Speaking In Tongues
Лавка Языков

Елизавета Михайличенко

ИЕРУСАЛИМСКИЙ КОНТЕКСТ

*** * ***

Пишу молоком по ночному пергаменту. Скоро —

к полудню — проявит мои письмена белый зрак Палестины.

И, поразившись банальности скисшего слова,

бодро совру, что ищу воплощение истины

в бледных героях моих перебежек из стервы

в тень, из спектакля в спектакль, из грязи в величие,

в потный пробел ослепительных солнечных нервов,

туда, где сгорают без смрада и дыма приличия.

Не надо истерик, не надо убийственной речи,

мы — не для этого. Созданы — ярким намеком

на то, что стоит за пристрастием выпуклой вечности,

на то, что всегда так прекрасно, и зло, и жестоко.

Продолжим прогулку (как-будто есть выход иной),

наверное, есть согласованность наших метаний

с тем, кто топорщит усталые крылья у нас за спиной

и ждет лишь момента, чтоб в эту же спину ударить.

Играя беспечность, меси прокаленную пыль,

пытаясь отлипнуть от притяжнья земного,

или замри, истекай плотью, мыслью и словом

в тот прах, из которого... В Землю, с которой ты был.

* * *

1.

За октябрьским лесом,

за рыжим, веснушчатым, ломким

(крашеным, пересушенным, с выцветшим небом в глазах),

таится и плачет мое поведение ребенка

и силится что-то невнятное мне рассказать.

2.

Давай назовем тебя стражником

старых собак, и невнятных законов, и сада

в котором растут кусты и цветы военного цвета,

в котором гуляют лишь женщины

с усталым именем Сарра,

куда вход только безумным, умершим и поэтам.

А так, по виду, не скажешь —

лицо неподвижно, а губы растянуты в ломте

арбузной улыбки. Глаза только смотрят тускло

и пристально. Так, кажется, смотрят волки —

знатоки хорошего мяса и роли искусства.

3.

Я не вижу за тобой войска, и родные стены за тобой не маячат,

и семья не защищает спину — игрушечным ружьем или куклой.

Я вижу за тобой небо. По которому птица не плачет.

Прозрачнее, чем глазные капли, а по краям — белесое, тусклое.

И если у тебя нет названия тем видениям, которые ты ищешь,

значит, ты жив еще. Значит, предплечье зажило, пульс вернулся.

Я знаю, что нам не встретиться. Разве что хитрый нищий,

один и тот же (ты слышишь), купит на наши монеты устриц

и устроится их раскрывать у нечистой кромки

того тротуара столицы, по которой мы не ходили — оба.

Голоса у людей — ты заметил — теперь сухие и ломкие,

как комья земли, что по крышке — сыто и дробно.

Да и небо вокруг одно. И в запястьях руки подвижны,

когда вскинутся вверх — не по воле, а просто никак иначе,

я вижу тебя в отражении моей неустроенной жизни,

там, наверху, перевернутым. Где бывший ребенок плачет.

*** * ***

Вот он, ветер свободы, пей его, жри,

жрица любви к непогоде, сменившая веру — на ветер.

Как в непогоду стонали твои корабли,

так в годы счастья — твои нерожденные дети.

А в годы несчастья рожденные дети умны,

неприхотливы, жестоки. Они помогают в служении,

как помогает озноб наступленью зимы,

и ей же — отсутствие смеха и сожаления.

Точным и острым не взглядом, но жестом, вели

выть во всю глотку и ветру, и волку, и трубам

и радуйся, видя как жадно твои кобели

хапают воздух, совокупляясь друг с другом.

А, этого ты добивалась — зазора в стене,

грунтованной содранной кожей скользящих ладоней —

чужих и смирившихся. Тихий уютный садовник,

косу отставив, берется за тусклый стилет.

РУССКИЕ В ПАРИЖЕ

1.

послушай, боб, ты дико иностранен!

и это ощущенье славно лечит

от ностальгии. боб, ты гений речи,

которую россия споро правит

на кожаном казарменном ремне,

оставив бляху в левой стороне.

а в правой стороне мерцает жизнь

со скоростью, положенной экрану.

веселый боб, ты жесткий, пьяный, бравый,

ты перенял повадки сапожищ,

которые блестели на параде

и братства ради, и начальства ради.

как ты хорош в париже, щедрый боб!

ты щеришься, ты рыкаешь, ты ласков,

в глазах твоих двоятся те же краски,

которыми исполнил город — бог.

и осень наполняется тоской —

не русской — дикой, страшной, неотрывной,

а одомашненной, эстетствующей, дивной,

но, господи мой боже, не такой!

залив разреженным, музейным, неживым,

прекрасным пойлом то, что тлеет вечно

(я, боб, про душу и про то, что лечит),

вываливаюсь из оранжери,

запутавшись в японках, как в мальках,

рванусь к реке, под мост, как пьяный в сени

и крикну: «боб, сегодня воскресенье,

пойдем с тобой по городу мелькать!»

когда себя устанешь сознавать

участником разрозненного быта?

боб, это праздник! не за это ль пито?

об этом мы боялись и мечтать,

а вот теперь, за столиком бистро,

лежалым взглядом вяло тыча в кружку,

я сознаю, что скисло естество,

и сломана последняя игрушка.

зачем встречаться было мне с тобой

в размытом серым и жемчужным светом

стандартном городе, где вместо моссовета

стоит и всем советует другой,

но, в общем, тот же... боб моей души,

зачем ты начал прорастать в париже,

ты, вечный жид, ты, неуемный рыжий,

ты, проданный когда-то за гроши...

2.

Я сидела спиной к променаду,

потому что спина — это тупо,

потому что спиною не надо

демонстрировать верность поступков.

Я сидела к гуляющим боком,

сложный профиль нагнув над бургундским.

Жизнь спешила за мной автостопом,

захмелев и горланя по-русски.

*** * ***

Когда дождь, протяни ладонь под его — что?

Шелка? Сапоги? Пьяные слезы о прошлом?

Заплывший глаз осени киснет. Гнойное тусклое солнце

присохло в углу.

— Боже,

да возьмите ее в счастье!—

дождь толкает меня ветром в спину.—

Она у меня толковая, урожденная октября.

И, как собака с привязи, рвется к сердцу осина,

принюхивается и щерится, развлечения для.

Когда день, выйди, если не страшно, под его — что?

Излучение? Изучение? Очную ставку с судьбой?

Иди себе гордо, как ходит однажды — каждый,

и учи искусству депрессий, и смейся, как часовой —

глазами и дрожью ружья.

Но это уже не я.

*** * ***

У старого мифа нет продолженья, но все же — взгляни,

прислушайся — это ль не топот коней по пустыне из камня.

Уши закроешь, но только взгляни, обернись —

и силуэты нездешние в воздухе сальном

от бега коней...

Вой в предутренней плесени

муллы, ишака, провидения в обличье шакальем...

Тебе не дано подниматься по призрачной лестнице,

но, впрочем, иллюзия вечности в мути вокзальной —

тоже неплохо.

У вечности вид подлеца —

и взгляд ускользает, и вид неопрятен, и фразы...

Нельзя формулировать так, что теряется разум,

и чувства потеют в пристрастном усердьи льстеца.

И прекрати отзываться, когда не зовут!

Кошкой домашней по свалкам Небесного Града

шляться забавно, но щуря глаза на уют,

помни, что это, скоре всего, не награда,

а неизбежность. И в ней угасает звезда,

под которой рожден. И поэтому будь осторожен.

Помни, заучивай, свыкнись, что никогда

на этом пути ты не встретишь того, кого должен...

*** * ***

А вот и напишу о марте в Иудее.

Пусть корчится любовь, картинно умирая,

забуду. Видишь холм, других холмов холмее —

на нем Иерусалим, врата небес и рая.

По кромке ремесла и творчества ступая,

не удержать в руках хронической неволи.

О, Иерусалим! Врата небес и рая!

Сейчас она умрет — так выпало по роли.

Но к марту! Е-мое! Как истерична зелень!

Цветение ее свершается, вбирая

агонию любви и будущее бездны...

О, Иерусалим! Моя квартира с краю,

за ней игривый март щекочет пасть Кедрона,

брезгливо улыбается чему-то спящий рот.

О, Иерусалим! Врата небесной зоны!

Любовь почти мертва. Сейчас она умрет.

КОЛЛЕКТИВНАЯ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ

Мысли по поводу:

I. девушки по имени Ора.

Пригоршней потной зачерпнув песок,

сдирай свою татуировку, стерва,

с плеча (клеймо), с груди (под ней каверна),

с судьбы (печать). Край неба невысок

и оплывает. Парафин небес

застынет жилкой, веной или кляксой

вчерашнего удара. Лязгай, лязгай

тюремной пастью ножниц лживый бес —

хранитель судеб. Обманув капкан,

оставь в нем платья праздничного клочья

и — к морю, огородами, не корчись,

вцепившись в подвернувшийся «стоп-кран»,

еще не время, девочка, змея,

червяк, рожденный извиваться в дыме

недавних войн, библиотечной пыли

и жалком неприятии бытия.

Пусть ступни увязают в прахе моря —

песке. Пусть тело тянется к воде

и, в предвкушении соли, ширит поры,

как тьма — зрачки. А тьма теперь везде.

Но видишь проблеск? Там, над головой!

Считаешь — месяц? Нет, сейчас исчезнет —

прикрытый глаз мелькнет, и нас с тобой

он не заметит, отвернувшись к бездне.

II. нищего.

В ожидании войны, я пойду за кипятком,

против мощного течения безнадеги цвета хаки.

Нищий, в позе эмбриона притворившись сосунком,

оторвется от бутылки, чтоб свои слова отхаркнуть.

Не слишком милосердна, спонтанно пожалею,

за это мне подскажут, куда лежит мой путь:

— Там кипяток, сестренка. Скорей, уже чернеют

глаза людей и вороны. Жизнь не забудь вернуть

в небесную копилку. Там свой круговорот,

в котором мы отсюда улавливаем схемы

строения души, строения вселенной,

и вечного процесса «дает—берет—дает».

Я не забуду, нищий (хотя и постараюсь,

но ясно же — напомнят... проклятые долги).

Что я хотела? Чаю.

Что я искала? Стаю.

Что я нашла?

Отчаянье строптивого слуги.

III. мирного процесса.

(Египетская ночь на 5 сентября 1999 г.)

1.

У нас сегодня водка на столах, покрытых камнем.

Над нами небо, а вокруг — тревога.

Герой войны — угрюмый старый карлик

с лицом дебила и со взглядом бога.

У нас сегодня вид потерянных в пустыне,

пейзаж и образ жизни однороден.

Мы всех убийц заранее простили,

хоть это и не принято в природе.

2.

У нас сегодня мирный приговор. (Не будет больно.)

Уже есть опыт несогласья с Богом. (А вот не будем!)

Уже почти умолкли недовольные,

поскольку несогласные — не люди, —

противники. Соратники уже

все поделили и взирают только

на стол накрытый. Наше ПМЖ

вот-вот накроется. Давайте крикнем: «Горько!»,

когда раздастся скрип пера под текстом.

Сыграем эту свадьбу, как придется.

В деревне нашей божия невеста

не Богу, а подпаску отдается.

Иерусалим, 1999

Speaking In Tongues Лавка Языков

Елизавета Михайличенко

ИЕРУСАЛИМСКИЙ КОНТЕКСТ

* * *

* * *

1.

2.

3.

* * *

РУССКИЕ В ПАРИЖЕ

1.

2.

* * *

* * *

* * *

КОЛЛЕКТИВНАЯ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ

Мысли по поводу:

I.

девушки по имени Ора.

II.

нищего.

III.

мирного процесса.

(Египетская ночь на 5 сентября 1999 г.)

1.

2.

Speaking In Tongues
Лавка Языков

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***