Speaking In Tongues
Лавка Языков

Леонид Зейгермахер

Троянская канарейка.

Отрывки из романа «Дрессировщик инвалидов»




Это был решительный комплекс веселых средств, включающий в себя неразборчивый комариный формализм и ответственную солидарность к исправившемуся дружку. Удалось организовать даже значительную и коварную атмосферу свободы, которая обернулась высылкой пулеметов до востребования и торжественным движением конфликтов. Эта бригада знала также слежку, перекрыла небо и купила глушилки -- это сильно ударило по карману; они, словно преступники, отправлялись куда-нибудь на внешние мероприятия, а затем томились, не понимая всех нежностей генеральных развлечений.
Но один из них, многодетный, храбрый, с чистой государственной головой, окончательно исправил все пустяковые ошибки командования, от которых страдали все, согнал и утвердил делегацию вооруженных мужчин и одновременно запретил разговоры, он втащил в оппозицию меховую номенклатуру, предвкушая возрождение бескрайнего полумира. Все спорили полушепотом, поедали выданный подмосковный студень, а он врал своему автомобильному внуку, что овчарку выкинул тореадор, что начинаются пожертвования, продиктовал ему четверостишья, написанные в юности.
Талантливые специалисты изобразили его безоблачный портрет на книжной бумаге, старушки зачастили к нему наперекор страже с ремнями. А этот скромный главнокомандующий ходил в сапогах, пальто носил в сумке, жил на родной глубине, и миллионные экипажи поездов в добровольных трудных городках совершенно не задумывались об его утвержденных наградах. Он отрывисто дышал соломенным своим носом -- это вызывало мягкий рост замечаний среди врачей. Он был даже застрахован от пропагандисткой сирены отдельных журналов, которые загорались, как еловые ветви.
Он был нежным охотником и торопливым санитаром. Как космическая медная рыба, стоял он на углу около кинотеатра, похожий на милиционера, когда в одном райцентре зоологи в толстой грязной мякоти укрепили потную виселицу, они не ссорились, пытаясь объять гармонию и постичь высоту каждой буквы своей науки. В их коллективной биографии было массовое дезертирство, правда, среди них было минимум шпионов, они пьянствовали и мучили крыс. Внутренние крысиные страдания -- их фотографировали, считали и спиртовали -- так требует порядок четкой линии счастья. В этой метафизической идее, породившей целую череду саркастических ситуаций, -- был определенно апофеоз бессознательного, но поучительного хамства.
Крысиные хвосты мирно лежали в интимном уголке медицинской деревни. Управление выслало туда своего причесанного представителя с запиской,где уточнялись расценки; он, прежде чем оказаться в операционной, дважды обежал зоологический плетень. Подозрительные военные зоологи, обдумывая предварительную формулу очередного снотворного, поместили его в секретной комнате в надежде выудить истинные новости. К нему несколько раз заходил жуткий глухонемой фермер-акробат, на пальцах в доходчивых выражениях предлагал ампутацию, лениво издевался, ботинками опрокинул графинчик, потом поперхнулся захваченной снедью и ушел. После него к арестованному зашел классный артист обшарпанной наружности, закурил, спросил, как дышится, как вообще, униженно звал порыбачить -- а из стен выглядывали тысячи глаз (комната была оборудована для рассказов). Равнодушно оставил карандаши, лист бумаги и исчез. Потом заключенному принесли пожрать и выпустили в присутствии нотариуса.
Он вернулся в управление через полчаса -- сморщенный, в грязной одежде, и всем рассказывал, как его пытали в этом чистилище. Генералы удивленно пофыркали и обещали пошурудить.
Через месяц, под видом ремонта и изучения передовых технологий, а также для обхода пациентов, операционную прикрыли. Комиссия проехалась по изможденным зоологам различными способами -- все были напуганы, только какой-то электрический чемпион смело поедал свиную кашу с грибами. Полчища его племянников в зале покорно смеялись. Судья словно слепой пастух, читал приговор наизусть -- компенсацию делали только для любителей исполнения, а вот как с остальными быть -- вопрос.
Свет в зале суда был потушен. Бывший таможенник для практики равнодушно записывал все слова, которые до него доносились, успевая при этом думать, что тщательно маскировал. Неизвестно, какие срока кто тогда получил, но обрюзгший гонец управления теперь диктует по утрам гордые мемуары своему денщику. Он бормочет в губной бинокль этому архангелу свои передовые версии происходящего. Тот вначале беззлобно отказывался, но потом, взглянув на холодильник, все-таки согласился. Этот добропорядочный джентльмен однажды умудрился доставить получившийся ценный доклад своему родному батальону, и в тот же момент мерзавец услыхал мужественное симфоническое ура.
В городе появились встревоженные объявления. Бесчестные стражники, чувствуя извращенное пристрастие, начисто исполняли приказы отвлечь народ от выступлений протеста. Дошло до того, что у республиканской инспекции толпа просила резину. Директор цирка -- торговец змеями, спасая грехи, ходил в медвежьих штанах и рубашке. За новейшим фасадом стройки войска искусно направляли затылок корпуса в шахматном порядке. Какой-то сердитый дяденька настигал похожую на медсестру балерину. Десантники шли с песней, как с кувалдой. Какая-то рожа в итальянской тельняшке и верблюжьей шляпе расправила колбасные плечи и кинула примечание, словно тарелку в витрину. Словно студенческим током храбрую собаку, кто-то задумчиво уже резал трупы. Кто-то разбирал отмычки. Кто-то уже выламывал тормоза из грузовиков. Под пьяные пули попал мебельный коричневый слон. На его анатомическом бревне адмирал поедал серебристый крем за знакомство. Писатели вылезли из танкового прицепа. Это длилось до обеда. Выстрелила пушка, все выпили кофе и отправились на службу.
Человек на балконе смехового объединения важно ел каравай. Он зачерпнул своим блоком важнейший остаток обеда. В публичном алфавите погоды наступила зима -- необязательно покупать табличку. Надо успеть купить два метра пищи, пока порхает последний кусочек здания.