Speaking In Tongues
Лавка Языков

Константин Дмитриенко

Тень Лилит

Опавшие листья

Угрюмый воин с надеждой на волю

Страна виадуков и лестниц

Этим снегом Рождество

она пишет письма на позднем снегу

Стоп

Я привык наблюдать теней метаморфозы

Мы будем с тобою неплохо смотреться

На ладонях акварелей

Будет холодно

Я всегда середина

В омуте, где ночь долга

Мне казалось -- ты заснешь

Ты спешила в это лето

Если память не обманет

А ты -- всего лишь мой ребенок незаконный

мое одиночество -- сезонная птица

В сером мареве -- утро

В промежутке между твоей деловитостью

Она подошла

Я вернул бы тебе все

Есть несколько закономерностей

Так медленно, как жизнь

Знаешь

Я умею быть всяким

Заполночь

Эти скалы как любовники

Осень на наших руках

В своем гипюровом белье

Осколок воздуха в такие дни так ярок

Опавшие листья

лица

свои

прижимают к земле

Ветер цепляется к веткам

Деревья обняли небо,

Не замыкая в кольцо руки,

цепью,

оборванной в страсти

шелк сброшен --

нетерпеливо желание

и осень -- упала навзниь

В листья

В огонь

В шорох

Пепел на наших дорогах

Лед на последних лужах

В пригоршне клочья дыма

Шорох в листве -- как в клетке

Утро -- всего лишь

Утро

«Вы были слишком рядом вот и сгорели...»

Падай

на перекрестке

Падай!

Пока не поздно

Падай

на дно восторга

И угольком сигаретным -- в чистый размах снега,

в синий луны шепот --

падай! Падай и гасни!

Талоны на сахар и водку

Очереди за мылом

Перегоревшие лица

Ужин в пустой квартире

Время без флага на башне

Видеофильм без звука

Нега по безналичке

В пригоршню -- дым и пепел

«Там хорошо где нас нету. Сделаем мир чуть лучше?»

Закономерной точкой,

если любовь закончена,

дверь прикрыв осторожно,

законопослушный отрок,

выйди и застрелись

опавшие листья нежно

к лицу прижимают землю

Универсальная жажда --

осень шагов над прорвой

Свалка надежд и историй

Угрюмый воин с надеждой на волю --

под снегом.

Под снегом --

Разборчивый пепел,

и розовый шелест лохматого лета

под снегом,

под снегом.

Повтор неизбежен, границы ложатся,

как шлюхи,

и паперть --

под снегом.

Под снегом --

дома и библиотеки, пивные, погосты,

мансарды, подвалы.

А под одеялом любовные игры,

как зелень озимых --

под снегом.

Под снегом --

лицо. И ладони, как соя, проросшая поздно,

что ранняя осень -- желты и бесстыдно --

краснеют --

под снегом...

Под снегом

вороны, дрозды, воробьи

лосьон -- до бритья,

петля --

после бритья,

Нестеров, Юм...

Бля! как тоскливо и бело...

Откуда такая

тяга к церквям, чердакам,

свалкам, разлукам?

Развалина снега -- вполне по колена

и время -- асфальтом --

под снегом,

под снегом.

Разбуженный аист кричит с перепугу,

забыв о своей немоте и умении щелкать над домом,

подстреленный окунь взлетает над фанзой

и падает, кроя соломой.

Как тускло

под снегом .

Под снегом...

Страна виадуков и лестниц;

страна медицины и кладбищ;

я пуст, как товарная станция,

я чист, как дешевое право.

Печальные карагачи, опухшие провода --

страна одиноких причалов,

под нефтью мутнеет вода...

И я -- неуместное, лозунг --

Двуногое дерево.

Каждая осень -- камень.

И перекрестков хватает.

Направо? Налево?

Коней теряя --

странные шахматы: страна, как клетка,

...я плавлюсь на этой ладони,

прижатый небом к стране.

Страна, как чай без лимона,

и даже без чая...

Довольно.

Отметим свой выход

сожженьем немногих страниц:

любовью в загаженном дворике.

Директор кавказских акцентов,

Начальник бурятских глазниц,

я -- просто Двуногое дерево...

Позвольте пройти...

Этим снегом Рождество

замело.

В ожидании амнистий

спит тюрьма.

На деревьях на домах --

в кружевах --

На фундаментах церквей --

синева.

Тень луны, свет луны --

тишина.

Не поднять головы --

свет в окне --

ненадежен, как взятое в долг --

дотяни до весны,

прикоснись.

Лед под снегом.

Шаги на ветру.

Поцелуй на бегу.

Магазины, как памятник первому дню.

«Пуста и безвидна.»

Обидно,

что Завтра -- достанется богу,

А нам --

снег, мороз в ожиданье трамвая,

Штраф

за безбилетный проезд в толчее...

Оголенным торсом мерцая,

пробегая по парку рысцой...

С Рождеством меня

поздравь

С Овцой.

она пишет письма на позднем снегу

на желтом песке чертит знаки

лбом прижимаясь к стеклу

дышит на холод

и пальцем выводит

вензель корону и

«I love you»

ей не хватает бумаги

ей так не хватает чернил

когда она вспоминает

когда она просто молчит

ей так не хватает конверта

и марки на этот конверт

но больше всего нужен адрес

и, главное, адреса -- нет.

Стоп.

Медленно рисует ветер хмуросплетения зимы.

По заскорузлой тени иней, цепляясь за кусты,

ползет и огибает фонари.

Стоп.

Медленно врастают взгляды в тень синевы.

Как осторожна и тиха рутина будниной любви.

Как хочется, чтоб стало легче...

Стоп.

Вам верится,

что будет легче

среди толпы.

Ты тень воды.

Я ветра тень.

Я -- над водой, ты -- подо льдом.

Нам раствориться б в толчее,

простуженно друзьям кивая,

сознательно и зря.

Страдая от незакончености фраз,

тянуть друг к другу тени рук

и вдруг увидеть -- мы лишь тень

И переломит силу лень...

Прикосновение губ. Продлись чуть дольше.

Не согреть.

Наискосок к нагой ключице -- ложится тень.

Летит. Пуглив пернатый шорох среди зимы.

Да предает по праву долга стукач в груди.

Ко мне! Ты все отлично знаешь.

Я предан взглядом, словом, телом,

улыбкой тлеющей и смелым прикосновением груди.

Я предан. Предан.

Белым мелом расчерчен белый снег.

Иди.

Сюда!

По тайникам дешевых слов уже не скрыться. Обреченно

переходи на междометья,

переходи на стон и вздох...

Я привык наблюдать теней метаморфозы.

Черным кузнечиком -- летние полночи,

короткий прыжок от одиннадцати до четырех,

новолуние -- мачехой, полдень -- отчимом,

сороконожкой, потерявшей обувь,

такой потный и такой долгий сезон.

Чье тело заполняет тезис об одиночестве

дерева, растущего в чаще?

То же, что выглядывает из-под камня

на котором греется схематичная ящерица.

Я уже не удивляюсь, когда слышу, как

листья шепчутся между собой

в надежде на то, что их кто-то услышит;

случайный прохожий

или еще один, третий, с запрокинутой головой.

Обнажив для удара горло, холм замирает.

Блестящие спины дорожных рабочих все ближе и ближе,

Ты разве не знаешь, что очень опасно

подставлять свое тело

первому встречному солнцу?

Ты разве не помнишь, что пляж может пахнуть

почти как аутодафе?

Когда политическая жизнь проходит мимо,

как эта девушка в черном платье,

начинаешь жалеть, что не можешь быть дольше,

чем это позволено путешествием стоя на месте.

Сгореть бы на площади,

но солнце прячется, помня, что слишком опасно соседство

спичек с детишками,

и наблюдаешь в теней метаморфозы

старательно, как поставивший ставку на черное,

но «три листика» в руках каталы --

безошибочный проигрыш.

Метаморфозы тени -- ничто, только внешнее.

Тень линейно длиннеет, но даже

изуродованная и растворенная в мачехе,

утром -- тень поднимается -- как Феникс, почти обновленная,

так привычно.

Мы будем с тобою неплохо смотреться,

когда отправимся вместе, не гулко

по улицам сонным от ощущения выходного.

Ты яркая вся, я -- достаточно блеклый.

Но ты -- молчалива, а я, поначалу,

такой говорун! -- как сорока.

Но -- все переменится,

мне-то известно, как быстро и мочла, в течение месяца,

я стану твоей обольстительной тенью,

пока ожиданием воздух прочерен,

пока от постели к постели,

пока прижимаясь друг к другу, как к тайне

мы движемся с точностью спальных вагонов

скорого поезда.

И если удастся, ты выйдешь на станции

рыжая, как апельсин на подносе империи,

в зеленых лосинах, багамской маечке --

ах, райская птица, попавшая в север

с уверенной меткостью снайперской пули.

Но -- знаешь --

мы бы неплохо рядом смотрелись:

ты -- яркая вся, я -- достаточно блеклый.

На ладонях акварелей

На крыле твоих пастелей.

Тени -- как чужие лица.

Лица -- как чужие тени --

и туман -- ландшафтом серый...

Что же ты, художник Слепов,

пьешь совсем чужую воду?

-- мы сюжеты для матисса

и лишь фрукты для сезанна

Тихой кармой на поминках

водка -- как вода из крана,

как стекло по мокрым венам...

-- мы лишь бляди для ван-гога

лишь таити для гогена

Танец строчки

Сроки Танца

Стансы на могильном камне...

Кто такой, художник Слепов --

Модильяни без

Версаля

-- разложи меня на камни --

сувенир от колизея

и по почте --

Я останусь искаженным --

как под лупой -- искаженным --

пылью с бабочкиных крыльев... --

На углях твоих ладоней,

На сангине нервных жестов...

Будет холодно. Очень.

Милый,

если можешь,

ныряй еще глубже.

Мимолетное. Встреча.

Не касайся протянутых рук, надеясь

на близкий разрыв затянувшихся связей.

Продолжай сотрясать

бессмысленный и голодный

вечер, вязкий, как масло, --

не касайся лица --

Мимолетное. Встреча.

Будет холодно. Очень.

Почуствуй меня.

Будет сложно. Послушай,

милый мой,

ты ныряешь

в молчаливом пространстве.

Между стен запах листьев --

так липнет сезон тополиный.

я ныряю в твой запах,

милый мой,

будет больно, я знаю.

Послушай! Послушай...

Будет холодно. Будет.

Озирайся на перекрестке.

Боязливо стряхни с себя тень.

Я всегда буду рядом,

но связь на порочность разрыва опробуй и

ныряй.

Ныряй еще глубже.

Я знаю, что будет.

Холодно будет.

И сложно.

Я всегда середина

Между пеплом и снегом

Между ветром и стягом

Между болью и шоком

И если ты рядом --

нам по прежнему снится

пруд в котором резвятся

две глупые рыбки и

две алые рыбки

а в чаще

серый

дракон

почти из нефрита

похожий на еврея Альберта Эйнштейна

но какое нам дело до шуток натуры

две ладони в воде осторожны как солнечный заяц

охраняют

двух глупых

и двух алых

рыбок резвящихся без причины

И, медленный,

рисует иней

стекло весны

-- Не убежать от счастья. -- Знаю.

-- Ты не беги.

В омуте, где ночь долга,

масляниста, как тавот,

карпы помнят зеркала

камешками трут живот.

В небе, где длина любви

измеряется паденьем, --

бекасиные бои,

блеянье и танец тени.

Дно пещер, где воздух стоит

полыханья свечи,

протянуло вниз ладони.

Где там теплый центр земли?

Где там дно? Всегда навстречу.

Где там крыша? Вверх и вверх.

Где здесь право? Лево? Или...

Перевернутые тени,

засекреченные шторы

да бесструнные рояли,

бессловесные печали,

камни в трещинах ступеней,

пьяный возглас...

Дно.

Покрышка.

Что там? Видишь?

Нет. Не вижу.

Мне казалось -- ты заснешь

прежде чем оборотиться

в рыбу с яркими глазами

с чешуей из алой меди

Мне казалось -- он поднимет

горсть травы и только после

станет розовой змеей

с алюминиевым жалом

Мне казалось -- я растаю

перед тем как стать похожим

на стального скорпиона

с оловянными клешнями

Мне казалось -- мне казалось

Но мы слишком мочла тонем

Но мы слишком слышим ветер

Нам совсем немного надо

Ах Земля уже не держит

И еще --

мне показалось --

Впрочем время на часах --

2 по полуночи

с лишком

Ты спешила в это лето.

Торопилась.

Опоздала.

Вот в халатике больничном

по дорожкам осень ходит.

Вдоль заборов,

по решетке --

стук-постук,

на фоне серой

перспективы на прозрачность --

маркировка на бесплодность

Так спешила в это лето...

Так спешила...

Истончались и желтели

дни, всего лишь -- кучка листьев

под дождем не догоревших.

Голос тих,

ладонь подставив,

первый снег поймать над грязью.

Неужели?

Очевидно...

Торопилась так, что даже в эту осень не успела...

Если память не обманет.

Мы сливались.

Ближе, ближе --

За закрытыми глазами ненадежность,

Неподвижность.

Замереть.

И сквозь укусы --

Третий взгляд --

Седьмое чувство,

Не опасность, безрассудство.

Потолок, судьей нависший,

Черной простыней блаженства --

Стены -- пригоршней испуга --

В кулаке два насекомых,

Сжаты.

Плотно -- не разнимешь.

Если память не обманет

И всегда, когда так близко --

Смерть меж нами

Тонкой пленкой

По спине, под животами,

Как беременность,

Свернувшись в красной тьме твоей утробы.

Сроки выйдут. Боли... Роды?

Выкидыш? Аборт?

Однако,

Между нами --

Смерть.

Под нами

В нас.

А ты -- всего лишь мой ребенок незаконный.

Я тебя носил до срока.

Привыкал. Теперь я знаю.

Как твое висело тело у меня внутри.

Я помню родинки и пятна крови.

Я ощупывал собою твое тело, мой ребенок.

Миг рожденья.

Смерть -- наружу.

Черным ящиком Пандоры

Я раскрылся.

Как обидно, но детей не выбирают.

Ты мертва, я неподвижен...

Если память не обманет,

Мы сливались.

Ближе.

мое одиночество -- сезонная птица

может быть в этот момент

она свои перышки чистит

в клеточке на подоконнике

но что ему сеточка?

дождик

оно прилетит вернется

но есть и твое одиночество --

кукушка без роду без племени

когда же к стеклу прижавшись

сидят они рядышком -- чистятся

суммарное одиночество

знай себе увеличивается

и ты это тоже знаешь

и если чего-то боишься

то шороха серых крыльев

нечленораздельной песенки

покуда же птичка тоскливая

совсем незаметная в сумерках

сидит и перышки чистит в клеточке на подоконнике

мы рассчитали точно

всяк при своем остался

один и один -- не пара

а сумма тоскливого взгляда

в два раза не изменяется

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В сером мареве -- утро,

и поезд растает.

Над озером -- вялый туман,

спят деревья.

Деревья почти всегда спят.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мне нравятся камни за их уверенную серость,

но молиться на лестницы -- глупо,

даже если

это лестница

на высокое небо.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Еще раз спрошу

«Зачем это ангелу крылья?»

и сам же отвечу

«А для красы.»

«Или для того,

чтобы нам при встрече

не ошибаться.»

-- Вот -- идет ангел.

И всегда за плечом

движение перьев

между солнцем и нами,

серыми.

Это совсем как китайский зонтик.

В промежутке между твоей деловитостью

и беззащитностью тени,

зная, что все эти окна слепы и никому нет дела,

я любил эти честные игры,

подчинялся,

как условностям подчиняется буратино,

палочками руководимый снизу.

Рядом с телом,

ах, как часто, пока только осень --

бесконечные ряды постоянных --

торговля на уровне ласки...

экая жалость!

ну и что, что смерть всегда где-то мимо,

подумаешь!

и все равно не скажешь:

«Мне неуместно быть рядом...»

Слишком честно и, как всегда, -- слишком

чересчур просто

Как первобытность энергии веры, закованной в талисман.

Я-то знаю,

что будучи вещим, твой сон так и не коснулся тебя

и лишь скользом

подмял мою веру

в то, что можно быть честным.

Без правил.

Без игр.

И жить при этом

на границе запретной боли

в промежутке

между

твоей деловитостью, беззащитностью тени,

тридцатью процентами лжи

и тягучей пыткой близкого тела.

Она подошла. Спросила:

-- Ты знаешь, который час?

Он. Ей ответил. Не глядя. --

-- Знаю. Разве касается нас,

Что тени длиннее и строже?

Быть может, и мы найдем

Занятие потревожней,

Чем измерять углы

Между большой и малой

Стрелками?

-- Ты посмотри!

Какой ты, однако, прыткий. Торопишься?

-- Не тороплюсь.

-- А все равно, подожди...

Она продышала в ухо:

-- Сколько в запасе минут?

— Не помню, я вместе с одеждой

сбросил с себя часы.

-- Ты опоздаешь?

-- Как хочешь...

остаться бы до темноты,

под одеялом нет тени, и

не видны углы

между большой и малой

стрелками.

-- Ты не слышишь?

Она посмотрела вязко:

-- В общем-то тороплюсь...

Но ты -- все равно, подожди...

Он -- сумрачный, помнил протяжность

Движения, голос, в окно

пытались заглядывать звезды.

В кучке одежд, часы,

забытые, тикали мелко.

Она:

-- Отвернись, я оденусь.

Как долго мы здесь?

Пора?..

все упирается в угол

между большой и малой

стрелками

-- Поспеши.

застегивая сорочку

он промолчал,

часы,

невзирая на вечер,

считали, что два без пяти.

Кто-то из них торопился

и не завел часы.

-- Куда-то торопишься?

-- Да уж...

-- А ты подожди...

Я вернул бы тебе все...

Если хочешь.

Только нечего вернуть...

Ткнулась осень

красной бабочкой в стекло.

В чаще штор -- белым-бело --

заблудились... Что же?

Да собрали все слова,

оказалось --

общих, было-то всего:

раз-два... Жалость,

вычеркни меня из квартиры,

жизнью личной

от меня защитилась

Белой бабочкой страниц

Крошка память

Между нами -- ничего?

Между нами --

только лексика ночей,

разговоры.

Обещание любви --

слишком вздорно.

Мертвой бабочкой -- рука

вдоль сомнений.

Ты хотела не меня,

а прозренья?

Подозрительно легко

оказалось

отказаться от и до.

Отказалась.

Есть несколько закономерностей. Вот, например:

Низ -- это там, куда падает яблоко или камень, или вот --

человек споткнулся;

Два умножая на два обязательно быть «четыре», можно и пять,

но привыней;

Между двумя точками проходит одна прямая, а направление --

эка важность! подумаешь, тоже мне вектор!

Действие порождает противодействие, равное по силе;

Энергия -- не исчезает;

Да будет

над нами

сила и слава!

Есть несколько закономерностей. Вот, например:

Начало нашего желания заложено в первом прикосновении;

Наличие страсти -- в наличии или отсутствии мужа;

Мой сексуальный комплекс -- неверие в твои силы;

Привязанность -- это когда ты меня отталкиваешь, а я пытаюсь

не сопротивлятся, но -- все повторится -- по кругу.

Есть! Несколько закономерностей. Вот, например:

Умирают.

Проходит.

No future.

Мы эгоистичны.

Я так хотел быть мертвым, но несколько закономеростей,

вот, например:

Всему свое время;

Нужно быть честным, правдивым, праведным:

Нужно успеть сказать «Баста!», но как-то получилось,

что мое «Хватит» стало всего лишь эхом

закономерного «хватит»

Так медленно, как жизнь

из дряхлых тел, уходит лето --

в ожиданье юг. Скрипит песком

далекая Сахара. И север --

одноног -- калекой входит

в город, опираясь,

как на костыль,

на голые деревья.

Тумана сон. Деревья --

схема линий

между

землей и небом. Голос слеп.

А спелый иней метит

перспективу,

как встречные столбы -- кобель.

Знаешь? Конечно же.

Зримо.

Я ненадолго. Всего на секунду.

Скоро.

Я просто выйду.

Весь. Растворюсь, растаю.

Выпаду на асфальте

мелкой росой. Из тумана кто меня вытащит?

Часто

употребляю личные

местоимения?..

Знаешь? Конечно же.

Знаешь.

Так будет много проще...

Шепот обыденный страха,

В страхе мы пообвыкли.

Я не продолжусь. Я выйду,

Не хлопая,

не пререкаясь -- просто и пристально.

Утром,

возможно, утром,

кто-нибудь и отыщет. Только,

не плакай,

мне бы хотелось

верить,

что для тебя обычно разовое расстояние.

И я -- ненавечен.

Ты -- знаешь.

Косноязычен и первобытен,

мрачным дождем на местность

должен был выпасть, и --

вышел.

Скоро? Конечно же. Знаешь.

Я не жалел обмана. Ты не страдала от правды.

Или? Ты что-то сказала. Я слышал.

Был абрикосов компот -- по горло,

Ты так просила поддержки. Но -- извини.

Не смог?

Я умею быть всяким:

И сытым, и чистым, грубым, забытым,

любимым и милым,

влюбленным дебилом,

грязным сатиром в охоте за нимфой,

до нудного честным,

до привычного лживым,

ласковым телом,

пьяным оргазмом, но я не умею

быть с тобой рядом и быть неуместным.

Да, я умею быть молчаливым,

или нанизывать, как на шпагу,

слово за слово и наслаждаться

слизью и желчью, слезой и соплями.

Это так просто — быть многоликим,

это -- так просто, снимая личину,

знать, что под ней не лицо, а скорлупка

белого цвета.

И хрупко и хрустко -- стукнуть и --

трещина.

Но я не умею долго быть рядом, не раздеваясь.

Ах да! Я умею

казаться опасным.

Вот еще горе! Экая мелочь!

Я так же честно могу онесчаститься --

как ты захочешь, как мне понравится.

Чувствуешь? Как мы играем, играем,

падаем -- вместе, порознь -- взлетаем,

этой игре не хватало мороза?

Я бы добавил...

Поздно?

Ах, поздно!

Я -- не играю.

Я вышел. Шел дождик.

Ты так не любишь вторые роли...

А я --

кажется, понял:

можно быть всяким, если не ролью.

Заполночь. Читаю не про что.

В комнате. Пустой. Так одиноко.

Продолжать жалеть себя.

Над кроватью тусклый запах пота.

Вдоль стены -- «Да уходи же! Слышишь!»

Пробирается твой шепот.

Уходя, для слез оставить место.

На кровати -- женщина, курящая сквозь спазмы.

Чутко реагирую на позу.

Выжидая слов, листаю книгу.

Много ль нужно? Я молчу. И, знаешь,

Не могу ударить по заказу.

Если просишь боли, подожди.

Отвернись. Молчи. Сквозь дым глотая:

«Это все.» Слова и только.

Ты шепнула. «Уходи. Я дверь потом закрою.»

Это -- все. Дыша увядшей тенью.

Ухожу и вижу, как слепая

Полночь тычется в углы домов.

Эти скалы — как любовники,

в кустах кладбища

застигнутые случайно, --

замерли, стараясь быть незамеченными --

голые.

До последней нитки любовью обобраны.

Как мала эта доля:

радость или молчание,

тень моего неба и диаметр ветра --

разбитые стекла.

Осень на наших руках --

бездействующая модель снега,

воздух, протертый до дыр на самых

веселых местах.

Но не стоит об этом. Пожалуй, и правда не стоит.

Отпусти своего журавля.

За тридцать секунд до коронного па

в танце на скользком полу,

растерянно промолчи,

когда тебя увлекут в запах прелой листвы...

В своем гипюровом белье,

в своих капроновых чулках --

ты -- дикий ангел на стерне --

прелестный взгляд,

прощальный взмах.

И грязь налипла к башмачкам...

Ударом в пах.

И фонарь на столбе -- труп луны,

приговоренной

быть в петле.

А светит по привычке,

хоть уже ослепла, и мальчишки

камни из рогаток целят

в мертвый и стеклянный череп.

Осколок воздуха в такие дни так ярок,

Но ты не прячься, -- не спасет стекло

Твое подлунное окно --

Полуослепленный подарок.

Среди собак и северных корон

Сквозь крылья лебедя, пока летится мне.

Возможна тень. Приклеено к стене

Окно полночное на южной стороне.

Сворачивайся кольцами, Дракон!

Спроси у воздуха, куда ему лететь,

В ответ -- услышишь: «Ах, раним романтик.»

Ебливой суке не повяжешь бантик,

Ей важно то, что ты -- отменный всадник,

Почти что жеребец. И наплевать на лесть.

Ты видел небо и, входя в туман,

Полуосмысливал подарок.

Париж на улицах, а ты подранок

Извергший сок, слепой самообман.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Константин Дмитриенко

Тень Лилит

Speaking In Tongues
Лавка Языков