Speaking In Tongues
Лавка Языков

Евгения Крейн

ПРОМЕЖУТОЧНАЯ СТАДИЯ

Я — дочь шестидесятников. Те годы давно прошли, а вот я осталась.

Мои родители — шестидесятники. Быть шестидесятником — это особое состояние души, когда в груди живет непотревоженная нежная птица. И всю жизнь твою птица эта ждет своего мгновения, чтобы запеть. А мгновение это все не наступает.

Как так получилось, что во мне поселилась эта синяя птичка? В конце концов, моя юность проходила не в шестидесятые, а в восьмидесятые годы. Может быть потому, что у моих родителей не было ничего другого, они и завещали своей дочери такое вот состояние души. Маленькую птичку, может это даже и не синяя птичка, а совсем даже серенькая пичужка. Она затаилась у меня в груди, и не поет.

Меня никто не встречал. Я ехала домой, в Ленинград.

Дочка моя на меня обиделась. Она никак не хотела примириться с фактом, что я еду в Россию без нее.

— I knew it! — кричал мой ребенок. — I knew, you will go to Russia without me. You always do it! You never do what you promise. I will never trust you again!

Она все это выкрикивала с такой отчаянной страстью, с такой особой заинтересованностью в жизни! Взрослые, чаще всего, это чувство утрачивают. Иногда я ловлю себя на том, что тоже начинаю вот так вот страстно жить, и окружающие косятся на меня с опаской и иронией. Они в меня не верят. Думают, что я притворяюсь. А может, они думают, что подобное отношение к жизни — несерьезно, может — даже безответственно. Подобное страстное отношение к жизни предполагает необходимость эмоционального отклика. А кто же хочет зря тратить свои эмоции? Да и у кого они есть, эмоции эти?

Это как мать и ребенок. Он плачет, и она делает страдающее лицо. Смеется — и мать улыбается в ответ, наклоняет к своему малышу счастливый лик.

Зеркало. Эмоциональный отклик.

Но надо все-таки простить людям. Возможно, что они неосознанно опасаются таких типов, как я. Не хотят признавать своего материнства надо мной.

Я давно уже собиралась в Россию. Эта потребность заглянуть в прошлую жизнь не имеет ничего общего с ностальгией. Скорее, это необходимость нащупать point of reference, чтобы можно было шагать дальше.

Когда по-английски я говорю «previous life», американцы смеются, или удивляются. Прежняя жизнь и предыдущая жизнь — это не одно и то же, говорят они. Previous life — это предыдущее рождение.

А у меня так и было. Мне пришлось здесь снова родиться. Я теперь посредине — и ни здесь, и ни там, промежуточная стадия. Как между бабочкой и гусеницей. В коконе.

Я еду в Россию... С кем же я увижусь? Ринка в Японии. Надя здесь, в Вашингтоне. Ленька в Германии. Таня в Израиле, Зина в Израиле тоже. И Ольга с Иркой, и тетя Лена, и дядя Шура, и Данька. Может, мне в Израиль лучше поехать? Нет, мне в Россию надо. У меня там долги. Бабушкина могила, Александровский садик, моя лестница... Сначала мне надо было в Америку, а теперь мне надо попасть в подьезд моего дома на Невском. И еще мне надо провести рукой по гранитному выступу, что ведет к моей школе. Он проходит, как полочка, по всей длине соседнего здания, там, где юридическая консультация. Как раз на уровне руки шести-семилетнего ребенка. У каждого возраста свои потребности.

Когда мы учились в седьмом классе, у нас была отрядная песня, которую, конечно, никто всерьез не принимал. Никто, кроме меня. Я все воспринимаю слишком серьезно.

Я не знаю, где встретиться

Нам придется с тобой.

Глобус крутится-вертится,

Словно шар голубой...

Конечно, никто из нас не ожидал, что все так и сбудется.

Интересно, а они нам уже придумали имя — нашему поколению? «Потерянное поколение» уже было. А как насчет «блуждающего поколения»? Может, поблуждаем— поблуждаем, да и выйдем на свет. И детей своих выведем.

...И мелькают города и страны,

Параллели и меридианы,

И нигде таких пунктиров нету,

По которым мы пройдем по свету...

Я готовлюсь к моему путешествию на всех уровнях — на эмоциональном, на финансовом, на психологическом, нa семейном... Вот сейчас очень популярны нетрадиционные способы лечения. Которые лечат не только тело, но и душу — лечат на всех уровнях. Раньше было все понятно. Раньше были определенные люди, которые лечили душу. И были те, что лечили тело. И все в порядке. Ну, не так уж, чтобы совсем в порядке, раньше тоже люди умирали, и все такое. Но, тем не менее, было все-таки понятно, что душа — есть душа, а тело — есть тело. Теперь же все перепуталось, и душа не поспевает за телом, а тело существует вне души. И ходим мы по миру слегка недоделанные...

Вот был у меня друг. Он был несчастливый человек, «с проблемами», как говорят американцы. Ну, и как положено всякому, не очень счастливому человеку, был он очень талантлив. Или наоборот. Был он очень талантлив, а поскольку талантлив и умен, несчастен был. Попал он в Америку не совсем стандартным образом, не через Италию (как тогда это было), а просто сбежал с корабля и стал «изменником Родины». Тогда еще была Родина, так что ей возможно было изменять.

...Знаю, есть неизвестная

Широта из широт,

Где нас дружба чудесная

Непременно сведет...

Я знаю, об этом уже писали. Уже писали о возвращении, и о прошлой жизни, и о том, что прервалась нить времен...

Хочется написать нечто такое легкое.

Вот по-эдакому бы, дать воображению разгуляться, и понестись — вверх, вверх, за облака... Помнится, когда мне было лет десять, я прочла повесть о мальчике, который сел в лифт, да и унесся через крышу — и все выше, выше, в облака, в волшебную страну. Я побывала в волшебной стране. Я прожила в ней десять, нет, почти одиннадцать лет. Я родила здесь ребенка, похоронила маму. Еще я потеряла здесь иллюзии. Потому, что люди везде люди, а шестидесятникам надо петь песни у костра, ходить в горы, и не ездить в чужие страны. А люди идут по свету, им вроде немного надо, и что-то там про палатку и про нелегкий наш путь...

Мой знакомый, тот, что сбежал с корабля, он тогда еще не знал, что страна развалится, та страна, из которой он убежал. Мой знакомый сбежал потому, что там он достиг своего потолка и, наверное, еще и потому, что у него были проблемы, и он не знал как их еще можно было по-другому решить. Но дело в том, что у него стал развиваться ужасный комплекс вины, и он часами слушал Высоцкого, и может даже пил водку. А, может, и не пил, я не знаю. Все было ему не в радость. И однажды его не стало. После его смерти мы все остались совершенно оглушенными. Мы ничего не поняли. Ходили разные слухи. Но факт тот, что его нe стало. Правда, иногда, мне все еще кажется, что его беспокойный дух витает над волнами. Ураган, пронесшийся над Америкой сразу после этой непонятной и ужасной смерти, почему-то был назван его именем. Но может быть, это все друг с другом не связано, да и вообще-то — дела давно минувших дней.

Наверное, я пытаюсь сейчас сказать, что мы здесь много всего перенесли, что пришлось нам трудно, что у нас здесь были жестокие потери и счастливые приобретения, что нас к этой культуре уже привязывает эмоциональная память. Как говорят американцы — «good, and bad, and ugly». Короче говоря, хоть и урод ребенок, да свой, уже не отречешься.

Я просто-таки слышу голос сестры своей из Израиля, Ирки; и несется голос ее над океаном, над всей планетой: «Нечего было в Америку переться! Америки им захотелось!»

Ну вот, а хотела рассказать историю о путешествии в прошлое. Зима тревоги нашей... Но предположим, что я все-таки поехала в это свое путешествие.

Ленинградский аэропорт. В зимней предутренней дымке. Место, в котором перекрещиваются судьбы. Где всегда, даже ночью, можно было выпить чашку кофе, получить сомнительный уют. Комфорт для космического бродяги.

Ах, не еду я в Россию! Не еду я в Ленинград. Я и в Вашингтон-то не выберусь в ближайшие несколько месяцев. Мама моя умерла. Здесь умерла, в Америке. Умерла, и катапультировала меня одновременно в прошлое и в будущее. И теперь я разрываюсь на две части. Нет, на три. Часть меня живет в настоящем времени, работает, пишет, функционирует. А другая часть рвется в Россию, в прошлое, в детство. Воды повернулись вспять и понеслись по камням в ручейки, питающие реку — туда, обратно — к истокам. Я постоянно испытываю жажду. Река моих мыслей и чувств переполнена, хлещет через край. А сухость губ моих..., а жажда сердца моего не утоляется ничем — ни любовью земной, ни любовью небесной...

А есть еще одна я. Я, катапультированная в средний возраст. Оказывается, есть еще и средний возраст, а я-то и не подозревала. Был младенческий, была школа, юность, потом была жизнь. Ну, вы знаете — ЖИЗНЬ. Нет, Ж-И-ИИЗНЬ. Что-то в этом роде. Ну, и оказалось, что я про средний-то возраст даже и не подозревала. Знала что-то такое про старость. Догадывалась про смерть. Но вот средний возраст, тетки в камеях, холеные брезгливые лица... Или вот еще — хозяйственные сумки. Но это, это уже как будто из прошлого, или нет? Вот она, промежуточная стадия. Остановка между рождением и смертью. Может, поэтому и успеваем мы невозможное, совершаем несовершенное — в среднем нашем возрасте, на нашей промежуточной стадии. Еще верится в прошлое, сохранились еще пока свидетели твоей юности. И это пока еще правда, ты действительно был.

Но уже маячит и финишная линия. Далеко, но маячит.

Успеть. Доделать. Завершить. Додумать. Понять. Долюбить...

Вот вам и кошелки, вот вам и камеи.

А не так давно одна весьма благополучная американская дама призналась мне, что считает сорок лет — лучшим временем в жизни женщины. Дети подросли, все ясно, все понятно о самой себе... А как насчет кризиса середины жизни, собралась было спросить я, да не решилась — уж больно благополучная была дама. Какой уж там кризис!..

Наверное, я — сама наивность, или, может, во мне присутствует доля американского «идиотизма»? А может, это рецидивы той самой «промежуточной стадии», проклятого клейма, наложенного богами за непокорность, за желание по-детски понять, заглянуть за занавес, за декорацию, прочувствовать механизм чужой жизни, поиграть в эту жизнь, надеть на себя эту маску, и вдруг — о, ужас! — маска начинает прирастать к твоему лицу, и ты уже не ты, а кто-то другой, и свои от тебя отвернулись, и чужие вежливо улыбаются, приглашают в прихожую, а в гостиную не зовут.

Промежуточная ты моя стадия. Средний класс, средний возраст, средняя культура...

Я — дочь шестидесятников.

Мои родители — шестидесятники.

Быть шестидесятником — это особое состояние души, когда в груди живет непотревоженная нежная птица. И всю жизнь твою птица эта ждет своего мгновения, чтобы запеть.

А мгновение это все не наступает.

Бостон.

Декабрь 1997 — февраль 2000

Speaking In Tongues Лавка Языков

Евгения Крейн

ПРОМЕЖУТОЧНАЯ СТАДИЯ

­ ­ ­

­ ­ ­

­ ­ ­

­ ­ ­

­ ­ ­

Speaking In Tongues
Лавка Языков