Speaking In Tongues
Лавка Языков

Леонид Зейгермахер

Жизнь городская

«...Фактически, он еще не успел пожить.

Внешняя оболочка его еще не пожелтела

и не высохла как следует, как вдруг

что-то замерцало слева и только

встрепенулась морщинистая фраза:

"Довожу до вашего сведения..."

Сколько было трепетных надежд!

Но теперь лишь запоздалые соболезнования

и газетные черные рамки с его целым

портретом. Кто-то пустит скупую слезу,

кто-то завернет в газету бронзовую

вяленую рыбу, но капустного демона

уже нет...»

Гибель маленького капустного демона

На строительных площадках в городе никогда не стихают моторы, там всегда разбирают мусор и двигается неповоротливая техника. Качаются деревья, растет яма в земле, ковшами вынимают грунт, урчат двигатели, производя пустоту, делая каждому персональную нору, лучше и придумать нельзя. Говорят, что это будут кабинеты, облицованные кафелем, чистые как умывальники в священном доме, сколоченном из красивых досок.

Камни разлетаются вокруг, слышен скрежет, гул, прокладывают магистраль, извлекают кости, можно спуститься вниз, в бесконечную грозную темень. Люди держатся за канат и осторожно спускаются в мрачную шахту. У них фонарик. Они видят предостерегающие недобрые надписи, холодные статуи на дне, грязь, странный все-таки здесь интерьер. Приготовлены зачем-то панели. Может быть, организаторы хотят сделать лифт. Здесь есть водопровод, но трубы старые, они могут не выдержать напора, может хлынуть вода. Люди робко идут в темноте, отделенные друг от друга ломаными случайными всплесками неверного света. Они играют в судьбу, это взрослые игры, совершенно нерациональные, как счастье, как отказы.

Сюда уже доставили стекольные рамы, опустили консервы, сверху что-то гремит, сыплется песок, повеяло знакомым адом минных полей, они подходят к смотровым люкам, ведут съемку, то, что происходит под землей, не поддается никакому описанию, немного похоже на пьяное крушение, хочется уже поскорее убраться отсюда, но строители оказывают такое, такое гостеприимство...

Здесь валялись курортные маски, их можно было надеть. На массивной подземной решетке висит чей-то шарф. Хотя свет был слабый, были видны крупные тяжелые формы с торчащими из них осколками камней. Это лежала земля. Она была словно учебное пособие в какой-нибудь диковинной школе. Казалось, что грязные фигуры, сделанные из комьев земли, медленно и зажато шевелятся, пляшут свой искаженный пугающий танец, как будто какой-нибудь угловатый неустойчивый гитарист.

Лавиной проносились звуки каких-то зверей, шорох, коллективные рыдания, становилось холодно, группа все углублялась в недра, а имело ли смысл продолжать?Любой прорезанный в камне тоннель мог оказаться тупиковым.

Внешние божественные проявления студенческих культов доконали людей. Они застегнули одежду, чтобы не было видно царапин, пообещав, что когда они выберутся отсюда, обязательно сожрут лекаря. Они не понимали этот котлован, им случалось бывать в клиниках, в палатах, камерах, но в таком месте, так глубоко под землей, где в любой миг могут обрушиться стены, они были впервые. Здесь у праздничных силуэтов отсутствовали головы, но они это, к сожалению, поздно заметили. Они уже устали, хотели вернуться домой, к родному очагу, так сказать, в родную секту. Они совершенно не могли вспомнить, кто же заставил их сюда спуститься, может быть, их били, подвергали мучениям, или загнали сюда обстрелом привычной логики -- это было неясно.

Но вот они натыкаются на предмет, который является бомбой. Это удача, люди прыгают от радости. Они осторожно снимают с нее хрупкую грязь, принимаются ухаживать за бомбой, как за цветком. Бомба такая огромная, что она вполне может поджарить весь скучный стеариновый мир, мир озарится, произойдет реакция и снова станет скучно, как в багажном отделении. Люди гладят бомбу, гладят, заворачивают ее в бумагу, радостно тараторя при этом: «Мы подружимся», -- бомба лежит как покойник, она холодна, замотана лентой, закрыта пробкой, она строга ко всем проявлениям радости, как балерина, она, если угодно, спокойно спит и ни один мускул не дрогнет у нее на лице. От этого она становится еще более привлекательна для людей, которые блуждают в тоннелях в поисках подземного хлама или ходят по дорогам со своим шпионским фонариком.

Никакой суеты теперь -- как хорошо -- люди успели к самому началу трагедии. Ну, что такое «поздно» или «рано»? Для родственников бомбы этот вопрос уже решен. Они знают, что значит -- жить на большой высоте.

На бомбе был сформирован толстый государственный герб. Бомба -- это волшебная сфера, точно такие рисуют дети на асфальте. Еще можно найти подобные картинки в служебных учреждениях, а эти сделаны, судя по всему, древними художниками. Художники всегда изображали бомбу, они были влюблены в этот бледный мучительный образ, переворачивали его, зачеркивали, били палкой и даже расстреливали свои картины из лука, пытаясь уловить хоть частичку ее мрачного божественного света. Художники каялись, зная, что домыслы могут оскорбить бомбу. Они воспевали ее как могли, рисовали на всех белых стенах. Когда-то бомба красовалась на всех зданиях, была на всех заставах, висела над всеми наступательными территориями, но сейчас она мало где сохранилась. А раньше практически любой ремесленник мог дернуть за индивидуальную веревочку и увлечь всех за собой.

Неожиданно открылись спрятанные в стене двери. Появился часовой, сообщил публичные истины, что бомба набита опилками, она сломана, это старая аппаратура, ненужно здесь находиться, послушайте меня, пойдемте, пойдемте отсюда. Часовой говорил безупречным голосом, ему удалось уговорить путников. За людьми сомкнулись двери лифта. Лифт с грохотом поднялся на поверхность, экскаваторы все еще продолжали ковырять разбитую землю, что-то хрустело под ногами.

Руководство строило монументы, это было правильно, это было так естественно для вождей. Памятник должен выглядеть как праздничный дежурный гвардеец. Его должны бояться, поэтому его и делали похожим на зубного врача, он выходил причесанный с брезгливым выражением на каменном лице. Юридический институт заявил, что он должен хмуриться, тогда к его ногам будут класть дивные увядшие цветы. Вместо этого ему сделали туманную канцелярскую улыбку, а вокруг его башмаков закрутили транспортные пути. Теперь памятник сможет наказать всех, он запросто рухнет на город и всех похоронит, его нарочно делают с трясущимися руками, любое незначительное шествие может его взволновать.

Тайные агенты торопят строительство памятника, они следят за ходом работ, ими уже наняты фотографы. Фотографы сидят в замаскированной столовой, закусывают и ждут своего часа.

Фотографы индустриальных журналов! Они давали специальные расписки, клялись, что не упустят ничего и после этого они освещали спортивные события с такой четкостью, что у населения выступали слезы. Лучшие снимки хранились в музеях и штабных архивах.

Лето. Солнце отражается от мирной промышленной техники, и снова где-то тикают часы. Мелкие забавные клеточки, конструктивные жизненные детальки -- великая бессмысленная возможность. Жители боковых домов останавливают совершенно незнакомого человека, люди не боятся тут ходить, хотя грабят кого-нибудь постоянно, так вот, они останавливают этого человека, спешат узнать о нем побольше, что же все-таки он собой представляет, служил ли он в пехоте, или же он интеллигент: «Извините, вы просто очень похожи на дирижера». Чтобы не было каких-нибудь глупостей, крепко держат его. Вот еще протискиваются какие-то любопытные, сжимая кулаки, это обычный идиотизм, людям нужны доказательства и люди лезут из своих стальных берлог, пытаясь вспомнить, когда они видели что-то подобное. Зашевелилась вся крупная структура -- жаркие бронированные погреба, комбинаты, где создается благополучие и формируются танковые части. Все увидели его галстук и очки, разглядели в нем жертву и сразу определили в нем чужого.

Таким стал теперь районный пустырь, место, которое заросло дикой травой, где обитатели ржавых гаражей не вдаются в тонкости, не мучают себя книжными материями, а действуют сразу, небрежно, неприветливо и неумолимо.

Раньше здесь был хлебный магазин. Издалека прибегали сюда офицеры с ехидными бутылочными лицами и студенты, имеющие служебные бумаги. Странные люди -- неужели все это было для них так важно -- вести эти бесконечные разговоры, чтобы купить несколько крохотных булочек?

Люди хранят пушечный порох в своих кладовках -- это само по себе бессмысленное занятие. Они повинуются наукам, им сказали, будто тайная власть науки способна обмануть время. Наивные старухи жуют свои бесполезные короткие годы, беглецы переспрашивают местных , все граждане хотят разобраться в этой путанице, потому что каждый собирает теперь свою, личную вероятность нынешнего момента, гудят натянутые нити военной паутины, начищенные сапоги по булыжнику, все восхищаются этой карикатурой, лают собаки, мелькают шинели, каски, мотоциклы, а что вы улыбаетесь? Ничего такого -- это просто ударный аргумент.

Мой начальник покарает любого, он может смело подойти, например, к часовому, который охраняет могилу, и затеять скандал. Начнется все с проверки карманов. Мой начальник знает, что это ему совершенно ничем не грозит, разве что придут и арестуют сотрудников.

Когда-то он собирал своеобразные конференции, мы садились вокруг, а он, в своей оборванной кофте, рассказывал нам очередной случай из практики, когда он позвал к себе женщину потанцевать, пообещал ей, что никто не узнает. Женщины царапали ему спину и что-то кричали, а работал он секретарем у нас на кафедре, попросишь его поставить, например, печать, а он отвечает одно и то же: «А может на морду еще поставить?» То, что к нему так льнут женщины, удивляло даже его самого. Так было всегда -- люди самозабвенно навещают чужих жен, быстро ухаживают за ними, дарят цветочки, говорят слова, затем убегают домой, чтобы вечером ни в коем случае не пропустить обязательную партию в шахматы с собственной супругой.

Под столом валяется жирная кошка. Она прерывисто дышит. Жена несет ему обед.

-- Подай мне птичьи мозги! -- орет он. На руке у него спортивные часы, награда за подрывную работу. -- А теперь уйди -- не порти мне аппетит! Ну?

Он полагает, что лучшая терапия -- это убийство, он очень любит жизнь, живет с великим интересом к жизни. Окружают его бесхитростные люди. Они уступают места старушкам. Они думают при этом, что становятся похожими на него, но не знают, что шарик может случайно выпасть и укатиться в траву. Их деловитость заключается в том, чтобы отнять у других право соображать быстрее чем они. В записной книжке у каждого из них записано: «Я делаю так, как это делают многие, хотя никому специально не подражаю. Сегодня ответственный день, я прямо так ей и скажу: Дорогая! Приготовься, сегодня у тебя ответственный день.» Но время терпит и времени куча. Простой пример:

-- Пойдем!

-- Куда?

-- С вещами на выход! Ха-ха-ха-ха! С вещами на выход!

Существуют, наверное, люди, которым удавалось пройти сквозь автоматический шлагбаум, они по праву могут этим гордиться, возможно, некоторые даже сумели обхитрить стражников, есть, которые пролезли в секретную комнату, но нет таких, у которых получилось бы обмануть тетку с фальшивым перстнем.

Город похож на старинную ванну. Он окружен серьезными заборами, у него уродливые изгибы бортов. Закрыты тяжелые городские ворота, чтобы нельзя было ничего зачерпнуть. Возвышаются дома с гениальными ступеньками ржавых лестниц, это причудливые ажурные здания, вокруг них всегда бурлит толпа, она совершает неясные движения, как будто танцует, бросается, выплескивает себя наружу, вверх, перемешивая массу людей, потом вдруг сбивается с ритма, останавливается, много граждан при этом падает на дно, толпа готовится к новому подъему, блуждает, не обращая внимания, что живых стало меньше.

Город содрогается, гремит. В подземном ресторане штукатурка сыплется с потолка. Официанты успокаивают гостей. Здесь все-таки тихо, даже слышно, как играет скрипка. Это такая милая тонкая мелодия, что забываешь о невидимых снайперах, с которыми город уже устал бороться. В ресторане колышутся занавески, сшитые из алого парашютного шелка. Официанты подают всем посетителям укрепляющую мутную настойку, считается, что ее рецепт придумали командиры. Военный оркестр исступленно что-то играет, гости не могут усидеть на своих табуретках, хотят танцевать. Старик дирижер, бывший торговый механик, случайно выживший после больничного сражения, смотрит безумными глазами на свой оркестр и размахивает палочкой -- сейчас должна вступить труба.

Музыка отличалась тем, что была тяжеловата и непонятна для отдыхающей публики. Люди часто ходили жаловаться на дирижера, начальство кривилось, корчило зверское лицо, обещало заменить микрофоны в зале, но проходило время, и ничего не менялось. Городской начальник был большим поклонником дирижера, они дружили, вообще, начальство любит творчество, любит иллюзии после напряженной работы, любит, когда кто-то дарит им хрустальную пепельницу.

Официанты здесь были людьми рассудительными, никогда не скандалили, умели решать в уме математические задачки, им разрешалось забывать кое-какие цифры. Иногда, когда посетителей в зале было немного, их отправляли чинить поломанные гостями абажуры - на каждом столике стояла красивая лампа. Они уносили безнадежные абажуры в кухню, потом выходили, выносили уже отремонтированную лампу, все было аккуратно привинчено, лампу ставили на стол, чтобы она включилась и затрещала, как новая.

Запотевшие кастрюли, пар, дым, испачканные мойки -- официанты любили кухню, это безобразное помещение словно помогало им творить волшебство. Повара тоже заглядывали сюда в незапертую дверь и часто посмеивались над их работой. Они поучали официантов, как лучше соединять абажур с корпусом лампы.

Когда было свободное время, повара обсуждали политику и читали указы правительства. Свобода -- как очищенная рыба, куда деваться от такой свободы? Нет, тут явно что-то не то! Получается, что дохлая рыба, лишенная чешуи, свободней, чем повар, который ее чистил. Это, братцы, совсем не выдерживает критики!

Повара сами прошли весь этот путь. Когда-то они были маленькими мальчиками, которых родители отправили работать в казенные кухни, они запомнили каждое блюдо, все эти стандартные комплексные обеды на всю свою жизнь, им даже иногда снятся эти общественные столовые с бешенным искусственным дымом, грязными овощами на полу, рыбой в ящиках, которую нужно было постоянно чистить, их заставляли старшие.

Потом им предложили выбор -- или торжественный поварский белый чистый фартук и колпак или же билет на трамвай. Конечно же, после стольких мучений, они выбрали колпак и фартук. Они тогда очень радовались своему новому статусу, хотя и продолжали волноваться, что выгонят, потому что кухня -- это как театр, все благополучие может рассыпаться из-за недовольства начальника, начальник может победить в принципе любой мускулистый коллектив.

Молодые повара учились носить тазы, кипятить воду, класть в котлеты лавровый лист, их восхищала вся эта работа, она только казалась трудной, можно было незаметно похитить кусок хлеба или выпить густого мутного киселя, все сходило с рук.

В газетах часто публиковали колыбельные, министры награждали студентов, которые отличились на строительстве бандитского водопровода, звонили отчаянные телефоны, власть хватала трубку, пытаясь утихомирить нарушителя, но вряд ли это могло продолжаться долго, а ресторан, построенный под землей, обречен существовать вечно. Здесь очень интересно работать. Если бы посетитель вздумал бы уйти, не заплатив за ужин, ему пришлось бы самостоятельно открыть бронированную дверь, усиленную электричеством. Кроме этого, за дверью всегда дежурил пучеглазый сторож из новых. Это были расформированные артиллеристы, которыми командовала женщина с купленным где-то на базаре фальшивым кольцом. Они подчинялись только ей. Она была всегда ласкова с гостями, вежлива, всех называла «душенька» сквозь стиснутые зубы, и одновременно проверяла пуговицы на своем пепельном костюме. Это была женщина, категорически не переносящая грубость, даже в автобусе. Здесь, в ресторане, обстановка позволяла размышлять на разные темы. Правда, тут был оркестр, но музыканты были очень дисциплинированными людьми, они никогда не превышали положенной по закону громкости.

Холодные тени цеплялись за великую аппаратуру, образуя границы официального пространства, за которые простым гражданам не разрешалось заходить. Люди возвращались с работы, шли из многочисленных фабричных проходных. Рабочие славных заводов ехали в почетных трамвайных будках. Это историческая хроника. Приветливо дымилось каждое стандартные логово, квартира, общежитие, горели окна всех без исключения бараков.

Пенсионеры во дворе рассеянно играли в домино. Нужно было выписать дрова и хоть как-то прибраться в своей убогой каморке. Дрова давали тощие, от таких совсем нет жару, старики хмурились, но брали и относили охапку в сарай или прямо к себе в жилище, поближе к печке. Люди с вечным изумлением в глазах (смена) завтракали кашей. Им рисовался завтрашний счастливый день или арест соседа, это было такое легкое безумие, что они уверенно выпрыгивали в окно, приветствовали всех старушек, поправляли на затылке романтическую кепку и снова шли работать. Кстати, среди них было достаточно агентов и немало провокаторов.

Обыватели, которые не испарились, которые были невольными свидетелями происходящего, -- милое племя обывателей, которое сидит у окна и наблюдает за «сменой» поколений, иногда они тоже с горькой иронией признают какие-то собственные ошибки или с неповторимыми уголовными интонациями ( но без злобы) пересказывают городские события.

Люди ходили в кино, самый большой кинотеатр находился на Свиной улице, здесь показывали все новые фильмы того времени -- «Собрание на привычном крыльце», «Подлая шутка», «Семейные дела». На барабан была намотана обыкновенная пленка, барабан плавно крутили, через темную амбразуру светил луч, скрипели половицы, зрители свистели, эти фильмы разоблачали все что только можно было разоблачать, цензура давала письменные распоряжения, присылала своего человека, чтобы тот мог специально убедиться, что все идет правильно.

Потом женщины в розовых блузках, которые трудились в Главном Критическом комитете, начинали аккуратно разбирать фильм, они замечали даже какие-то незначительные условности, отступления от сценария, где-то хромал сюжет или у кого-то из героев вообще не было характера. Хотя эти женщины очень тонко все чувствовали, им все равно приходилось советоваться с председателем своего заведения, постоянно цитировать ему фразы из кино или напевать кусочки каких-то песен. Женщины эти изящно курили папиросы, они не были сердитыми тетками, а, скорее, сами являлись трагическими фигурами, персонажами, их потом стали забывать, их бледные контуры теперь сохранились, пожалуй, только на размытых фотографиях. Кстати, именно эти женщины и предложили сравнить свободу с очищенной рыбой. Государству это понравилось -- вовремя пойманная, хорошенько выпотрошенная бессловесная рыба -- это всегда приятно.

Фантазии режиссеров нанизывались на общественную проволоку, фильмы будоражили население, зрители, удравшие в обеденный перерыв в кинотеатр, радовались, что показывают что-то привычное, знакомое, понятное.

Комедии снимали с таким расчетом, чтобы временные рабочие ненадолго забыли о пивных ларьках. Новая установка, которая крутила теперь фильмы под руководством главного инженера завода, могла показывать практически любое кино в запертом помещении, люди плакали, смеялись, не знали, что с ними происходит, видимо, все дело было в сценарии. Люди совершенно забыли о пивных киосках и теперь бредили только выполнением планов и разных обязательств.

Зрители рвались в кинотеатр, даже когда не было билетов. Людям хотелось прикоснуться к тайне, с улицы раздавался жуткий вопль, возбужденные рабочие умудрялись проникать в зал через какие-то секретные ходы, их голоса заглушали божественные звуки с экрана. Тогда операторы включали киножурнал, нейтральные события были специально выделены, показывали съезды, заседания, пыльные кабинеты, каких-то нудных майоров, гуляющие пары. Но вот заканчивалась идеология -- зал начинал аплодировать, свистеть -- ураган -- по экрану ползли общедоступные медленные буквы нового фильма, комедии -- люди гудели, доставали семечки, смеялись и оглядывались на соседей.

Ах, если бы гражданские знали, насколько разорительно выдавать каждому новое обмундирование, кормить в столовой и еще вдобавок крутить фильмы, но это была деликатная эпоха, когда все слушали мирные гудки по радио. Генералы уединялись пошептаться, пока их сыновья шатались по двору со вздувшимися животами. Политики решали свои сомнительные задачи оборонительного характера на вокзалах и аэропортах, а военные тем временем занялись, наконец, укреплением и маскировкой границ, это были усатые чины, они сидели в наблюдательных павильонах, стерегли границы и могли предусмотреть любой, даже самый неожиданный поворот событий.

Теперь немного о пивных ларьках и государстве. Государство само изготавливало чудесный напиток, чиновники смешивали какие-то порошки и травы, ждали, когда из основной бочки потечет тоненький душистый ручеек. Посторонних сюда не пускали, подвалы и камеры, в которых готовили пиво, были тщательно спрятаны под землей, было построено несколько закрытых тоннелей, которые вели прямо в правительственный бункер. Здесь всегда хлопотала охрана, стояли бочки с пивом, специалисты то и дело отцепляли шланг от главной цистерны и пробовали пену на вкус. Затем пиво поступало в огромный бассейн, за которым присматривали армейские органы и береговые суда. Потом в назначенный срок сюда приезжала вереница грузовиков. Шланги окунались в пиво, резервуары заполнялись, шоферам тоже давали положенную порцию и машины медленно уезжали в город. В городе работали пивные пункты -- очень удобные домики. Местные пенсионеры прекрасно знали эти домики и всегда выходили встречать грузовики с пивом.

Потом они устремлялись на ближайшие скамеечки и в беседки, пенсионеры в мятых брюках и с разбитыми очками. Они хлопают друг друга прозрачными мешками с пивом.

-- Раньше-то ведь как хорошо жили мы!

-- Да!Тогда было все очень хорошо!

-- Все было в магазинах -- ну как тебе рыба? Можно хоть есть ее -- это ведь я сам ловил! Колбаса была! А почему? Потому что правительство следило за каждым, персонально о каждом своем гражданине заботилось, наблюдало, чтобы в магазинах колбаса была.

-- Колбаса была! Это ты верно сказал! Еще кефир был. Очередей таких, как сейчас, не было... Да, рыба хорошая! Раньше очень хорошо было! А ты спирт пробовал? Говорят, он сушит.

-- А я вот пил чистый спирт -- знаешь, нормально все.

-- Все нормально?

-- Ну да! И ты заметь себе, пожалуйста, никого тогда просто так не сажали!

-- Это точно. Сажали за убийства, за кражи, я тут с одним разговаривал, он вообще родился за колючей проволокой, так он это подтвердить сможет, у нас никого зря не сажали. Я могу позвать его!

-- Да не надо его звать! Я что, это все придумываю тебе, что ли? Кого сажали, в основном? Воров да убийц!

-- Мошенников еще, продавцов разных...

-- Ну вот! Государство недвусмысленно давало всей этой публике понять...

-- А чем, скажи, все закончилось? Где теперь государство, где колбаса в магазинах?

-- Ну, если позволишь, я уклонюсь от этого вопроса. Ты не обидишься?

-- Нет, конечно, ведь я давно тебя знаю.

-- Понимаешь, отсутствие колбасы в магазинах еще ничего не означает, хотя и тут тоже кроются тайны. Можно навсегда снизить цены, но никто не скажет людям истинную причину перемен.

-- А молодежь! В наше время -- парень шел в армию или на завод, этим гордились, а теперь никто ведь не хочет к станку или под вражеские пули! Как ты это объяснишь? Что у них сейчас на уме?

-- А ты оглянись по сторонам, оглянись. Может быть, тогда увидишь, хотя это откроется, ты извини меня, не хочу тебя обидеть, это откроется только пытливому человеку. Присмотрись повнимательнее. Посмотри, во что превращается наша окружающая природа, бухгалтера умирают от тотальной духоты, инженерные рабочие получают такие крохотные суммы, что нельзя детей сводить в зоопарк, инвалидам дают нищенское пособие, а ведь это все умнейшие люди, наша интеллектуальная элита... Прямо тоска охватывает. Я понимаю, что нельзя винить в этом одних только диверсантов или вредителей, но надо же что-то делать!

-- Я не понимаю, а в чем проблемы? Сажать надо!

-- Сажать? Куда сажать? Все рушится, понимаешь? Если в твоем районе еще как-то там теплится жизнь, это не означает, что дела у государства идут как надо.

-- Нет, у нас тоже все это происходит, уже старухи возмущаются, что нету жизненной культуры, а жить стало совсем невозможно.

-- Нам еще с тобой повезло сегодня -- мы купили хорошее пиво!

-- Да, пиво хорошее! «Дипломатическое», видел, какая возле киоска лужа?

-- Да, сейчас никто тебе не станет грязь чистить! Правительство наше только грозится напугать всех городских жуликов, а они сидят себе в своих окопах и только посмеиваются!

-- Я вот все, что зарабатывал, всегда отдавал стране! Каждую мелочь -- и жилось поэтому гораздо легче! Понимаешь? Какие все-таки раньше склады были, а? Там можно было найти все -- абсолютно все -- в буквальном смысле и можно было потеряться самому, ты понимаешь? Сколько было всякого добра! Страна развивалась, хорошела!.. Крепла! Строили вышки, ставили прожектора, возводили заборы...

-- А магазины, магазины какие были!

-- Люди просто были тогда другие, не наглые, все были доброжелательные, пьянства такого, как сейчас, не было. Не было, не было! Не спорь! Я точно говорю, я читал подробную статистику по этому вопросу...

Выпито содержимое кульков, съедена соленая рыба, все вокруг приобрело нежный оттенок, пенсионеры прощаются, они изрезаны морщинами, их закоптило время, но теперь они бодро и доверчиво глядят за горизонт. Они плачут как дети, завтра они могут не прийти на это место, потому что завтра может не быть пива.

Юность их тоже начиналась без суеты, без беготни, если было нужно, они стреляли, если было необходимо, ходили в театр на оперу. Для разнообразия они печатали нелегальные статьи, которые сами же находили потом в койке у соседа по камере. Люди превращались в элементов, элементы функционировали, агенты и провокаторы тоже вовсю трудились над разоблачением, срывая брезент и раскрывая железные двери, пока кто-то молча закапывал в овраге награбленное барахло.

На кривых аптечных улочках торговали крадеными вещами, пестрыми рубашками, газетами, веревкой, дешевыми елочными пузырями, повидлом. Здесь также можно было купить всевозможные письменные разрешения и вообще любые документы. Покупатель интересовался, а продавец нырял в свой шкафчик, лазил там, шевелил и перекладывал что-то, это уже потом частным лицам стали позволять рыться самим -- ввели самообслуживание. Шкафчики для товара были глубокие и мощные. Часто их ставили прямо на землю. Опытные продавцы уверяли, что шкафчики могли бы выдержать даже падение на мостовую, это очень сильная древесина, склеенная из нескольких здоровых пластов. В этих крепких шкафах некоторые даже спали ночью.

Режим заставлял солдат проверять шкафчики, чтобы там не оказалось недозволенных животных, ими торговать здесь не разрешали, потому что животные переносят нервные болезни. Утром патруль завершал свой обход, а к этому времени у продавцов уже были на руках все необходимые расписки.

В городе велись тайные исследования и производились ужасные эксперименты, в городе были построены лаборатории, на которые просто никто не обращал внимания, как не обращают внимание на женскую истерику в очереди. Ученых здесь навещали суровые люди в погонах, они смотрели новые пулеметы. На испытаниях пулеметы только сладко шипели и восторженно замирали. Военные долго ничего не могли понять. Пулеметы хорошо были смазаны и могли прострелить любую субъективную голову, но вот почему-то не стреляли. Военные пытались скандалить, но эту духовную проблему ученые разрешили. Они показали испуганным военным спрятанные патроны, шутника потом поймали, конечно. Военные потом пожимали ученым руки, жаловались на трудности службы, интересовались, как работается, хватает ли воздуха, не скучно ли здесь, есть ли горячая вода. А начальство, как ядовитый дурной комар, вьется и жужжит: «Вот видишь, комиссия приезжала!»

Это было замечательное время, когда правительство только-только разрешило трамваи. Трамвай был тогда редкостью, и врачи говорили, что езда на трамвае успокаивает нервы. Обогнать трамвай считалось хорошей приметой, поэтому, как только где-то раздавался мелодичный звон, люди бежали изо всех дворов, мчались из всех казарм, из всех больничных закоулков, бросали все свои дела. Им хотелось тепла, покоя, обстановки культурной, они устали от повседневной дурости и бытовых кошмаров. Трамвай мирно катит по вдохновенным рельсам, вагоны обслуживают кондукторы, на станциях они выдают пассажирам сухари.

Люди, которые родились и прожили всю свою жизнь в коридорах, сразу же приняли и полюбили простые трамвайные законы. Здесь царит добро, настоящее солдатское добро, люди наслаждаются всеобщей справедливостью всю поездку. Здесь к ним относятся по-человечески. Зимой надо было разогревать мотор, кондуктора должны были подбрасывать уголь в печку, они пользовались для этого лопаткой. Для пассажиров это было тоже важно, они смотрели в огонь, смотрели иронично и слегка даже недоверчиво.

Вообще, трамваи -- противоречивый транспорт. Они ведут себя, словно кошки: трамваи бывают быстрыми или ленивыми. Ночные трамваи -- что-то недоступное, вожделенное, гости уже разошлись, вымыт пол, зажжен свет и закрыты двери. Водитель ночного трамвая -- человек с унылым болезненным лицом, что-то бубнит под нос. Ночной водитель здорово похож на монаха. Утренние трамваи -- совсем другие, они как будильник, как кофе, вагоны прогрелись на солнце, сделались ласковые, бодрые и свежие.

Появляются пассажиры -- опрятные девочки с выпуклыми лобиками, у них маленькие косички, веселые глазки и незаметные морщинки на детском лице. Утром суеты еще нет, суета обычно возникает днем, когда какие-то бездельники с сумками начинают друг друга подталкивать, вроде бы в шутку, сюда вмешиваются пожилые справедливые мужчины и очень внимательные старухи.

В тесном вагоне начинается неразбериха, давка, кричат, орудуют зонтиками, пытаются драться, используя трости и луковые букеты, извиняясь, потому что все едут до конечной остановки. Последняя станция. Что будет там? Там будет гладкое небо, ряды пушистых деревьев, множество вежливых психиатров, прекрасных невозмутимых людей. Они будут освобождать место для новых чемоданов. Клиника переполнена, пассажиры станут возмущаться, но врачи успокоят их, дадут каждому подушечку, поставят пластинку с канареечной музыкой и люди будут счастливы. Грамотная бабушка, очарованная психиатрами, сядет в скрипучее кресло в углу , наденет очки и примется вязать что-нибудь теплое своему внуку. Она будет улыбаться возможности бесплатного лечения. Внук ее -- неплохой, в общем-то, человек. Он роется сейчас в груде бабушкиного хлама, драгоценностей, всяких монет, секундомеров, колец и рассеянно и убежденно поет старую бескрайнюю песню, эту песню пела ему когда-то бабушка. Внучек плачет, вытирает слезы, прижимает к своей груди очень дорогую вещь -- дедушкину шляпу. Эту шляпу он нашел случайно на крыльце. Дедушка был в плену, потом ему пришлось добывать продовольствие для семьи, он был влюблен в свою работу, ни во что не верил, много пил, даже стучался в разные организации. Дедушка был уважаемый человек, но те, кто близко знал его, говорят, что он был настоящий фанатик. Говорили, что дедушка размахивал черной простыней из окна вооруженного комитета. Он как-то обходился без соперников. Когда пришла старость, дедушка великодушно сидел на скамеечке возле дома с трубкой во рту, ему приносили телеграммы, а он уже не реагировал на поздравления.

Ветераны сидели в жалких шляпах своих, курили, читали газеты, все они одинаково потрудились в своей жизни, сражались, двигали науку, а внуки почему-то стыдились стариков. Старики получали государственную помощь, крошили хлеб в молоко, «нашелся добрый интеллигентный человек», озадаченно слушали радио, чтили армейские традиции и всегда отмечали праздники.

Раны приятно болели. Гигантская луна нависла над центральной территорией, были видны все ее неровности, ветераны чувствовали ее, они боялись случайно заснуть. Луна казалась равнодушной, слепой. Она робко мерцала , готовясь расплыться днем.

Старики сидели в кроватях, боясь пропустить какой-нибудь момент. Луна набирала скорость. Она обжигала, словно стеклянная герметическая лампа, прослужившая много времени, висевшая где-нибудь в сарае , давно благополучно выключенная и теперь завернутая в плотную бумагу. Старики ждали. Они были беззащитны. Намечалось великое мероприятие. Палаты были освещены, луна блуждала по небу, скрывалась из вида, осторожно высовывалась и снова дарила свой траурный нервный свет.

Этой ночью главный врач не спал, он достал тетрадь из тумбочки, перелистал ее, потом убрал обратно, он видел только крошечных лунных бабочек, они летали вокруг.

Ему внезапно захотелось наорать на пациентов, захотелось как следует помучить их, бывших прокуроров, сторожей, которым поручали следить, чтобы толпа не заходила за государственную ограду.

Больные узнавали его, здоровались. Они будут выпущены из больницы, как только наступят холода. Доктор прошел в кладовку, обычная разгороженная фанерными листами комната, запер дверь, он учился в прекрасной философской школе, многие школьники убегали смотреть, что происходит за колючей проволокой, выпрашивали у пленных окурки, ему запомнились изнуренные люди и конвоиры в великолепных шубах, рычаги какой-то большой машины, это было детство, телефонные коридоры, все прославляли подземных богов и вождей, молодежь тайно читала научные книги. Все жили тогда в сумеречных военных городах, приглашали женщин потанцевать или присесть рядом за столик. Доктор понимал, что рано или поздно он и сам окажется в кузове, но ведь это необходимо, так нужно поступать со свидетелями, так надо поступать со всеми людьми, которые могут осмыслить происходящие и своими глупыми домыслами могут оскорбить надзирателей.

Кто-то постучал в дверь. Доктор открыл. За дверью стоял мужчина, он приехал сегодня с новой партией. Доктор впустил его.

-- Луна, сюда стремится луна, -- быстро сказал мужчина. Он был очень бледный.

-- Ну и что такого? -- ответил доктор. Кладовка предназначалась для хранения бумаг, жалоб, поступивших от больных, в ней были только полки для документов. Стульев здесь не было и быть не могло. В больнице не было бинтов, чтобы делать перевязки больным. Заканчивались таблетки.

-- Как? Вы не понимаете? Луна не отступает, а наоборот, ускоряется! Скоро она уже будет здесь и тогда ее вообще будет невозможно остановить...

-- А сейчас ее, значит, можно остановить? -- спросил доктор мечтательно.

-- Да нет же! -- крикнул пациент. -- Но вы же умный человек! Она приближается!

-- Я могу дать вам лекарство, -- сказал врач.

-- Я не стану есть ваши таблетки!

-- Почему же?

-- Вы обольщаете нас, как животных, постоянно дрессируете, вам нужно только, чтобы в больнице был порядок, и наверное, вы даже считаете, что у меня навязчивая идея, мания, но я уже вылечился , спасибо, я действительно хочу спасти человечество, помогите мне найти заинтересованных людей, уверяю вас, все это очень серьезно!

-- Я не понимаю вашего настроения... Вы вот сейчас горячитесь, нервничаете понапрасну, послушайте меня -- вы идите сейчас в свою палату и постарайтесь заснуть, а завтра встанете утречком, выглянете в окошко, и никакой луны не увидите. Она исчезнет!

-- Вы смеетесь надо мной?

-- Ничуть, сейчас идите к себе в палату, ложитесь в кровать...

-- Доктор, она не исчезнет! Она никуда не исчезнет!

-- Хорошо, почему вы так считаете? -- спросил печально врач.

-- Это совсем другая луна, не та, к которой мы привыкли с детства! Эта гораздо больше! Вы ее не видели еще?

-- Нет, не видел.

-- Тогда посмотрите скорее на небо! Прямо сейчас откройте окно!

Доктор недружелюбно кашлянул, однако окно все-таки раскрыл. У него перехватило дыхание. После того, как он увидел эту луну, летевшую в разорванном черном небе, ему показалось, что вообще все рушится.

-- Но ведь это не поддается никакой логике... -- только и сумел сказать доктор.

-- Да, вы можете считать это самым нелепым бредом, но эту громадную луну специально вырастили, чтобы напугать наших театральных интеллигентов и разрушить наш классический город.

-- Но ведь...

-- Вы заметили, как она быстро движется сюда?

-- Я всю свою жизнь писал рецепты прекрасных лекарств, я делал только добро людям, я сидел за рулем, в своем чистеньком халатике, уступал всем дорогу, не курил, брился... А оказывается, я жил совсем неправильно, мне надо было сосредоточиться на другом, на грехе, уделить больше внимания своему физическому развитию, стабилизировать мышцы, сделаться примитивом, радоваться глупостям, не мыться, не возражайте мне! Сколько времени упущено!

-- Что вы, доктор! Еще ничего не потеряно, у нас есть еще время...

-- Чем я могу быть вам полезен, голубчик?

-- Надо обойти все палаты, предупредить всех, потом отправить людей в город, там провести работу, разъяснить все. Вам все понятно?

-- Да! Вы мне только скажите, батенька, правда ли это, что войны существуют для того, чтобы получше узнать чужие обычаи?

-- А вы как думаете? Люди должны воевать, а иначе никак нельзя.

-- Это все так непросто... Ну, пойду по палатам, говорить с больными.

Через какое-то время люди уже звонили в город, выводили лошадей, скакали на станцию, кто-то бежал в соседний пансионат. Безумцы, рассудительно сверкая глазами, рекомендовали всем спрятаться в надежной квартире. Больные организовали штаб, командный пункт, разыскали шифровальщиков, радистов, инструкторов, нашли уникального специалиста, диверсанта. Диверсант, не смущаясь незнакомых ему людей, нахально уселся в психиатрическое кресло и принялся улыбаться всем подряд. Это был трезвый гражданин, лицо в стационаре постороннее, видимо, он случайно оказался в этом районе. Удостоверение диверсанта у него было с собой. Потом вызвали астронома, задерганного парня с виноватыми печальными глазами, он принес зрительную трубу, а луна скромно держалась над пустыми аллеями, где раньше прогуливались старухи.

Перед главным корпусом санитары разожгли костер. Огонь трепетал, ветки уютно потрескивали, полосы огня попадали на каменное убожество больницы. Пациенты подкладывали в огонь какие-то медицинские листочки, тихо переговаривались: «Интересно, а правительство знает, что миру грозит катастрофа?» К доктору подошла пожилая женщина:

-- Доктор, вы меня не помните?

-- Нет, я вас не помню, извините...

-- Я когда-то строила эту больницу, мы были студентами, я таскала кирпичи... Я так переживаю...

Доктор нетерпеливо оглянулся, а старуха продолжала:

-- Мой внук, он продал на базаре мое обручальное кольцо какой-то женщине. Это кольцо -- моя самая большая ценность. У нас в семье оно передается из поколения в поколение, мне оно досталось от матери...

-- Должно быть, для вас это большая потеря, я вам очень сочувствую...

-- Доктор, помогите мне разыскать эту женщину!

-- Ну и где мы ее сейчас будем искать?

-- Я знаю, что она работает в ресторане, руководит дворниками...

-- Вот мы с вами явимся туда, а она скажет, что никакого кольца у нее нет.

-- Мы вначале зайдем к ней домой, поищем там, может быть, она спрятала его куда-нибудь, а уже потом пойдем в ресторан, спрашивать у нее, где мое кольцо.

-- Это точно ваше кольцо? -- спросил беспомощно доктор. Старуха промолчала. Она смотрела на пылающий костер. Казалось, что старуха улыбается. На плечах у нее лежал серый платок. Такие платки государство выдавало всем своим воспитанникам. Платок был сделан из мягкой шерсти, его можно было коснуться , но доктору это было неприятно.

Санитары торопливо рассыпали книги. Огонь поедал изуродованные страницы. Горели учебники. Больные жарили мясо на вертеле и отворачивались от дыма. Они прикуривали от костра, болтали, словно туристы, любители путешествовать по безлюдным кварталам заброшенных городов.

-- Ну, вы что решили? -- вдруг спросила старуха. Доктор встрепенулся:

-- Да, вы правы, надо ехать, причем ехать немедленно.

-- Хочу сразу вам поставить условие: Говорить с ней буду я. Вы согласны, доктор?

-- Хорошо, я буду молчать.

-- На чем мы поедем? Трамваи уже не ходят.

-- У меня есть машина. Вы помните дорогу?

Старуха кивнула. Доктор чувствовал себя ужасно. Он вывел машину из гаража, старуха села сзади. Было видно, как луна задевает деревянную башню на горизонте. Они поехали. Машина шла спокойно. Смятые киоски стояли на обочине. Ехали долго. Старуха указывала дорогу. Доктор сомневался, приедут ли они к нужному дому, но внезапно все пути объединились и возникло странное здание, кстати, довольно симметричное.

-- Ее нет дома, это хорошо, -- сказала старуха.

-- Откуда вы знаете? Может быть, вы ошибаетесь.

-- Ну, значит, прямо сейчас и проверим! Выходите!

Доктор представил себе, как будет удивлена хозяйка, когда застанет их у себя дома. Старуху, скорее всего, отпустят, а вот ему точно грозила статья. Автомобиль он поставил в удобном месте, рядом с подъездом. Они перерыли абсолютно все коробки, все чемоданы, куда можно было запихать кольцо, но ничего не нашли. Он мельком посмотрел на бабку -- та с восторгом расстегивала новенькую кобуру. В кобуре оказался пистолет. Маленький изящный дамский пистолет, который выглядит как игрушка, зато оглушительно стреляет.

-- Надо идти, ничего здесь нет, -- сказал он.

-- Сейчас пойдем, только пистолет этот надо будет взять с собой. Мало ли что. Пригодится. Я тут еще нашла лотерейные билеты и облигации всякие, целый портфель. Тоже с собой возьмем.

-- Ладно, -- покорно согласился доктор. Он уже давно смирился со старухой и перестал задумываться, для чего он сюда поехал и что он вообще делает в чужой квартире.

Пистолет убрали в портфель, портфель взяла старуха, закрыли аккуратно дверь и вышли. Луна продолжала опускаться, она сминала зыбкие административные лестницы. Курсанты милиции спали в глиняных домиках. Надо было торопиться. Старуха села, доктор завел машину.

Ресторан оказался совсем рядом, кусты и жестяные указатели. Доктор отодвинул тяжелую плиту в сторону и они стали спускаться. Горела слабая лампочка. Пахло сыростью. С потолка пугающе свисала проводка.

-- Здесь раньше было пробное хранилище, -- сказала старуха. -- Но ученых заставили убраться отсюда. Теперь здесь официально размещается ресторан.

-- А что здесь держали? -- спросил доктор.

-- Я не знаю. Так, теперь тихо. Мы уже пришли. Вы помните о моей просьбе?

-- Да, я вам мешать не буду.

Старуха позвонила в звонок.

-- Кого нужно? -- спросили из-за двери.

-- Я вам привезла папиросы, -- сказала старуха, открывая портфель.

Потребовалось немного времени, чтобы связать сторожа. В карман ему сунули несколько лотерейных билетов. Он благодарно кивнул. Ему завязали рот.

-- Мы через черный ход идем, -- объяснила старуха.

В коридоре стояли шкафы с пряностями, где-то звенела посуда, пахло здесь очень вкусно. Кухня была где-то рядом. В углу стояла ржавая тележка, на которой возят большие кастрюли с кипятком. Неожиданно из стены выскочила металлическая полоса, перегородившая проход. Она не давала возможности идти дальше. Надо было как-то перелезть через нее, но полоса была очень хитро изогнута и имела острые шипы. Это был, по сути дела, шлагбаум. Шлагбаум упирался в противоположную стену со всей омерзительной силой, на которую способны автоматы.

Доктор внезапно обратил внимание, что старуха, замедленная старостью женщина, у которой есть внук и которая наверняка имеет инвалидность, дряхлая старуха со сморщенным лицом, скрипучим невыносимым голосом, словно преобразилась, теперь это был совсем другой человек. Видимо, на нее так влияла луна. Они постояли некоторое время около шлагбаума.

-- Мне знакома эта конструкция. Точно такой же был у нас в институте. Это автоматический шлагбаум, -- сказала старуха. -- Это сделано для того, чтобы повара не выносили объедки на улицу.

-- Не понимаю, -- сказал доктор.

-- Раньше, когда повара кормили бродячих собак, государство теряло много денег, а теперь научились перерабатывать остатки пищи, их подают очень приличным людям...

-- Интересно, а как мы пройдем дальше? -- спросил доктор.

-- Надо притвориться поварами, которые идут на работу.

-- А каким образом мы это сделаем? -- спросил доктор.

-- Мы наденем колпаки, возьмем тележку, поставим на нее какие-нибудь кастрюли и покатим это.

Они подобрали с пола брошенные поварами колпаки, надели их, поставили грязные кастрюли на тележку и медленно повезли тележку вперед. Полоса неохотно убралась.

-- Инженерная работа, -- восхищенно сказала старуха. Доктор с сомнением покачал головой в колпаке. Старуха доверила портфель ему, он нес его под мышкой. Тележку они оставили в коридоре.

Обыденным голосом старуха сказала:

-- Я уже была на государственном уровне, я даже спускалась еще ниже. Сейчас моя дочь переезжает в другой дом, я говорю ей, посмотри, есть ли там погреб, потому что всегда надо проверять, забор какой, печь не дымит, крепкие ли ворота, я ей сказала, посмотри, есть ли там сарай, чтоб хотя бы дрова можно было держать. Раньше она со мной не спорила, а вот вышла замуж, тогда и началось все это, муж ее палачом работал, скользкий такой, увертливый, он еще мальчишкой убегал из дома, жил под мостом, здесь был железнодорожный мост, вы не застали его, по нему ездили поезда и стучали вагоны, а он, палач этот, все любил наблюдать, как колеса срываются, снизу это хорошо видно, поезд едет наверху, а он внизу спрячется, ждет крушения, все хотелось ему новизны. Я ни на кого не держу зла, сегодня, то есть вчера, я встретила своего бывшего сослуживца, он законченный подлец, сделал много вреда стране в свое время, мной пытался командовать, над людьми издевался, но я не считаю, что он опасен и его нужно лечить, он просто заблудился, запутался, в нем где-то даже осталось благородство, он ухаживал за собой, следил за своими костюмами, был очень чистоплотным, а вот женщину, которая присвоила мой талисман, мою святыню, надо наказать. Я отвожу врачам очень скромную роль: врачи -- это резерв человечества, сегодня они делают свои служебные эксперименты над людьми, а что будет завтра -- я надеюсь, вы знаете?

-- Да, -- сказал доктор. Он догадывался, что может быть завтра. У него была в душе странная благость без примеси сомнений и беспокойства. Ему приходилось ставить различные опыты над собаками и над обезьянами. Животные были готовы ко всему. После уколов -- легкие судороги. Руководство заставляло лаборантов выбрасывать шприцы в корзину. Обезьянкам давали орехи, а собачкам -- косточки. Звери уставали, рычали, не слушались команд, смотрели враждебно. Это были тяжелые профилактические будни. Потом были экзамены, преподаватели храпели, такая была мода в их заведении.

Животные томились, они были нашими неразумными братьями, у них совсем не было ответственности и жизненного трагизма, доктор все больше чувствовал, что ему нравится их мучить, прививать им человеческие болезни. Собаки , когда он заходил к ним в клетку, начинали вилять хвостами и дружно лаять, они любили своего доктора.

Обезьяны по-своему выражали свою привязанность -- это был особый ритуал. Они радостно крутили педали велосипеда, махали ему и с гордостью посматривали сквозь прутья. Они нуждались в усиленной дрессировке.

-- У меня есть определенный опыт, -- сказала старуха. -- Мне приходилось работать во вражеском тылу, но я хочу вас предупредить -- я совершенно не знаю эту местность.

Начался новый коридор, стены здесь были оклеены бархатом. Было бы естественно увидеть на полу ковровую дорожку, но ее не было.

-- Ну и что? -- равнодушно спросил доктор, гулко и неаккуратно топая.

-- Неизвестно, куда нам потом придется бежать.

-- А разве у нас получится убежать куда-то? -- задал вопрос доктор, думая об оставленных пациентах и надвигающейся катастрофе.

-- Я вас прошу, ступайте потише, вы очень неуклюже идете, вас слышно. Убежать можно хоть сейчас, но я никуда не уйду без своего кольца! Здесь где-то должна быть дверь, на случай пожара, она ведет прямо в зал.

Коридор расширялся, петлял, разделялся, словно очередь в гастрономе. Наконец, возникла та самая дверь. Старуха заглянула в замочную скважину.

-- Ничего нельзя увидеть, так накурили. Сидят какие-то в галстуках, курят папиросы, и дамы их сидят, тоже папиросы курят. Часовой ушел куда-то, его не видно, я считаю, открывать дверь надо, но только осторожно.

Дверь поддалась и открылась легко, без скрипа. Они вошли -- сначала старуха, затем доктор.

В зале никто не курил, дымом даже не пахло, более того, на каждой колонне была прибита табличка: «У нас не курят. Курите, пожалуйста, на лестнице». Почему старуха сказала, что здесь накурено, доктору было неясно.

Мужчины, действительно, были все в костюмах с галстуками, рядом сидели скромные женщины. Посетители спокойно ели и вели милые беседы. В зале было необычайно тихо, никто не грохотал барабанами, не кричал глубокомысленные песни. Оркестра здесь вообще не было. На сцене стоял только штатив для переносного микрофона. Никто их не заметил, они быстро прошли через сцену и попали в комнатку, заваленную театральными афишами, париками и прочим барахлом.

Они принялись рыться в комнате, разбрасывая чьи-то маски, одежду, плакаты. Все это происходило в полной тишине, работали молча, ни одного слова не произнесли. Тут было большое, во всю стену зеркало. Доктор взглянул в него и ему стало неловко. Старуха продолжала рыться -- открывала круглые коробки, доставала искусственные свадебные бусы, раскладывала, примеривала на себя, показывала доктору.

Чтобы преодолеть стыд и ни с чем не сравнимое унижение, доктор взял с полки красный клоунский нос, надел его, прицепил себе убогий смешной парик, раскрыл грим и стал рисовать себе тайную многозначительную улыбку. Ему хотелось плакать и совершенно было не до шуток, потому что дома у него тоже остались предметы, любимые вещи, осталась жена, а в питомнике -- любимая собака, которая понимала его. Доктор очень к ней привык.

Старуха неожиданно отставила бутафорские украшения и повернулась к нему:

-- Смеешься?

Зря, наверное, говорят, что женщины с годами становятся глупыми или чересчур доверчивыми. Доктор интересовался человеческой природой, сидел со студентами в морге, пока санитары заворачивали очередное тело. Он знал, что это очень индивидуально, кто-то в старости глупеет, а кто-то с возрастом может приобрести мудрость и даже сохранить память. Не всем студентам позволяли изучать эти специфические категории, а вот ему посчастливилось. Его пустили в государственный музей, он видел торговое знамя, купейную сбрую, побывал в похоронной комнате, тяжелое место, коварное и тупое, здесь лежали обломки, черепки, лоскутки, кости каких-то животных, ошметки фронтовых снарядов, висели чьи-то шинели и пальто. Доктор вспомнил, что экскурсовод с радостным кощунством в голосе предлагал ему посидеть на государственном стуле и (что не лезло уже ни в какие рамки) вырезать на нем какую-нибудь надпись. Зря отказался тогда, сейчас была бы хоть какая-то память.

Трудовое сонное время умчалось, умчалось и увело за собой серьезных и честных людей.

-- Вырядился, -- сказала старуха, медленно поднимая пистолет. -- Ты что, клоун?

Доктор надеялся, что все-таки произойдет какая-то ошибка, осечка, пистолет на предохранителе, просто должно быть так, обязано, утверждено вот этим текущим безумным моментом, когда совсем некуда деваться, а надо укладываться спать в неудобной позе, сейчас будет скучно... Он зажмурил глаза и приготовился. Старуха щелкнула пистолетом.

-- Открой глаза, я не собираюсь тебя убивать. Послушай меня, ты, наверное, думаешь, что мы делаем что-то плохое. Да нет же! Рыться в чужих вещах -- так же естественно, как подслушивать, например, или подглядывать. Мы собирались компаниями, пели песни, раньше даже у воров другие песни были, грустные, как послушаешь, слезы градом катятся. Все-все изменилось теперь. Меня выгоняют из трамвая, когда я захожу в грязной одежде, а раньше было все по-другому. В цирк ходили, смотреть клоунов, так что ты меня не удивил. Да открой ты глаза, открой, говорю же, стрелять не буду! Я уже много видела разных клоунов, дрессировщики к нам приезжали. Только парик этот лучше сними, а то я уже начинаю думать, что ты действительно клоун. Давай, признавайся, кто ты на самом деле? Почему нарядился клоуном?

Доктор раскрыл глаза и устало сказал:

-- Я врач.

-- Врач? А специальность какая?

-- Хирург.

-- Что же ты, хирург, нацепил это на себя? Нехорошо это, хирург резать должен, всех подряд, а не устраивать представление, понимаешь меня?

-- Да, -- пробормотал доктор.

-- Много хоть народу вылечил?

-- Много.

-- Молодец! Уважаю! Любишь свою работу?

-- Да, люблю.

-- В тюрьме был?

-- Нет, не был.

-- А я уже, знаешь, привыкла к родной милиции, но вот в последнее время бояться всего стала, меня пугает дождь, облака, ветер, стали пугать собственные внуки, а теперь я боюсь луну, Скажите, доктор, может быть, это старость?

-- Нет, вы просто давно на свободе не были...

-- А вы знаете, я ведь даже эту женщину боюсь, все думаю, как бы она не выкинула какой-нибудь фокус с моим кольцом.

-- Снять его не захочет? -- уточнил доктор.

-- Вот именно, вот именно. Не захочет расстаться с ним. Тогда придется...

-- Я, кажется, понимаю, зачем этот разговор... Послушайте меня, я хочу отказаться. Прямо сейчас. Я хочу уйти. Пустите меня.

-- А уже поздно, -- холодно и внятно сообщила старуха. -- Это надо было раньше отказываться. К тому же, ты -- хирург. Разве нет?

-- Да, но... -- Доктор замялся. -- Ну как же вам объяснить?

-- Мне нужно мое кольцо, -- решительно сказала старуха. -- И я не остановлюсь ни перед чем!

Старуха замолчала. Где-то скрипнула дверь, в коридоре раздались шаги, причем довольно близко. Кто-то шел сюда. В дверь интеллигентно постучали. Старуха беспокойно шепнула:

-- Сейчас начнется.

Доктор почувствовал, что комнатка стала неуютной.

-- Открыто, -- сказала старуха, пряча пистолет за спину.

Появился тихий, маленький человечек, настолько кроткий и невзрачный, что ему не составило бы труда спрятаться в любом коллективе, на него просто никто бы не обратил внимания. Одет он был в блестящий черный костюм и белую рубашку с хрупким воротником. Он с сочувствием посмотрел на беспорядок в комнате, показывая, что он прекрасно умеет хранить чужие тайны.

-- Я -- дирижер, -- зачем-то глядя на старуху, сказал он. Он нуждался в одобрении, поэтому вел себя очень тактично. -- А вы, наверное, наши новые артисты? -- теперь он обратился к доктору. -- Тот вздохнул. -- Мы давно уже искали клоуна, -- сказал дирижер. Старуха взмахнула рукой и пробормотала какой-то неразбочивый сумбур. Это было похоже на обычное старческое причитание. Дирижер затрясся и исчез.

Старуха посмотрела на доктора с удивлением:

-- Я сама ничего не понимаю. Что это вдруг произошло? Куда делся этот человек? Ничего не знаю. Ровным счетом ничего. Отстаньте от меня.

Доктор отвернулся и взял газету.

-- Ну, где же она? Почему она не идет сюда? -- крикнула старуха. Доктор только зашуршал газетой. Писали, что ученые построили новый стационар, кто-то постыдно бежал, на пустыре произвели очередное испытание, разведка давала подробный отчет, да и журналисты работали усердно.

-- Может быть, она сидит где-нибудь поблизости и смеется надо мной? -- сказала старуха. Было заметно, что доктору уже все надоело. Он раскрыл рот и хотел крикнуть: «Ты оставишь меня в покое сегодня или нет?! Ты, старая ведьма! Дай хоть газету спокойно почитать!!!» Старуха тоже готовилась сказать равнодушно, но с примесью обиды: «Да читай, читай, пожалуйста! Вообще, занимайся чем хочешь, меня это совершенно не интересует.»

Этот ехидный разговор не состоялся -- распахнулась дверь, и в комнату зашла женщина. Симпатичная гордая женщина. Старуха не вытерпела, бросилась вперед, сладко сверкая глазами, осторожно схватила женщину за туманную руку и замирая, попыталась снять с пальца волшебное кольцо. Женщина вырвалась, оттолкнула старуху, та свалилась, но лихо поднялась и сразу же закричала:

-- Да я всю жизнь трудилась! Пока все эти интеллигенты торговали и спекулировали -- я работала! Я работала! А ты, ты...

-- Вот вы, уважаемая, являетесь средней старухой, которую обработало государство, время высушило ваши мозги в очередях...

-- Я работала... -- прошипела старуха. -- Я всю жизнь работала.

-- А вы, если я не ошибаюсь, вы наш новый клоун, вы уже со всеми тут познакомились?

-- Я врач...

Старуха гневно посмотрела на доктора и сделала ему знак молчать. Тот смущенно опустил голову.

-- Врач? Как это мило, как это очаровательно, как это забавно! Меня это забавляет, врач! Ха-ха-ха-ха! Врач! Однако, у вас есть чувство юмора!

Доктор еще сильнее смутился.

-- Публика будет в восторге, у вас будет свой номер, я вам обещаю...

-- Отдавай мое кольцо! -- закричала старуха.

-- Что? А ну, марш отсюда! Живо! Я распоряжусь, чтобы тщательней проверяли посетителей, а то уже все с улицы стали проходить через вестибюль! А вы, мамаша, постарайтесь, чтобы я вас здесь больше не видела!

Старуха не уходила.

-- Вы еще здесь, давайте, давайте, уходите отсюда! Прочь! Пошла!

-- Я выронила здесь одну вещь, она куда-то отлетела, а я не успела заметить, -- сказала старуха виновато.

-- Ладно, ищите, только быстро!

Женщина с кольцом повернулась к доктору и спросила:

-- А что вы еще умеете? У вас уникальное чувство юмора, насчет катастрофы не беспокойтесь, примитивных людей она не коснется, а у вас скоро будет счастливая жизнь, начнутся гастроли, командировки, выступления, заживете, как человек. У вас талант. Будут поклонники, цветы, девочки, а это кто -- мама ваша?

Старуха все ползала, искала пистолет. Доктору стало жалко ее и он кивнул.

-- А знаете что, вы можете брать ее с собой. На гастроли. Разместим вас пока здесь, но запомните -- это помещение временное, вас потом поселим в гостинице. Когда все утихнет снаружи. Вы в курсе, что там происходит, на поверхности?

-- Нет.

-- Там кое-что сохранилось. Некоторые здания уцелели. Вы женатый?

-- Нет.

-- Ничего. Мы подыщем вам невесту. Мамаша! Вы что там потеряли? Может быть, я вам помогу?

-- Да нет, спасибо, я сама справлюсь, -- ответила старуха.

-- Вы не сердитесь на меня?

-- Сержусь, -- сказала бабка, приподнимаясь с колен и отряхивая юбку. -- Очень сержусь. Отдай кольцо.

-- Этот перстень подарил мне один человек.

-- Какой человек? Ты купила его у моего внука! На базаре!

-- Вы ошибаетесь, мне его подарили. Зачем же мне вас обманывать?

-- Тогда где мое кольцо?

-- Я не знаю, где ваше кольцо. Я вас решила оставить, вы слышали? Если вы будете хорошо себя вести.

-- А все-таки -- где кольцо?

-- Какое кольцо?

-- Мое кольцо! Где мое кольцо?

-- У меня его нет, вы поняли меня? Сейчас вставайте, получите ключи от комнаты, костюмы, инвентарь. Вашего кольца у меня нет.

-- Дай тогда это. Я только посмотрю его, мне надо убедиться.

-- Хорошо, смотрите! Убедились?

Старуха придирчиво разглядывала кольцо, крутила его в руке, потом вдруг решительно надела его, сказала какие-то заклинания и исчезла.

Женщина-администратор развела руками, постояла какое-то время, явно недоумевая, глядя на то место, где стояла старуха, потом взяла себя в руки и сказала доктору:

-- Мое предложение остается в силе, пойдемте получать реквизит.

-- Они соединились, они вместе теперь, рядом! Старуха и дирижер!

Speaking In Tongues Лавка Языков

Леонид Зейгермахер

Жизнь городская

Speaking In Tongues
Лавка Языков