пошли прогуляться, и он начал думать, что это не дело, что он должен что-нибудь предпринять. Что-нибудь серьезное, не на уровне разговора с мамой или с бабушкой; что-нибудь, что требует как минимум зайти в гости к прабабушке.

Прабабушка была такая старая, что уже неловко было спрашивать, сколько ей лет, и уж если она что-нибудь ненавидела -- так это гостей. Целый день она сидела дома и глотала сериал за сериалом, и даже если соглашалась, чтобы кто-нибудь пришел, то все равно не была готова выключить телевизор. "Мне страшно, прабабушка," -- плакал он у нее в гостиной, на диване, -- "мне так страшно, ты себе не представляешь". "Почему?" -- спросила бабушка и продолжила пялиться на какого-то усатого Виктора, как раз сообщавшего завернутой в полотенце тетке, что на самом деле он ее отец. "Не знаю," -- промямлил он, -- "что родится что-нибудь такое, чего я совсем не хотел". "Слушай внимательно, правнук," -- сказала прабабушка, качая головой в такт заключительной музыке из сериала, -- "дождись ночью, когда она заснет, и ляг так, чтобы твоя голова прижималась к ее животу." Он покивал, хотя не совсем понял, о чем речь, но прабабушка объяснила: "Сон -- это на самом деле сильное пожелание. Такое сильное, что его даже невозможно выразить словами. Зародыш, который в животе -- он ничего не соображает, так он все принимает в себя. Что тебе приснится -- то и будет, проще некуда."

С тех пор каждую ночь он спал головой к ее животу, который все рос и рос. Снов он не помнил, но готов был поклясться, что это были хорошие сны. И еще он не помнил, когда еще в жизни он спал так хорошо, так мирно, даже не вставая пописать. Его жена не слишком понимала, что это за странная поза, в которой она обнаруживает его каждое утро, но ее устраивало, что он опять спокоен, а он оставался спокоен всю дорогу, до самой родильной палаты. И не то чтобы он ему было безразлично, -- ему было очень небезразлично, просто вместо страхов пришло ожидание. И даже когда он увидел, как акушер шепчется с медсестрой, а потом идет к нему неуверенным шагом, он ни на секунду не усомнился, что все будет хорошо.

В конце концов у них родился пони, точнее сказать -- жеребенок. Они назвали его Хэми, в честь одного бизнесмена, который очень полюбился прабабушке за захватывающие выступления по телевизору, и растили его с великой любовью. По субботам они ездили на нем в парк и играли с ним во всякие игры, в основном в ковбоев и в индейцев. Если честно, то после родов она долго была в депрессии, и хотя они никогда об этом не говорили, он знал, что, как бы она не любила Хэми, глубоко в душе ей хотелось чего-то другого.

Тем временем в сериале та тетка в полотенце стреляла в Виктора, два раза, к великому неудовольствию прабабушки, и теперь он лежал уже довольно много серий подряд подключенным к дыхательному аппарату. Ночью, когда все засыпали, он выключал телевизор и шел посмотреть на Хэми, спавшего на сене, которое он набросал на полу в детской. Он был ужасно смешным, когда спал, -- качал головой из стороны в сторону, как будто слушал, как кто-то с ним разговаривает, и время от времени даже тихо ржал сквозь какой-нибудь особенно смешной сон. Она водила его к куче специалистов, которые сказали, что он никогда не вырастет по-настоящему. "Останется карликом", она это называла, но Хэми не был карликом, он был пони. "Жалко," -- шептал он каждый раз, когда укладывал Хэми спать, -- "жалко, что маме тоже не приснился какой-нибудь сон, который бы немножко исполнился." Потом он гладил его гриву и напевал ему бесконечную детскую и лошадиную песенку, которая начиналась с "Бегай, пони, мой сынок!" и заканчивалась только тогда, когда он сам засыпал.

Джетлаг

В последний раз, когда я летел из Нью-Йорка, в меня влюбилась стюардесса. Я знаю, что вы думаете: что я позер, что я врун, что я и то, и другое. Что я считаю себя красавчиком или по крайней мере хочу, чтобы вы меня таким считали. Но это неправда. Она на самом деле в меня влюбилась. Это началось после взлета, когда раздавали напитки, когда я сказал, что ничего не хочу, а она настояла на том, чтобы налить мне томатного соку. Если честно, я еще раньше ее заподозрил, когда во время этого самого инструктажа перед полетом она все время смотрела мне в глаза, как будто все объяснения были только для меня. А если вам этого мало, так во время еды, когда я уже все прикончил, она принесла мне еще одну булочку. "Осталась только одна", -- объяснила она девочке, которая сидела рядом со мной и смотрела на булочку жадным взглядом, -- "а господин попросил первым." А я не просил. Короче говоря, втюрилась в меня по самую задницу. Девочка рядом со мной тоже обратила на это внимание. "Она от тебя тащится," -- сказала мне девочка, когда ее мама или кто она там пошла в туалет. "Давай, давай, не тяни. Засади ей как надо, прямо тут, в самолете, когда она опирается на тележку с дьюти-фри, как в "Эмануэли". Ну, натяни уже ее, чувак, порви ее, как следует, и за меня тоже." Меня это несколько удивило, эта девочкина речь. Она была такая себе беленькая, нежная, выглядела едва-едва на десять, -- и вдруг все эти "порви ее, как следует" и "Эмануэль". Меня это смутило, так что я попытался сменить тему. "Ты первый раз едешь за границу, детка?"-- спросил я, -- "мама везет тебя на экскурсию?" Девочка помрачнела: "Я не детка. Я переодетый карлик, а она моя начальница. Никому не говори, но на мне эта уродская юбка только потому, что я таскаю на заднице два кило героина." Потом мама вернулась и девочка опять начала нормально себя вести, кроме тех моментов, когда стюардесса проходила мимо и разносила воду, орешки и что там еще разносят стюардессы, и улыбалась, в основном - мне, и в эти моменты девочка просыпалась и делала мне такой грубый засовывающий жест руками. Через некоторое время девочка тоже пошла в туалет, и мам, сидевшая в кресле возле прохода, устало мне улыбнулась. "Она, небось, вас доставала", -- мама пыталась звучать безразлично, -- "раньше, когда я отходила. Говорила вам, что я не ее мама, что она была командиром взвода десантников, всякое такое." Я отрицательно покачал головой, но мама продолжала. Было видно, что она тащит на себе нехилый груз и что ей надо кому-нибудь выговориться. "С тех пор, как ее отец был убит, она пытается наказать меня при каждом случае," -- доверительно сказала мама, -- "как если бы я была виновата в его смерти." Тут она уже начала плакать по-настоящему. "Вы не виноваты, мадам," -- я сочувственно положил руку ей на плечо, -- "никто не считает, что Вы виноваты." "Все так считают," -- она злобно оттолкнула мою руку, -- "Я прекрасно знаю, что именно все говорят за моей спиной. Но суд меня оправдал, так что не надо передо мной задаваться. Кто его знает, каких ужасных дел наделали Вы сами." Девочка как раз вернулась и зыркнула на маму таким убийственным взглядом, что та немедленно замолчала, а девочка посмотрела на меня, чуть помягче. Я поерзал в своем кресле у окна и попытался вспомнить, каких ужасных дел я наделал, но тут маленькая потная ручка сунула мне в ладонь помятую записку. В записке было написано: "Приди, пожалуйста, встреть меня возле кухни." А внизу была подпись: "Стюардесса", и все это большими прописными буквами. Девочка подмигнула мне. Я остался сидеть. Каждые несколько минут она толкала меня локтем. Наконец мне это надоело, так что я встал и как бы пошел на кухню. Я решил пройти в хвост, сосчитать до ста и вернуться, и надеялся, что после этого доставучая девочка, может быть, оставит меня в покое. Через час мы должны были сесть, -- боже мой, как я хотел наконец оказаться в Израиле.

Около туалета я услышал нежный голос, окликнувший меня. Это была стюардесса. "Какое счастье, что ты пришел," -- она поцеловала меня в губы, -- "я боялась, что эта странная девочка не отдаст тебе записку." Я попытался что-то сказать, но она снова поцеловала меня и тут же отстранилась. "Нет времени," -- выдохнула она, -- "самолет собирается разбиться с минуты на минуту. Я должна тебя спасти." "Разбиться?" -- перепугался я, -- "Почему? У нас поломка?" "Нет," -- сказала Шели (я знал, что ее зовут Шели, потому что у нее была такая, знаете, табличка с именем на отвороте блузки), -- "Мы собираемся специально его разбить." "Мы -- это кто?" -- спросил я. "Экипаж самолета," -- сказала она, не моргнув глазом, -- "Это распоряжение сверху. Рaз в пару лет мы роняем какой-нибудь самолет в открытое море, как можно осторожней, и убиваем ребенка или двух, чтобы люди посерьезней относились ко всей этой безопасности во время полета. Ну, знаешь, чтобы внимательней слушали инструктаж на случай аварии и все такое." "Но почему именно наш самолет?" -- спросил я. Она пожала плечами: "Не знаю, это распоряжение сверху. Видимо, они почувствовали некоторую разболтанность в последнее время." "Но..." -- попытался сказать я. "Любимый," -- прервала меня она, -- "Где находятся аварийные выходы из самолета?" Я не слишком хорошо помнил. "Да," -- грустно пробормотала она себе под нос, -- "некоторая разболтанность. Не волнуйся, большинство спасется в любом случае, но тобой я была просто не готова рисковать." И она сунула мне в руку такой пластиковый ранец, вроде детского. "Что это?" -- спросил я. "Парашют", -- она снова меня поцеловала. "Я скажу "три-четыре" и открою дверь. И тогда прыгай. В принципе, тебе даже не надо прыгать, тебя и так вытянет." Честно говоря, мне совсем этого не хотелось. Совершенно не в моем вкусе такие приколы с прыжками из самолета среди ночи. Шели истолковала мои колебания как страх за нее, как если бы я боялся, что у нее из-за меня будут неприятности. "Не волнуйся," -- сказала она, -- "если ты сам не проговоришься -- никто не докопается. Ты всегда можешь сказать им, что просто уплыл в Грецию."

Я совершенно ничего не помню о прыжке, -- только воду внизу, холодную, как жопа белого медведя. Сначала я еще пытался плыть, но потом выяснилось, что я могу стоять. Я пошел по воде на огни. У меня ужасно болела голова, и еще рыбаки на берегу дико меня доставали, пытались сделать вид, что я в беде и что они мне помогают, чтобы я дал им несколько долларов: тащили меня на спине, как раненого, делали мне искусственное дыхание. Я дал им несколько промокших купюр, но их это не утихомирило. Когда они попытались растереть мне тело спиртом, я совсем потерял над собой контроль и дал одному из них по морде. Только тогда они ушли, наполовину обиженные, а я взял номер в "Холидей-Инн".

Всю ночь я не мог заснуть, видимо, из-за джетлага, так что я лежал без сна на кровати и пялился в телевизор. CNN следила за процессом спасения самолета в прямом эфире, и я даже немножко разволновался. Я видел всяких людей, которых помнил по очереди в туалет, -- они набивались в надувные лодки, улыбались в камеру и приветственно махали руками. По телевизору это кажется ужасно сближающим делом, всякие такие спасения. В конце концов никто не погиб, кроме одной девочки, да и она, как выяснилось потом, по всей видимости, была карликом, которого разыскивает Интерпол, -- так что для катастрофы обстановка у них там была очень даже приятной. Я встал с кровати и пошел в ванную. Издалека мне все еще было слышно веселое и фальшивое пение спасенных. И на одну секунду сквозь глубину своего одиночества в печальном гостиничном номере я сумел представить себе себя -- там, вместе со всеми, вместе с моей Шели, обнимающимся с другими на дне надувной лодки, машущим в камеру.

Толстячок

Удивлен? Конечно, я был удивлен. Ты встречаешься с девушкой. Первое свидание, второе свидание, там ресторан, тут кино, всегда дневные сеансы. Вы начинаете заниматься сексом, секс превосходный, чувства со временем тоже приходят. И вот в один прекрасный день она является к тебе в слезах и ты обнимаешь ее и говоришь, чтобы она успокоилась, что все в порядке, а она отвечает, что больше так не может, что у нее есть тайна, не просто тайна -- нечто ужасное, проклятье, то, что она хотела сообщить тебе с самого начала, но у нее не хватало мужества. Эта штука давит на нее, как две тонны кирпичей. И она обязана тебе рассказать, просто обязана -- но она знает, что в ту секунду, когда она все откроет, ты ее бросишь и будешь прав. И она немедленно снова начинает плакать. "Я тебя не брошу," - говоришь ты, -- "не брошу, я тебя люблю." Может, ты и выглядишь несколько обеспокоенным, но ты не обеспокоен, и даже если бы да -- то из-за ее слез, а не из-за тайны. Ты уже научен собственным опытом, что эти секреты, заставляющие женщин распадаться на куски, в большинстве случаев не превышают по масштабу траха с каким-нибудь животным, или с родственником, или с кем-нибудь, кто заплатил за это деньги. "Я шлюха," -- всегда говорят они под конец, а ты обнимаешь их и говоришь: "ты нет, ты нет" или "шшшшш..." -- если они продолжают плакать. "Это действительно ужасно," -- настаивает она, как будто поймала тебя на спокойствии, которое ты так пытаешься скрыть. "Пока ты прячешь это внутри, оно, может быть, и звучит ужасно," -- говоришь ей ты, -- "но это из-за акустики. Ты увидишь, вот скажешь -- и все сразу окажется менее ужасно." Она почти верит, колеблется секунду и говорит: "Если бы я сказала тебе, что по ночам я превращаюсь в низенького толстого мужчину, без шеи, с золотым кольцом на мизинце, -- ты бы и тогда продолжил меня любить?" И ты говоришь -- конечно. А что ты еще скажешь -- "нет"? Она просто устраивает тебе экзамен, а ты любишь ее безоговорочно и при этом всегда прекрасно сдавал экзамены. И действительно, как только ты ей это говоришь, она тает и вы трахаетесь, прямо в гостиной. И потом вы лежите обнявшись и она плачет от облегчения и ты тоже плачешь, бог знает, от чего. И -- нет, она не встает и не уходит, как всегда. Она остается у тебя ночевать. И ты лежишь в кровати без сна, смотришь на ее прекрасное тело, на заходящее солнце за окном, на месяц, внезапно выскочивший как бы из ниоткуда, на серебряный свет, касающийся ее тела; ты гладишь волоски у нее на спине. И меньше чем через пять минут ты обнаруживаешь в кровати рядом с собой толстенького низенького мужчину. И этот мужчина встает, улыбается тебе, смущенно одевается. Он выходит из комнаты, а ты -- за ним, и вот он уже в гостиной, нажимает своими толстенькими пальцами на кнопки пульта, смотрит спорт по телевизору. Футбол Лиги чемпионов. Когда мажут, он ругается, а когда забивают гол, он вскакивает и делает волну. После игры он рассказывает тебе, как у него сухо во рту и как у него пусто в животе. Ему бы хотелось сэндвич, по возможности с курицей, но и с говядиной тоже ничего. И ты садишься с ним в машину и едешь в какой-то известный ему ресторан в Азуре. Новое положение вещей нервирует тебя, очень нервирует, но ты совершенно не знаешь, что делать, твои центры принятия решений парализованы. Рука, как робот, переключает скорости, когда вы съезжаете на Аялон, а он сидит на соседнем сидении, барабанит золотым кольцом на мизинце, и на светофоре около Бейт Дагон открывает электрическое окно, подмигивает тебе и кричит какой-то голосующей солдатке: "Зайка, хочешь, мы тебя загрузим сзади, как козу?" Потом в Азуре ты ешь с ним мясо, пока у тебя чуть не лопается живот, а он наслаждается каждым кусочком, смеется, как младенец. И все время ты говоришь себе, что это только сон -- странный сон, что есть, то есть, но ты вот-вот от него проснешься.

По дороге обратно ты спрашиваешь, где его высадить, а он делает вид, что не слышал, но выглядит очень несчастным. В конце концов ты обнаруживаешь, что вернулся к себе домой вместе с ним. Уже почти три. "Я иду спать", -- говоришь ты, и он машет тебе рукой с пуфа и продолжает смотреть модный канал. Ты просыпаешься утром усталым, с легкой болью в животе, а она в гостиной, все еще дремлет. Но пока ты принимаешь душ, она встает. Она виновато обнимает тебя, а ты слишком смущен, чтобы что-нибудь сказать. Время идет, а вы по-прежнему вместе. Секс становится все лучше и лучше, она уже немолода и ты тоже, и вдруг ты ловишь себя на разговорах о ребенке. А ночью вы с толстячком развлекаетесь, как тебе еще никогда не доводилось развлекаться. Раньше ты не знал даже названий тех ресторанов и клубов, в которые он тебя водит, и там вы танцуете вместе на столах и бьете тарелки, как в последний день своей жизни. Он очень славный, этот толстячок, немножко грубый, в основном с женщинами. Иногда он отпускает такие замечания, что ты не знаешь, куда зарыться. Но кроме этого с ним очень по кайфу. Когда вы только познакомились, ты не слишком интересовался футболом, а сейчас ты уже знаешь все команды. И каждый раз, когда команда, за которую вы болеете, побеждает, ты чувствуешь себя так, как если бы загадал желание и оно сбылось, а это такое редкое чувство, особенно для типа вроде тебя, который сам никогда не знает, чего хочет. Таким образом, каждую ночь ты устало засыпаешь рядом с ним под матч аргентинской лиги, а утром снова просыпаешься рядом с красивой и понимающей женщиной, которую тоже любишь до боли.

1. Дословно -- "мир"; "Площадь Рабина" до гибели премьер-министра Ицхака Рабина называлась "Площадь Мира" -- "Кикар Шалом".

2. Израильские евреи -- выходцы из Йемена часто носят традиционные и библейские имена.

Speaking In Tongues Лавка Языков