Speaking In Tongues
Лавка Языков

Линда Кинг

Буковски

«Чарльз Буковски? Первый раз слышу», сказала я.

«Он лучший поэт Лос-Анджелеса».

Я открыла поэтический журнальчик... Смех Литературный и Человек с Гребаным Ружьем... «В омерзении от поэзии Чикаго, от бледных и надежных, как клецки, Крили, Олсонов, Дики, Мервинов, Немеровых и Мередит...» Я стала читать его стихи, «Большие Члены Подбитого Гвоздями Солнца»... дойдя до строчки «Бог вылизывает тебе задницу», я спросила, «Он что, гомосексуалист, этот Буковски?»

«Не знаю...» Тут с той стороны улицы доносится крик и визг. Борятся двое парней. «Это как раз Чарльз Буковски идет... может, сама спросишь.» Первым заходит парень помоложе и Питер говорит, «Эй, Нили, ты с Хэнком дружишь. Тут леди хочет узнать, не гомосексуалист ли он.»

«Я у него не сосу», отвечает Нили.

И я думаю... эти парни... «Потише там, -- орет негритянка изнутри, -- уже читают». Мы с сестрой прокрадываемся за одеяло в темную поэтическую нору... «Мост». Буковски, Нили и Питер заходят с пивом и вином. Располагаются на матрасе. Буковски глазеет на ноги женщины в мини-юбке. Он слушает стиха три, берет свое пиво и уходит.

Через пару недель, на том же месте. Я слушаю флейту, пытаюсь развлечься, а нервы жаждут чего-нибудь этакого. Я наконец шепчу Питеру: «Господи, тут что, вообще ничего не происходит? Где что-нибудь классное? Какой-нибудь экшн?» А флейта играла тихо, спокойненько. Питер кому-то позвонил... «ОК, щас приедем,» -- и обернулся ко мне. «Я отвезу тебя к Чарльзу Буковски.» Я подумала про себя... а готова ли я к этому? Питер гнал как сумасшедший, визжа тормозами, в винный за пивом.

«Слышь, Питер, давай я свою машину возьму, и за тобой поеду?»

«О.К.», и он погнал обратно в «Мост». «Я сразу назад, только денег возьму.» Он забежал внутрь. Через окно я видела, как он ругается с певицей-негритянкой… со своей женщиной.

Двери и окна во дворе у Буковски заросли кустарником. Буковски был стар… слишком стар. Толст… слишком толст… и довольно пьян.

«Я хочу познакомить тебя с…»

«Дурында.»

«…с Дурындой…»

«Да ладно, как тебя зовут?»

«Так и зовут. Пусть сразу знают, что я Дурында… дура типа… сразу понятно, чего ждать. Пусть не говорят, что их не предупреждали.»

«О.К., Дурында, садись.»

Буковски говорил мало. На меня он смотрел, будто у меня не было глаз, ушей или души. Мы говорили о том и об этом, а Буковски говорил так, будто он все это уже видел, слышал, делал. Питер смеялся, веселился и разговор зашел о поэзии.

«Так ты, значит, стихи пишешь», сказал Буковски, и переглянулся с Питером.

«Да, пишу. Я чуть на стенку там не полезла... флейточка так пу-пу-пууу-пу, поэты читают тихонечко. Никто, что ли, не кричит в этом городе. Свое я люблю кричать вот так...» Я начала поэму.

Питер выскочил передо мной и заорал, «Нет, нет, не Чарльзу Буковски... не Чарльзу Буковски.»

«Почему не Чарльзу Буковски? Я его не знаю», и я впрыгнула на стол, изображая сумасшедшую из своей поэмы. Буковски протянул руку и включил радио на полную, чтоб заглушить меня, а Питер обхватил меня, пытаясь зажать мне рот рукой, одновременно выкрикивая непристойности. Я спрыгнула со стола, перекрикивая рев.

«Давай потанцуем... давай поебемся...», орал Питер, толкая меня. «Займемся этим делом... » Поэма, наконец, кончилась.

«Черт, рифмованные... Так я и знал. Никто давно не рифмует.»

«Одни мы, идиоты. Я и детские стишки до сих пор люблю.»

«Ну да. Тебя и зовут Дурында. Все понятно.»

Звонит телефон. Это подружка Питера. «Мне надо уходить», говорит он, «но ты меня сперва поцелуй.»

«Питер, хватит, оставь меня в покое.» Я встаю.

«Буковски, давай ее вдвоем выебем.»

«Я пошла», говорю я.

«О нет, ты тут останешься... с Хэнком.» Питер швыряет меня на диван в объятия к Буковски и выбегает, захлопывая за собой дверь.

Становится очень тихо. Я смотрю на него. Он смотрит на меня. Я знаю, что у меня ничего с ним не будет. Он знает, что у него ничего со мной не будет. Мы пару раз целуемся. Я не позволяю ему по-настоящему целовать... просто прикосновение. Мммм, еще прикосновение-другое.

«А ты дразнишь.»

«Да, я дразню.»

Он пытается снова. Поцелуй, но и не поцелуй.

«Маленькой Бо-Пип пора идти.»

«Погоди...»

Стоя, наши губы снова соприкасаются... просто поддразнивание. Я выскальзываю за дверь с чувством, что еле-еле сбежала из клетки со львом.

*** * ***

Я обошла четыре книжных, пока нашла один с Буковски. Его книги странно на меня подействовали. Я читала их одна, прячась в ванной, всю ночь, потом смотрела на стены, без сна. Он заставил меня хохотать, испытывать ярость, омерзение, возмущение, грусть. Что это за человек, думала я; он что, правда думает, что женщины такие?... «Короче, хороший он писатель, только про женщин ни черта не знает.»

Мои следующие стихи тоже были рифмованными (не ему мне диктовать, в рифму писать или нет). Это были длинные, плохие стихи, с такими строчками...

вылезай из норы, старый Тролль,

вылезай порезвиться

с маленькими эмансипированными Билли

мы сплетем тебе венок из маргариток

Я послала ему стихи и спросила, могу ли я вылепить его голову.

*** * ***

Было девять вечера, когда я постучалась к нему, чтобы сфотографировать для будущей скульптуры. Казалось, мы проговорили часа два-три, пока я не решила идти домой. Я вышла на улицу. Вставало солнце. Было утро. Трудно поверить, что столько часов прошло так быстро. Я все еще была уверена, что не буду связываться с Чарльзом Буковски. Он был на двадцать лет старше. Мне не нравилось его негативное отношение к людям. И пьянство -- ни одна женщина в здравом уме не стала бы с ним связываться. Я пошла домой, и мне приснилось, что он лежит на обочине дороги, умирающий. Супермаркет был за холмом. Если он не переберется через заграждения в магазин, он умрет. Один -- он умрет. Во сне я видела большой мост и только что началась постройка, которую нам предстояло завершить вдвоем, но сначала ему надо было поесть.

Когда я рассказала ему про сон, он сказал: «Может, это из-за того, что я не ел четыре или пять дней. Я пил.»

«Ты лучше до магазина доберись», сказала я.

*** * ***

Через глину я влюбилась в его голову... или в свою голову. Я дразнила его, глядя в глаза долгими взглядами, делая вид, что смотрю только взглядом скульптора. Я знала, что возбуждаю его, причем профессионально, я бы сказала...

«А теперь поверни голову чуть левее.»

С каждым днем, когда он приходил позировать, становилось все жарче, пока он наконец не пересек расстояние между нами, прижав меня к плите, к холодильнику, для долгих поцелуев, великих Поцелуев. Он худел, свежее дыхание, новые рубашки. Приходилось снимать глину с лица, пока фунты веса исчезали. Каждый день он шел домой и писал мне любовное письмо, замечательные длинные горячие письма, от которых я забывала, что он слишком стар для меня, что мама не одобрит, что он пьет.

И я поймала себя на установлении правил: «Никогда больше не спутаюсь с мужиком, который не любит есть пизду... ага... больше никогда. Не любит... значит, не любит. Ни за что.» И однажды, когда детей не было дома, скульптура еще не закончена (это заняло месяцы), он запер двери и отнес меня в спальню, а я брыкалась и кричала «Нет, нам нельзя...», и доказал мне, что он это любит. Он прислал мне стихи «Твою пизду я ел, как персик», которые я прочла среди ночи и дико завелась. Я позвонила ему и мастурбировала, слушая его голос, и все равно говорила... «Нет, он для меня стар. Не могу. Это безумие.» Господибоже, я полюбила его юмор, взгляд его глаз, его сардонические замечания, а целовался он... в общем, как великий.

«Хочешь сегодня на вечеринку пойти?» -- спросил он меня. «Составительская пьянка.»

«Совокупительская? С удовольствием. Не, правда, как ты сказал? Со... чего?»

«Составители -- это которые журнал составляют.»

«Ой, конечно. А кто там будет?»

«Кучка полужопых поэтов... я сам.»

«Поэты, слушай, я боюсь. Я из деревни. Не знаю, что и говорить.»

«А тебе и не надо говорить. Просто приходи и все.»

«Вот была бы это совокупительная...»

«Будет, будет, у нас с тобой… потом…»

Моя дочка вбежала, прервав еще один долгий поцелуй. От нас обоих пар валил как из скороварки, и я не знала, хочу ли оставаться с ним наедине. Все это время, все эти дни и недели лепки я была защищена -- ко мне заходила сестра, сын и дочка приходили домой из школы. А теперь мы останемся одни… совсем одни.

В ту ночь мне приснилось, что Буковски показал мне то, что мало кому показывал -- шкаф, полный мягких игрушек. Мишки, слоны, волки, к которым никогда не прикасались. Как грустно, подумала я, что никто в них никогда не играл. Той же ночью мне приснилось, что у моего приятеля, красавца-актера, о котором я тоже подумывала, был рак стихов, и две трети бумаги было будто съедено.

*** * ***

В его спальне были сплошные стопки книг, стихов, газет, старых писем. Матрас был как каменистая дорога. Я спрыгнула с кровати, крича… «Ты кончил внутрь! Господи боже мой, чувак, я ж тебе сказала, что не предохраняюсь…»

«Слушай, у меня женщины четыре года не было. Слишком завелся. Так получилось. Ну что я мог сделать?»

«Сделать? Тебе пятьдесят лет... знать такие вещи пора. Любой восемнадцатилетний знал бы, что делать... ох ты ж господи... давай лучше имя придумывай. Я точно в залете с этой порции.»

«...в первый раз.»

«Как тебе Клайд К. Буковски?»

Позже. «Наверное, единственное что меня спасло, это то, что вся твоя сперма, небось, алкоголем пропитана.»

*** * ***

Буковски был клубком чувствительности, эгоизма, неопределенности, уверенности... юмора, таланта. В наш первый месяц из стен выползал неизвестный враг. За дверью был приклеен нож. Он вскакивал по пять раз за ночь навстречу убийцам. Он не мог спать. Не мог спать... а тени говорили. Духи окружали нашу кровать, наблюдая за нами. Смерть каждую ночь шла по тротуарам.

Однажды, лежа в постели, мы беседовали со светом. Он включался на да, и выключался на нет. Каждое да и нет аккуратно отвечалось после вопроса. Мы оба перепугались. По утрам, когда дети уходили, мы лежали и говорили: «Давай просто тут лежать, пока за нами сами не придут.»

*** * ***

«О.К.» Дни проходили быстро... всегда слишком быстро. Когда начинались ссоры, мы дрались как тигры. Господи, ну мы и ссорились. Буковски вскакивал и обрубал все, уходил и мы всю ночь перезванивались, вешая трубку, высказав свое. Я обвиняла его в том, что он нарочно ссорится, чтобы надраться. А он звонил в два, в три, в четыре, в пять с безумными, пьяными, поэтическими речами о женщинах, душах, любви и ненависти. Прекрасные сумасшедшие фразы. Какая сила слов.

На меня это производило впечатление даже в самом сильном гневе.

Посреди ночи он привозил обратно голову, и я находила ее утром на пороге. Он приходил снова и оставлял письмо... «Я ненавижу тебя всей ненавистью мира.» Мы разбегались по сорок... по пятьдесят раз в год. Каждый раз -- последний для нас обоих. Каждый -- финал. Я дразнила и флиртовала, а когда он пил, я была блядью, искала других мужчин, заводилась на каждого, на скачках, в ресторане, в парке.

«Ты и Джейн -- бляди столетия!» ...лучше этого... только Буковски мог сказать это, как только он один мог, со всеми акцентами и словами и фразами. Он бросал трубку. Я лежала на кровати, закипая, пока не придумывала ответ. Набрать его номер... нормандия 1...

«Буковски, не клади трубку пока не дослушаешь... Я просто хочу чтоб ты знал, что только одна вещь хуже чем блядь... Это зануда... а ты занудствуешь.» Шлеп. Я сняла трубку с телефона, чтобы он не мог перезвонить.

Игра на нервах? Да, но зная, что я больше к нему не вернусь. На это раз все было кончено... не так уж и плохо. Это была драма. Мы мирились, занимаясь безумной сумасшедшей страстной любовью, оба зная, что вместе у нас не получится. Оба говорили, «Давай покайфуем от этого в последний раз...»

Лежа рядом с Буковски на кровати, я ощущала жар, или какие-то лучи, исходящие из центра его тела. Они входили в меня и согревали, как ничто и никогда. Иногда это было так сильно, что я держала руку над этим местом, проверяя, реально ли это. Те же вибрации проходили ко мне в руку.

*** * ***

Буковски -- изменяющийся человек. Он слушает то, что вы говорите. Он реагирует на то, что вы чувствуете, сразу. День ото дня он возвращается с новым подходом, новым способом добраться до меня. Он читал мои настроения как открытую книгу, и обычно знал, что у меня было на уме, даже если сидел у себя, а я у себя. Бесконечное число раз он звонил и спрашивал, «Что такое?» ...как раз когда что-то случалось. Он говорил: «Что произошло в три часа... что-то произошло в три часа.» Обычно он бывал прав, звонил бывший дружок, или я сердилась на что-то, что он сказал накануне.

*** * ***

Он был слишком чувствительным, и притуплял это алкоголем. Его тело любило выпить не больше, чем я. Думаю, он поступал нечестно. Темпераменты наши взрывались, как гейзеры, и мы мчались по американским горкам эмоций с еще одной ссорой... еще одной разлукой. Я к моей свободе, он к женщине, которой не наплевать, или туда, где у него все было решено. Я отказывалась нянчить его похмельного. Я прыгала в машину, ехала на побережье, в Юту... куда угодно, пока не рассердилась до того, что арендовала фургон и переехала за три штата... чтобы, наконец, покончить с этим. «Псих... осел, сукин сын.»

Через четыре месяца, трех-четырех сотен долларов на звонки, новой женщины у него, и одной ночи у меня, я вернулась в город, чтобы начать все заново. Как он оказался в моей постели? Потрясающе, две недели сплошной любви... два, три раза в день. Мы не могли насытиться друг другом. Мне хотелось растечься по нему... во всех направлениях. Впитать эти чувства.

И не потому, что он великий поэт. Хотя это так, я знаю. Это все то волшебство на простынях, днем, по утрам... в полночь, настоящая поэзия. За этот месяц мы расстались всего один раз.

1973

Speaking In Tongues Лавка Языков

Линда Кинг

Буковски

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Speaking In Tongues
Лавка Языков

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***