Не помню, зачем пошел я этой страшной лесной дорогой. Здесь каждая
коряга похожа на огромного паука. Когда лес кончился, и справа обозначился
мост, я уже знал, что будет дальше. Дальше будут закопанные трамвайные
вагоны, искривленные рельсы и провода. Это ржавое железо на загородной
станции ждет своих беспечных пассажиров. Черная будка с вывороченными окнами.
Я хорошо помню, когда-то здесь продавали билеты и календари. Когда я глаза
открыл и подошел к окну, увидел дождь или снег. Черные тонкие японские
деревца росли прямо из грязи, скрюченных прохожих ветер толкал в спину
к гаражам. Протоптанные в асфальте мокрые тропинки, забытые холодные машины
спрятались в снежных кустах.
Пространство вокруг меня способно растворять сотни разных звуков, но
тогда в нем кружились лишь едва различимые короткие гудки. Я никогда не
был уверен до конца, что их юные тела вообще возможно будет услышать среди
хаотичного алчного тиканья или обычного шипящего водоворота, но тем не
менее они меня тогда порадовали. Какая-то часть моего сознания постоянно
подстегивала меня -- она опасалась, что они возьмут и улетучатся. Другая
часть меня, наоборот, заставляла отнести их просто к очередному самообману,
очередной ужасной иллюзии, именно потому, что я слишком ждал их появления.
Вы мне, наверное, не поверите, но они, эти печальные звуки были на самом
деле, хотя я никогда не смог бы даже вообразить себе, что они будут так
отчетливо грохотать в моей голове, особенно сейчас, когда осень с тусклым
упорством гасит любой дружеский свет, которому еще только предстоит появиться
в железнодорожном тумане.
Надо пролезть под сеткой, крупной железной сеткой, опущенной до самой
земли, наверх мимо непонятного человека, который вроде все время там стоит.
В коридорах остается немного света, на высоких белых дверях -- таблички,
в которых нельзя менять ни слова. Потом надо очень тщательно перешагивать
рельсы, ведь неизвестно еще, по каким он поедет. Вдоль дороги лежат стопки
документов, некоторые весьма ветхие, на других сохранилось золотое тиснение.
Я подбираю себе какие-то. Ноги мои увязают в черной грязи. На шпалах зачем-то
выложены спинки стульев, столешницы, ножки -- покрытые желтым лаком. Я
обращаю внимание, как аккуратно выложены эти желтые мебельные штабели.
Мебель аккуратно развинчена, разобрана. Ее выкладывали на довольно почтительном
расстоянии, до тех пор, как останется только одна линия рельсов (та, по
которой пройдет поезд). Вокруг рельсов сгущаются темные деревья и редкие
семафоры. Как только наступили сумерки, я понял, что где-то потерял своих
попутчиков. Они были странные люди, если задуматься. Их было пятеро. Один,
с бородкой и усами, постоянно поправлял какой-то клапан у себя на голове.
Другие просили у меня записи чьих-то песен, но я сказал им что-то правдоподобное
и продолжил путь через ручей.
Ручей пересекает железную дорогу поперек, одной широкой переливающейся
полосой. На дне блестят камешки, мелкий чистый песок и вымытые шпалы. Вода
с холодным журчанием льется сквозь лес, прихватывает с собой желтые листья
и хвоинки. Я думал, что мои спутники просто ушли далеко вперед, и если
я буду идти побыстрее, то наверняка догоню их. Как потом выяснилось, они
ушли в город Оаодат. Сам я точно не знал, откуда следует ждать поезда.
Правда, несколько раз я замечал древние указатели, вкопанные неизвестно
кем, и мне уже начинало казаться, что Рокуар -- впереди. Потом направление
каким-то непостижимым образом менялось. По дороге встретился мне магазин,
где торговали старинными предметами из чугуна. Я помню, что хотел спросить
продавца о поезде. Мне нужно было спросить его о поезде. Я этого почему-то
не сделал.
Поезд этот, как сказали мне, должен везти симулянтов из госпиталя.
Им внушили, что с бомбой медлить никак нельзя. Они сейчас раскачиваются
в своих вагонах, напоминающих товарищеские заборчики и вот-вот окажутся
на блистающем пальце победы. У этих холериков (удивительно, но симулянты
в большинстве своем -- холерики) выработался метаболизм коренных самоубийц.
В Рокуаре несколько раз уже вспыхивали ожесточенные бунты из-за того, что
им запретили содержать при госпитале стада ячменных буйволов. Это я прочитал
на обрывке какой-то газеты. Они везут с собой рассказы о легендарных бомбежках
и украденные у кого-то бесценные автопортреты. Я знаю, что недавно в Рокуаре
были опубликованы смертные документы нервного вампиризма, что Рокуар управляется
деградацией. Симулянты ведь не по собственной воле отправились на свою
трагическую экскурсию. Их послал их начальник -- диагональный агрессор
и неописуемый зеркальный разрушитель. Это был покойник, осужденный когда-то
на пожизненный бег в заунывном хороводе, но ему повезло. Ученые, работающие
в дружных коллективах незабвенного машиностроения, восстановили многострадального
вождя. Вполне возможно, что у них произошла какая-нибудь логарифмическая
авария или пролилась враждебная издевательская двусмысленность. Но они
потрогали артерии у куклы и пощупали одинокий гипофиз, не обращая внимания
ни на какие «рискованные уменьшения» и над Рокуаром вскоре нависли невзгоды.
В газетке тоже упоминались конфликты. Симулянты призваны были оживить производительность
и канализацию, и подготовить сюрпризы для планирования артиллерийских веществ.
Они поддерживали необходимые условия для существования орудий. Рокуар был
пропитан логикой вечных обменов. Симулянты воспевали благородство судьбы
и весьма преуспели в откупоривании цветочных радостей. Пили они чаще всего
за механизацию духа. Мудрецы бездумно продолжали напоминать симулянтам
о необходимости чествования захода. Дескать, вот приблизятся первобытные
управляемые лопасти, но для неграмотных симулянтов это было уже слишком.
Они и так целыми днями занимались тем, что продавали пространственную идентичность
и испытывали респираторное упоение в дреме. Ученые, конечно, легко подсчитали
скрытый коэффициент для хозяйственной деградации. Они еще надеялись на
саморазвитие решений у вышеописанных биороботов. Мудрецы предлагали всем
(бесплатно!) странную защитную материю, чтобы лечить близорукость нравственной
испарины, но никто давно уже не слушал их вульгарных указаний и никому
совершенно не нужны были плоды их экспериментального воображения. Мудрецы,
конечно, замечали агонию ласковых лиц по углам накрахмаленных торжеств
хозяйской периферии и пытались сотрудничать с неотесанными союзниками,
когда было допустимо выкачивать облака мысли. У них болела душа, когда
они видели, как действует отвесный восход на площадке для закатных силуэтов.
Ученые продолжали выявлять секреты... Они складывали выгодность обследуемых
скоплений и напильниками обтачивали пустоту, нужную для разрушения детектора.
Тем временем Рокуар превращался в обширнейший карцер.
Старуха-ночь складывала дома из мозаики окон. Она брала прямоугольные
светящиеся лоскуты вместе со шторами и жильцами. Некоторые куски стекла
больно резали черные лужи ее пальцев, но она не издала ни звука. О, она
долго может раскладывать этот незамысловатый пасьянс! Она еще умела замечательно
пришивать черные заплаты к своему пестрому городскому платью. Никто, пожалуй,
не умеет это сделать так, как она. Она жила в Рокуаре постоянно, и можно
даже сказать, что она знала всех в этом городе. Но, хотя с ней здоровалась
добрая половина горожан, многие из них наверняка не смогли бы припомнить
имени этой всклокоченной горбатой старухи. Ее вообще мало кто знал по имени.
Впрочем, ей нравилось появляться в общественных местах. Там люди, увидев
ее, почтительно замолкали. Кое-кто уступал место. Вообще она никогда не
избегала людей. Ей иногда даже помогали управиться с хозяйством -- она
пекла для них пироги, делилась своими нехитрыми секретами, и они были для
нее самыми близкими людьми. Однажды она сидела в тишине, и штопала свои
растерзанные черные крылья. Тишина сохранила для нее отпечаток неповторимого
давно ушедшего мира. Внезапно с улицы что-то безнадежно завыло. Раздался
стук в дверь. Накануне она видела ужасный сон: что-то вроде второстепенной
телеграммы -- грузовое эшелонное откровение. Она вздохнула и открыла. Перед
нею предстал добродушный толстяк с проницательными и очень живыми глазами,
своего рода гибрид старого повара и молодого бездельника, ничего отталкивающего,
впрочем, в его облике не было. Одет он был в плотное черное пальто. В руке
его была зажата эмалированная кружка для костей.
-- Тебя предупреждали? -- сказал он ласково. Она не поняла, что он
имеет в виду. -- Ты сон видела?
Она кивнула, помедлив. Крылья свои она оставила в комнате, она чувствовала
какую-то нарастающую безнадежность.
-- Чего молчишь? -- толстяк прошел в комнату. -- Это что? -- Он показал
на ее крылья. -- Ты чего молчишь-то? Да ты не бойся! Меня послал Таарес,
узнать, когда будет поезд... Сейчас все зависит только от тебя.
-- Почему от меня?
-- Потому, что так захотел Таарес. Мы ведь тебя предупредили... Значит,
все! Когда будет поезд?
-- Наверное, сегодня.
-- Меня такой ответ не устраивает. -- Толстяк взял что-то из своей
кружки и положил в рот. -- Из-за тебя у меня могут конфисковать полевой
каталог, но это еще далеко не самое страшное. Если мы прямо сейчас не отправим
эшелон, то придется признать трущобы, а это... Ты понимаешь, что тогда
произойдет? Ты меня понимаешь? Эшелон должен уйти сию же минуту!!! Сию
же минуту! -- Толстяк опять что-то вынул из кружки, но сразу почему-то
убрал обратно. -- Ну? Давай решать! Меня ведь ждут!
-- Хорошо, они уедут сейчас, но я хочу сказать...
-- Вот и отлично! -- воскликнул посланник Таареса, выгребая все содержимое
кружки себе в рот. -- Вот и отлично! Давно бы так! -- крикнул он уже на
улице. Она заперла дверь и затопила камин. Очень скоро загудела труба и
возник хорошо ей известный непонятно откуда берущийся мерный стук, похожий
на однообразную песню камертона. Она подбросила угля. Поезд отправляется.