Speaking In Tongues
Лавка Языков

Рафаэль Левчин

МАГАЗИН ПРЕДМЕТОВ
непоэма

I

Среди прочих вспоминал его фантаст

не один — да вот Уэллс соврать на даст!

Призабытые, как воды, чудеса:

лица, блёстки, смех, объятья, голоса,

дом, в котором я тебя не поселил,

и цветок, что я тебе не подарил,

и оружие для рыцарских боёв —

безопасно, даже если и убьёт.

В магазине, на миру, красна и смерть

(забери меня — любимую не смей!).

А над входом — драгоценный циферблат,

стрелки крутятся и крутятся назад.

Хоть и поздно я узнал, что не один,

мне откроет всё же двери магазин.

И не будет больше бед в моём дому,

сладость мести мне отныне ни к чему,

я забуду напрочь слово это: «месть»...

(Этот текст и сам воспоминанье есть,

золотым прикосновением течёт...)

— Извините, но у нас переучёт!

II

Зачем ты здесь?

За что ты жив?

За чей ты счёт в вопросах властен?

Учти, что душам ни ножи,

ни лампы не нужны,

ни ласты,

ни крылья...

В молнии живёт

душа,

над водами летает,

а тело хвастает — и вот

кофейной гущей выпадает.

III

Дождь,

дождь опустился на город

по складной шелестящей стремянке.

Дождь разменивает свою оловянную мелочь,

рассылает своих насекомых стеклянных.

Дождь, дождь, лампа.

Не вернуться в лето,

не вернуться в лето,

не вернуться...

Дождь, дождь, дрожь.

Надоедливый дождь. Влюблённый.

Не забудь, не забудь, помни...

Над холодным пляжем, над отпечатками наших тел

барражируют инопланетные блюдца.

Им плевать, что они легко узнаются.

У них другие проблемы...

Дождь, дождь.

Дождь.

Дочь.

IV

Тело пляшет, гневается, пишет.

В нём страданье.

Это — навсегда.

Нас вбирает дождь без передышек.

Смерть и осень — там ли, где вода?

Комната твоя, как толстый свитер.

Травы проступают сквозь слова.

Дождь прошёл.

Ваш город слёзы вытер.

Где-то затерялась голова...

Разбирайте старые заказы!

(Лет ушедших чёрная тесьма...)

Ждать письма, люблю, чеканить фразы.

Ждать письма.

V

Ни одна форма не может быть совершенной.

Как далеко заведёт изученье предметов:

предметов еды и сна, драгоценностей лета,

запруд тёмной любви, реквизита красной ли сцены?

Обряды, толкаясь, лезут на головы ритуалам:

полёт Лилиенталя на планере-биплане

вкруг головы Молоха, набирающей свет в тумане,

словно горящий корабль!..

но и этого мало!

Напротив меня в вагоне метро — человек

в коричневой шляпе

(да-да, больше на нём ничего не надето!);

и шляпа, и обладатель её принадлежат к предметам,

и предметно их возвращенье в дом,

где из крана паденье капель

в пустоте...

И моя тоска,

бесстыдная рана

(я пытаюсь скрыть её, сжимая края, а она всё больше,

всё подобнее карте средневековой Польши,

чей вассал — Тевтонский орден...).

И зеркало-обезьяна...

И слепая зубная щётка...

И, лёгшие продолговато

голоса в лесу, шероховато-зелёном...

Завтрак — белый предмет

(мальчик-кукла, творог и вата).

И эшафот — бодрый предмет неопределённый...

Воют предметы-красавцы, лебезят предметы-уроды,

мельтешат перекусывающие друг друга предметы,

демоны второго, третьего, четвёртого рода...

Боже! пошли мне силы!

или хотя бы

лето!

Это

даже Тебе

под силу!

(Плод вечно спелый

не упадёт!)

Ты ведь сам пожелал, чтобы всё шло по кругу...

Почему же Ты время прямолинейным сделал?

Почему так поздно позволил мне встретить друга?

Почему позволил

Тебе

задавать вопросы?

Почему позволил Себе

не давать ответы?

Почему, почему я в Тебя никогда не смогу поверить?!.

Глаз,

который Ты скосил на меня, —

мой же глаз,

на тебя взирающий косо...

VI

Голова моя давно затерялась.

Обхожусь пока без головы.

Где-то помнит она про жалость.

Полон рот синтетической травы.

Хорошо, что я её не вижу.

Хорошо, что не коплю обид.

Тело движется, утешенья нижет.

Голова ничего не говорит.

VII

...раздавленным виноградом вместе с косточками и шкурками

заполняется бочка почти до самого верху,

оставляется сантиметров тридцать,

так как при брожении начнёт подниматься.

Бочка ставится в тепло на неделю,

по три-четыре раза на день

содержимое перемешивается

длинной деревянной лопаткой.

Когда

в день седьмой

окончательно исчёзает сладость

и появляется полная горечь,

слить со шкурок в другую бочку.

Шкурки отжать под прессом,

а чтобы косточки удалить со дна бочки,

ополоснуть её,

но не водой, а полученным горьким напитком.

Чтобы и эта пара литров не пропадала даром,

через дуршлаг отцедить в тот же сосуд.

Теперь всю жидкость опять слить в первую бочку,

опять в тепло на неделю,

на отстой.

Оно будет шуметь, сверху будет пена.

Когда перестанет шуметь, исчезнет пена —

вино готово.

Его переливают в бутылки

или в бочку закрытую.

Переливать осторожно, чтобы не всколыхнуть на дне

осевшие дрожжи.

Брожение и отстой — в открытой бочке,

но сверху накрыть её плёнкой,

накинуть старое пальто, одеяло, чтоб было теплее.

Вино —

как ребёнок,

с ним прежде всего нужна

осторожность.

VIII

Нет такого предмета,

от которого человек отказаться не мог бы.

Человек и сам не очень-то понимает,

что ему действительно нужно.

Хорошо скрипке со смычком пересечься,

а каково распахнутому футляру?

Нужен ли человеку

такой предмет, как русалка?

Предмет ли русалка?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Поэт ведёт свою речь

из невесть откуда в чёрт знает куда,

он и сам точно не ведает цели потока слов.

Сначала он призывает предметы рубить,

потом — любить,

потом говорит, что вообще-то это беда,

что предметы жадно сосут человечью яркую кровь...

Ну, а хоть бы и так — что её, кровь, солить?

Кровь на то ведь и кровь, чтоб её куда-нибудь лить:

то ли в душу-тело любимых,

то ли врагу в глаза,

то ли в пасть предметов несытую...

но не пролить нельзя!

Драгоценные чаши,

переполненные нежным вином,

ходим, толкаем друг друга, курим, плюём,

вершим без счёту мелкие подлости, подвиги — иногда,

созерцаем друг друга, почти не зная стыда...

Оттого-то наше вино переходит в розовое желе,

никого-то, кроме себя, мы не желаем жалеть...

Просыпаюсь во сне для новых снов и, не зная ещё, что сплю,

окликаю тебя:

« Обними!.. дай руку!.. люблю!..»

И тогда уж по-настоящему пробуждаюсь, одиночеством потрясён...

Впрочем, кто доказать способен, что и это не сон?

Значит, есть надежда проснуться в мире, где места предметам нет,

где неспешно течёт световой поток,

берега которого — свет...

Кое-где брусчатку асфальт ещё не закрыл,

кое-где брусчатка ещё не закрыла пыль,

кое-где и пыль ещё не закрыла соль,

кое-где и соль ещё не закрыла боль.

Ну и что с того, что в тысячу первый раз закат кровав?

Что с того, что в тысячу первый раз ты зовёшь слова?

Что твердишь свои заклинанья опять, опять и опять?

Сколько ни надрывайся — живую кровь не создать!

Ученик колдуна,

преврати это слово

хотя бы

в нож!

Ничего ты не можешь...

На улице —

снова

дождь.

Белый дождь,

непрозрачный круг,

дай ты нам вернуться на Юг!

А в ответ хохочет снова и снова

красный предмет — трамвай:

«Вот и ты — ещё один —

предал

Слово...

Что ж, наливай!

Будь здоров, не суши себе даром голову:

эликсир ли, яд?

Для того, кто куплен с костями Городом —

нет дороги назад!».

Значит, вот что с нами делает Магазин...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Можно страх и смерть на комиссию сдать,

страсть и ум напрокат получить.

Есть в продаже всё

—ну, почти что всё, —

но за всё предстоит платить.

Шарит по углам телекамеры хищный клюв:

это кто же там

вздумал безвозмездно сказать: «...люблю...»?!

Знаменательный лозунг века:

«Купи — продам!».

И уже не белый дождь —

серый ветер —

в дрожь — по следам.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сборка противогаза производится следующим образом:

в левую руку берут шлем-маску и правой

рукой присоединяют к ней ввинтной гайкой

гофрированную трубку. Затем в правую руку

берут коробку (гофрированная трубка с опущенной

вниз шлем-маской остаётся в левой руке)

и завинчивают её до предела в накидную гайку

гофрированной трубки... Предварительно осмотреть коробку

и трубку на предмет наличия

проколов, прорывов,

пробоин, вмятин,

ржавчины пятен...

Никакому сплаву ржавчины не избежать...

Не пора ли тебе задержаться, смакующий

смерч в горсти?

Не пора ли остановиться и свет прижать?

Говоришь:

«Виноват — казни,

но за что же страдать другим?»

Да хотя бы за то, что твоя готовность — наглая ложь!

Даже в страшном сне не сумевший шагнуть сквозь огонь

нагим,

наяву

и в костюме асбестовом

не пойдёшь.

Твой талант уходит на то,

чтобы уходить от ответа

блистательно: дескать, мы не рабы.

Чтобы так, как ты, ненавидеть предметы,

надо плотью от плоти

и костью от кости

предметов

быть.

IX

Свет, сквозь предметы идущий, окрашивается ими.

Утро на стене цвета штор,

рисунка занавесок,

в полоску от жалюзи.

Упоительно вино в стакане на свет.

Тушёное мясо не пропускает свет, золотится.

Ладонь таинственно розовеет

и — интенсивно — палец

над кнопкой лифта.

Свет в затылок, твои чудо-волосы, зубов белизна,

и глаза мои наполняются бешеной ревностью

к моему рту.

X

Любимая, постой! Зачем нам путь

по холоду, вне времени и места?

Прошу:

«Ты только будь!

Ты только будь!» —

я, говорить вне тела не умевший.

Писать — да это гвозди в водоём

бросать — вещь не в себе — и вечность — даром.

. . . . . . . . . . . . . . . . .. .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но мы живём над рыбой,

мы живём,

кружа

меж наводненьем и пожаром.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Рафаэль Левчин

МАГАЗИН ПРЕДМЕТОВ непоэма

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

Speaking In Tongues
Лавка Языков

МАГАЗИН ПРЕДМЕТОВ
непоэма