Speaking In Tongues
Лавка Языков

Олег Кустов

Покорители,
или семь картин вечности

Фантазия

Вечностью

Вернее соблазнишь, чем серебром.

Александр Попов.

"Мимо Бродского"

Смысл наших действий опережает нас:

мы идём к своей молодости.

Гастон Берже.

"Феноменология времени и проспектива"

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Поль Верлен

Артюр Рембо

Прусский солдатик

Картина первая

Долина реки. Смеркается. Слышен детский смех, стук колёс, топот лошадей,

сердитые окрики и удивлённые голоса. Оркестровая пьеса. Крещендо. Шум затихает.

Некоторое время музыка одна наполняет пространство, но и она вскоре уступает место тишине.

Юноша в мундире прусского рядового один.

Прусский солдатик. Мне восемнадцать лет. Я, солдат прусской армии, убит в одна тысяча восемьсот семидесятом в окрестностях никому неизвестного провинциального городка. Даже местные жители затрудняются припомнить его название, хотя, я уверен, оно не мудрено. Париж терзают республиканские страсти, Берлин строит имперские козни, а я убит… И этого вполне достаточно, чтобы знать, как железом и кровью решаются великие вопросы времени. Мне никогда не было дела до общественных потрясений. Сейчас тем более. Память не стала богаче. Если Пруссия носит вооружение, слишком тяжёлое для её тщедушного тела, надобно извлечь из него пользу - одним железным канцлером становится больше. Всё это история, и я имел несчастье быть ей причастным. И все вокруг, тоже причастные, наверное, поэтому и обречены. Что же осталось? Небо, открытое всем, земля, доступная тем, кто рождён. Кому в таком случае принадлежит душа? Она открыта, как небо, а с ней обращаются, как с землёй. Что же осталось после того, как ничего нельзя изменить? Но и после того, что произойдёт, ничего изменить будет нельзя. (Прислушивается.) Шум утих. Какая музыка была слышна? Бесконечная мелодия, когда с самого начала известна развязка драмы: души воинов будут вечно праздновать гибель тела. Изувеченный мир, развенчанные иллюзии, и в этот самый миг что-то неизбывно сладостное и могущественное разбивает гордость об ослепительные зеркала надежд и память возносит из пепла. Миллионами новых глаз я гляжу на покинутый мир и вижу, как миф, громоподобный и сиятельный миф, чьё лоно - легенды и поэмы, пестует своё дитя - человечество. Отныне я принадлежу ему. Меня больше нет, наконец-то я понял: меня и не было никогда. Лишь музыка, сладостная и могущественная, и время по земному отмеренной жизни. Миф принял меня в своё лоно. Нет больше прусского солдатика: отныне я радостно принадлежу ему. Мой шаг - литавры, мой голос - оркестровая медь, моё имя не произносимо. О, грустная рассеянность бытия! Я - вестник, верный слуга его. Неисчислимо, сколько мне лет. Я - гений, которым вы не устаёте творить. Я искупал ваши грехи своей кровью. Не думайте, не однажды - каждый раз и всегда.

Музыка - та же оркестровая пьеса. Прусский солдатик лежит наполовину в траве.

К реке спускается Рембо. На нём костюм ученика коллежа. Стоптанные ботинки выдают множество миль, которое он одолел пешком. Ему 16 лет.

Рембо. Жажда… В конце концов, она уморит не одно поколение. Одни напрасно пытаются утолить её у ручья, другие - в колодце. И разве кто из них догадывается, что это совсем иная жажда? Отчаянный люд заливает её вином. Лишь некоторые не боятся пускаться в путь и всё равно бегут из пустыни. Конечно же, если не сам ангел сопутствует им. (Делает несколько долгих глотков.) Что же? Нужно стать пророком и много потрудиться, чтобы добиться его благосклонности. Ангел многотрудный: его милость нужно ещё заслужить. (Замечает прусского солдатика.) Вот те на! Эк тебя разморило! (Приближается и разглядывает его.) Блаженный сон. Воинская слава нисколько не занимает его замечательного воображения. Наверное, видит сейчас какую-нибудь трактирщицу с громадным бюстом и румяным лицом. Глупые деревенские пересмешницы умеют щедро раздавать авансы. Особенно таким симпатягам, как этот. Надо же, совсем юн. Каково ему в солдатах? Уже научился не лазить за словом в карман?! Правильно: хочешь выжить - умей быть похожим на остальных. Однажды, когда тебя дружески потреплют по заднице, не придавай значения, иначе именно твоя задница станет предметом всеобщего внимания, что само по себе чревато последствиями непредсказуемыми. А сон? Кто за него в ответе? Можно смотреть, что угодно и в каком угодно положении. Одно обидно - быть разбуженным в момент откровения, тогда упускаешь самое важное, пусть даже и непонятное. Так что спи, вояка: ты, как есть, сирота.

Теперь сиротам грустно в мире грёз:

Припухли веки, видите, от слёз,

Дыханье тяжело и сны невыносимы!

Ребячье сердце, правда, столь ранимо!

Чудесный вечер! Не хочется знать, что рядом война. Солнце бликами на воде, течения неслышно: настоящее движение всегда беззвучно, недоступно слуху. Разве кто-нибудь слышал, как солнце закатывается за горизонт? Пусть люди знаменуют свой приход шумом, ничего не происходит - исполинское движение всегда совершается в тишине. (Поворачивается к прусскому солдатику.) Кто оставил тебя здесь, в траве? (Берёт его руку.) Неважный, стало быть, у тебя командир, если забыл о своём солдате. Эгей, просыпайся! Вот она, рука друга. В неё вложили винтовку и сказали: "Стреляй! Впереди враг. Он метит картечью в твоих друзей". Ан нет, уснул и к сердцу ладонь прижал, и ничто не может её оторвать… (Отшатывается.) Да ты никак ранен? Вот кровь. И на груди. Минуту назад я видел, что ты спишь. Но это не сон. Это смерть так высветила твоё лицо. Тебя убили. Той самой картечью, которой люди научили плеваться железо. (Наклоняется.) Эти губы достойны лучшего, чем рабское повиновение госпоже ночи. Они ещё хранят тепло и, кажется, дыхание слабо, но омывает их. С самого рождения ты был красив и, когда пришлось выбирать, не захотел менять стан олимпийца на скелет, годный разве что для анатомического пособия. Твоя воля - закон, а действие исключительно: ты решил остаться, каким был, хотя знал, что за своё желание расплатишься жизнью. Прими мою благодарность. (Целует.)

Убийство - что может быть нелепее? Я мог бы обнять тебя в знак нашего примирения, но это потеряло смысл. К чему теперь твоя красота? Она никому не нужна, завтра ты превратишься в историю - безликую, безгласную историю, пожирающую миллионы. Этому Минотавру послужил и ты, а он не запоминает имён и пренебрегает фамилиями. Только где-то в архивах будет пылиться некая бумаженция, отметившая факт твоего появления на свет и день героического отхода в мир иной. Быть может, её и хранят для того неведомого мира, о коем плутают различные домыслы и писаны божественные откровения. И больше ничего. Ты растворился среди тысяч других, взявших в руки оружие, а что это были за руки, кому какое дело до них, ведь и следующие поколения также канут в историю. Не спасает ни злодеяние, ни добродетель - всё в конечном счёте превращается в грязь на ботинках, разносимую по приходам благочестивыми согражданами. Они не желают знать, что им суждена участь всех самодовольных, умирающих, ничего не совершив, потому что сами не захотели ничего совершать. Покоритель, кому нужна твоя красота? Тому духу, что не из плоти, но заключён в ней? Он единственный может вырваться на свободу и одолеть незнание. Невежество ослепляет. Но там - воздаяние за долготерпение, покаяние и отпущение грехов. И даже воскресение во плоти, наверное, молодой и красивой, ведь рай не может быть лавкой старьёвщика. Великолепие тела! Такое же идеальное, как душа: его ведь тоже нельзя заключить в объятия! Красота ускользает при мысли, что можешь обладать ею. Её свели к чувственности, потому и утратили, не узнав, какая она. Бывает, я бешусь, оттого что не могу навеки отпечатать её в ленивых и полусонных глазах, внимающих идолам священного французского народа. Трепет моей души… А как же весь мир? Люди созданы для того, чтобы ощутить его, почувствовать несоизмеримо больше, чем они думают о себе. Увы, я знаю, что не могу так же просто сдёрнуть завесу с идеала, как разоблачить своё тело. Потому и влюблён в идеальную красоту. Я пытаюсь выразить свой восторг, передать его, но с теми, кто рядом, удаётся так мало. Tu vates eris - ты будешь поэт! Ах, это было так давно, во времена Горация: чело поэта увенчивали миртом и лавром и он на волшебных птицах возносился на небо. Бог Солнца наделял его пророческой силой. Tu vates eris, и разверзались звёздные сферы, и пророк назидал церкви. В те часы, когда слова Аполлона огненными линиями отпечатываются на моём лбу, я бегу, прячусь и всё-таки надеюсь исправить порядок вещей, ведь мне известна дорога за горизонт.

Сегодня, когда я бежал, у меня была одна цель - покинуть бесполезный край, где пропадают и сердце, и голова. Я мечтал о солнце - таком, чтобы в нём можно было утонуть, как в море. Я мечтал о бесконечных прогулках по тропинкам, знакомым и уходящим дальше, чем я мог себе это позволить. О природе, сладострастно, как женщина, ждущей ангельских стоп. Ничего! Ничегошеньки! Путешествия и приключения ожидали меня, как стихи в книжках на магазинных полках, что заучивались, пока их пролистывали якобы для ознакомления… А теперь вокруг только смерть. Смерть, разлагающая бездействием. Я чувствую, как умираю от уныния, от пошлости, в которой приходится жить, тупею с каждым днём. Всё серо. Ни одной мысли, ни одной новой книги. Мой родной Шарлевиль! Жуткий Чарльзтаун! Самый идиотский город во всей провинции. Никаких сомнений на этот счёт. У меня, похороненного заживо, нет даже возможности помыслить, сказать так, чтобы услышали. Становишься изгнанником у себя дома. Каждой мысли своё время, говорят мне. А если больше нет времени ждать? И нужно сказать сейчас или никогда. Всё! - детство кончилось. Я выбираю настоящее. Старый учитель дядюшка Перетт предрекал мне великое будущее: "Он будет гением, хотя не знаю, добрым или злым". Ему не нравились мой взгляд и улыбка. А я ещё ничего не совершил, лишь чувствую ужасающую решимость. Мои школьные награды, гордость мамаши Рем, я продал за двадцать франков. Денег должно хватить, чтобы устроиться на первых порах. Осталось добраться до Парижа. (Восхищённо.) Я люблю этот город. Он откроется мне, а если нет, держись! - я ворвусь в него, как пушечное ядро, подыщу себе какое-нибудь необременительное занятие, ведь размышления, по правде сказать, отнимают немало времени. О, тщеславие, сводящее с ума! В конце концов, я выбрал город художников и поэтов: кто-то должен протянуть мне руку, поддержать меня. Всё, чем я могу ответить, - это мои стихи. Мало? Тогда пусть возьмут и моё тело. Добродетель юности не далека от пороков зрелости и раскаяния преклонных лет. Я же только стремлюсь подружиться с тем древним и драгоценным, с чем пришлось расстаться, когда кончилось детство.

Ах! сколько слов тогда звучало чище!

- Но изменилось прежнее жилище:

Потрескивал огонь в камине распалённом

И каждый закуток был ярко озарённым;

И, выйдя из огня, румяные зарницы

На лаке мебельном любили порезвиться…

- Был заперт шкаф!.. и был он великаном!

Дверь отливала смолью и каштаном…

Шкаф без ключей!.. как странно был он дорог!..

Казалось, тайны дремлют между створок,

А в глубине за скважиной замочной

Невнятен шёпот радостный, полночный…

- Сегодня комната родителей пуста:

Погасли отблески былые неспроста;

Огонь иссяк, не слышно поцелуев:

Подарков нет, малышек не балуют!

О! как печален будет Новый Год!

- И горькая слеза в глазах больших растёт,

Они в тиши, задумчивы упрямо,

Всё шепчут: "Что же не приходит мама?"

Тот ангел, что охраняет сон младенцев, да не покажется никому безмятежным, подарком небес. Он знает всё. Их слёзы - его благодать, он плачет вместе с ними. А! церковь здесь ни при чём, она нужна искушённому прихожанину. И ни один учитель, в штанах ли, в сутане, не возьмётся привести своих прилежных обалдуев к нему на небеса. Этот путь нужно пройти самому - один на один с богом, чтобы выкупить себя на свободу. Да! Придётся проделать весь путь, отправиться в метафизическое путешествие, покорить небеса, и многотрудный хранитель сам протянет мне руку. Не знаю, кто это будет, в чьём лице, но меня не обманывают, ко мне благосклонны: я всегда нахожу всё, что ищу. Любые страны, стоит лишь заговорщически подмигнуть, предстают моему взору и говорят понятным мне языком. А если меня думают, значит, за меня поручились. Смотрите-ка, я уже на седьмом небе от счастья! Малютки влюблёно выглядывают из-под лоскутков. Рождество! Чувство любви тем и велико, что одно на всех, чувство одного и того же. (Возвращается к прусскому солдатику). А он знал, знал, что это такое? Уснул и нет ему дела до ненависти и любви. Счастливый, он не успел изведать все прелести проклятия: сумасшествие, полное расстройство чувств - всё, через что предстоит пройти мне. Я был одинок в Шарлевиле. Даже учитель Изамбар, добропорядочный Жорж, хоть и не равнодушный к злодейским штучкам и привычный к развлечениям мальчишек в интернате, такой же, как и все остальные. Наилучшим средством он считает диплом бакалавра. Интересно, какие же это двери могут быть распахнуты гербовыми заверениями? Одна протекция вслед за другой? А где же цель? Цель утрачена в самом начале, и путь с дипломом или без него бессмыслен. Итог - могила, в траве ли, на кладбище ли - разницы никакой, всё равно земля… Идиотизм школьных классов растлевает великовозрастных детей. Какое может быть просвещение в кирпичных стенах? Как медленно выкарабкивается из них наша наука! А я хочу солнца! Обжигающих плоть лучей! Чтобы кожа стала тёмной, а душа просветилась. Для этого я готов не жалеть ни ног и ни рук, работать над собой, обогатить опыт предков. Я бежал подальше от неумолимой mother, но стал ближе самому себе. Я слышу, что происходит там, на моих морях и континентах, и это главное. Ведь остальной мир послушен моим замыслам, я вылеплю его, каким вижу. Если сказать об этом Жоржу, посчитает меня сумасшедшим, если начать действовать, назовут буйным. Плевать! Я полюбил его: он в высшей степени был нежен и ласков со мной. Впрочем, что вся его изысканность рядом с круглыми ягодицами деревенских парней, самой выразительной достопримечательностью маасской долины? Не более, чем мишура. Жестоко? В этом моё превосходство - у меня нет сердца. Я бессердечен ко всему, что считаю подделкой. Пусть! Мнимое пройдёт мимо, и мои страсти у иных не вызовут ничего, кроме несварения.

- Но ангел колыбельный вытер глазки

И сны преобразил в счастливой сказке,

Такой счастливой, что улыбкою увиты

Шептанья на устах полураскрытых.

- И чудится, из-под руки склонённой

Они выглядывают нежно, утомлённо,

Туманный взор кругом струит мечту свою…

Как будто бы они спят в розовом раю…

Поёт очаг и молниями блещет…

А в окнах синева сияет и трепещет;

Пьянят лучи, разбужена природа…

Земля пьёт поцелуи небосвода,

Играет и дрожит, полунагая…

Жилище старое теплеет, оживая:

Нет больше на земле одежды их убогой

И ветер северный умолкнул у порога…

Скажите, фея приходила к нам!..

- Ликуют дети, слышен крик… А там,

Где мамина постель, под розовым лучом,

Там, на большом ковре, сверкают на весь дом…

Украшены гагатом, серебрёны,

Искрятся в перламутре медальоны;

Венки стеклянны их и чёрны рамы,

Три слова в золоте: "ДЛЯ НАШЕЙ МАМЫ!"

Уходит.

Прусский солдатик (встаёт). Иди, ребёнок. Усилие - уже половина дела. Большим незакатным солнцем на грани неба и моря я последую за тобой. Не останавливайся и не оглядывайся: вечность идёт по твоим стопам. Однажды она поглотит тебя, как море, размывая берег, поглощает камни. Но ты не станешь песком.

Уходит вслед за ним.

Картина вторая

Сентябрьский вечер 1871 г. Париж, улица Николе.

Одна из комнат в доме Моте де Флёрвиля, предоставленных чете Верлен.

Сумеречный свет едва очерчивает предметы: над письменным столом угадывается распятие.

В кресле в домашней одежде спит Верлен.

В свои 27 лет он лысоват, бородка и усы аккуратно стрижены.

Прусский солдатик (голос за сценой). Мы нашли его. Просыпайся, Поль! Ты пойдёшь с нами.

Лёгкий ветер пробегает по бумагам на столе.

Детский смех, по-видимому, доносящийся с улицы.

Верлен вздрагивает, перебирает руками и, очнувшись ото сна, глядит в одну точку.

Верлен. Опять! Будто повалился в пропасть, та же лёгкость, тот же ужас, та же гипнотическая непристойность падения с головокружительной высоты. Право, целую вечность так не летал. (Потягивается.) Ну и сон, чёрт возьми! Тени висельников, изящные тени, какие только можно нарисовать в бледном свете луны, называли меня по имени, и каждый предлагал корень мандрагоры. А я удивлялся, почему, раз они такие великие, их не окружают памятниками. Действительно, неудобно как-то, без тела, тени одни, вроде как голые. "Памятники?", - переспрашивали меня. "Что это такое?". "Бюсты, монументы, архитектура". Неточность подвела меня. "Ха!", - смеялись в лицо призраки с великолепными глазами. "Да разве ты не узнаёшь нас? Какой памятник может быть лучше?". Одного я узнал. Это был Франсуа Вийон. "Чего шастаешь?", - сказал он, шаря у меня по карманам. Штанов на нём не было. Сходу я, помнится, оттолкнул его, а затем припал ни с того, ни с сего к его коленям, обхватил и - бывает же такое! - полетел. Эхо голосов временами раскатывалось вокруг - просто так, как бы от нечего делать, из ничего в никуда. То была страна, подобная всякой другой, с деревнями и городами, какие по гротеску своему превосходили любую фантасмагорию. Знакомая в каждой чёрточке, неузнаваемой оставалась она, тем не менее ничто не пугало меня, разве только безлюдье угнетало каким-то мертвецки настороженным запустением. А тени были живы - от них исходило тепло, я успел почувствовать это сразу, едва прижался к Вийону, и, уже падая, различил, как поскрипывает дубовая роща над аллеей, ведшей меж могил, а окрестные колокольни повторяют всё тот же погребальный распев. (Ветер снова пробегает по бумагам на столе. Верлен начинает порывисто их собирать.) Такой же тишайший шелест преследовал меня и там. Хотя задремал я прямо здесь и не исключено, что слышал его через сон. Тю-тю-тю. Чего только не насмотришься в длинных лучах заката! Кошмар ли это, воспоминание? Пожалуй, кошмарное воспоминание. Катастрофа!

Едва ослабевает

Зари вечерней свет,

Повсюду оставляет

Закат печальный след

И самым сладким пеньем

Баюкает меня,

И на душе забвенье,

И в поле тишина.

Там странное движенье,

Скользит по дюнам взгляд -

Проходят привиденья,

Что алы, как закат,

Проходят чередою,

И непрерывен ход,

Мгновенье за мгновеньем

Темнеет небосвод.

От одного тела к другому, от ненависти к любви будто какая-то адская сила толкает меня. Опыт не удовлетворяет моего любопытства, лишь сильнее распаляет его и, видимо, до конца жизни так и не насытит того коварного воображения, что злые шутки выкидывает со мной. О, проклятая чувственность, желание раствориться в другом! Когда, наконец, твоим игрушечным барабанщикам надоест стучать в моём бедном сердце, рассудок одолеет страсть? Как завораживает твой ритм, повергающий в смятение, чертовской tintinnabulum! Красавцы-мужчины, женщины, лёгкие и непорочные, и такие белые, забавляются, распевают дикие песни. Вот они вместе, танец несёт их по кругу причудливо, ярко, радостно. И руки, полные сил, в славословии взметаются к нежным молниям, к сверканию синему над каменным изваянием божка. Видения дивные, летучие, они ведут меня к той, кто одна верила в меня, верила, что добрый гений не оставит её беспутного братца на тёмных улочках, в кабаках. (В раскаянии.) Пропал мой мистический соловей, замертво рухнул, без чувств. Пение для неё было смертельным, как морфий в больших дозах. Всего навсего… О, да! Сестрёнка осиротила меня дважды: когда вышла замуж и после, когда спеша к ней, желая порадовать книжкой своих первых (сатурнических!) стихотворений, я услышал похоронный звон. Казалось, можно было ещё успеть, но беспощадно удар за ударом, страшным звоном колокол обрушился на меня. Я понял, что опоздал. Дул ветер, промозглый февральский ветер, лил дождь, ноги хлюпали по бездорожью… Да какая мне разница! Мог ли я что-либо видеть перед собой? Грязь, дымящееся в испарениях платье, больница, комната, где дорогую мою подругу положили в гроб. (С ужасом.) Восемь старух в чёрных, будто монашеских, одеяниях, прикрывшись огромными капюшонами, понесли его. С той поры во сне я всё бреду за катафалком в узкий переулок, уходящий направо. Направо - к кладбищу, а не налево - в город. Что можно изменить? Что бы ни произошло, всё прах - смочи его слезами и вылепи, что захочешь. Зонт превратится в трость, шляпу унесёт ветер, слёзы омоет дождь. Одно моё чувство никак не может застыть, утвердиться окончательно в каком-нибудь подобии монумента и переливается, перетекает болью из одной строчки в другую. (Снова в высшей степени раскаяния.) Элиза, ангел мой, смиренная и отзывчивая, ты была так добра со мной, с бедным. Не ты ли посвятила меня в поэты? Все поэты бедны - и Байрон, и Ламартин. Мистический мой соловей, песня твоя - что за чертовщина! - срывается с моих губ, осквернённых временем. Научусь ли я прощать так, как ты, безропотно? Любить светло, без ярости…

Меня окружают гадкие мальчишки, мы озоруем так, иногда, скорее ради прелести считаться поэтами, чем самой поэзии. (Цинично.) Одних я люблю, с другими занимаюсь любовью. Хо! кого-то предал я, а кто-то - меня, но одно предательство тяготит более, чем все остальные. (Погружаясь в приятные и вместе с тем тревожные размышления.) Изящный двадцатилетний юноша с лицом благородным, как само Возрождение. Голосом низким, соблазнительным он читал наши незамысловатые творения. В глазах, будто случайно, читалось кое-что ещё; они звали приникнуть, прильнуть, чувство - на самом деле ничто не бередит так, как это чувство, - подсказывало: пропорции его тела достойны трудов Микеланджело. Эфеб под одеждой джентльмена! Он был верен и только мне позволял любить себя, поначалу робко, потом не скрывая желания, раз от раза всё более жадного. Каким же я был глупцом, что не сумел вовремя остановиться, понять серьёзность его чувств! Всё началось с пансиона: наша дружба, юная, нетерпеливая, противница всяческой дисциплины, искала каждодневных встреч. Я только и мог думать, куда бы девать руки… Любые запреты были ничтожны перед его красотой. Он ничего не скрывал от меня, всё его тело доступно было мне и явственно до сих пор: я провожу по нему рукой, быстрая дрожь пробегает по спине, бёдра подрагивают, я входил в него с такой лёгкостью, что со временем, будьте же милосердны, привык к его присутствию подле. (Вытирает платком пот с ладоней.) В то время приспичило меня жениться, и не удержаться было мне, потому как сам придумал препятствие тому, чтобы коротать вечера вместе, да и не нужен он как-то стал… хоть на самую малость, всего лишь на месяц, на два, однако, не пережил расставания: самое безумное, что могло произойти, - в младенчестве, помню, вода весело булькала в котелке, за тем и сунул в неё руку, - случилось. В отчаянии он записался добровольцем, и очень скоро мученическая смерть отыскала его в госпитале где-то в Пруссии. Ангелы не живут долго на земле, их большое сердце не выдерживает бремени земного притяжения. Можно только плакать, размышляя о них, в конце концов остаются легенды. Кто знает, может и для меня там найдётся местечко? Как мне оплакать его? Как искупить грех? Его звали Люсьен Виотти. Он был слишком красив, мой любимый мальчик. И я предал его, предал нашу любовь, ради любви другой, ради неё. (Обращается к портрету жены). Матильда. Матильда Мотэ… Платье в оборочках, девочка в зелёном и сером, нежно-зелёном и тёмно-сером. Ты притягиваешь меня, как только может притягивать сама плоть. Временами я чувствую то ли удушье, то ли желание бросить всё, спастись бегством. Скажи, Матильда, нужен ли я тебе? Разве женственность стала союзницей здравого смысла, а мужчина превратился в обузу, наказание для себя самого? Как ныряльщик погружается в зелёную тьму в надежде отыскать золотую монету, я пытаюсь справиться с собой, быть достойным всепрощения, ну или хотя бы видимости его. К несчастью, не получается, я слишком многого хочу от тебя, тем временем чудовище, живущее во мне, всё крепче сжимает объятия. Абсент! Вот что избавляет меня от страданий, разум - источник их, чувственность - проводник.

Прежде я никогда не замечал, что все прибытия на столичные вокзалы печальны. "Я очень люблю поэтов", - проворковала ты при нашем знакомстве, чуть-чуть подрагивали голубые веки, и восхитительно было прислушиваться посреди почти что молчания к трепету детского твоего дыхания, учащённо проникавшему в грудь. Ты была невозможно нежна и не раздумывая выбирала свет, и я был очарован. Дальше последовали глупенькие письма, бесценные в разлуке по отъезду твоему из Парижа. Как бы это сказать, благоговение, с каким я весьма классически и весьма буржуазно добивался твоей руки, выводившей столь обожаемые мной каракули, впрочем, достаточно грамотные каракули с двумя-тремя грамматическими ошибками, вот и всё, так вот благоговение моё ничем не было замутнено и походило скорее на пыл впервые познавшего любовь юнца, чем на твёрдое намерение любить и быть любимым, заложенное в характере большинства мужчин. В мечтах целовать эти, ах!, что за ручки я оценил одиночество - оно полезно. Но что такое одиночество? Стоит остаться наедине с сердечным собеседником, время прекращает течение, пространство меняется, не поймёшь, где верх, где низ, сразу приходят фантазии, видения и… желания, конечно, желания. Сколько самых искренних, лучших своих стихов написал я тогда. Рифмованные безделицы сыпались из карманов, и вскоре мне посчастливилось вознаградить ими ту, в чьём присутствии, реальном или мнимом, подсказанным собственной памятью, беззащитностью, что ли, я мог летать на крыльях постоянно ускользающего смысла. (С трепетом.) По возвращению мы не в силах были дождаться назначенного часа. Эти незабываемые вечерние встречи, китайская ваза и аромат её цветов, ты робела, и едва совладал с собой я! "Время покажет", - изрёк влюблённый в прошлое Сент-Бёв, наполовину клерикал, наполовину вольнодумец, когда на радостях я поведал ему о свадебных приготовлениях, но время было жестокосердно: тебя сразила болезнь. С благословения твоей матушки я поднялся в спальню: горячая ручка потянулась ко мне, губы побледнели, и тут на стене в раковине морского моллюска я увидел мою фотографию и был растроган, как никогда в жизни, а ты боялась как бы не заразить жениха, пока сама тяжко бредила и страдала. Каждое утро и вечер мы проводили вместе, одна просьба настигала меня, где бы ни был я, что бы ни делал, на службе ли, по пути ли домой: "Продолжайте слагать мне стихи", - настаивала ты, почитая свою болезнь последним испытанием принца Галаора. Все мои чувства прошли очищение, и надеюсь, я заслужил наше будущее общее счастье.

Божественная соразмерность души и тела! Какая девственная наивность осеняла черты милого мне лица! Невинность твоя исключала любые кривотолки о нас, о моём прошлом, и едва мы поцеловались, агнец божий, искуплённый святым неведением, ты посчитала себя беременной, а я уносил вкус чудного фрукта, ещё долго разлитого по душе утренней свежестью. Любовь - это почти всё, чем может удивить жизнь; в иерархии возможных чудес она превыше искусства, порождённого безысходностью каждого из нас, однако, вместе мы снова способны чувствовать всё, что требует нашего чувства, и я влюбился в твою молодость, твою красоту, принадлежащую, как и хотелось, теперь мне. Не размышления, а витания в мыслях, парения в какой-то, может быть, извечной пульсации, если и размышления, то совсем невесомые, прозрачные паутиной тайн и догадок, лучиков, пронизывающих концентрические круги, они испещряли твой образ неуловимыми штришками и чёрточками, как поля книги, и делали меня неимоверно счастливым, хотя я и не мог прикоснуться к тебе вплоть до первой (о, вне всякого сомнения, отчаянно долгожданной!) брачной ночи. И претерпев несносные муки, одолев козни самые что ни на есть дьявольские - разлуку, болезнь, войну - всё, всё, что препятствовало нам, наконец, оказались мы предоставлены своему чувству. Моя деликатность и твоя стыдливость - нет, не с супругом, скорее с таким же, как ты, малышом, - обнаружили истинные чувства, жгучую страсть с обеих сторон, и ночи наши стали такими, что и вообразить-то нельзя, открытие за открытием, я будто впервые видел тебя: наше желание распалялось девической твоей красотой, а поэзия была щедрой его кормилицей. На этот короткий срок интуиция получила всю полноту власти, но не от избытка чувств, скорее наоборот: чувства возникали из крепости нашей мысленной поруки. В конце концов, даже когда растворишься в любви, действительно искусство, оно одно!

Тогда я был примерным гражданином, ходил на службу в Ратушу и не было такого дня, чтобы не довелось мне заглянуть домой к милым семейным завтракам! В нашем светлом уголке на Кардиналь-Лемуан у меня был голландский кабинет в слоновой кости и зеркалах, а из гостиной открывался прелестный вид на Париж. В Меце, где я появился на свет, громыхала война. Ну и что?! Нам-то больше ничего не было нужно и мы ни о чём не хотели знать, когда народ на улицах запел "Марсельезу", пришёл в дикий восторг, возликовал. Было бы из-за чего, но революция опьяняет так же, как театр, а действие её выходит далеко за подмостки. Я записался солдатом в Национальную гвардию и окунулся в гущу разношёрстных комедиантов, плохо подходивших на роль патриотов, хотя больших мастеров трепотни. Мы были не достойны друг друга: я - армии, а она - меня, однако капитулировать пришлось мне, за что и был арестован на пару суток. Барабанные шкуры! Но тише! Позднее ты помогла обмануть моего командира и покончить с военной службой навсегда. А потом… потом была осада, Рождество с твоей матушкой и моими друзьями. Как странно, голод и холод всегда идут бок о бок, у нас же было довольно дров и в продрогшем городе с пустыми рынками и убогими лавками тебе удалось найти паштет из куропаток. Мы съели его с превеликим удовольствием, и хотя (какой пассаж!) то была крыса, всё равно решили, что последняя оказалась грызуном чрезвычайно вкусным.

Жизнь стала невыносимо дорогой и приходилось помогать самому себе выжить. А что может быть лучше абсента? (Как бы заслышав упрёк.) Матильда, зачем ты упрекаешь меня? Ты, шедшая по Парижу, когда падали последние баррикады коммунар и солдаты разделывали тела пятнадцатилетних пацанов из батальона флуренских мстителей, тех самых, что днём ранее в чёрно-зелёной форме с широкими белыми поясами в полном боевом порядке строились перед нашими окнами! Глупости императоров, бесчестие королей якобы подлежат исправлению и обыкновенно щедро воздаются кровью. Два месяца Коммуны стряхнули последние остатки трезвости - кто знает, завтра, быть может, придёт и мой черёд, и хоть я и не брал в руки оружие, а работал, (с ударением) именно работал с печатью, меня могут расстрелять так же, как и других восставших: военные советы копают медленно, но наверняка. (Бодрясь.) Так выпьем за жизнь! Все эти перевороты, революции только трепыхания на поверхности, ничего более; искусство - вот глубина, вершина и глубина, жизнь подлинная, не замутнённая рассудком. Надеюсь, мы заслужили счастье. Я вижу его тихим, простым, хотя бы несколько месяцев семейного благоденствия, а там будь, что будет: в застенок, к палачам. Пока же сам метр Виктор Гюго принимает нас у себя дома. Что может быть более лестного? (Смеётся.) Только бессмертие гения, да толпы поклонниц у подъезда, угодливые физиономии издателей, чествования, юбилеи. Суета, правда, с одним преимуществом - не надо раздумывать, где достать деньги и на что их потратить. Но вот вопрос (для иных пустячный, не имеющий отношения к делу, а между тем касательный скарба, что скопился в душе, но, признаться, ей не принадлежит: "Попользовалась и верни", - как имущество и счета в банках после кончины одного находят себе другого), вопрос занимательный своей дерзостью: что избрать? Пышное здоровье краснощёких, уверенных в себе господ, людей неплохих, нет, но уж очень здоровых, или нищенство духом, когда на цыпочках, по-ребячьи приходится тянуться к благородному идеалу, покорять невозможное. Сила мужества и блаженство младенчества - два разных континента, на котором из них жизнь, вот вопрос. Потом, всё это господство на земле кончается здесь же, и это-то мы знаем точно, ибо кто господин там… (подходит к распятию) и есть ли там вообще господин… Быть может, кружение листьев и только.

Что-то вошло в дом, поселилось здесь, что-то, чего опасаюсь я и от чего открещиваешься ты, хотя однажды, капризница, ты не устрашилась свинцовых пуль. Что же? Или кто? Что за сила?! Если бы я знал, если бы… (Оглядывается по сторонам, как будто кого-то увидел.) Нет, это не он, точнее, не он сам. Нечто, вошедшее вместе с ним или по следам его. Бывало, и прежде ко мне вдруг приходило ощущение чьего-то присутствия, теперь оно зримо. (Снова с портретом жены.) Почему, почему ты не хочешь принять его? Полюбить так же, как я. Знаю, этот любимец муз заполучил нас обоих, но ты ещё сопротивляешься ему. Он взбалмошен, обидчив, невыносим: таков поэт! Откройся ему, как открыта мне, и всё решится само собой. Тебе, любезная жёнушка, моя любовь; ему, маленькому дружочку, моё вдохновение.

Ах, как кружатся листья!

Плачется осень

Горестно очень

И монотонно.

Сердце сжимает -

Скрипки рыдают.

Звуки бездонны.

Мир этот душен,

Бледен и скучен.

Что же иначе?

Час прозвенит,

Прежние дни

Вспомнятся в плаче.

А непогода

Кружит у входа,

Чтоб, занемогший,

Взмыть бы я мог,

Словно листок

С ветки засохшей.

Дверь распахивается. Свет и ветер врываются внутрь. Шум прибоя.

Музыка: медленный басовый ритм, аккомпанемент арфы - арпеджио, хор сопрано,

затем виолончель и после скрипки повторяют одну тему. Входит Рембо.

На нём тот же школьный костюм, теперь уже заметно коротковатый.

Рембо. Здравствуй, Поль.

Верлен. Здравствуй, душа моя.

Некоторое время они стоят друг против друга.

Потом гаснет свет.

Картина третья

Побережье. Рембо опершись на колени сидит на песке.

Подле него лежит прусский солдатик.

За ними море и восходящее солнце. Оба обнажены.

Прусский солдатик. …Об этом и разговор: ранние купания - лучшее средство для пробуждения. Сон не успел ещё слететь с ресниц, а ты по бережку спускаешься к воде, бултых! - и сна как не бывало. И хоть ныряй, хоть плещись, мир, пустынный и безмолвный, рад твоему приходу. Ты заговоришь его языком и возьмёшь на себя часть тревог, бередящих его душу, станешь светом, одной мировой скорбью: в её лучах рождаются предметы и голосят младенцы. Обновлённым, ты можешь многое, всё, о чём ни попросишь меня. Погляди, как тепло разливается по телу, становится даже немного жарко, пока растираешь ленивую влагу. Манна небесная! Если чувствуешь утреннюю свежесть, когда-нибудь поймёшь, какое же это наслаждение - чувствовать: граница с обнимающим тебя миром размывается. Что из того, если в какой-то момент его объятия покажутся удушающими? Люби, и эта боль причинит не столько страдания, сколько придаст силы.

Рембо. Не одно ли и то же? (Скептически.) Силу я нахожу в себе, и она всегда причиняет боль мне либо другим.

Прусский солдатик (качает головой). Что из того? На мир невозможно смотреть без слёз. Отважась взглянуть, человек обнаруживает вечность, и тогда преходящее угнетает его больше, чем сама смерть. Посвящённый, он долго хранит молчание, но когда наконец скажет всё, что узнал, станет поэтом, или великим самоубийцей.

Рембо (с иронией). Поразительно! Ничто не люблю так, как жизнь! Особенно поражает жизнь в Арденнах, шарлевилы им в бок!

Прусский солдатик (с не меньшей иронией). Зачем же сразу так? По моему, твоё положение было вполне сносным.

Рембо. И это говоришь ты?

Прусский солдатик. Сила и самообладание допускают великодушие.

Рембо. Не в моём случае. Ежедневные прогулки по набережной, городским аллеям, окрестным лесам… у меня даже возникло желание поселиться в одной из тамошних пещер и не обременять себя обязательствами перед обществом. (Всматривается в него.) А какие там реки?! - только они могут утолить жажду. Знаешь, я понял: поэт тем и велик, что может путешествовать ещё и в другом мире. Он похож на мечтателя, потому что его мир скрыт за всем, что люди привыкли видеть вокруг, но ведь только искры смысла позволяют различать предметы. Никто и не думает замечать их, и души слепы. Кто обнаружит свет, а не адскую пустоту вещей, доступных на ощупь и преступно обманывающих в потёмках? Нужно понять, что вся наша жизнь в нас самих, мы непрерывно вылепливаем себя, необходимо почувствовать, как ты говоришь… Такое чувство и есть поэтическое, возможность всякого ясновидения, и уж, конечно, это не цветочки - лилии, сирень и розы, не ветерок в голове пастушка. Поэзия делает людей зрячими, заставляет явственно видеть мир, весь его ужас и всю красоту. У меня хватило смелости обрести зрение, и тогда я отказался гнаться за тенью - дипломом бакалавра и обеспеченным времяпровождением чиновника. Я пустился в путешествие, ушёл в страну смыслов, видимую отсюда в бледном подобии идей и химер. Сколько себя помню, столько брожу по ней, а ведь в детстве я задался целью всего лишь думать серьёзно, захотел быть поэтом. Ещё одна мальчишечья выходка, увлекательная игра, но она оказалась великаном, выросла и потребовала всего меня, с потрохами. С тех пор работа непомерная, упорная до самоотречения, нелепая в глазах окружающих и потому загадочная, стала сильнейшим наслаждением, манией. В сказочном царстве, расцветающем в корнях языка, у меня появилось много друзей. Вовсе не книжных! настоящих друзей, приходивших ко мне из тех же лесов, где слонялся и я, из тех же рук, что пожимались при встрече. Мы беседовали, со стороны это выглядело сумасшествием, но когда я писал, со мной оставалось только лучшее из того, что могли люди, совсем не то, на что они способны ради мнимого благополучия. Мир облекался в новые формы - тела и характеры; персонажи превращались в героев, и на душе было сознание честно выполненного долга, так хорошо, что рукой, казалось, можно дотянуться до звёзд. Это моя богема, столица вкуса и утончённости, никакого отношения к цивилизованному миру, обустроенному наспех, кое-как, по скудоумию, не имеющая.

Прусский солдатик (сам с собой). Хм. Обида за обиду. (Рембо.) Однако кому-то суждено населять земной мир. (Провокационно.) Цивилизованные люди всё лучше, чем варвары.

Рембо. Чем лучше? Что их спасёт? Мечты об Эдеме, единобожие? Церковь, больше похожая на пороховую бочку? Нам не ведома античная чистота, мы неряшливы и неуклюжи, а потому мысленно уже зажгли ту самую спичку, что спалит всю крепость.

Прусский солдатик. Пусть обожжёт пальцы! (Сухо.) Терпите! Будете благоразумны, погаснет сама.

Рембо. Ах, если бы! Никто не желает знать о пожаре. Ни Париж, ни Брюссель. Карикатура, и только: воскресный день в маленьком городке, мальчишка, взбудораженный, длинноволосый, кричит, сжимая пламя в кулаке, - видят один кулак и чиркают снова.

Прусский солдатик (рассудительно). Тем не менее встреча со мной вряд ли входила в его планы.

Рембо. Что говорить! (Вспоминая.) Меня вдохновлял сладкий сон араба, готового к подвигам: в таком состоянии будто обрезана крайняя плоть. Ты был первым, кто окликнул меня по имени. И хотя мы не могли не узнать друг друга, я всё ещё сомневаюсь…

Прусский солдатик. В чём?

Рембо. В себе, своей решимости. По правде говоря, с каждым днём всё труднее… Я теряюсь в догадках, почему ты со мной. К чёрту вселенную, весь мир вещей, ведь это только видимость, как тело - видимость души, а галлюцинации, будьте покорны, любят подразнить нагромождением бессмыслицы. Но чьей видимостью являешься ты?

Прусский солдатик. Артюр, юноша из Арденн, ты всего лишь хочешь узнать, что такое ты сам, не более и не менее, какая сила ниспровергла тебя с высот и смутными напоминаниями беспокоит умственный взор. Ясновидец услышал оклик, когда это был зов. Я - вестник вечности, открытой тебе. Мои лучи везде и всюду, прозрачна моя обнажённость, и стих слышен, как слово, срывающееся с уст, - лихорадочное, нервное, конвульсивное и, не сомневайся, истинное и священное. За ясновидение приходится расплачиваться душой, и лишь поэт пророчествует, не продав душу властелину вещей. С полным правом он назидает церкви, ведь его душа принадлежит вечности. Вглядись, какие крыла расправлены над тобой. Охранная грамота.

Рембо (с отсутствующим видом). Она не может уберечь меня.

Прусский солдатик. Она не может уберечь тело, но спасает там, где путешествует дух. В конце концов, наш с тобой диалог - сопереживание одно на двоих, так и вечность одна на всех, одно на всех чувство, ощущение: оно живое.

Рембо. Фантазия! Это даже не стихи.

Прусский солдатик. Стихи только форма, мировая душа вот в чём суть.

Рембо. Дай руку. (Прусский солдатик обнимает его.) Не раз я просил об этом - поддержать, вместе воспрянуть. И только ты был со мной: никто не приходил, никто и не смог бы помочь. Скотство! Свиньи выторговали обличье людей, но люди глупее… В кабачке на площади Пигаль я проткнул ножом ладонь Поля. Мало?! Напоследок я исполосовал ему ляжки.

Прусский солдатик. Тот ли это мальчик в синем костюме с бархатным воротничком?

Рембо. Тот. (Отстраняется.) Поверь, тот же самый, кто боготворил диковинный стих своего друга. Это было чуть больше года назад, мне ещё не было и семнадцати лет, но я прочёл его чудную книжицу за двенадцать экю и надеялся вскоре сойтись с ним накоротке. (Беззвучно смеётся.) Глаза-лютики, теперь они потемнели от увиденного. Будто разные души могут терзать одно сердце.

Прусский солдатик (беззаботно). Могут. Что в этом такого?

Рембо. В том то и дело, что ничего, ровным счётом ничего. Какая в сущности разница, что таится под именем? Я думал, буду нужен здесь и сейчас: мои стихи отзовутся, будут схватываться налету. Жизнь, настоящая жизнь, а не безобразное прозябание в Арденнах, - вот мой кумир: множество крепких рук, голосов и одно наречие, ясное мыслью и богатое чувством! Его сила в красоте, оно грознее плотоядного оружия варваров. Вавилон до смешения языка! Византия перед вторжением крестоносцев! Но не тут то было. Это плохо кончится, могу гарантировать.

Прусский солдатик. Потому что зашёл слишком далеко?

Рембо. Потому что нет никого рядом. Поль? Он искусен в мелких пакостях и труслив, хуже хорька. Для него невыносимо очнуться ясновидцем: он же не может разобраться в одной плоскости… а если что строится выше? Собратья-поэты? Да есть ли они? Если и есть, то в прошлом, рассеянны временем. Бодлер был таким.

Прусский солдатик. Он совсем не изменился, как глубины океана, твоего двойника. (Оптимистично.) Не так скоро, но ваши волны схлестнутся. Одним цугом вы взломаете палубы и покатитесь сквозь корпуса кораблей, затопите бухточки и фиорды и только взаимно усилите друг друга. И над разинутым ртом пропасти героям, взнесённым на самый гребень, будет уготовано взмыть к небу, потоком опрокинутому вспять.

Рембо (с непосредственностью). Вечное начинание. Приходится ждать, уповать на будущее и своего двойника. А здесь повсеместны бумагомараки и зануды, промышляющие стихосложением. Всё больше писатели, чем поэты. Но я-то живу среди них! Сегодня!

Прусский солдатик. Это нескончаемое сегодня. Если мысль глубока и чувство всеохватно, современность клубком свернётся у твоих ног. Не думай о ней. Она сама позаботится о себе.

Рембо. Мне бы твою уверенность! А если в душе ничего не происходит? Пустыня. Там, где был океан, чувства, мысли - всё высохло. Я только и делаю, что жду! (Болезненно.) Манны небесной, пробуждения.

Прусский солдатик. Однажды на распеве ты взял самую высокую ноту. (Рембо отмахивается.) Нет, ты не сорвал голос. Ты не можешь высказать не сказуемое: такова тесситура. Так устроена человеческая речь: что с ней не делай, карабкайся не карабкайся, смерть не допустит посягательства на язык сфинксов.

Рембо. Взобраться, чтобы замолчать? Ну нет. Пусть молчат чудища. Я создам новый инструмент: люди научатся понимать без слов - вот что такое поэзия. Как струя родника, как струя родника!

Прусский солдатик (с недоверием). Тоже мне, граф Калиостро. Передача мысли на расстоянии. Профанация! Потому что если кто и сможет, то для кого? Нет у людей таких органов.

Рембо. Я вынашиваю его в себе.

Прусский солдатик (браво). Герой! Андрогин! (В сторону.) Ах, люди! чего только не вынашивают…

Рембо. Если угодно, вся заслуга поэта быть органом понимания.

Прусский солдатик (как бы ставя точку). Что ж! Значит, в самом деле пришло время уничтожить александрийский стих. Дерзай! Это твоё право, твоя свобода. Опасения излишни: ты не станешь песком в пустыне. Есть работа, которая происходит незаметно для тебя самого, тихим сапом, неявно; ты ощущаешь её, лишь когда садишься за стол в своём Шарлевилле, а душа исполняется чувством и что-то появляется на свет. Вот мурашки бегут по спине… (Загадочно.) Мне ведь тоже памятно это ощущение.

Летним вечером синим по тропинкам знакомым,

Приминая траву лёгким следом своим,

Я уйду далеко, свежим ветром ведомый,

С головой непокрытой фантазёром босым.

Ничего не скажу, не подумаю даже,

Но любовь ни за что не потерпит урон,

И пропажей пустой буду вечно бродяжить,

Словно женщиной, счастьем земным упоён.

Рембо (не справляясь с волнением). Удовольствие не из лёгких.

Прусский солдатик. Удовольствие молитвы и веры - близкое смерти самоотречение, сестра милосердия. Бывает, достаточно посмотреть в глаза тем, кто любим, и она утешает. Но если нет, будешь пуст, как перевёрнутая чернильница, лишь слёзы грязными подтёками застынут на дне. Самая большая храбрость - оказавшись в мире, где луна приходит за солнцем, не утратить свет солнечный, не дорожить мнимым.

Рембо. Мнимо всё, лишь поэзия подлинна.

Прусский солдатик (резко). Разбитые зеркала! Пойми, даже для гения подлинный мир бесконечно обширен, в нём легко заплутать. Начало наук и искусств наиболее сложно и не доступно, как вечность: погоня за тенью славы, богатства и красоты и есть время. Ты обратился к вечности, и война с небытием стала для тебя такой же реальностью, как табакерки в карманах слушателей семинарии. Кому как не тебе известна человеческая ограниченность? Мысль иглами исколола лоб и ты узнал, что самым сильным удаётся испытать невозможное. Поэты! (Вымученно, разбивая по слогам.) Естествоиспытатели! Как можно вам доверять? Упустив ничтожное, вы ничуть не подозреваете, какие жестокие события влечёт за собой богемное самолюбование.

Рембо. Ты думаешь, более строг со мной, нежели я сам? Не выйдет. Порой я боюсь лишиться рассудка: извожу себя до такой степени. Жуткие зрелища разыгрываются на моих глазах, и тут в испуге до меня доходит: "Так вот они, озарения".

Прусский солдатик (с выдохом). Родственные души! Когда в руках оружие бессмертия, не вздумай его выпускать. Разумеется, всё может произойти, но - никаких "может быть".

Рембо. Придут другие ужасные труженики, как мы с Полем вслед за Бодлером?

Прусский солдатик. Представь себе, что это снова будете вы: вашими стараниями нескончаема жизнь. Мысль не оскудевает: вы живы настоящим, современностью, говорящей на всех земных языках и наречиях, звучащей везде и всюду. Слышишь её, младенец Геракл?

Рембо (запрокидывая голову, легковесно). Да, предавшись античной мудрости и подставив лоб под небесные струи.

Прусский солдатик (подражая его интонации). И таким я тебя люблю -гением, дьяволом среди фарисеев: обыденного твоя голова не вмещает. (Переходит на полушёпот.) Возникнет множество пустых разговоров о твоём сверхъестественном воображении и неслыханной развращённости, ведь ты не можешь не кипеть, раскалённый до бела. Не страшись, но знай: под разными масками небытие, власть вещей, постарается заполучить сначала твоё тело, а потом и душу. (Назидательно.) Избегай правосудия, ибо ты добиваешься расстройства всех чувств, чтобы обезвредить зверя, живущего в человеке. А для этого нужно сперва его обнаружить. Один способ - опьянение, другой - сознательное усилие и, в конечном счёте, поражение, хотя смерть уравнивает ваши с ним шансы. Поэтому остерегайся: поразить зверя можно только собрав все силы человеческого существа или, как гласит народная мудрость, с божьей помощью.

Рембо (с трудом). За этим делом Поль совсем свихнулся от абсента.

Прусский солдатик (укутывается). Он не так слаб, как ты думаешь. (Обращаясь в прошлое.) Когда ты впервые появился в его доме, угловатый, похожий на девушку подросток с пухлыми румяными щёчками, твой голос ещё не окреп, и ты то вдруг заговаривал басом, то переходил на дерзкий мальчишеский альт. Красивым голубым глазам твоим было мало веры - ты мой наперсник, и, значит, знаешь, что следует делать, чтобы вечность любила тебя, а никто более не любит так неистово, как вечность. Берегись: даже в минуты страстного переживания, самоистязания души, не забывай вернуться с тем, что познал, в дольний мир, который не хочет принимать горнего дара. (С сожалением.) Прекрасный замыслом, это далеко не мир философии и искусства, художников и поэтов. Отнюдь! Ему не хватает множества измерений, чтобы сказочные города, видимые во снах, поднялись, как Атлантида, со дна самых что ни на есть реальных фантазий. (Берёт пригоршню песка и пересыпает из руки в руку). Человек расколот. Лишь смерть позволяет обнажить всю прелесть настоящего, растворённого, как соль в океане, здесь и сейчас, но в прозрачной взвеси. Пока же люди приходят сюда, чтобы припасти свою душу для вечности, увлечь её в неведомое, отличное от мира вещей, но сами становятся его рабами, и тогда время получает абсолютную власть, и я плачу. (Выбрасывает песок, улыбается). Одни берут в долг, другие кредитуют, и мало кто занят мной, а ведь я и есть высшее наслаждение.

Рембо (делает вид, что не замечает его жеста). Настоящее укрыто миром природы… Что же это за кара такая - отыскивать душу, познавать суть вещей?

Прусский солдатик. Прежде ты величал её поэзией.

Рембо. Поэзией? (Ожесточённо.) Что поэзия для меня, для нотариуса сумасшествие, стоит только ему услышать, что стихи тоже существа и живут своей жизнью. В Шарлевилле я был бельмом на глазу, и всё за непомерно длинный волос и рваные ботинки, да ещё за то, что повадился рисовать на дверях церкви непотребные письмена. "Богу богово, а кесарю кесарево", - полагают законопослушные сограждане, принося с улиц то же самое дерьмо, что воздают кесарю в виде налогов, и уходя решают, что всё - теперь прощены. Так кто из нас прав? Дерьмо Богу. Они извлекают его из земли, обращают в металл и рассовывают по карманам, а уж если выкладывают, то норовят выложить с большим эффектом. Сунут мальчику четыре су на стрижку и довольны, думают, в чём-то превзошли его или даже спасли душу. Какое дело Богу до моих волос? Эти деньги пойдут на табак, а свора пусть сутяжит о моих пристрастиях. Мне то что? (Выпячивает зад, манерно.) Болезненный интерес удовлетворяется болезненным образом. Нате, попробуйте. Кое-кому даже понравится.

Прусский солдатик (хлопает его). И не пытайся! (Неожиданно строго.) Скоро ты будешь на другом берегу - там, на берегу туманного Альбиона. Вглядись в небо! Раздвинь небесную лазурь, она черна. Стань пережитым, золотой искрой чистого света. И ты увидишь ангелов на земле.

Рембо (с обидой). Кого же? Поэтов? Теодора де Банвиля?! Клизменные экстазы! Старый осёл однажды ответил на моё письмо, но всё равно на Парнас меня не позвал. По-видимому, своё искусство он ставит недосягаемо высоко.

Прусский солдатик. Ты горячишься? Тебя это волнует?

Рембо. Нисколько.

Прусский солдатик (вуалируя мысль). Никто, однако, не скажет, кого госпожа любит всей душой, а кого принимает как гостя: она достаточно хорошо воспитана.

Рембо (распалясь). Но я-то знаю, что и в будущем у меня найдётся кое-что для неё.

Прусский солдатик (смягчаясь). Забудь это слово. Будущего нет. Есть только настоящее - есть только я и моя любовь.

Рембо. Но что же я провижу, если не будущее?

Прусский солдатик. Вечность. И только её одну. Она слагает ваши стихи, она совершенна и не нуждается в оправдании.

Плач в ушах твоих розовый звёздной тоски,

Бесконечное белым течёт к пояснице;

Море жемчуг берёт там, где алы соски,

И Мужчина в крови чёрной чревом царицы.

Не жди скорой славы: с вечностью ей редко удаётся поддержать знакомство - только здесь, на земле, мысль может принимать столь причудливые формы. Известность и успех, что они для тебя? (В сторону.) Они опасны, как раненый зверь у ног своего обидчика: благодаря им, гений теряет силы.

Рембо (растерянно). Я хотел стать утончённей, прочесть много книг.

Прусский солдатик. Посмотри на меня. Что может быть утончённей преображений юности?

Рембо (с горечью). Но я-то старею. У меня нет друзей.

Прусский солдатик. Ты повзрослел: так кончается детство.

Рембо. Если же вечность растопчет меня…

Прусский солдатик. Глупости. Что такое человек, если не сумел прикоснуться к вечности? Без любви, красоты, сострадания? (Нежно, будто с ребёнком.) Мальчик, ты влюблён в идеальное и рано или поздно заставишь говорить о себе. Будь же добрым гением - служи вечности, предназначь ей своё сердце, пусть оно будет спрятанным от остальных. Твоё служение обернётся бунтом, эмоции - бранью, но лишь для глухонемых, что тебя окружают: они всё равно не слышат ничего, кроме пустых слов. Не придавай значения ни им, ни словам. Важно только то, что у тебя в сердце. Важен твой выбор, который ты уже совершил. Будь верен ему. И мы не оставим тебя в мире вещей, готовом растоптать любого, но с этим ничего не поделаешь: люди обречены на прислуживание мёртвым хозяевам. Оставайся живым, и твоя душа от века будет принадлежать нам.

Рембо. Но кто вы?

Прусский солдатик (бросается в море, и, лёгкий, не тонет и не плывёт, а танцует на волнах). Ты слышишь музыку? Мы - стихи, которые верят, любят, надеются. Мы - души поэтов, а все поэты братья, души всех земных сирот в поисках отца своего. Моё появление в твоей жизни - случай, но разве прежде ты не знал обо мне? Мы и есть жизнь и принадлежим только одному пастырю и его благодати - вечности. (Протягивает к нему руки.) Ты молод: возьми мою руку и поднимись. Неведомое открыто тебе. Там, где всё бывшее превращается в свет, озаряется мысль, там нет времени.

Рембо. Ты оттуда? Ты живёшь там?

Прусский солдатик. Нет, это ты здесь. Поэты всегда здесь и сейчас - в вечности. И нет ничего иного, кроме этого настоящего, длящегося от и до. И поэзия - вечное сущее, а поэты - единственные, кто над миром бренного и преходящего вытанцовывает свой исполинский джиг. (В танце выходит на берег.) Постарайся приблизиться к тому, что ты есть. (Стряхивает воду.) Звучит странно, не так ли?

Рембо (в удивлении). Приблизиться к своему вдохновению? К тому, что ускользает всякий раз, когда желаешь поведать другому?

Прусский солдатик. Ты, раб своего крещения, получил дар. Главное - не пытайся теперь откреститься, питай его, нагружай так, как будто хочешь непоправимо убить работой. Высекай форму из гранита, из тех огненных пород, что вызревают в глубинах адова мира, и тогда души вещей покорятся, и ты возродишь их в новом солнечном облике, постигнешь суть и станешь единовластным царём природы. Своей властью тебе не придётся делиться даже с венценосным потоком времени, напротив: это он воздаст тебе должное. (Снова укутывается.) Для света и солнца один закон - вечность, но условности общества обходятся дорого, поневоле с ними вынужден будешь считаться.

Рембо. Это означает и другое: меня постоянно творят, а я участвую в сотворении. (Восторженно.) Как типографский запрет писать на оборотной стороне листа! Иначе вечность не примет текста.

Прусский солдатик. Хотя никогда не откажет в мысли. Всё, о чём ни попросишь. На том языке, на котором просил. (Торжественно.) Ты уже изведал нищенство духа, что заставляет плакать от собственного бессилия. Ты убедился в невозможности проникнуться мыслью всем существом, каждой его порой и клеточкой. Всё постыдно в твоих глазах: ты, любовник идеального, презрел земную карикатуру на жизнь - идеалы изуродованы и мертвы, людской род беден и убог, и кругом все, повально все спят. (Зловеще.) Кататония! Кататония! Обретая утраченный смысл, цивилизации не миновать хаоса. Её смысл и цель в твоём слове, в том, что ты вложишь в него. Ты принадлежишь всем и никому лично. Сначала тебя потеряют, не услышав и не узнав, потом после чудовищных гекатомб обретут заново. Пробуждение дряхлого мира наступит между вдохом и выдохом, там, где сердце обогащает дурную голову кислородом.

Рембо (озадаченный). Что же получается? Молодчина Рем решил стать поэтом и отправился в путешествие, ему дали "добро" и сделали ясновидцем, и теперь заоблачные голоса проникают к нему в самую душу.

Прусский солдатик. Ты вызвался сам.

Рембо. Увы, никто не предупредил меня, что это там (показывает за море) думают мою мысль.

Прусский солдатик. Ты сам просил этой руки.

Рембо. Какою силой нужно обладать!

Прусский солдатик. Сила в твоей воле, твоём желании - ты получил то, что хотел: перевалил за горизонт и увидел новые перспективы. Твоё предназначение в великом труде - обживать царство смысла, вселенную, обожествлять невозможное. (После паузы.) Говоришь, ужасные труженики? Вернее - алхимия слова: ты завладеешь их мыслями.

Рембо. Хочу языка для общения душ, когда одна мысль подхватывает другую, выражая всё - и цвет, и звук, и аромат.

Прусский солдатик. Орган для шестого чувства? Наберись терпения, тебе предстоит долгое ожидание.

Рембо. Я буду ждать и ждать.

Прусский солдатик (ложится с Рембо на песок). Я тоже долго ждал. Помнишь, там у реки? Некому было закрыть мне глаза. И потом, когда бой затихал, я понял, что погиб. Смерть золотила листву, брызги крови почти высохли на траве и полыни. Я б с удовольствием согласился больше не бежать, не пугаться, а лежать там, под этим облаком, и до скончания дней глазеть на него. Сколько ещё будет нас - обездвиженных, онемевших от счастья наконец видеть небо, слышать шум ветра у земли?! (Очнувшись). А теперь мне пора.

Рембо. Ты жив. (Не отпускает его.) Я целую твои бледные губы и чувствую тепло твоего дыхания. Почему ты не хочешь остаться со мной? Там, откуда мы ушли, ничего нас не ждёт. (Прижимаясь к нему.) Я хотел бы вечно признаваться в любви.

Прусский солдатик. Прощай, мой друг. (Исчезает. Доносится только голос.) Скорбь ещё не пролила все свои слёзы. Удачи! И только мужество укрепит твой дух помнить меня.

Рембо (поднимается, оглядывается по сторонам). Поль! Поль! Пора в дорогу, Поль!

Убегает. Солнце закатывается за горизонт.

Картина четвёртая

Конец марта 1873 г. Лондон. Каморка на Хоуленд-стрит.

Рембо спит. Входит Верлен, в руках у него немного фруктов.

Верлен. Знобит. Вокзалы никогда не улучшали моего самочувствия. К тому же сейчас, когда я безумно хочу оказаться дома. Красавчик ещё спит? Однажды оставлю его одного, спящего, а сам сяду на кораблик и только меня и видели. (Рембо шевелится во сне. Верлен говорит нарочито громко.) Уже и лето прошло, и зима, а мы всё путесествуем и путесествуем.

Рембо (просыпаясь, позёвывает). Жалкий брат, не старайся! Ты всё равно не похож на самого весёлого человека в мире.

Верлен. Мы путесествуем головокружительно! (Бросает фрукты к ногам Рембо.)

Вот фрукты, цветы и гербарий из листьев,

И вот оно сердце, что бьётся для вас.

Терзают его ваши белые кисти,

Бедняга бежит красоты ваших глаз.

А я приезжаю, покрытый росою,

И ветер мой лоб освежает с утра.

Усталость, позвольте, у ног ваших скрою,

И жизнь моя станет светла и добра.

Позвольте коснуться, сойти осторожно

На юную грудь, поцелуем дыша,

И буря утихнет насколько возможно,

И будет, как прежде, томиться душа.

Ах, Рем! Вот каким я тебя люблю! (Пристраивается у его ног.) Днём тебя нет со мной, и омерзительная тоска гложет мне сердце.

Рембо. Комедия! Ты её сам и придумал. Далеко не лучшее изобретение. (Разбрасывает фрукты.) Какими вантузами ты это достал? Можешь не жаловаться: я вообразил себя зверем, я бессердечен, нет такой тоски, что могла бы меня одолеть.

Верлен. Чую запашок твоей застарелой ликантропии. А тебе не хочется выть на луну?

Рембо. Хочется покусать кое-кого больно-больно…

Верлен. Почему? Почему вся моя жизнь сплошные порезы и укусы? Даже в любви.

Рембо. Наверно, потому что так тебе нравится.

Верлен. Но я не всегда был таким! Это они, они во всём виноваты - маленькие братики в сосудах со спиртом, скорченные, скукоженные гномики! Да! Ещё ребёнком они смотрели на меня с буфетной полки и пугали страшней Синей Бороды. Их тельца напоминали о смерти, каким-то чудом обошедшей меня, об уродстве, о кошмарной скрюченности скелета, жалкого в своей недоразвитости, чего-то, во что рано или поздно превратимся все мы. Их, таинственно-чудовищную агонию жизни, берегла моя набожная мать. Порою кажется, маленькие, младенческие души вопят во мне, мягонькими пальчиками раздирают глотку, и я с хрипом проглатываю слёзы.

Рембо. Вот почему ты их расколотил. И что же? Что изменилось? Всё, чем я обязан вдохновению, бессвязные странные мысли, в школе казались моему учителю такими же вот уродцами в банке с формалином.

Верлен (внезапно свирепеет). К чёрту ваши сосуды! Дайте денег - жжение в горле утоляет абсент. Это единственно, что подлинно в мире добрых буржуа. Кругом подделки: стулья в духе Людовика XIV, лампы фарфоровые, печи фаянсовые, копии великих полотен. Ими гордятся - понимаешь? - гордятся подделками: "Сколько, вы думаете, это стоит? Ну, сколько? Ах, ах. Мы отдали намного меньше. Это только копия. Правда, очень удачная копия, почти не уступает оригиналу. А если не отличить, мы готовы довольствоваться малым". Несчастные довольно богаты от рождения, чтобы всю жизнь выглядывать с заднего плана.

Рембо. Кто покупает подлинники, ничем не лучше. Их цинизма хватает, чтобы вывешивать душу прямо в гостиной.

Верлен (хохочет). В столовой, поверь мне, для улучшения аппетита.

Рембо. Ты, в общем-то, мало чем отличен от них. Такой же добренький буржуа. Немного похотливый, немного сентиментальный.

Верлен (гордо). Ты забываешь - я прежде всего поэт.

Рембо (пожимает плечами). Это и привело нас сюда, в абсурдный город.

Верлен. Лондон не худшее место для поэта. Тебе не нравятся негры? Кучера? Новая Каледония - ха! - настоящая ссылка…

Рембо. Провинция. Норка с Принцессой Мышью.

Верлен. Норища! Париж, вечный Париж - вот столица!

Рембо. Тоже провинция.

Верлен. Да? (Разводит руками.) Конечно: лужи, приторный запах, липкий свет, - но прояви хотя бы чуточку сыновней благосклонности.

Рембо. Весь мир провинция. Не провинциально одно озарение.

Верлен (воспламеняется). Озарение? Да! Крик о спасении… Что ещё может ублажить неуёмное воображение питомца муз? Дефиле манекенов? Музей восковых фигур? Темза, громадный поток грязи. Кабак? А-а, нашёл! Библиотека Британского музея, маркиз де Сад!

Рембо. Увы! Нужно разрешение: его сочинения кому попало не выдают.

Верлен (угасает). И на том спасибо. Что касается меня, "Майские цветы" - моя самая дорогая привязанность… Великий Бодлер, он обманул меня! Мои первые эротические фантазии были связаны с его "Цветами", Цветами Зла, которые, чёрт меня попутал, я принял за майские. (Выпрямляется.) И хоть мозг мой отравлен табаком, а кровь сожжена алкоголем, фантазии, выстилающие лоно моей души, всегда прекрасны.

Рембо (с улыбкой). "Месяц май до краёв полон зовом цветов". Помнишь салон Нины де Вилляр? Ты наведывался туда по три раза в неделю.

Верлен. И буду наведываться ещё. Чудесная Нина готова отдать себя без остатка поэзии и поэтам. Иногда ей попадаются недурственные экземпляры. Взять к примеру хотя бы меня.

Рембо. Старый развратник!

Верлен. А ты не отличаешься особой деликатностью. Развратник, но совсем не старый. Ещё не закоснелый. Я ведь учусь… у тебя… (Рембо усмехается.) Рем, мучитель детей, ты за год переспал на всех диванах Парижа!

Рембо (скороговоркой). Мне надо было где-то ночевать.

Верлен. У тебя не получалось ночевать, ты то и дело выкидывал какие-нибудь штучки, как бельё из окна на квартире у де Банвиля. (Наигранно.) Додуматься только: нагишом красоваться на виду у всего квартала! Консьерж, славный малый, перенервничал так, что хотел поиметь тебя прямо там, на подоконнике. А потом твоё дерьмо воняло в прилизанных комнатах уважаемого мною парнасца. Да-да! И когда ты собрался повторить это же у Кабанье, было совсем не оригинально.

Рембо (со смехом). Кабанье надо непременно убить.

Верлен. Не успел расстегнуть штаны, как тебя уже спустили с лестницы! Бедняга ожидал самого худшего после того, как выпил стакан молока с твоими головастиками. (Цокает языком.) Столь нагло предлагать себя! О-ля-ля!.. Какую дурную славу ты снискал себе в городе Муз и Поэтов! С кем я связался!

Рембо (ворчливо). Не надо! Тебе известно, с кем: с подростком, к которому заглянул в первую же ночь.

Верлен. Чтобы только пожелать спокойной ночи.

Рембо. Ну, а зачем было заглядывать в постель?

Верлен. Лишь для того, чтобы использовать случай. Ты частенько полуголый спал прямо во дворе, и мне не оставалось ничего, кроме как убивать время с Матильдой.

Рембо. Действительно, не мог же ты на глазах у всего дома прилечь рядом со мной. (Надуто.) А в кладовке для белья лучше посели тёщу. (Верлен хихикает.) Зато всякий раз, когда я был под рукой…

Верлен. Не оскорбляй супружеских чувств.

Рембо. Что чувства? А как насчёт супружеского ложа?

Верлен (философически). Я изменил жене, но странною изменой. Измена больше походила на мальчишеские забавы - для них вовсе не обязательна была кровать.

Рембо. Конечно, зачем? Пока твоя благоверная прогуливалась от улицы Николе до Кардиналь-Лемуан…

Верлен. Против её прогулок ничего не имею.

Рембо. Правильно. Сейчас, без тебя, она счастлива, как никогда.

Верлен. Ах, ты маленький гадкий мальчишка, маленькое чудовище! Ты ревнуешь меня ко всем.

Рембо. Ко всем, это к кому?

Верлен. К Кабанье - за его небесно голубые глаза. Раз!

Рембо. К Эдмону Лепеллетье - за боевые подвиги и почтительное поклоны в адрес усопших.

Верлен. Два! К Нине - за бесчисленных любовников, на которых, вероятно, ты уже успел положить глаз, несмотря на свой младенческий возраст.

Рембо. Нет, к ней - за мастерскую по расстройству рассудка.

Верлен. Три!

Рембо. Но ты забываешь самую важную, самую болезненную для нас персону - фею брюквы и сельдерея Матильду Моте. (Раздражённо.) Ты не смог избежать её чар, тебя не хватило даже на это.

Верлен (закрывая глаза). Танцуем джиг! (С силой.) Танцуем джиг!!!

Люблю глаза, что ярче звёзд,

Что веселы от прошлых слёз,

Люблю насмешку их и злость.

Танцуем джиг!

Она прелестна и хитра.

Его прогнала со двора,

Она хитра не от добра!

Танцуем джиг!

Я буду нежен с ней и груб,

И, поцелуй срывая с губ,

Я буду помнить, что не люб.

Танцуем джиг!

Я буду помнить каждый час

И разговор, и пламень глаз,

Всё то, что связывало нас.

Танцуем джиг!

(Убитым голосом.) Когда я первый раз ударил её - нет, не ударил, дал пощёчину - горшего чувства я не испытывал никогда. Есть что-то постыдное в этом. Роковая дата нашего с ней брака. Матильда убежала к матери, я, само собой разумеется, тут же поспешил за ней, она поплакала, вернулась и… сделала всё, чтобы повторить эти жуткие сцены снова. (Обнимает Рембо за шею.) Какие тигриные игрища я устраивал! То была всего лишь манюсенькая мстюшка за нашу с тобой трёхмесячную разлуку. За ужином я пригрозил ей ножом, она пожала плечами. Бестия! Всеми силами старается взбесить меня.

Рембо (высвобождаясь из рук Верлена). Отстань. Ты признаёшься, что мог зарезать жену. Вот она твоя любовь.

Верлен. Опять я виноват? А кто хотел, чтобы весь мир лежал в огне, кто хотел дышать воздухом преступления? Всё это произошло после того, как ты проткнул меня. (Плаксиво.) Кровотечение долго не унималось, бедро саднило.

Рембо. Ты доставляешь мучений неизмеримо больше. Ты лжив, и временами кажется, что из-за тебя я становлюсь немым - ты высасываешь любой импульс, всяческий порыв. Наши отношения для тебя не более чем дурной сон. Что дальше?

Верлен. Я знаю, что дальше. (С пафосом.) Мы сыновья военных с чёртом в крови, и для нас не в новинку зов полковой трубы. Современный Парнас разрушен дикими прусскими племенами. Как всё удачно складывалось поначалу и как пошло под откос с объявлением войны! Это прекрасное начинание, этот дивный сон был прерван катастрофой. Мы проснулись в чужом мире, где всё общество поделилось на группы, группы на пары. А пары, хоть и были связаны дружбой с обеих сторон, но неизменно, святотатственно приводились к взаимной вражде. Жестокое пробуждение: весь наш союз провалился в тартарары, каждый сам за себя, и только мы с тобой, но всё равно ищем убежища у эмигрантов. Однако соратники по Коммуне почему-то не особенно рады людям нашего толка. Видимо, любовь упрямо не поддаётся национализации. (Наливает водку.) И да здравствует полковник Рембо! Он бивал немчуру и прежде. За воинскую доблесть! (Выпивает.)

Рембо (угрюмо). Этого мне видеть не довелось. Помню только звон блюда, тяжёлого серебряного блюда: во время ссоры оно полетело на пол. Не прошло и полгода, как мамаша объявила себя вдовой.

Верлен. Ещё бы! Всё хозяйство легло на плечи этой матери Гракхов, а супруга поминай как звали.

Рембо. Отец бросил её, и с тех пор они умерли друг для друга. А сыновья стали тем, кем и должны были стать: один - поэтом с маниями и фобиями, другой - благодушным пью-пью.

Я учась осилил чары

Счастья, что даётся даром.

(Сокрушаясь.) И всё-таки до чего же нелепы лавочники и фискалы в военных мундирах: варёный картофель - очисти и ешь! А ведь они уверены в победе. Над кем? Над такими же обывателями в мундирах другого цвета? Если бы… Франция вытаращила глаза и усиленно занялась патрульотизмом. Народ жаждет побед, а мне хотелось бы, чтобы он сидел по домам и не высовывался - это больше подходит к его обрюзгшей физиономии.

О дворцы, о века!

Чья душа без греха?

Вот вам и незатейливые песенки! Сон с открытыми глазами. Ребячество! Моему братцу Фредерику было достаточно скупой любви матери. Мне же - нет.

Верлен (ехидничая). И ты решил стать ясновидцем!

Рембо. Я сжал кулаки и показал язык.

Верлен. Мог бы найти кое-что поинтересней.

Рембо. В семь лет? Тогда я сочинял романы и жил взрослой жизнью, гораздо более серьёзной, чем сейчас. Я хотел стать поэтом. Я решил им стать. Потому мне и мало было любви: маленьким поэтам нужна вся любовь и внимание, какие только возможны. Они требуют хрусталя небес и потом сторицей возвращают его, хотя живут праздно, как жабы. Но ведь именно они причислены к лику блаженных, а по дорогам этой вечности не прокатишься верхом. Побоку вычисления: младенцы могут видеть то, что разглядели меж облаков античные авгуры. Тело, не растраченное сокровище! Изобретатели жертвуют собой, чтобы пробить брешь в стене непонимания. О, бесконечный эгоизм отрочества, но прежде гордость, усидчивость, оптимизм: тем летом мир до краёв был полон цветами! (Прусский солдатик касается его.) Воздушный простор умирает, растворяются формы… Хор в бокалах утренних серенад! Хор, чтобы облегчить немощь и умиротворить разлуку… (Остаётся один. Верлену.) Иллюстрированные журналы будоражат сильнее путешествий. В пору, когда я хотел одного - быть рантье, посылал к чёрту весь мир и не по-детски убеждал себя, что буду им, в ту пору я возился с глазастой девчонкой, барахтался с ней и в борьбе кусал прямо в голый зад, она отбивалась, царапалась, но уходила довольная. Та девчушка будто и была мной самим, и мне стало понятно, что я - это другие. Понимаешь, перевоплотиться и оказаться самим собой. Безумно тяжело избавиться от того, что привык считать своей самостью, но мало быть личностью, надо хотя бы однажды попробовать ощутить себя всем, понимать всё, проникнуть туда, где море сливается с солнцем. (С досадой.) Пожалуй, тогда я мог рассказать больше, чем теперь.

Верлен (жуёт яблоко). А я никогда и не думал, что знаю что-нибудь так, чтобы наверняка. Когда мне было шесть, я влюбился. Её звали Матильда. (Рембо чертыхается. Обиженно.) Представь себе, у неё было такое имя… Она была чуть старше меня, и носик её, и щёчки всюду были усеяны веснушками. Зайчик избегал солнышка, но полюбил эти его пятнышки на физиономии весёлой спутницы и заразительно смеялся вместе с ней, когда писал в канаву у городского рынка. Шалости до отказа заставляли выгибаться его тоненький хоботок в нескромной петельке, и от забав мурашки бегали по спине.

Рембо. Ну и кислятина! (Отбирает огрызок.) Пойми, мир такой огромный, что вряд ли найдётся человек, который прошёл бы его. Мы не сможем уместить его в свои ноги, даже если на них будут семимильные сапоги. А пройти надо, от чахлых родных пенатов до джунглей и арктических льдов. Пройти надо, хотя бы потому, что забвение наступает на пятки и готовит последний ужин. Оно сужает границы, а мы всё же попытаемся их раздвинуть. Не ногами, но всем своим существом, метафизически. Ведь мир только и ждёт такта нашего дыхания, тепла, чтобы выпростать все возможности, поручить себя гению. Штука эта - природа, вселенная - и затеяна-то ради него, а, значит, и всего тщедушного, простоволосого человечества, чтобы прошли всё от начала и до конца.

Верлен (угнетённый). Одним словом, urbi et orbi, волна за волной. Весьма опасное прохождение.

Дорога длинна,

Как небо, бледна,

Божественна ли...

Узнаешь ли ты

Секрет высоты

Деревьев вдали?

Неведомое? (Вертит другое яблоко.) В его волнах немудрено раствориться без остатка. (Вызывающе.) Это и есть полное расстройство чувств?

Рембо. Море света! Пусть мир вокруг вдохновляет меня настолько, что я не смогу больше видеть, слышать, дышать. Я притворюсь тобой, веснушчатой девочкой, саванной с газелями…

Верлен. Ты… насмехаешься: твои глаза цвета небесного презрения.

Рембо. Это видение чисел. Языческая кровь. (Вытаскивает нож и очищает с яблока кожуру.) Телесное существование - частица, не более, таких частиц миллионы, как песка в океане, одни приходят, другие погребаются всё глубже и глубже. А жизнь - это волна, прибой, самый гребень. Дух, которому суждено взбаламучивать мертвенное затишье дна. Его биение - истина, и нам дано обладать ею телом и душой. (Съедает кожуру.) Когда ты не сможешь отличить меня от неба над головой, мы насквозь проникнемся Духом.

Верлен. Хо! Большую часть времени я не думаю вообще ни о чём. А если и думаю, то о ком же, как не о тебе? (Щёлкает пальцами.) Как топрый пелькиец, созерцаю эстампы.

Одни господа

С сеньором всегда,

Пред ним лебезят

И к замку спешат.

На дерзкий мой взгляд,

Смешон их наряд.

А замок весь бел,

Закатный предел,

Поля от и до...

Там наша любовь,

Нас радуя вновь,

Сплетает гнездо.

Рембо. Будем соузниками по преисподней! (Зажимает лезвие в ладони Верлена.) Надо пережить ад на земле, чтобы вкусить всю любовь там, откуда солнце бросает лучи. Здесь мы оказались по собственной воле и по собственной же воле можем отсюда уйти. Ты видишь свет? Белый свет, который озаряет вещи и дарит нам поле зрения. Ты видишь его? Это доступно, как ножевая рана. Вот оно тело, но ты боишься его, потому что внутри смерть. Взгляни ей в глаза, посмотри на свет. Забудь советы не глядеть на солнце. Пусть ослепнем! Погляди! Вот нож. (Вытаскивает лезвие.) Быть может, так будет проще. Ты не в силах нанести удар? Дело за мной.

Верлен. Артюр… (Уклоняется от удара.)

Рембо. Иди со мной до конца. Сейчас мы только выходим к свету. Дальше море и солнце, мы увидим сияние и пронижем пространство мыслью. Ты веришь мне? (Делает выпад в сторону Верлена).

Верлен (отскакивает в сторону). Верю тебе! Верю! Но я жить хочу!

Рембо. Жить? Да разве ты знал, что это, до встречи со мной?

Верлен. Я знал, что такое любовь.

Рембо. Ты знал, что такое любовь? Большинство людей путает её с утробным интересом. Да и с кем может случиться любовь? Это чувство осмысленно более, чем сама жизнь, хотя делает человека безумцем, поэтом. Одно на всех. (Резко.) Она не любит тебя.

Верлен. У Матильды мой сын.

Рембо. Ты его никогда не увидишь. Для неё ребёнок такая же собственность, как всё, что приносит доход. Крыса! И ты знаешься с ней, ты как всегда неразборчив, но премного требователен в своих желаниях. Свинья! Всё это дерьмо. Дерьмо! (Наносит порезы на грудь Верлена. Короткая борьба. Верлен хватает его за руки.) Кому ты принадлежишь? Кому ты принадлежишь?

Верлен. Тебе, тебе (плачет). У меня нет более никого - ты и плоский чёрный клоп Лондон: вот и всё моё окружение.

Рембо (обессилев). Я пытаюсь вытащить тебя отсюда к солнцу, свету, оживить фотографии прошедших времён: нужно поклоняться тому, что само по себе достойно уважения, что пробуждает ото сна, вызывает благоговение.

Верлен. О, как печальны бывают мои пробуждения! О чём ты говоришь? Теперь во снах я улыбаюсь только…

Рембо. О сказке, о детской сказке, поведанной людям тысячу лет назад. Это же проверка для дураков, остолопов, даже в детстве не очарованных! Можешь ли ты быть ребёнком, верить сказке просто, как верит в неё ребёнок? Наверно, рано или поздно и мы оскотинимся, окажемся полными уродами, с кривыми ногами и искалеченными остатками души. Но если веришь в неё, если способен остаться ребёнком в душе до скончания лет, несмотря на всю мерзость и грязь, идолопоклонничество, с которыми имеешь дело, значит, будешь спасён. Если сохранишь хоть какую-то сказку в своей жизни, значит, в душе есть чему воскресать. Чересчур взрослым вход заказан: пусть радуются своим сокровищам здесь, на земле. (Решительно.) Никчёмные исследования! Так я полюбил оперу-сказку.

Верлен (разглядывает нож). Радости, муки, цинизм, лицемерие, что ещё нам понадобится? Я весь твой, знай это. Нет ничего для меня ценней твоих стихов и молитв. (Заворачивает лезвие в салфетку, оставляя самый кончик.) Что же, ты, весь выголденный, вызолоченный, такой понятливый и гениальный, боишься не выдержать сам, а? (Одним взмахом чиркает по его шее.)

Рембо (зажимает царапину). Чёрт побери! Напрасно сомневаешься. Думаешь: "Вот он готов научить весь мир, а сам о себе ничего не знает"? Знаю и пытаюсь сказать, только не тем языком, каким обыкновенно объясняются люди. Потому и возникают стихи, и всё, что в них есть такого эдакого (неопределённо выкручивает кисть), так случилось, не чуждо поэзии. Как струя родника! (Примирительно.) Время осталось в дураках: мы первые, кто осмелился начать охоту на духов, заговорить с вечностью.

Верлен (язвительно). А как быть миллионам песчинок на дне?

Рембо. Им проще: для них придумана история, сыграна сказка. Как быть? Поверить и пойти по следам.

Верлен. В никудаммм… Via Dolorosa! (Закатывает нож под кровать.) В конце концов, счастливые народы не имеют своей истории. Им не о чем вспоминать. К примеру, что мы знаем о древних? Жизнь богов и то, что люди радовались каждому своему дню. Вечность - снадобье, уготованное для проклятых. Проклятых народов, тружеников и - куда же без них? - поэтов.

Рембо (мрачнея). Ты ошибаешься, надеясь удержать меня здесь. В Арденны я не вернусь. Мой адрес найдёшь у Форена.

Верлен (развязно). Конечно, Форен юн и талантлив! Смел и открыт! Масса достоинств. Настоящий Гаврош! Чего стоят одни картинки на стенах мансарды, какие он малевал, в чём мать родила.

Рембо. Ты сам был тому свидетелем.

Верлен. Да-а! Из кровати этот демонически обольстительный юноша выскакивал сразу, как только достигал желаемого (его гибкая спина притягивала к себе твои длинные руки!), и тотчас же принимался за работу.

Рембо (намеревается уходить, примеряет цилиндр). Спина? А прочие части?! Особенно невероятен вид снизу, когда он рисует прямо над тобой.

Верлен (кивает головой). Вид грандиозный, итифаллический!

Рембо (в дверях). И всё же художник более стыдлив, чем развратен.

Верлен. Ещё бы. Ему и нас хватало вполне: к нему ты питаешь такую пылкую страсть, какую я уже давно не помню по отношению к твоей доброй старой хрюшечке. (Хрюкает и цепляется за Рембо. Цилиндр падает на пол.)

Рембо. Смотрите-ка, я на седьмом небе от счастья: влюбился в свинью! (Отталкивает его.) Ты что не замечаешь гримасы на физиономиях коммунаров при нашем появлении? Шутки плохи. Здесь нам нечего делать.

Верлен. Чудовищная пустота! Никто не знает тебя! (Рембо выходит.) Лишь я познал тебя целиком! (Хватает цилиндр и бросается из комнаты вон.)

На кровати сидит прусский солдатик. Его рана открыта.

Он поднимает нож, снимает салфетку и, прикрывая кровотечение, опрокидывается навзничь.

Картина пятая

4 апреля 1873 г. На борту парохода "Графиня Фландрии".

Верлен в лихорадочном возбуждении прохаживается по палубе.

Верлен. Я сбежал! (Победоносно потрясает кулаками. Сквозь зубы, яростно.) Я свободен!! Свободен! (Несколько успокаиваясь.) Одно-два письма и Матильда снова будет со мной. Ах, она раскается во всех мерзостях, что по недоумию своему мне приписала. Одно дело - дружба и симпатия, другое - разговоры о ней: тут уже столько домыслов и необоснованных обвинений, до чего сам, наверняка, никогда бы и не додумался. Чепуха! Хотя, раз уж об этом заговорили, зов плоти предпочтительней страдания от совершеннейшей напраслины. Ведь те же душевные силы, что порождают самые преданные и благородные чувства, требуют воистину героического усилия - полного самоотречения ради них же самих. Что в этом такого, если не можешь справиться со своей нежностью? Наказывайте жестокость, карайте за преступление! Я никому не причинил зла! Его руки обвивают мою шею, губы касаются глаз, ласки пронзительны. О, эти губы - само вожделение! Моя страсть, штормовой раскат после штиля, переливается через край, и я не стыжусь её на глазах у всего общества, как дитя, бросаясь с поцелуями к любимому мальчику. С какой стати мне постыдно испытывать влечение к равным себе, к тем, кого считаю равными и кем восхищаюсь как равными? Восхищался и восхищаюсь - да, а если без обиняков, то люблю! Неужели достойней воевать, чем выражать своё расположение? Призывать на баррикады, отдавать под расстрел, быть рукою судьбы, чем поручить свою жизнь воле случая, превратиться в игрушку оскорбительных порой происшествий? Бред какой-то! (Раздражённо колотит тростью по бортику.) Более я не вынесу ни толики неопределённости: кто любит, кто ненавидит меня, и любит ли вообще кто-нибудь… Одна мама! Душа очищается. Когда думаю о ней, почему-то удивительно хочется плакать. И с ней я чудовищно несправедлив! (Обматывает шарф вокруг шеи.) Матильда, жёнушка моя, внушает чудовищный скепсис по отношению ко всему обворожительному полу. Голубчик Артюр, добрейший друг, с фантазиями, неуправляемыми как безумие, по ночам приползает и заблёвывает всё вокруг (уж мне-то известно, как это бывает!), выводит из себя беспричинными раздорами, в развязке которых мы едва не убиваем друг друга. Мгновение оплодотворяет историю, и я решил, что если кому и бежать, то пусть роковой шаг останется за мной. Безмерные усилия, к чему они?! При всей своей сложности я-то всего лишь хочу быть человеком простым и даже немного наивным. (Юноша в костюме прусского рядового подходит вплотную к нему. Верлен потеснясь пропускает его, затем пристально смотрит вслед.) Будь оно неладно, мы виделись раньше! Впрочем, не всё ли равно? У всех солдат одинаковые глаза и одна участь - быть заложниками ненависти. А вот что касается моей жизни, чего в ней больше? Сумасбродства? Терпения? Не страдаю ли я, слишком часто делая то, к чему совсем не стремлюсь? (Прислоняется к переборке и закрывает глаза.) В конце концов, можно просто уснуть, и, пробудившись, увидеть рассвет, лучший рассвет на земле - под простынёй неба, посреди океана. Радостное утреннее забвение в лучах солнца, врывающихся в каюту вместе с бодрящим воздухом моря, избавляет от докучливых посягательств смерти, проникшей всюду, куда ни посмотри, на что ни устреми взор. Свежо! Это по-детски пленительное ощущение: слов больше нет, мысли ни одной, что за приятное облегчение! Всё плывёт, образы сплетаются и расплетаются беспрестанно… (Открывает глаза, вздрагивает: перед ним прусский солдатик.) Ты? (Протягивает руку и, почувствовав тепло, вздрагивает снова.) Со мной? (Робко гладит его по щеке.) Не может быть. (Отдёргивает ладонь.)

Прусский солдатик. Не ожидал увидеть меня? (Привычным движением оправляет шарф на Верлене.) Я твои песни без слов, сатурнические видения, цветок в снаряде. Ты забыл?

Тоска свысока

Плачет в сердце моем;

Не плывут облака,

Видят что свысока?

О дожди, слух услади

Эхом крыш и земли!

Сердце плачет в груди -

Песней боль услади!

Скорбь взяла меня в плен

Беспричинно совсем.

Что! довольно измен?..

Сердце, взятое в плен,

Хорошо боль хранит.

Мне б не знать ни о чём.

Без любви и обид

Сердце боль сохранит!

Верлен (быстро, повторяя одно и то же). Конечно, конечно, я помню… знал, что ты вернёшься…

Прусский солдатик. Тебе хотелось расстаться со мной?

Верлен (горячо). Никогда!

Прусский солдатик (высокомерно). Наше общение и не прекращалось: ты всюду ощущал моё присутствие, мои сигналы и знаки, ведь я был рядом.

Верлен. Да-да, я чувствовал, я знал. (Растерянно вглядывается в него.) Ты умер в госпитале от какой-то заразной болезни. Как же! Тебя и не лечили совсем и похоронили неизвестно где, как обыкновенно поступают с военнопленными. Но откуда, дьявол меня побери, прусский мундир? Люсьен, для чего?

Прусский солдатик. Сколько столетий прожила душа, столько страха шлаком выпало из огня. Он может угнетать своей тяжестью, однако ему не позволено хозяйничать за пределами человеческой памяти. Замыслы благородней, не стоит ли посвятить себя высшим целям?

Верлен (с выражением улыбчивого подчинения на лице.) Ты пугаешь меня, благородный ребёнок.

Прусский солдатик. Если страх настолько велик, что воспоминания причиняют одну только боль, я предстану, каким тебе нравится видеть меня - эфебом под одеждой джентльмена. (Снимает мундир, аккуратно складывает его, затем выбрасывает в море.) Пред тобой я открыт до скончанья веков. (Уходит.)

Верлен. Любимые мертвецы выставляют счета! (С ностальгией.) Он так же хорош, каким был в том ослепительном возрасте, что длится несколько дольше, чем отпущено по строгому счёту времени. Нам не были впору синие картуши и лавровые венки исключительно одарённых пансионеров. Мы и не посягали на них, нет! Люсьен совсем не умел, как говорят в народе, "складывать строчки", но - вроде без слёз - проявлял подлинный интерес к моим опытам, так что мне повезло и я нашёл себе соратника, одного из тех, благодаря кому, живы Беранже и Борель. (Задирает голову, блаженно.) А наверху-то что! (Следит за стаей парящих белых птиц.) Каким ветром занесло вас сюда? Какою пеной цветочной убаюкано ваше кружение?

Прусский солдатик (возвращается, на нём каскетка и китель ученика лицея Бонапарта). Вот он я! Тысяча сладких смертей пройдут и воссоединят человечество: Творец наделяет души своим дыханием, а оно непрерывно. И мне бесконечно нравится, как Ему это удаётся - без истерики и колдовства! Всё больше душ населяет мир. Какой математически точный расчёт может допустить небесное разнообразие бытия на земле? Усиливаем тягу! (Корабль движется заметно быстрее.) Дорогой мой поэт, это игра ва-банк. Пути назад нет - там ничто, точка отсчёта.

Верлен (с трудом удерживается на ногах, палуба раскачивается всё сильнее). Осторожней! Как быть с прошлым? Куда деть воспоминания?

Прусский солдатик. Прошлое, воспоминания? (Брызги и пена летят на палубу.) Вздор! О чём лопочет тигриный дружочек? Время не властно над тем, кто отправился в путешествие. Пространство расступается! Ничего лишнего! Твои воспоминания с тобой здесь, в настоящем. Что же ты помнишь? Лондон и "Акварели"? Нет! Невиданное зрелище предстало перед тобой: порт, доки, корабли. Ты почувствовал, как в них и сейчас живут Карфаген, Мемфис и Тир. Всё, о чём можно только мечтать, выросло наяву: ты был захвачен и пленён. (Толкает его.) Танцуем джиг? (Верлен едва не падает за борт.) Я подтолкну тебя к самому краю, где видишь только дно пропасти и дух захватывает от головокружения.

Верлен (панически цепляется за леера). Это что, биение ветра в парусах?

Прусский солдатик (держит Верлена у лееров). Слышишь его высоко над головой, там где ночью звёзды не оставят пустого места на небе? (Корабль кренится, оснастка трещит, птицы шумно хлопают крыльями.) Нет, это не ветер - сама жизнь поёт себе гимн.

Верлен. Как странно: я так хотел её воспевать, но слёзы наворачивались на глаза. (Прусский солдатик отпускает его.) Поэты эгоистичны. Каждый сам в себе, каждый сам для себя. Артюр - гнев, перед которым ничто не устоит. Зачем я столько делаю для него?

Прусский солдатик. Это гнев праведный, хотя ты и не знаешь, отчего это так. Другое эго, начало, которое не принадлежит ни одному из людей. Поэты служат ему так же, как верные оруженосцы паладину. Ради него они одолевают пропасти небытия.

Верлен (отходит подальше от борта). Но я земной человек! Я привержен современности, и всё древнее составляет только пищу для моего ума, но никак не сам ум.

Прусский солдатик. Всё древнее, что присутствует с нами здесь и сейчас, и есть современность. Поэты узнают в ней вечность, и она снисходит до них, и тогда в их современниках все века человеческой истории от сотворения до Судного дня.

Верлен. Их не призовут ангельские трубы?

Прусский солдатик. Они слышат биение ветра в парусах. Что ещё надо?

Верлен (тростью отбивая каждое слово). А как же пьянство, болезнь, отупление? Зачем это? Чему помогает?

Прусский солдатик. Не стучи, и без тебя известна вся подноготная. (Останавливает его.) Помешались все, кому не лень, потребовали натурализма, хотят познать всё на собственном опыте. Исчезла былая гармония. Люди расплодили множество далёких от совершенства идей, дурную бесконечность целей, но даже порок помогает герою совершить то, что боятся другие - сказать слово, которое было вначале. (Садится на бортик и теперь уже он пристально всматривается в Верлена, как будто видит того в первый раз.) Ты знаешь его?

Верлен. Да, знаю.

Прусский солдатик. Потому и отпускаются грехи.

Верлен. Я буду спасён?

Прусский солдатик. Древность! Какое трудное слово! А что за ним? Какой смысл? Конечно, будешь спасён (выделяя произношением). Только не ты - твоя самость.

Верлен. Что это значит?

Прусский солдатик. Наше с тобой тождество. Разве не замечаешь? (Закрывает лицо.) Всякий, кто коснётся тебя, прикоснётся и ко мне. Всякий, кто останется со мной, узнает тебя.

Верлен. А! Все пороки достанутся праху. И что много избранных?

Прусский солдатик. Сколько бы ни было, ты среди них. (Раскрывает руки навстречу Верлену и делает лёгкий выдох, как бы сдувая пушинку.) Боясь бренности, человек совершает многие глупости, деньги лишь одна из них, но снова - ты жив гением, который тебе не принадлежит.

Верлен (язвительно). Знаешь что, гений, в дни Коммуны генералов расстреливали прямо во дворе школы, а я, заделавшись революционером, был рад всей душой. Мне казалось, что вот пришла настоящая жизнь.

Прусский солдатик. Не один ты потерял голову. Кое-кто лишился её совсем тогда или чуть позже. Человек изменяет Богу со времён ветхозаветного Адама. Послушай, я расскажу тебе сказку. (Облокачивается на леера.) Однажды Творец, великий бесстрастный Гений, создал себе друга - Первенца, и полюбил того более всей пышной девственной красоты, которую тоже породил Он. И был обманут. Не было нужды в двух Первенцах, зачем? Да ведь и Первенец по замыслу должен был стать тем самым единственным другом, который достоин Его благодати - вечности. Бренный же мир покоился на двух началах: они баловались равновесием и оставляли место интриге. На жалобы о скуке своего друга Он, всё ещё не веря и теряясь в догадках, подарил ему недостающую, но совсем не обязательную половину. Творец шёл по пути, которым обустроил весь мир: каждой твари по паре, - и эта половина, созданная из ребра, была слеплена по Его образу и подобию и совершенна так же, как совершенен Его замысел. Хотя что они могли знать о себе? Ни ей, ни ему не понять, насколько мудро и тонко было отточено их устройство, но они уже могли и поспешили оценить свою красоту. Так свершилась измена! (Запрыгивает на леера и совсем не замечает Верлена.) О, как был раздосадован Творец! Царство, которое Он создавал ради него одного - друга, ученика, священного оруженосца - рушилось на глазах! Что с тобой, человече? Всё дано тебе и, прежде всего, любовь Создателя… О, как больно было Ему видеть эту измену! Двойники ни на что не годились! И Ему суждено одиночество! Как это было предсказуемо, нелепо, смешно и трагично! (Спрыгивает обратно. Верлену.) С тех пор, лишь только герой посмотрит на солнце, повторяется одна и та же история. Случившись однажды, она получила право существовать, как ей вздумается, и теперь, подобно заразе, с бесовской изобретательностью пристаёт к сынам человеческим - Челлини, Караваджо, Шекспиру. Что же, плодитесь и размножайтесь, венец пал и стал частью природы, причиной вечной скорби Творца. Изменить ничего нельзя. Это самая печальная история, которая могла произойти с Тем, кто любил и хотел быть любимым: история незлобивого предательства друга, предательства по неведению. Из одного священного тела Первенца размножились миллионы и миллиарды, которые по частям собирают дух, что после сотворения был разодран миром. И теперь человеческая любовь - ринг, поле битвы, в ней всегда терпкий привкус телесности. Попробуйте спастись бегством - невозможно! Но и победителем выйти нельзя.

Верлен. Скорее бы сыграть в ящик! Или будем целоваться подыхая? (Очерчивая рукой периметр лееров.) Что за ринг! Если кто угодил сюда, не покажется мало.

Прусский солдатик (монотонно). Важно ничего не забыть, не потерять и не забыть ничего. Вот что важно более всего: успеть собрать, сплести из кусочков невозможного всё полотно жизни. Не забыть и не потерять ничего.

Верлен. Да прекрати же ты!

Прусский солдатик (меняясь в голосе). Ты хочешь знать окончание? Пожалуйста, вот оно. На одном из островов Вселенной, ты его не увидишь с Земли, поселился карлик, зловредный маленький старикашка, пожирающий всё, живое и неживое - без разницы, смертельно обиженный на весь белый свет. Он невероятно крепок и уже сейчас одним приёмом заглатывает целые звёздные города, сила же его растёт изо дня в день. Скоро и весь остров окажется в его бездонной утробе, вновь и вновь желающей осязаемого, и не подавиться ему, и не остановиться. Ничто не может вырваться из жадной гортани карлика, даже луч света. И никто не знает, происходит ли что-нибудь там, у него внутри. Небытие в геометрической прогрессии. Помнишь, что это такое, бакалавр?

Верлен (с безразличием). Небытие или прогрессия? Болтанка! Не хотел бы иметь дела ни с тем, ни с другим.

Прусский солдатик. Вот потому нужно приготовиться к часу пик, когда всё поглотит чёрная дыра неизвестности, и разродиться таким ослепительным лучом света, чтобы уже ни одна точка скрадываемого пространства не осталась затемнённой. Свою битву с ним мы - чувствуешь? - проиграем. Но нет ничего, лишённого смысла. И - о, чудо! - в гибели новое царство: одни небеса останутся после того, как в ненасытном чреве исчезнет вся материя, поставленная на кон после грехопадения.

Верлен. Да, да, да! Поднимутся все - и живые, и мёртвые, жившие когда-либо на Земле.

Прусский солдатик. И тогда время потечёт в обратную сторону, отыгрывая к самому началу, к искушению Первенца. Дух прирастает вашими усилиями. Из чего возникает спасительный луч? Из страданий и пролитых слёз, из мысли, сиянии его. Из всех жертвенных душ, растительных и звериных. Из всех самых чистых порывов, стихов, песен и… (с ударением) сказок. Не случаен конец случайного мира.

Верлен (бессвязно). Сколько звёзд упало в бездну? Я не знаю. Знаю только то, что могу сознавать. Но душа много богаче моего знания. Останется небо и музыка? Как же! В любой схватке есть место случайности…

Прусский солдатик. Дорогой мой, это игра ва-банк, затеянная не по доброй воле. (Разматывает шарф Верлена.) Завербуйся во флот или армию, поставь жизнь на карту - только испытаешь, как случайность держит банк: в частном случае, на кон поставлена жизнь, в общем - история. Так повелось с начала времён.

Верлен (агрессивно). Зачем соблазнили свободой? После выбора она не улыбается никому. Хотя какая же это свобода, если уступила место случайности? Действительно свободен был только Первенец.

Прусский солдатик (удовлетворённый раздражением Верлена). Если Творец поселил его в сад, самый фантастический из всех, какие когда-либо грезились человечеству, то не мог обделить его возможностью выбора. Потому и произрастают там Древо Познания и Древо Жизни. Однажды совершив выбор, ничего изменить нельзя. Даже Творец не в состоянии перечеркнуть историю: выбор сделан и теперь тысячи дорог, пустынных и холодных, с миллионами возможностей открыты испуганному путнику. (Повелительно.) Идём.

Верлен. Кто ты - дьявол, пророк, ангел?

Прусский солдатик. Сокровищница твоей души. Ты мешкаешь?

Верлен. Я не знаю, ничего не знаю! Боюсь потерять всё, что мне дорого.

Прусский солдатик. Если и потеряешь, то однажды и лишь для того, чтобы обрести навек. Следуй за мной: в моих объятиях твоя любовь.

Верлен (колеблясь). Скажи, что ты никогда не оставишь меня, даже в самых жестоких условиях.

Прусский солдатик. Ты сам дал ответ. Нет худшей участи, чем измена самому себе. (Уходит.)

Верлен. И радости безумны, и печали наводят ужас! Этакое подводное царство. (Глядит на море.) В каком мире уготовит себе место душа?

Она прошла над кромкой моря,

Как добрый бриз, что дует всласть,

Нас погубить готова страсть,

И мы влечём с собою горе.

Лучи тепла - о, наслажденье! -

И солнце светит высоко,

И, сдерживая шаг легко,

Мы в волнах зрим своё спасенье.

Кружит лениво птичья стая,

И дальний парус шлёт поклон,

И мы скользим к себе в салон,

Пройти по палубе пытаясь.

Взгляд радостен, но понемногу

Мы беспокойство ощутим,

Смотря в глаза тем, кто любим,

Она вершит свою дорогу.

Корабль уносит Верлена.

Море плавно продолжает своё движение.

Картина шестая

Пополудни 10 июля 1873 г. Брюссель. Номер в отеле "Вилль де Куртре".

Рембо собирает вещи: он решил во что бы то ни стало вернуться в Париж.

Верлен, раздосадованный, ходит по комнате, всплескивает руками.

У входной двери, наблюдая за происходящим, стоит прусский солдатик.

Всем своим видом он напоминает часового, тем не менее безоружного.

Верлен. Проклятие! Объясни, что произошло! (Самому себе.) Самым постыдным образом ничего! Собирался устроить небольшое кровопускание - всадить себе пулю в лоб, известил жену и постарался уберечь друга. Тот в панике, продаёт все мои вещи, что оставались у него, прилетает не знаю на каких крыльях ко мне. Море, расстояние - не помеха! И для чего? Для того, чтобы на следующий день запаковать багаж и отбыть прямо к моей жёнушке, которая не соизволила проронить даже пары слов!

Рембо. Чего же ты ждёшь? (Истерично.) Езжай к ней, езжай! Быть может, поплачет и примет тебя, как раньше. Только всё! Подумай хорошенько, сможешь ли жить с кем-то ещё. Разве простая случайность свела нас с тобой? То, что ты надумал, - преступление: бросить человека, который тебя любит, и потерять всякую свободу. Подумай, на какие долгие годы, полные несчастий и бед, ты обрекаешь себя. (Остывая.) Ты не прав. Для нас обоих не секрет, что мы оба притворялись, когда ссорились. Это всего лишь игра.

Прусский солдатик (Верлену). Видишь, Поль, вся твоя семейная жизнь и благополучие для него всего лишь игра. Как это называется?

Верлен. Как бы ни называлось, это хуже самоубийства. (Рембо.) Таким ты похож на сатану в юности! (Прусскому солдатику.) Нет, простое самоубийство кажется мне в высшей степени нелепым.

Прусский солдатик (Верлену). Найдётся кое-что получше.

Верлен. Чёрт возьми! Мне больше не до шуток. (Рембо, размеренно.) Скажи мне теперь, что произошло?

Прусский солдатик (Рембо). Расскажи ему про богатенький карман и размашистую руку славы.

Рембо. Ты бросил меня одного, без денег, в чужой стране!

Прусский солдатик. В Лондоне!

Рембо. Тебе нужно было только сесть на обратный пароход.

Прусский солдатик. Барин предпочёл оставаться в Брюсселе.

Рембо. Я звал тебя, умолял. Думал, что всё кончится шуткой. А ты даже не обернулся.

Прусский солдатик. Разве он понимает, какие ужасные минуты ты пережил?

Рембо. И это после двух лет, проведённых вместе? Как будто между нами ничего не было!

Прусский солдатик. Как будто подобрал мальчика с улицы!

Верлен. Прости. (Делает попытку сближения.) Ну прости же меня. (Рембо не сопротивляется.) Твой малыш согласен получить справедливую порку. Нет такой минуты, когда бы я не думал о тебе, не любил бы тебя. Я существо слабое, будь добрым со мной, не ожесточайся. Прояви хоть чуточку сострадания. Когда-нибудь и ты будешь о нём умолять.

Рембо. Стоит ли относиться к тебе иначе? (Ядовито.) Ты всякий раз напоминаешь, что прокормить меня влетает в кругленькую сумму.

Прусский солдатик (Рембо, услужливо). А его приятели говорят о некой мадемуазель Рембо, очаровательной и развратной молодой особе.

Рембо (прусскому солдатику). Тебе-то что?

Прусский солдатик (с жеманством). Да, собственно, я не посторонний: вы сами меня пригласили. Хотели? Получите. Терпите теперь, чего уж там.

Верлен (Рембо). Я всё объясню. Сейчас, только приведу себя в порядок.

Прусский солдатик церемонно распахивает перед ним дверь. Верлен быстро выходит.

Солдатик тут же щёлкает ключом в замке и прячет ключ под мундиром.

Прусский солдатик (наслаждаясь издевательством). Какой прыткий у тебя друг! С ним можно и весь мир обойти, и умереть не страшно. Во всяком случае, с известным эффектом.

Рембо (изнурённый). Смерть только обнажит, что я совсем утратил свой пол, стал андрогином. Чувствую себя наподобие некой идеи: носит меня по умам и ничего вокруг изменить не могу.

Прусский солдатик (сочувственно). Удручающи зори: песчинка, подхваченная волной, всё равно упадёт на дно. (Сладострастно.) Смерть - это свободная взвесь, осаждение, последний аккорд искушения. Она всё вглубь разверзающаяся бездна, невыразимая; только представь, какое наслаждение достигнуть самых глубин. Я знаю, что это такое, и могу доставить его.

Рембо. Сейчас?

Прусский солдатик. Самое время. (Видя, что Рембо ни на что не решается.) Однако я вовсе не тороплю. Ответ за тобой.

Рембо. Что от меня требуется?

Прусский солдатик. Только сказать: "Да!". (Проскальзывает к двери и впускает Верлена.)

Верлен (ободренный спиртным). Ну что, как наше метафизическое путешествие? Подошло к завершению?

Рембо. Ты мертвецки пьян.

Верлен. Охо-хо! Пьян, как мертвец! Или упитый покойник. (Хихикает.) А что, красавчик, нынче тебя интересуют лишь те, кто отдал концы?

Прусский солдатик (Верлену). Посмотри, он уже собрал вещи. Вся любовь!

Рембо. Дай мне двадцать франков на билет.

Верлен. Вся любовь! (Хватает Рембо за рукав.) А, может быть, вместе вернёмся в Париж? И хотя один бесстрастный, отпускающий с испугу бороду, хочет, чтобы меня гильотинировали, мне наплевать.

Рембо. Исключено! (Твёрдо.) Париж, прежде всего, желудок. Небытие, хаос, реакция. Люди не вылезают из дерьма и не замечают этого. Здоровье убывает, одолевает дремота и тобой надолго завладевает сон, но и после пробуждения видишь его же.

Верлен. Этими снами выткана наша жизнь.

Рембо. Вдохновению не остаётся места, а без него мы ничто, так себе, горстка пыли. А я не хочу быть горсткой пыли: погибнуть мы успеем всегда.

Верлен (валится на него). Я люблю тебя. Помнишь наши первые - геркулесовы! - ночи на Кампань-Премьер?!

Рембо. Что из того? Любовь превратилась в повседневное занятие, а повседневность постыдна. (Скидывая Верлена.) К тому же заразна, как болезнь, как Матильда.

Верлен (лёжа). Стихи врачуют наши души.

Тени деревьев в туманной реке

Тонут, как дым, налегке,

Воздух сквозь тяжесть нависших ветвей

Кружит потоки теней.

Путник, пейзаж этот бледный, увы,

Нейдёт из твоей головы,

Слышен ли плач над высокой листвой -

Крик о спасении твой!

Прусский солдатик (Рембо). Бесполезно! Мир слишком стар.

Рембо. Мир слишком стар, и мы на беду или радость выросли из детских штанишек той поры, когда в них было уютно.

Верлен (ревёт). Есть, есть верный способ!

Прусский солдатик (Рембо, показывая на Верлена). Взгляни, к какому тупику вы оба пришли: стропы загажены, покойник распух от пьянства.

Рембо. Всё! Хватит ломать комедию! Если это тупик, нам ничто не поможет быть независимыми, неважно где.

Прусский солдатик (Рембо). Денег нет, дома нет. Любви? Тоже нет. (Любезно до приторности.) Только я, верный поклонник, делюсь всем, что припас для ваших судеб.

Рембо (прусскому солдатику). Вечно корчишь рожи, одна другой неприглядней: не успеваю поражаться гадостям, что обо мне говорят.

Прусский солдатик. А-а! Всё бы преследовал зыбь, гнался за мечтой! Подожди, вот увидишь, скоро тебе понадобится подзорная труба и охотничье ружьё, мальчик. (Верлену.) А ты чего развалился? Хочешь, чтобы говорили на твоём языке? Вставай, свинья! Собрался к жене, так проваливай.

Верлен (кряхтя поднимается на ноги, саркастически). Как, чёрт возьми, однако стареешь и всё же недостаточно быстро приближаешься к могиле!

Прусский солдатик (Верлену). Поспеши.

Верлен (Рембо). Поспешим. Уйдём оба. (Навязчиво.) Наши имена сольются в одну прекрасную легенду о вечной любви.

Рембо. Нет. Мы упустили время. Вечность жестока, а любовь только забавляет или вызывает недоумение, как игрушка среди вещей.

Прусский солдатик (Рембо). Чего ты хочешь? Любовь ненадёжна, такое редкое явление. Каждый покрепче привязывается и боится, что третий лишний, помешает, оборвёт связь, а ведь любовь-то одна на всех. Но есть горе: оно обширней и, как дубина, прошибает рдяную хмурь небесных сфер.

Верлен. Всё ещё можно вернуть. (Хватает прусского солдатика под грудки, но не в силах держать выпускает из рук.) Люсьен всё ещё приходит ко мне, и я люблю его, люблю вас всех!

Рембо. И делаешь всё ради себя.

Прусский солдатик (Рембо). Да ведь он зверь, такой же, как и в те незапамятные времена, когда осенняя песня пролилась ему в душу. Одно отличие: весьма постарел. (Заговорщически.) Ты пытался его обновить, заметь, и не только фасад, а он развалился совсем.

Рембо (Верлену). Ты всегда выбираешь. Между мной и кем-то другим. Быть может, так того требует твоя Муза, но рассуди: невмоготу мне состязаться с этим кем-то ещё.

Верлен. Разве так важно, кто он? А если это сама…

Прусский солдатик (перебивая). Молчи, дурак. Кто о таком говорит? Хочешь оказаться полным идиотом?

Рембо (Верлену). Кто бы он ни был, дай мне денег на дорогу!

Прусский солдатик (Рембо). Никогда он тебе их не даст!

Рембо (скандирует). Де-нег! Де-нег!

Верлен (Рембо). Решено! Ты остаёшься со мной здесь, в Брюсселе.

Прусский солдатик (Верлену). Так ему! Покажи, на что способен.

Верлен (Рембо). Не по душе? А если опять махнуть в Лондон? Каково? (Рембо замолкает.)

Прусский солдатик (Верлену). Правильно. Так держать! Вот именно, кто хозяин положения? Кто платит по счетам?

Верлен (Рембо). Ах, и это не устраивает? Фифа! Мореплаватель! (Ощупывает карманы.) А как насчёт Средиземноморья? Денег хватит. Пожалуйста, вот они! (Показывает пачку.)

Рембо (мрачно). Мне нужно только двадцать франков.

Верлен. Двадцать франков на билет в один конец. Ха! Плохо же ты меня знаешь, если думаешь, что я вот так запросто позволю бросить меня. (Прусскому солдатику.) Пусти, спущусь в кафе, туда и обратно. (С восторгом.) Нас ждут грандиозные потрясения!

Прусский солдатик (Верлену). Не имею ни малейшего основания чинить препятствия. (Так же, как и в первый раз, церемонно выпроваживает его и, щёлкнув замком, прячет ключ.)

Рембо (бросается к двери). Заперта! (Бьёт кулаками и пинает её.) Дерьмо! Дерьмо! Дерьмо!

Прусский солдатик (подбирает осыпавшуюся штукатурку). И в самом деле дерьмо! Бедняжка только это заметил. Вот теперь подумай, как это возможно - созидать на земле.

Рембо. Всегда знал, что непросто.

Прусский солдатик. Не то слово. Невозможно! Невозможно, маленький мой вертопрах. (Улыбаясь.) Любое действие сопряжено с последствиями непредсказуемыми и рано или поздно оборачивается разрушением.

Рембо. Разве созидание не преобладает, как мир над войной?

Прусский солдатик. О! Военные тебя ещё достанут! Нет мирных эпох. (Улыбаясь, с поддельным благодушием.) Чем быстрее восстанавливаете, тем быстрее разламываете до самого фундамента, до ямы, в которую прежде заколотили опорные сваи.

Рембо (искренне, не вступая в игру). Поэзия, потоки бесстрастные, упрямые, безразличные к личным неприятностям и обидам, - начало любого моего действия. Ими я освобождён, им же меня и забирать.

Прусский солдатик. Ты обречён.

Рембо. Лучше бы поддержал, приободрил, что ли.

Прусский солдатик. Оставим слёзы радости до последней минуты.

Рембо. Просто сама доброта!

Прусский солдатик. Не я такой, жизнь такая. Так, кажется, принято у вас говорить?

Рембо. Значит, у тебя все ключи. (Стук в дверь.) Поль вернулся.

Прусский солдатик. Это к тебе. (Открывает дверь. Расшаркиваясь, Верлену.) Милости просим. Давно вас ждём.

Верлен (декламируя). Мне силы придаёт абсент! Жизнь - единственная возможность что-нибудь сделать со своей душой: запродать её дьяволу или вознести на небеса. Остального и не упомнишь. (Хохочет.) Кто видел ад и тамошних бабёнок? Чертовски забавное, надо бы сказать, зрелище. (С важностью.) Лишь великие удостаиваются его.

Прусский солдатик (Верлену). Великие убийцы.

Верлен. Великие самоубийцы. (Снова хохочет.) Потому что на поверку они и оказываются теми самыми бабёнками.

Рембо. Молчи. Ты не соображаешь, чего несёшь.

Верлен. Ага, не сбржаю. И не желаю!..

Прусский солдатик (Рембо). Ну, совсем ку-ку.

Верлен. И всё-таки я не утратил главного - недовольства собой! Разумеется, себя я люблю - я, знаете ли, несколько горд, - но творчество… ни-ни… (поводит пальцем) никогда не боготворил себя. А поэты…

Рембо (перебивая). Какие поэты? Типчики. Я достаточно их изучил!

Верлен. Пусть типчики, при этом нас считают самыми мерзкими из них.

Рембо. Ни одна человеческая система не рассчитана на существование гениев.

Прусский солдатик (Рембо). Кто бы её рассчитывал? Скорее, это гений рассчитывается за все огрехи.

Верлен. Вот-вот. Ты уверен в своей гениальности, как слепой в слепоте. Но если кто бросит монетку, разве ты знаешь, чья это рука?

Рембо (глядя на прусского солдатика). Рука друга. Чья же ещё? (Прусский солдатик открывает дверь нараспашку.) Поэт берёт вещь и делает её знаком, меткой на пути к вечности.

Верлен. И куда же теперь лежит твой путь?

Рембо. С деньгами или без, в любом случае, я уезжаю.

Верлен. Есть один вариант, при котором никто никогда не уезжал.

Рембо (направляется к выходу). Интересно какой?

Верлен (захлопывая дверь). Я сказал, что не выпущу тебя отсюда.

Рембо. Так и будешь стоять в дверях?

Прусский солдатик (на ухо Верлену). Пришло время действовать!

Верлен (прусскому солдатику). Ты! Для чего ты здесь? Ах, да! Когда-то я так же отпустил тебя. (Осенённый.) Ты был военным. Дай мне оружие!

Прусский солдатик. К вашим услугам! (Выдвигает целый арсенал: ножи, винтовки, охотничьи ружья, пистолеты, револьверы.) Всё, о чём бы ни говорилось, понимается глубже, когда пропущено через тело. Тело прежде всего, сознание потом. Танец! Сначала следует задеть плоть. Как струя родника! Как струя родника!

Верлен. Если бы хватило сил, разрезал бы на мелкие кусочки! Увидим, кто восторжествует. (Выбирает револьвер.) Вот что мне нужно.

Прусский солдатик (Рембо, вежливо). Безумец взял револьвер и надеется покончить с тобой на пороге.

Верлен (целится в Рембо). Что скажешь на это?

Прусский солдатик (Рембо). Руки трясутся, и лицо какое-то синее.

Рембо (Верлену). Утопленник! Не тебе метить в меня.

Прусский солдатик (Верлену). Слыхал? Теперь придётся стрелять. Ситуация требует натурализма!

Верлен (Рембо). Я не шучу. Скажи, что остаёшься. Иначе…

Прусский солдатик (Рембо). Он не шутит.

Рембо (прусскому солдатику, взволнованно). Расстояние достаточно мало: не промахнётся.

Прусский солдатик (сурово, как приговор). Хочешь жить на этом свете? Оставь память и воображение, погреби. Ты один из нас: все драмы созданы тобой, все празднества и триумфы. Проклятие в том, что ты давно уже на небесах, а тело здесь на земле: обыденного твоя душа не вмещает.

Обрела она.

Что? - Вечности крыла.

Там, куда волна

Солнце увела.

И теперь украдкой

Шепчет тайное

Ночи, такой краткой,

Дня в его огне.

Одобренье света,

Планы общества -

Прах, ты знаешь это

Лоно естества.

И душа в забвенье

Телу предана.

Опыт и терпенье,

Казнь проверена.

Рембо. Я ухожу.

Прусский солдатик (Верлену). Чего же ты ждёшь? Не повтори прежней ошибки!

Верлен (стараясь унять дрожь в руках). Тогда на тебе, получай!

Два выстрела один за одним. Рембо падает. Верлен бросается к нему. Видны одни тени.

Прусский солдатик (обнимает рыдающего Верлена за плечи). Ну, ну!

Пламень одинокий

Лёг на шёлк углей,

С выдохом глубоким

Долг отпущен ей.

Обрела она.

Что? - Вечности крыла.

Там, куда волна

Солнце увела.

Берег моря. Восходит солнце.

Все трое теряются в рассветной дымке.

Картина седьмая

Воскресное утро 25 октября 1891 г. Марсель. Клиника Непорочного Зачатия.

Рембо пять месяцев спустя после ампутации ноги.

Худой и бледный, как смерть, он лежит на кровати у окна.

Голова седа. Вокруг глаз чёрные круги, левый - наполовину закрыт.

Боль в конечностях, спине и груди не даёт ему ни минуты покоя.

Рембо (в отчаянии). Жажда! Умираю от жажды! Огонь изнутри, задыхаюсь, не могу кричать. Это ад, вечное наказание! Я сгораю, как и должно было произойти. Голод, жажда, крик и танец, танец, танец, танец! Вот они, благородные амбиции! И это всё ещё жизнь! Вечное проклятие! Человек, желающий искалечить себя, приблизить час гибели, проклят навечно, разве не так? Но это не всё. Я желал умереть, но убоялся пламени, отместки и изнеможения, пренебрёг и душой, и телом. Бедная невинность! Адом нельзя напугать язычников. Это всё ещё жизнь! Позднее удовольствия проклятия подомнут под себя, проникнут глубже. Злодеяние, поспеши, чтобы рухнул я в небытие, свершилось человеческое предначертание. Сказать ли, что знаю истину и справедливость: моё суждение здраво и окончательно, я готов стать совершенным… Гордость! Это она сжигает внутренности, выедает кишки. Сохнет кожа на черепке. Угасает сознание. Сострадания! Сострадание - вот что мне нужно. Откуда страх? Мне страшно, Господи. Жажда, неимоверная жажда.

Прусский солдатик в парадной форме рядового подходит к изголовью.

Прусский солдатик. Артюр, ты узнал меня.

Рембо (спокойно). Узнал. Ты и есть смерть: когда никого нет рядом, мне кажется, что я уже в гробу.

Прусский солдатик. Разве не целую вечность мы знакомы с тобой?

Рембо. Гораздо лучше было бы давным-давно умереть, не видеть, во что превратишься. Что я теперь? Несчастный калека. (Плачет.) Пробуждение невыносимо, засыпаю с успокоительным. И всё время плачу: слёзы сами текут из глаз. Неужели мои страдания ничего не стоят? Увы! Как ничтожна жизнь! Хочешь насладиться хотя бы последней четвертью, а едва дотягиваешь до половины. (С надеждой.) Наконец-то всё кончено: слуге Аллаха не пристало занимать вторую жизнь.

Прусский солдатик. Мой чокнутый путешественник с семьдесят шестой параллели! Вид твой ужасен. (Принимается менять постельное бельё.) Я не забыл о своём наперснике. Все думают: так сестра ухаживает за своим братом. А это я, твой многотрудный ангел. Сегодня в её лице. Сколько часов в этом неустроенном мире, где даже и сказать-то ничего нельзя и помыслить-то страшно, мы провели бок о бок вместе! Сколько раз под диктовку да с шелестом звёзд ты складывал строчки!

Рембо (подавлен и растерян, стонет от боли, причиняемой малейшим движением). У меня не хватило решимости, я испугался и пренебрёг поэзией, и теперь уйду в землю, а ты будешь купаться в море, нежиться в солнечных лучах.

Прусский солдатик. Ты пренебрёг литературой, отказался от запруды ради струи родника. Если поэт не читает стихи, значит ли это, что он не пишет? Если из тучи не идёт дождь, значит ли это, что её и не было никогда? Если земля под паром, значит ли это, что она ничего не даёт? (Убирает корзину с грязным бельём, застилает свежее.) Путешествие только начинается: у него был чудесный пролог. Ты увидел сидерические архипелаги и открытый небосвод островов, и там, где угадал грядущий Расцвет, - твоё пристанище.

Рембо. Птиц златых миллион! В этом путешествии я потерял всё и больше не тронусь с места. Нога отнята, рука обездвижена. Киль разбит! Что мне сулят?

Прусский солдатик. Вечность. Ты был готов не жалеть себя. Иные заплатили дороже - головой и рассудком. Крепись: для последнего шага не нужно ни трости, ни костыля. Ты исповедовался небесам, теперь исповедуйся людям - дай знать, что твоя душа в лучшем из возможных миров. Она столько сделала для них, будь героем - отдай им и тело. Покажи выход, и те, кто пробудится, обретут ещё один мост из небытия в вечность, ведь сбежать из преисподней мало, чтобы избавиться от проклятия. (С силой.) И это всё ещё жизнь!

Рембо. Что ж! Я хотел бы пересесть с этого корабля на другой, а мне даже неизвестно его название. Кому он принадлежит? (Делает усилие приподняться). А! Не важно. К какому часу надо быть на борту?..

Прусский солдатик. Тебе ли, который пробил неба рдяную хмурь…

В палате темнеет, при том что сильный свет бьёт из окна.

В перспективе виден бульвар, полный людьми. Слышен детский смех,

стук колёс, топот лошадей, сердитые окрики и удивлённые голоса.

Голоса:

- Глядите-ка, да это же знаменитый Рембо.

- Какой-такой Рембо?

- Внук старика Кюифа!

- Далёкий от всего, что происходит вокруг.

Голос Верлена. Наша любопытная Варвара.

- Тот самый бродяга?

- Мальчишка - тот, что хотел дать пинок под зад всему свету!

- Роковое существо!

- Брат покойной Витали, дряхлый старик.

Голос Верлена. На что пошли бы мои деньги? На девочек, на кабаки! На уроки игры на фортепьяно? Чушь!

- Слушайте, милый мой господин Рембо, мы живём только один раз. Воспользуйтесь же этим и пошлите к чёрту всех Ваших наследников.

- Как же так, Артюр? Неужели Муза?..

- Omnia sic pereunt, rapide per inania rapta.

Голос Верлена. Ну и как поживает наш красавчик?

- Заполучил-таки пианино и немилосердно бренчит с утра до вечера - какое достижение!

- И это Рембо-коммунар? Лунатик!

- Рембо-мореход! Пропал - как в воду канул.

- Коммерсант! Собачья погибель!

- Наш любезный и утончённый соотечественник.

Голос Верлена. Солнце, которое светит во мне и никогда не погаснет. Он снится мне каждую ночь.

- Монах-бенедиктинец: горсть сухого проса - вся его трапеза.

- Друг настоящий…

- У Вас всегда всё идёт как по маслу, что случается крайне редко в этой части Африки.

- Продавать чётки, кресты и распятия ещё более опасно, чем путешествовать по пустыне… Дорогой мой господин Рембо, будьте умницей и присылайте мне то, что можно продать.

- Вы известны как человек сильный духом, как философ, который поймёт, что дело не в потере ноги - разве может она помешать Вам продолжить свой жизненный путь… Ваш слуга Джами теперь работает на меня.

- Сифилис, синовит, гастрическая лихорадка!

- Что с ним? Куда его занесло? Быть может, его кости белеют на какой-нибудь заколдованной пирамиде…

Голос Верлена. В конце концов, моей вины тут нет!

Снова палата. Рембо и прусский солдатик наедине.

Рембо (на грани полного изнеможения). Жизнь растрачена, ничего не осталось. Кончились оргии пасхальной недели. Я полностью парализован, поэтому хотел бы заранее прибыть на борт. Сообщите, к какому часу…

Прусский солдатик. Тебе ли, вечному прядильщику небесно-голубой неподвижности, хлопотать о расписании? Надо быть до конца современным. (Тоном Верлена.) И с отвратительными современниками тоже.

Рембо. Не копайтесь в грязном белье. Это слишком низко! (Глядит в потолок.) Нет больше ничего: ни дорог, ни пропастей, ни ущелий, ни свода над головой - ничего, кроме белизны, о которой можно думать, к которой можно прикасаться, которую можно видеть или не видеть, но от которой невозможно оторвать взор, ведь там сказочные города наук, искусств и ремёсел. Арии спеты, станцован джиг: я приблизился к ним вплотную.

Прусский солдатик (увещает). Надо только перешагнуть порог - войти и поклониться управителям вечности, помазанникам.

Рембо (полувопрошая). Время выплат прошло…

Прусский солдатик. Прошло!

Рембо. Этим летом все деревья облетели и покрылись инеем: буря благословила моё отправленье. Я возвращаюсь. В Хараре у меня много друзей, скоро снова увижу их.

Прусский солдатик. Скоро! Тихоходная наука не поспевает. Куда ей! Смерть и рождение, опьянение и наркотики - ты видишь, какою ценой достаются бриллиантовые миниатюры озарений. (Даёт ему воды.) Ты воздал за них мзду.

Рембо. Пить! Жажда проникла во все клеточки тела.

Прусский солдатик. Жажда - нечто большее, чем ты сам, ей не внятны ни боль и ни тлен. Это так просто - нет, не примитивно - просто: не пытаться отделить хлеб от плевел: человек одно целое. Как можно разъять инструмент?

Музыка: медленный басовый ритм, аккомпанемент арфы - арпеджио, хор сопрано,

затем виолончель и после скрипки повторяют одну тему.

Рембо. Танец! Танец!

Прусский солдатик. Чудо быть его инструментом! (Кружится.)

Рембо. Проклятие!

Прусский солдатик. Чья душа без греха?

О дворцы, о века,

Я учась осилил чары

Счастья, что даётся даром.

И во здравие легка

Будет песня петушка.

Да и я оставлю злость,

Чур меня, незваный гость.

Волшебство! душа и тело

С ним не ведают предела.

Что словам моим поручим?

Убегающим, летучим!

О дворцы, о века!

Если же беда случилась,

Мне ль не знать её немилость?

Стоит ею пренебречь,

В гроб скорей придётся лечь!

Прусский солдатик останавливается и глядит на притихшего Рембо.

Некоторое время музыка одна наполняет пространство,

но и она вскоре уступает место тишине.

Рембо. О Дворцы, о Века! Ощущение счастья. Как давно это было!

Прусский солдатик. Ничто потом не могло его заменить?

Рембо. Увы, не помогали даже слитки золота, зашитые в поясе. Богатство и время! Всё тщетно: ни того, ни другого. И теперь мне мерещится девочка, что увязалась за мной в Париж, рискнула броситься в неведомое и очутиться в столице. В ожидании утра мы уснули на бульварной скамейке. Я не хотел допускать её в ту свою жизнь, что предстояла мне в городе самой смешной поэзии и преглупой философии. Мы расстались на Северном вокзале. Быть может, оттуда она уехала к родственникам в предместье. А может быть, погибла после, в дни Коммуны, когда жизнь не стоила ничего. Всё равно мне было бы не по себе встретить её где-нибудь на улице: тень настигала меня.

Прусский солдатик. У неё были фиалковые глаза.

Рембо. Малышка до сих пор глядит ими мне в душу. Женщины, которых я знал, не были идеальны: они исчезли, не оставив и воспоминания.

Прусский солдатик (ладонями сжимая виски). По смерти люди теряют всё, что в их собственности. Память тоже собственность, и вы теряете её наравне со всем прочим.

Рембо. А ты помнишь себя? (Прусский солдатик вздрагивает.) Реальна только она и её фиалковые глаза.

Прусский солдатик (устало, но всеми силами стараясь внушить свою мысль). Неужели вы думаете, что ваши сексуальные пристрастия, блеск первопрестольных и нищета окраин могут занимать вечность? Это гумус, пусть из него и произрастают звездные нити вселенной. Даже не вспышка. Преходящее не может свершиться нигде, кроме ваших личных забот. Я вестник вечности, андрогин. Если ты слышишь меня, никто иной не даст тебе так много, как я: тело выпьет ток моих уст, сердце двинется в ритме моих мелодий, руки воздадут пасы мистическому трепету перед тайной, готовой открыться тебе. И тогда ты оставишь себя и радостно перельёшься малой чашей жизни во вселенский родник вещества. Это наивысшее наслаждение потери и вновь обретения люди называют смертью. Одни желают повторить всё с самого начала, другие - скорее получить то, к чему не могли прикоснуться прежде: свет, а не тень, небо, а не землю, - стать легче и снова пуститься в путешествие, но уже по небесам. (Отрицательно качает головой.) Вы всё-таки слишком тяжелы, чтобы парить. Утопленники. Потому и те, и другие не ведают, что ничего не стоят.

Рембо. Что же имеет ценность?

Прусский солдатик. Разумеется, не те фунты золота, что оставил в Каире. (Ошарашено.) Ну и фокусы ты выкидывал! Чего стоит потрава собак в Хараре, а караваны с оружием для абиссинского негуса?! И всё это на моих глазах… Право, каким непредсказуемым ты был в ожидании своего часа!

Рембо. Что же имеет ценность?

Прусский солдатик. Плач в ушах твоих розовый звёздной тоски - этим ты выкупил себя на свободу. Ясновидцу доступно невозможное, ведь он знает, что такое деяния вечности. Ему ли не слышать моих шагов - грохота труб, боя литавр, плача стихов? Я могу заворожить танцем, отдать на попрание хищнику! Только ради одной-единственной ноты в нелепой бойне могу уничтожить полчища и народы. Sic! (Проворачивается на каблуках.) И нет ничего величественней меня.

Рембо. Ты так жесток?

Прусский солдатик. Жесток мир, по которому я прохожу. Случай - законодатель ваших общин и государственных устройств, эволюций и революций, я - сама жизнь, ваше творчество, боль и экстаз.

Рембо. Зачем мы тебе нужны?

Прусский солдатик. Чтобы познать самого себя.

Рембо. Какою ценой? Страданием всех и вся?

Прусский солдатик (мягко). Состраданием: вы сами затеяли игру в историю, перетащили мысль в мир вещей. (Насмешливо.) Чего вам не жилось в Эдеме? Теперь вечность надо ещё заслужить. Попробуйте-ка обрести её, успейте осмыслить себя. У вас есть шанс осуществиться. Предназначение. Покорители, вы только видите свет, но недостижимы лучи. Тени ускользают. И вы ради самого прекрасного, чтобы ощутить его здесь, в аду, за краткий миг остаётесь в нём навсегда.

Рембо (уверенный в несправедливости). К сожалению, понимание наступает слишком поздно. Этого никому не объяснишь.

Прусский солдатик. Сказав столько, ты на что-то надеялся.

Рембо. Моей единственной радостью было помогать другим. К чему привели сверхчеловеческие усилия?

Прусский солдатик. К пробуждению. Вам суждено познавать добро и зло до самой смерти, раз вы этого так захотели. Но можно поступить по-иному: получить плод с другого Древа, Древа Жизни, - любить.

Рембо (шёпотом). Поздно.

Прусский солдатик. Любовь не знает, что такое рано или поздно.

Рембо (ещё тише). Поздно. Пришли времена арабов-убийц.

Прусский солдатик (уверенно). Так возлюбите их! Иначе не спасёт и парапетная броня. (Разочарованно.) Впрочем, без любви вы и так приговорены, без смерти мертвы.

Рембо. Тогда зачем ты со мной?

Прусский солдатик. Я пришёл, чтобы взять и навсегда оставить тебя здесь и сейчас, в этом вечном моменте, называемом настоящим.

Рембо. Что же, это и есть вечность? Там, куда волна солнце увела?

Прусский солдатик. Это настоящее, которым вы живы, в котором узнаёте бессмертие, как только чуть прикасаетесь к вечности. (Безапелляционно.) Я всегда давал тебе то, о чём ты просил.

Рембо. И этим сводил меня с ума.

Прусский солдатик. Что поделаешь? Так устроен мир. (Укладывает его.) Теперь всё. Отдыхай. (Целует.)

Рембо. Когда я проснусь, ты будешь рядом?

Прусский солдатик. Когда проснёшься, одним тождеством будем мы. Спи, поэт, смотри красивые сны. (Закрывает ему глаза.)

Рембо засыпает. Смеркается. Музыка - та же оркестровая пьеса, что и при встрече с Верленом.

Долина реки. Прусский солдатик лежит наполовину в траве. К реке спускается Рембо.

На нём костюм ученика коллежа. Стоптанные ботинки выдают множество миль, которое он одолел пешком. Ему 16 лет.

Рембо (ничего не подчёркивая, но несколько конвульсивно, как будто в лихорадке).

Когда я выходил из Потоков бесстрастных,

Бечевою тугой больше не был ведом:

Краснокожие с криком пытали несчастных,

К разноцветным столбам пригвоздив нагишом.

Дела не было мне, что с моим экипажем,

С хлопком аглицким или фламандским зерном.

Только кончилось буйство над людом бродяжим,

И Потоки пустили меня напролом.

В плесках бешеных, тайны со мной зимовали,

Столько, что не вместит детская голова.

Я взял курс! И, торжественные, ликовали,

Отдавая швартовы, Полуострова.

Буря благословила мои пробужденья.

Легче пробки, я протанцевал по волнам,

Ненасытным в извечном жертвоприношенье,

И десяток ночей глаз слепил фонарям!

Воды, яблок нежней с детства чуть кисловатых,

Зеленея пронзали еловый скелет

И блевоту и пятна от вин синеватых,

Скинув дрек и штурвал, изводили на нет.

И с тех пор, вдохновенный Поэмою Моря,

Я купаюсь в небесном его молоке,

Пьющем зелень лазури, где, рад и покорен

Своим думам, покойник парит налегке,

Где, внезапно паршивея, в синем сиянье

Ритмом медленным днюя горячки напасть,

Крепче алкоголя и щедрей дарованья,

Бродит рыжей закваскою горькая страсть!

Я изведал, как молнии гложут глубины,

И пучины, и струи, и смерчи: вечор

Я настигнул Зарю с пылкостью голубиной

И проникнул, куда не осмелится взор.

Я увидел, как солнце меняет обличье,

Фиолетовых сгустков мистический страх,

Как, подобно актёрам на сцене античной,

На закрылках дрожа в волнах катится прах!

Я мечтал целовать море медленно в очи

И неслыханных сил ощущать круговерть,

И о том, как слепит снег зелёные ночи,

Как поют в фосфорах пробудясь синь и желть!

Я преследовал зыбь, будто скот в истерии,

Месяцами она налегала на риф,

И не думал, что к свету стоп Девы Марии

Океаны прильнут, морду поворотив!

Я разбил у Флорид, ни на что непохожих,

Глаз пантерих цветник на телах дикарей!

А под радугою, напряжённой, как вожжи,

Своё стадо пасли горизонты морей!

Я увидел брожение смрадной трясины,

Где загнил в камышах целый Левиафан!

Среди мёртвого штиля паденье лавины

И всё вглубь разверзающийся океан!

Перламутровый вал, солнца над ледниками!

Рейд на отмели бурой, зловоние, чад,

Где гигантские змеи, снедомы клопами,

На корявых деревьях болтаясь висят!

Я хотел показать детям рыб золоченье

На волнах голубых, этих певчих дорад.

- Убаюканный пеной в своих похожденьях,

Я ветрами порой окрылён и объят.

Иногда, надоев полюсам и пространствам,

Море, чьи причитания нежили трал,

По вантузам цветы возносило в убранство,

И, как женщина, я на колени вставал…

Полуостров, который безудержным скопом

Белоглазые птицы не прочь раскачать.

И блуждал я, когда по загаженным стропам,

Пятясь задом, спускался утопленник спать!

Вот он я - тот корабль, измождённый простором,

Ураганом сметающий всё на пути,

И ни шхунам ганзейским, ни Мониторам

Опьянённый водою каркас не спасти;

Волен, пылок, закутан в туман фиолетов,

Я, который пробил неба рдяную хмурь,

Как стену, где вареньем для добрых поэтов

Под лишайником солнца соплива лазурь;

И который летел электрической бурей,

След безумца чернили морские коньки,

Когда ультрамарин под дубиной июлей

Грел воронки небес, разломясь на куски;

Я, который дрожал, за полсотни льё чуя

Бегемотов возню и Волненье на дне,

Неподвижность извечно пряду голубую,

И Европу мне жаль в парапетной броне!

Я увидел скопления звёзд! и открытый

Небосвод островов исступлённо лил свет:

- Птиц златых миллион, ты ли спишь, позабытый,

Средь кромешной ночи, о грядущий Расцвет?

Да, я знал много слёз! Удручающи зори.

И луна ужасает, и солнце горчит:

Исцеляли меня от любви, как от хвори.

О разбитый мой киль! Что мне море сулит!

Если что и сведёт с европейской сторонкой,

Это в сумерках вдоль мостовой ручеёк,

Где на корточки сел полный грусти мальчонка

И кораблик пустил, хрупкий, как мотылёк.

Только я не могу, о волна омовенья,

Снова пенить кильватер гружённых бортов,

Ни встречать вымпела, гордые без зазренья,

Ни грести на виду у понтонных мостов.

Ложится рядом с прусским солдатиком и засыпает не смыкая век.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Олег Кустов

Покорители, или семь картин вечности

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Картина первая

Картина вторая

Картина третья

Картина четвёртая

Картина пятая

Картина шестая

Картина седьмая

Speaking In Tongues
Лавка Языков

Покорители,
или семь картин вечности