Speaking In Tongues
Лавка Языков

Леонид Зейгермахер

Театр

Я помню, когда впервые оказался в театре. Солнце просачивалось сквозь рваные занавески. Артисты быстро обрывали нити, по сцене ездили изящные грузовики и тележки. Только хозяйка мне не понравилась -- она была похожа на механическую куклу. Это была тучная болезненная женщина со скрюченными ногами. Пьяные зрители, захлебываясь, обсуждали спектакль. Они видели декорации -- болото на тесной поляне -- сюда тянулись длинные резиновые шланги.

В театре нет жестокости, от которой может помутиться зрение. Здесь все очень естественное, только поступки героев чуть-чуть усилены перспективой и человеческими сомнениями. Это хорошо видно в бинокль. В бинокль видны также различные дорожки и тропинки, которые приводят людей в театр. У самых дверей тропинки еле заметно искрятся. Об этих персональных тропинках можно еще говорить очень и очень долго.

Прокладывались они какими-то загадочными коллективами, вообще, неизвестно кем, а вот устанавливались для каждого и закреплялись за каждым -- нашими великими начальниками, людьми самодовольными и ленивыми.

Раньше зрители очень часто делали попытки сойти со своей тропинки. Им казалось, что это необходимо для жизненного опыта, но гениальное начальство пригрозило, что те, кто сойдет с тропы, будут закопаны в землю; кроме этого, всех обязали ходить в тюремной шапке и только в театре ее разрешалось снимать. Выдержим небольшую паузу из уважения к нашему славному руководству, ведь им приходится координировать почти все события. Практика показывает, что все отрегулировать просто невозможно, потому что тормозят разные обстоятельства, но начальство не теряет уверенности -- заходит на любую базу, на любую студию, берет своими нежными руками графин и вкушает проверенное добротное вино. Никто не осмелился бы вот так просто подойти, зачерпнуть и пить это вино.

Клиника, в которой годами живут больные, -- тоже, по сути, является театром, разве что здесь почти не слышны аплодисменты. Врачи ухаживают, помогают, лечат, больных стараются не волновать, даже выдают им утешительные платочки и лекарства. Проводятся собрания, на которых бросают жребий. В коридоре больные играют в шахматы, мрачно и быстро стучат фигурками, но видно, что ходы обдумывают, врачи иногда подшучивают над ними: «Осторожней, осторожней играй!» Больные по-своему развлекаются, они не чувствуют страха, а за окном живут совсем другие, те, которые постоянно ожидают, что обрушатся стены.

Врачи дают всем снотворное в стаканчиках, сонные больные становятся неподвижными, любопытство больше уже не дымится у них в глазах, но когда гудят солнечные антенны на крыше, больные моргают, они хотят спрятаться, не понимают, бедные, что полосатая пижама видна отовсюду.

Молоденькие медсестры украдкой покидают свой пост, чтобы поесть витаминок. Ночью они спят на кушетке и оглушительно храпят. На выходные они устраивают себе праздники -- приглашают кавалеров, незнакомцев из соседней палаты. Все вместе греются у печки и изображают нежность, в коридоре горит спасительный фонарь. На облупленной стене висит телефон, «централизованная связь», медсестры любят разыгрывать фельдшера -- пожилого человека, который много курит и каждый раз, когда достает портсигар, зевает. У него подвижные угасающие глаза. В кармане у него -- колокольчик, хотя в кармане он должен носить свисток. Медсестры звонят ему в кабинет, говорят, что какому-нибудь больному плохо, фельдшер плюется, беспокойно машет руками, звонит в колокольчик, бежит по коридору, а медсестры притаятся где-нибудь и смеются.

Лежат в палатах бывшие разведчики, костлявые люди, которые когда-то двигались, строили сараи, искали и забирались на любую подходящую высоту. Теперь они не могут убежать отсюда, из этого безобразного здания, лежат и вспоминают, как штурмовали, как славно дрались, каких знали отличных солдат, парашютистов, воинов. Их почти никто не охраняет теперь, лишь иногда проверяет санитар-алкоголик, он приехал из деревни, опирается на довольно крепкий костыль и косится на закрытые тумбочки. У него нет желания ограбить больных, но что-то звериное определенно есть в его взгляде. Он лукаво накрывает их одеялами, при этом благородно двигает подбородком и что-то ищет на полу. «Эх,вы,шпионы!» -- вдруг жалостливо произносит он. Старики смотрят на кружева. Его никто не слышит. «К вам хоть внуки-то приходят?» -- хочет спросить санитар, но машет снисходительно рукой. Он и так счастлив, уже нашел папиросы. Здесь дают какую-то гадость, а что делать -- приходится курить.

У него есть подруга, он с ней ругается, считает, что это и есть любовь, потрясает костылем и румянец выступает у него на щеках. За ширмой живет ребенок -- их дочка, «ну, это святое», несколько лохматых кукол и порванных книжек. Подруге он говорит: «Ну, я все уже с тобой обсудил, теперь давай жрать.» Заброшенный ребенок играет в углу своими игрушками.

А после обеда -- у отца -- меланхолия -- он берет гитару и ложится бренчать на кушетку. Поет скучные гражданские песни, а между строк -- уныло обвиняет всех своих врагов и друзей. Девочка тихо играет с куклой. Ее мать торчит у больничного окошка и смотрит туда, вниз, где что-то таскают. У нее трезвые глаза, она видит, как во дворе маршируют солдаты.

Те, кто читали уставы, знают, как важно для солдатского строя правильно маршировать -- ведь если солдаты начинают идти слишком тесно, сплошными шеренгами, в них стреляют из пушки, а если строй более свободный -- в ход идут ружья. Командиры прихлебывают чай и гоняют бедных солдат, чтобы те раз и навсегда запомнили, как нужно ходить. Звенят бетонные плиты. От топота качаются выцветшие плакаты, румяные лица и пшеничные усы. Художник «работал их внешность» очень долго, это один из лучших мастеров. Нарисованный солдат осторожно держит саблю и бережно прижимает к себе винтовку.

Синее небо -- авиационная пустота. Сыплются парашюты. Солдаты спешат в столовую. Столовая здесь же, при госпитале. Можно сфотографироваться на память. Здесь же продаются красивые мемориальные надписи. Некоторые грамотные солдаты доверчиво берут их и читают -- вечные истины, хорошо оформленные, поднимают настроение.

Солдаты обедают, а конвой скучает. Безжизненный тюремный склад, где лежат серебрянные миски и ложки -- там тепло, там можно чего-то пожевать, послушать по радио умные решения -- вот опять хочется туда. Можно взять чистый матрас и лечь спать прямо в сапогах -- никто и слова не скажет. Этот объемный склад для конвойных -- воплощение рая, особенно сейчас, когда ребята изнемогают от скуки. Все спокойно обедают -- никого не убивают, это даже смешно. Вот пригнали еще одну группу, загремели ложками, утираются махровыми полотенцами -- каждому выдали. Занимаются «сытным делом». Все в форменных гимнастерочках. Эх, не знают ребятки фронтовую цензуру, не знают! Маневры, когда заставляют разгружать эшелоны, все потные, взрывы, а вынуждены шевелиться в темноте и чудовищной грязи. Выстрелы усливаются, а командирам -- хоть бы что! Они презирают эту чепуху.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Леонид Зейгермахер

Театр

Speaking In Tongues
Лавка Языков