Speaking In Tongues
Лавка Языков

Елизавета Михайличенко

Из книги
«ЦВЕТЫ ВИНОВНОСТИ»

# # #

Сегодня в мире не было гостей.

Кидали кости ветер и вороны.

И больше не работали законы

Весенних ощущений, «лучших дней».

А ветер, распоясавшийся хам,

Мел по углам своей метлой поганой,

И эти небольшие ураганы

Размазывали в воздухе весь хлам

И вещи из забытых тайников…

Я положила голову на руки,

В ногах моих, в такой же позе, сука

Смотрела на играющих щенков.

Городу

1.

В мути квартала движения тела внезапны.

Притормози, слейся с ритмом качания ветки.

Сегодня

спала жара, наконец-то есть ветер,

хоть заполночь.

Ну, ничего. Мы и ночью довольны.

Пошли, пошли, подружимся с тенями,

ползущими по выцветшим дорогам

ночного Города. Так, полурастворившись

во взвеси ночи облик потеряем —

осточертевший, чтоб остался высший.

Оставь в покое тело, пусть идет —

в воронку ночи надо бросить что-то,

а мы с тобой, врачем и идиотом,

изучим эхо каменных пустот

Иерусалима!

Предъяви свой стыд,

горящий путеводным откровением,

пошли наощупь в этом направлении,

раз в этом ухе вечности звенит.

Откуда звук? И ты укажешь вверх,

а мне казалось, он рожден в глубинах —

под коркой спекшейся помета голубиного,

асфальта, крови и набрякших век…

2.

Беззубым ртом состарившейся ночи

Тебе не будут сказаны слова.

Сквозит, попахивает. Непонятный росчерк

от согнутого в небесах пера

почти исчез. Наметился баланс

движений темы и движений тела.

Старуха тихо наблюдала нас

и кошками с помоек громко ела.

3.

Попробуем подняться в Старый Город?

Умеешь красться вдоль наждачных стен,

сдирая непричастность, время, возраст

и двигаться зловеще, словно тень?

Еще из детства: холод неживой

вмиг передавит и живот, и душу,

когда вдруг ухнет жизнь в ночи совой,

и вывернется мир тоской наружу.

Скользя в ее осклизлых кружевах,

не помнишь, как становишься придворным —

шутом ли, злым, безжалостным, проворным,

портным ли, чтобы вечность ушивать

до малого и тесного пространства,

в котором поселилась нагота

людей и судеб. Будем же гадать

на окнах Города, распахнутых в прострации.

4.

В ворота Львиные уже входил рассвет,

по-индюшачьи вывалив багровость.

Лучь света проникал в грудную полость

того, чего уже на свете нет.

ОСЕННИЙ НОВЫЙ ГОД

1.

Я позвоню, и голос мой сорвется,

как кот домашний с крыши — процарапав

сведенными когтями черепицу

и жесть...

Завинченное солнце

болтом вопьется в небосвод — не вату,

а дерева кусок, фрагмент комода,

в котором дребезжат наборы звезд...

Как жаль, что говорить вообще пришлось.

2.

Я взглядом заболоченным пройдусь

по проводам и покачаюсь вволю

на них... Я принесу себя в подоле

блаженной осени, юродивой... И пусть

мерцает в трубке голос неживой,

как электрическое пламя лампы в храме

Всех Трех Котов с безумными глазами,

и на полу — со сгнившей кожурой

от мандаринов. Это новый год!

Я пригласить хотела всех на действо —

на сбор созревших яблок, на злодейство,

которым даже кот злодеев горд.

А осенью все кошки цвета рыжего,

и факелами задраны хвосты,

они сшивают воздух и кусты

стежками, оставляя местность выжженной

для потребляющих осенний кислород,

для стерегущих тайные движения

наземной страсти и подземных вод,

для жаждущих того изнеможения,

в котором, устремив застывший взгляд

на звезды, проступившие на днище

квартиры сверху, чувствуешь — смердят

осенние коты на пепелище.

# # #

Тебе восходит полная луна?

Ко мне она заходит лишь пустая

и, пьяно желтым донышком блистая,

все требует из форточки вина.

А перед тем, как совершить закат

за стойкий член арабской деревушки,

ей хочется немедленных утрат —

ей скучно...

А я сижу безвольно в стороне

и слушаю иронию распада.

Беря в свидетели тоску ночного сада,

я обращаюсь к умершей луне:

О, донышко исчерпанной вины,

Споем с тобой простую песню волчью!

Костлявая рука моей страны,

как ты сжимаешь мое горло ночью.

А днем, забившись в черноту куста,

в глаза людей с акцентом и авоськой,

ты смотришь долго, пристально и просто,

как строчка мата с голого листа.

# # #

Отсутствием тепла, присутствием разлуки

уже не удивить. Есть стадия отъезда,

которой так боятся умелые старухи —

пособницы морали и пифии подъезда.

Я очень плохо помню, но очень четко знаю —

как чувствует затылок волнение курка.

Пойдем с тобой, любимый, по самому по краю,

чтоб ненавидеть издали, а лучше — свысока.

Здесь, на земле нагретой желанием и кровью,

я не нашла покоя, но волю — иногда.

Да иногда играю, что я справляюсь с ролью —

смотреть, как тупо падает коптящая звезда.

# # #

Я не одна. У меня есть товарищ с болезненным взглядом

и тонким чутьем. Из Тамбова.

Я никогда не прощала ему недостатков, ведь он совершенен.

Мы не общаемся с ним ни на уровне слова,

ни на уровне жестов, ни на уровне шеи...

Что нас роднит... Воем вместе. О-о, эта струна,

что натянута туго и подло запрятана в горле —

это знак нашей стаи, она просто так не видна,

разве только во взгляде — том самом — недобром и гордом.

Он привязчив. Он ходит за мной по пятам (в смысле следа),

когда улыбается мне по-собачьи, то вид его жалок.

Порой, усмехаясь, подходит с дурацким советом,

рычит мне в лицо, ненавидяще, смрадно и жарко:

«Уходя от погони, не думай о Главном.

Уходя от друзей, не считай, что способна на подлость,

Уходя за вином, представляй, что написана повесть

не тобой. Уходя. Ну и ладно. И ладно. И ладно!

Задержавшись у зеркала в пыльной прихожей,

не прощай, от внезапности млея, свое словоблудие.

Постучи кулаком, а не сердцем в ту дверь осторожно

и, готовясь отпрыгнуть, надейся, что там будут люди...»

# # #

За последней верой в чудесное избавление,

открывается дно неизбежно зябкого утра.

Ложкой железной скребут по нему коты,

играют, валяются и трахаются поминутно.

Вокруг разлетается сизый линялый пустырь

на котором мы будем играть в наступившую явь.

Взгляд вычленяет лишь то, что нельзя не заметить.

Сегодня пустырь населен только мной и тобой,

и горсткой тепла из карманов — на память о лете,

и тем бестелесным, что тупо зовется «судьбой».

Нет и не будет у этого утра детей.

Шерстью паленой запахнет пролитый кофе.

Я ненавижу себя, телефон и цветок,

цветущий, как женщины в русских селеньях — на торфе,

и тянущий к небу, как в школе, руки стебелек —

знает ответ, не дождавшись вопроса, отличник,

налитыми кровью глазами следит за приколом

под именем Я. Я — хозяйка квартиры,

подруга хозяина жизни, поэта и вора,

моргаю на жизнь, и она остается пунктиром

в опыте ведьмы…

# # #

Когда, прощаясь, смотрит в воду день,

и что-то происходит в мире плоти,

вино заката, спотыкаясь, бродит

по потным совмещениям людей,

вылизывает жарким языком

всю горечь воспаленных недомолвок.

А день ложится тихо за рекой

и прикрывает взгляда красный всполох.

Тогда и я спускаюсь с высоты

трех этажей, гордыни и иллюзий,

и становлюсь с животными на «ты»,

и понимаю, ка связался узел

из мирозданья, веры и соплей,

белковых тел и небелковых мыслей.

И моря опрокинутого брызги

блестят в глазах застигнутых детей.

# # #

Ни надежды, ни смиренья, солнце-зверь крадется коридором.

Ослепленная, она прижмется к стенке — бедная подруга по столице.

Дом стоит на краешке сознанья

здравого. Он норовит свалиться

в миксер городского распиздяйства — скоро.

Не подходи к открытому окну,

перерезая перспективу — плотью.

Ладонь вспорхнет при мысли о полете,

да мертвой бабочкой присохнет к старой раме…

Не доверяй, подруга, никому,

поскольку больше нет, подруга, равных.

Шипи, как горячечный лоб под ладонью у смерти!

Когти эту черную взвесь, что тебя растворяет в ночи!

Жирнеет луна, словно желтый промасленный чипс,

и крутится нашей планеты обугленный вертел.

# # #

В деле ином, может быть, мне хотелось бы тех же высот.

В теле ином, может быть, кровь иначе б стучала в висок.

Счастье разлито, как кофе похмельной рукой,

дымится и пачкает стол... Как дела, дорогой?

Этот приезд преднамерен, но встрена случайной была —

решила довериться случаю, он-то и сбросил балласт

дела какого-то, он и повлек меня в сквер,

который, как ворот несвежей рубашки, измят был и сер.

От мокрой земли, сигареты, души поднимался дымок,

деревья лакали из луж и махали хвостами, скуля.

Окликнул, Сказал:

— Боже мой, перепутье дорог

в этой глуши?!... А за что ты любила меня?

Пух облаков из перины распоротой — неба.

Больно касаться тех лет, я легко улыбнулась:

— За тех, кто был в море любила. За ненависть к хлебу,

презрение к зрелищам, за равнодушье и гулкость.

Пух тополей из перины распоротой — мая.

Свободно и пусто на этих руинах всего.

Молча смотрю, как его светлячок догорает —

его сигареты, таланта, души и его самого.

МОРЕ

1.

Отвернуться от моря и видеть армейские

джипы.

Отряхнуть серебристый песок с розовеющей

кожи.

Море с тихим смешком подползает под ступни

и лижет,

небо корчит мне сверху опухшие синие рожи..

Тонкий прочерк блаженства между водой и

войной —

это пляжа полоска, это тело мое, это случай.

— Ой, ты джип вороной, о-ой, автомат вороной,

ты не вейся вокруг, ты не целься в меня, я

живучий…

Склянка этого дня прегрелась и вдруг

раскололась,

минуты меня облепили пиявками. С кровью

тело мое иссякает, потрескался голос,

и в трещины море сочится с йодом и солью,

лечит и жжет…

2.

И вытянутся линии судьбы,

угрями соскользнут с моей ладони

при соприкосновеньи с теплым морем…

У встречного опять глаза судьи.

А у меня — вина на дне души,

осадком темным тянется к подвалам,

где брякают тюремные ключи

под потным ватным черным одеялом.

А у меня — свобода на лице

застыла маской равнодушной лени,

не новой в нашем слабом поколении

в терновом, термоядерном венце.

А у меня полно полуудач,

как полоумных кошек в ржавом марте,

когда так проступают на асфальте

бензиновые пятна возле дач…

и тянет затхлым запахом мечты,

сбывающейся поздно и не к месту.

Ну, наконец-то жизнь твоя — невеста,

но все же, как глаза ее пусты…

# # #

Выстригает затылок и лоб закрывает,

чтоб было красиво.

И странно дожить до разлуки,

но стоит изведать.

Не спрашивать сколько у сна

вариантов исхода —

реально лишь пробужденье (она это знает).

С недавнего времени лень говорить о высоком,

болтая о всяком, можно не думать о главном.

Можно забыть, что осталось ужасно недолго

и притворяться легко, что осталось нормально.

Функционирует в ритме общественном, вряд ли

долго сумеет. Не возбуждает поступок.

Нашим любимым на улицах этого мира

так одиноко, как глупо,

и общедоступно им так, как будто они

однозначны

и променяли последнее чувство на скуку,

и в ней им удачно

до первого взрыва.

Иерусалим

Speaking In Tongues Лавка Языков

Елизавета Михайличенко

Из книги «ЦВЕТЫ ВИНОВНОСТИ»

# # #

Городу

1.

2.

3.

4.

ОСЕННИЙ НОВЫЙ ГОД

1.

2.

# # #

# # #

# # #

# # #

# # #

# # #

# # #

МОРЕ

1.

2.

# # #

Speaking In Tongues
Лавка Языков

Из книги
«ЦВЕТЫ ВИНОВНОСТИ»