Speaking In Tongues
Лавка Языков

Елизавета Михайличенко

ГОРОД ЕЕ ИЗМЕРЕНИЯ

...Дождь сегодня пах свежескошенной травой. Или это свежескошенная трава пахла дождем. А дождя почти и не было -- так, покапало сверху и все. А траву косили с утра до обеда, вернее, стригли машиной. Было даже жарко, но улицы так и остались влажными. В этом ощущался парадокс, это волновало, но не тревожило. А может быть, дождь и шел, только этого никто не замечал. Конечно, шел. Как обычно.

Ксения сделала в тот день странные покупки. В смысле они были очень разнородные, то есть, она даже не помнила отчетливо что покупала, но вернулась в дом -- в сетке, вернее, в пластиковой непрозрачной cyмкe лежали пакет чая, дешевый атласный лифчик, противозачаточные свечи, банка рыбных консервов, желтый берет и две грозди бананов. Третью гроздь она, вероятно, съела по дороге, потому что сначала их было три, это Ксения запомнила отчетливо.

Собственно, я не собираюсь делать что-то вроде повествования. Тем более исповеди. Господи, боже мой, конечно нет. Просто я делаю, что могу, как могу. Весь город пах бананами в тот день.

Многие думают, что я сумасшедшая, но вряд ли это верно. А вот Ксения -- она просто умная одинокая женщина без ребенка. Красивая, умная, одинокая. В этом ощущается привкус романтики, но это, скорее, грустно.

Тот день начался с дождя, как обычно. Сверху покапало, и все. То есть, капало весь день, только этого никто не замечал. Прохожие вырядились в береты, а зонтов почти и не было. А береты были исключительно желтые. Ксения потом такой же нашла у себя в пластиковой непрозрачной сумке. Она нашла его, повертела перед глазами и надела. И даже к зеркалу не подошла. И не снимала до вечера, просто забыла, что он на голове. Со мной тоже так часто бывает. А Ксения в тот день вообще ничего не помнила, то есть она помнила только одно: у нее нашли рак шейки матки. А у меня нашли беременность. Но это было уже в другой день, много позже, а вот в тот день Ксения вышла из поликлиники и начала делать покупки.

В тот день везде стояли очереди, и она блуждала среди выстроившихся упорядоченно людей и думала, что в колонне справа, которая стоит за бананами больше порядка, чем в колонне слева, которая за обувью. Сегодня в нагрузку ко всем покупкам давались желтые береты. То есть, когда Ксения вернулась домой, их было не один, как я сказала сначала, а несколько. А точнее пять. Остальные четыре она выбросила на улицу, и их, вероятно, затоптали. Но это и вовсе неважно.

Тем временем я встретилась с одним молодым человеком. Собственно, не таким уж и молодым, но очень интересным, волооким, с чистым нетипичным лицом. И еще он был очень мал ростом. И он сказал:

-- Нельзя идти на компромиссы.

И тут же пошел на один из них -- предложил мне переспать с другим, чтобы потом вернуться к нему. Я сжалась и проводила взглядом Ксению, как раз проходившую мимо. Она была очень бледна.

-- Это Ксения,-- сказала я спутнику.

-- Ну и что? -- ответил он, и я поняла, что он прав.

В тот день Ксения закрылась в своей квартирке и обхватила голову руками. К ней никто не должен был прийти, совсем никто. Несмотря на ее красоту и одиночество. И она захотела плакать от того, что ее никто не понимал и от того, что теперь жизнь будет течь в ином русле. Да и жизнь ли это вообще? И она не смогла заплакать. Даже открыть газ на кухне не смогла. Или перерезать вены. А вот я бы смогла, но мне этого уже не хочется вовсе.

Ксении не больше тридцати. Даже не больше двадцати пяти. Откуда я знаю Ксению? Знаю, и все. Да и вряд ли знаю. Она любит гулять одна осенью. Но сейчас май и разноцветные воздушные шары. Сейчас дождь, как всегда.

Этот город, в котором мы живем, он достаточно мал, но и достаточно велик. То есть он мал, потому что здесь мало близких людей, но в городе легко можно потеряться. Только шагнуть чуть в сторону, и уже вместо человека силуэт, еще чуть-чуть, и нет человека. Впрочем, так можно потеряться везде, не только в тумане... Да, в городе -- вечный туман. Он возникает на окраине Юго-Западного района, а потом, постепенно, как штора, плавно застилает город до окраины Северо-Восточного. Или как пленка на умирающем птичьем глазу. Я однажды хотела посмотреть на место, где каждый вечер, ровно в девятнадцать часов, зарождается туман, даже села в троллейбус, окончательно решив посмотреть, но тут встретила Ксению. Я так люблю красивых людей, я сначала подумала: «Какая прекрасная женщина!» А потом та повернулась, и это была Ксения. Но она-то меня не знает. Во всяком случае. Кто я ей? Оборванка, городская сумасшедшая, просто никто... Ксения была очень задумчива, теребила элегантную зеленую косынку на шее и думала, что не стоит открывать для себя место зарождения тумана. Пусть лучше останется загадкой, лучше уж придумать самой... Она еще не была в поликлинике, тогда она еще ничего не знала.

Я смотрю на Ксению, мне очень хочется, чтобы мы с ней были похожи. Собственно, когда я смотрю на нее, я знаю, что мы похожи.

Туман в городе исчезает в семь часов утра, начиная с окраины Северо-Восточного района, он постепенно сползает к Юго-Западному. И тогда идет дождь. Ксения выходит из дома с зонтом под цвет наряда и шагает в такт дождю -- медленно, или почти бежит, легко, никогда не подворачивая каблуки.

Солнце в городе бывает. Если сложилось впечатление, что нет, это не так. Бывает, бывает. Только очень редко. Город не любит ярких тонов, лишь иногда допускает прямые лучи, чтобы нормально росли новостройки, чтобы не болели рахитом. Не более того. Даже менее.

А когда наползает на город туман, кажется, что просто закрывается глаз. И все-таки не птичий, умирающий. Так, засыпает город. Про второй глаз я не знаю, вероятно, его просто нет, бывает же. И вот все происходящее с девятнадцати до семи, это, наверное, и есть сны, всё, что происходит в тумане -- нечеткое, страшное или сексуальное, словом всё. Вот тогда и возможны ошибки, вернее, нечеткие ходы. Даже не просто возможны, а вероятны -- пустить все на самотек, чтобы проверить правильность дня, чтобы следующим днем исправить что возможно, а что невозможно -- забыть, или принять к сведению.

Купаясь, Ксения отрекалась. Отрекалась от всего будущего и пыталась вернуться в бывшее. Она думала, что промежуток «сегодня» уже не может быть определяющим, день не должно жить, как последний. Скорее, ero нужно жить, как вчерашний, а по возможности, как поза- и позавчерашний, сколько поместится.

Шум воды сначала выводил из себя, а потом стал незаметен, как шум машин днем. Кафель в ванной запотел, а в туманном зеркале Ксения, потянувшись за шампунем, смутно уловила изгиб своей талии. «Туман!» -- подумала она. Вокруг нее выстраивались образы, она вертела головой, думая, что «лампа -- как апельсин», «батарея -- как удав», «кран -- как хобот». Это мучило, было непривычным, удивляло и утомляло. Думалось -- еще чуть и апельсин упадет на пол, хобот фыркнет, а удав что-нибудь удавит или сожрет апельсин. Но вот что интересно, злобы или горечи у Ксении вовсе не было. С того дня она ощущала себя в каком-то ином мире. Отгороженной абсолютно, ей было уютно и мирно. Нo уютно и мирно по-иному, чем прежде. И чувство, что пребывание здесь недолго и непрочно, придавало всему обостренность и изменение цвета, формы, восприятия. Вероятно, поэтому вокруг вставали образы, и частичка «как» вилась надоедливой мухой.

Я совершенно не запоминаю имен. Я запоминаю некоторые лица и то, что говорилось. Большей частью чепуху. Мучаюсь, но помню: «Она принесла неплохие тряпки, две по двести, а кофточку с рюшечками за триста».

А имя Ксения я запомнила сразу.

Сны Ксении не снились никогда. Она жила замкнуто, гордо, прямо, если так можно сказать. Был какой-то человек, то ли Николай, то ли Александр, но он появлялся, исчезал, то есть не имел почти никакого определенного значения. Там более определяющего.

Я знаю, что бывает психоз, что люди доходят, а потом в психбольницу. Или какой-то удар. Горе. Ксения вовсе не чокнулась, нет, конечно. Если кто-то и ненормальный, то это я. Но не обо мне речь -- о Ксении. Я не помню, где она работала. То ли манекенщицей, то ли где-то еще. Но не больше двух-трех часов, а иногда и через день.

Теперь Ксения заходила в библиотеку. Вероятно, она бы заходила к родителям, родственникам, друзьям, но их просто не было. Существовала, правда, подруга Катрин, но с ней Ксения говорила исключительно о Николае-Александре, да и то редко. То есть Ксения была замкнута и не хотела иного. Нравилось ли это мне? Да при чем тут, собственно, я? Я-то вообще, как правило, остаюсь ни при чем. Нет, я знаю огромное количество людей, то есть помню их в лицо. Вернее, помню, о чем они говорят. Ксения всегда молчала.

А, вот еще случай. Но это не о Ксении. Один человек взял и нашел неизвестную рукопись Пушкина. Не то, чтобы в сточной канаве, но нашел. Что -- неправда? А если это было в девятнадцатом веке, и человека звали Анненков? То есть, я хочу сказать, что есть для всего какие-то специальные условия. Впрочем, при чем здесь это?

В нашем городе несколько измерений. В одном живут люди, в другом -- другие люди, но их мало. В третьем еще кто-то, в четвертом я, в пятом теперь Ксения. И если она увидела, что все прохожие надели желтые береты, то почему бы ей не поверить? Наверное, и другие измерения есть.

А вот говорят, что в городе живет змея. То ли кобра, то ли гадюка. Во всяком случае, очень ядовитая. Ночью в тумане, когда сиреневые пятна мелькают перед глазами и вселяют неуверенность, эта змея выбирает себе человека. И потом встречает, провожает, следует за ним неотступно, оказывается всегда рядом, в конце-концов под подушкой, все ночи напролет. И однажды человек просит ее о милости: «Поделись со мной ядом, я устал.» И утром его находят с застывшей улыбкой... И эту змею как-то назвали, но имени я не помню, так что придется без имен... то ли Оксана,то ли Соня..

В тот день Ксения впервые пошла в библиотеку. То есть, она туда пошла не в первый paз, но впервые, чтобы прочесть о той самой болезни. Чтобы прочесть не то, чтобы приговор, так Ксения формулировать не хотела, но, в общем, его. И она прочитала. И подумала, что совершенно зря. Поняла она одно, что есть еще несколько месяцев, а может быть, еще больше, но в конечном итоге -- тот жe финал, который принят издавна. Только нельзя думать, что Ксении не хотелось жить. Нет, очень. Просто она приняла данное, как данность, как свой индивидуальный срок. Тем более -- еще не завтра.

Вот в нашем городе вечная осень, вечный октябрь, вернее, его начало. Когда возможны и жара, и холод, и обязательно листопад. Но листопад-то как раз и не всегда, к сожалению. Только когда положено. А в остальном -- октябрь. Но календарь в тот день показывал май.

Ксения сидела у окна. В берете и элегантной желтой косынке. В английском костюме и туфлях на высоком каблуке. Курила. Смотрела на машины. Прикус у них был разный -- то правильный, то нет. Часто они косились на окно Ксении. «Как стадо свиней,-- подумала она вдруг, -- как...» И снова задышали дома, вздрагивая боками, что отчего-то не казалось удивительным в начинающихся сумерках. Дождь прекратился, наступило ожидание. Город ждал тумана, люди -- ночи, Ксения -- боли внизу живота. Боли не было, но ожидание неизбежного застыло с того дня в ее карих узковатых глазах.

Ксения любила осень. Tо щемящее чувство обреченности тихого тепла, безветрия, желтизны и очищающей грусти. И предчувствие скорого окончания октября.

С того дня я навсегда полюбила жизнь Ксении.

...Или еще о костре в сумерках. Каждое мгновение силуэты вокруг оплывают, а костер все ярче и ярче. И запах горящих листьев. Но вот темнота, и костер ярок, но обычен, а острое прочувствование, проживание мигов перехода дня в ночь, жизни в смерть -- исчезло.

Ксения. Это было настолько одинокое существо, что я боялась к ней подойти. Может быть, боялись и остальные. Но, скорее всего, она была совершенно совершенна, ей не требовалось дополнений. Она была сама в себе, замкнутой системой и никогда не мучилась от недостатка людей. Она не была эгоисткой. Она была совершенна. Она не умела грустить и радоваться. Но как она улыбалась!

Я думаю, что Ксения не умела любить. Я думаю, что она умела прощать, как никто другой. Красота Ксении не волновала мужчин. И все-таки она была прекрасна. Хотелось поцеловать ей руку, встать перед ней на колени...

«Ты выдумала эту женщину, -- скажут мне потом, -- Где ты видела такую Ксению?»

А Ксения была! Была!

В оранжевой косынке, тонкая, легкая, она идет по улице Восьмого марта, и... жаль того, кто этого не увидел.

А потом был еще день, и еще. Моя бедная сестра Ольга плакала -- она любила три года, а ее не любили вечность, потому что вообще не любили. В городе заменили асфальт -- из серого он стал розовым. В смысле не во всем городе, а только в центре. Всем это, кажется, нравилось, но вечно влажный розовый асфальт напоминал мне плохо замытое огромное пятно крови. А Ксении он ничего не напоминал. А если и напоминал, то только клубничную жевательную резинку.

Все мы любим закольцованность. И смысла, и дорог, и жизни. Ксения тоже любила. Но теперь! Совершенство было нарушено. «Теперь должен быть выход», -- думала Ксения. Но на самом деле выхода не было... Измерение! Вот оно!

Шел дождь, значит был день. Из телефонной будки Ксения звонила неизвестно кому. Она дышала в трубку, кто-то дышал в ответ. Трубку не вешали, и Ксения этому не удивлялась. Зато она удивилась другому: на городском шпиле сидел аист, Ксении не хотелось ни любви, ни привязанности. Ничего, что на всю жизнь. Может быть, только тепла, тепла, отсюда и телефонная труока. И, вероятно, тумана. Теперь Ксения разучилась спать, то есть ей больше вообще не хотелось спать. Только происходивлее в городе ночью часто напоминало сны. Да, я об этом уже говорила, кажется. Времени у Ксении стало в два раза больше. Впрочем, что значит больше -- меньше, если о времени? И что такое время? Особенно применительно к ситуации?

Шаги в туманном городе вовсе не заглушаются, как говорят. Шаги в тумане отчетливы и значительны, Даже обусловлены и неотъемлемы. А разноцветные огоньки парят вокруг и словно блуждают. Но, в общем-то, это всего-навсего окна. Я хожу по ночному городу и вижу часто мелькающие около неясные силуэты. Я не знаю кто это, вероятно это просто прохожие силуэты. Вероятно, один из них Ксения. Подумав так, я бегу, бегу за ним, но всегда тот теряется где-то впереди, в тумане. Но чаще всего я вижу Ксению. Она появляется сама, она улыбается мне и говорит: «Здравствуй.» А я улыбаюсь ей в ответ и вижу, что она еще похудела и побледнела. И она уходит снова, а я тревожусь и жду следующей встречи.

Кстати, мы все очень хорошо живем, потому что нам всем есть чем гордиться. Пока человеку есть чем гордиться, ему есть что терять. Да, но при чем здесь это? А я горжусь Kcенией.

«Люди стали слишком добры ко мне,» -- говорила Ксения. То есть, она могла так сказать, если бы было кому. А, может быть, именно это она и сказала Сергею Евгеньевичу.

Сергей Евгеньевич. Это был ночной сторож нескольких объектов некоторого значения. Собственно, он был из ночных жителей нашего города. Ходил всегда в строгой черной «тройке», чуть сутулясь. Лет ему было около шестидесяти. Чисто выбритое лицо казалось несколько лошадиным, вернее, сравнение приходило из-за больших редко посаженных зубов и печального взгляда. Я думаю, что он полюбил Ксению. Она иногда заходила к нему в сарайчик, и они недолго пили там чай. Недолго, потому что Ксения теперь никогда не оставалась на одном месте больше двадцати минут. Кроме, естественно, ее Дворика.

Ксения все-таки умудрилась в дебрях старого города найти небольшой дворик, заваленный желтыми кленовыми листьями. Но рядом не росло ни одного клена, вот что удивительно. Ксения назвала это «Дворик Иллюзион» и подолгу сидела на старой деревянной скамейке, облупленной, покосившейся, смотрела на детские поломанные качели и улыбалась. Потом чуть морщилась от боли и снова улыбалась. А листья слегка шуршали, но ветра не было. Не было в этом дворике и тумана по ночам. И желтые листья всегда казались свежими и яркими. На деревянном фонарном столбе виднелась надпись «Ксения», но моя Ксения была совершенно ни при чем. Вероятно, имелась в виду другая, скорее всего ребенок. В дворике «Иллюзион» было всегда тепло и тихо. Ксения любила его.

Сергей Евгеньевич утверждал, что дворика «Иллюзион» не существует вовсе, что Ксения сидит в обычном дворе, и нет никаких листьев, тем более имени на фонарном столбе. Но я ему не верю. Он просто любит Ксению и хочет закрыть в себе и дворик «Иллюзион», и молчание Ксении, да и саму Ксению тожe. Простим его.

Тем временем наступил, кажется, июнь. Вернее, конец июня. Как раз тогда моя сестра Ольга вышла замуж за совершенно другого человека и пришла меня навестить. Сама я жила в то время у одного художника -- готовила ему кофе и позировала. Его звали Арунас, он был очень талантлив, Арунас тоже любил Ксению. Мастерская его находилась в лесу, на обрыве, но это был еще город -- за обрывом ходили троллейбусы.

Однажды я стирала в тазу белье, уже ночью. Арунас спал, а я ждала Ксению. Она никогда прежде не была здесь. Я стирала белье и подумала вдруг, что год -- это не кольцо, а змея, то есть двенадцать змей, проглотивших хвосты друг друга. И если змей двенадать, то тринадцатая змея -- та самая Оксана или Соня, которая выбирает человека, сумевшего найти выход. Но выхода нет. Тогда сумевшего найти... Измерение! Вот что!

И вошла Ксения.

Она неуверенно огляделась, ведь тогда пришла впервые.

-- Ксения,-- тихо позвала я. Она улыбнулась, кивнула и ушла. Но я знала, что она будет приходить теперь. Так и стало.

Днем Ксения играла во дворе с детьми. Вернее, она пыталась играть с детьми. Она усаживала их на скамейке в ряд и давала по конфете. Кто съедал конфету, получал следующую. При этом не разрешалось вставать со скамьи и разговаривать. Детям игра надоедала быстро, и они убегали. А Ксения улыбалась и молчала. Ксению любили все, кроме детей. Я не могу найти этому объяснения, но они ее боялись. А вот меня любят только дети, но я их боюсь. Однажды я забрела в Дом ребенка. Дети сидели на длинной деревянной скамье со спинкой, не доставая ногами земли. У каждого в руке было яблоко. Глаза их казались бездумными, лица -- уродливыми. Им было по два-три года. Никому не разрешалось вставать, все молча грызли яблоки. А разговаривать они, наверное, не умели. Я испугалась, и тут дети бросили яблоки на землю, они покатились со стуком, а дети сползли со скамейка и обхватили меня за ноги, стали тянуть за подол. Это было так страшно, это было почти отвратительно. То есть в этом ощущалась какая-то ужасная нелепость, но и закономерность. Одна девочка сказала: «Мама». Я убежала тогда.

Ксения всегда приходила ночью. Арунас медленно гладил меня по голове, и мы смотрели на Ксению. Рыжик, мой щенок, лежал у ее ног. А Kceния тихо перебирала струны старой арфы. Я не знаю, откуда взялась эта арфа в мастерской. Арунас тоже не знал, да это и не важно. Ксения бывала у нас тоже недолго. К тому времени она стала так тонка и легка, что не оставляла следов на влажной от тумана земле. И еще она старела. Теперь Ксения выглядела не меньше, чем на тридцать пять.

Одежды в мастерскую прибежал, задыхаясь, Сергей Евгеньевич. Он часто моргал тоскливыми глазами, а потом заплакал. Всхлипывал и моргал, моргал и всхлипывал. А потом отсморкался и сказал:

-- Она пригрела на груди змею.

Действительно, Ксения нашла в городе змею -- старого, унылого, вечно мерзнувшего ужа. Она увидела его в дворике «Иллюзион» и очень испугалась сначала. Но уж был неназойлив. Он подполз к ногам Ксении и спокойно дремал там. Она взяла его на руки, уж был холодный, вот тогда Ксении и показалось, что он мерзнет, и она положила его за пазуху. С тех пор Ксения не расставалась с ужом. Она назвала его Кокот. Нет, я не знаю, почему. Видимо, она сама не знала. Я думала -- зачем Ксении уж? Я решила, что Ксения всегда хотела отдавать, а не брать. Собственно, она никогда не брала, но и не отдавала. Но теперь! Она пригрела. Пригрела. То есть, отдавала тепло. И совершенно без пользы. Заведомо. В этом тоже ощущался какой-то иной смысл, но это тревожило. Во всяком случае, Ксения не разлучалась с ужом. Впрочем, был ли это уж? То есть, у змеи вовсе не было желтых пятен на голове. Просто Ксения решила, что это уж и назвала его Кокот. И мы ей поверили.

Однажды Ксения пожаловалась:

-- Со мной стали случаться непонятные встречи.

То есть она, конечно, не жаловалась, она сказала. Или не говорила, но речь о другом. Просто однажды Ксения села в последний ночной троллейбус. Вопреки смыслу он был полон, и Ксения поняла, что знает всех пассажиров. Вернее, не всех. Одну женщину она не знала. Это была толстая женщина, по виду армянка, с неприятным тембром голоса. В троллейбусе сидели Сергей Евгеньевич, мы с Арунасом, Катрин и еще человек десять-двенадцать. «Армянку» знали все, кроме Ксении. Та тоже всех знала. «Армянка» называлась Нина Ивановна, она подошла к стоящей в углу Ксении и сообщила, что они соседки -- Нина Ивановна живет в соседнем подъезде. Ксения смешалась, а Нина Ивановна спросила ее о здоровье. Ксения промолчала, а та пошла по троллейбусу, и каждый из сидящих шептал ей на ухо нечто, относящееся именно к Ксении -- так Ксения поняла отчего-то.

После этого троллейбус остановился, пассажиры высыпали, но не разошлись, а встали кучкой. Туман сгустился неимоверно, но был теплым. Лица стоящих рядом виделись с трудом, все дружно смеялись над чем-то, а Ксения чувствовала себя чужой. Но уйти не могла -- Нина Ивановна крепко держала ее под руку, в потом зашептала:

-- Экая вы, голубушка, птица высокого полета, экая вы, милочка, не нашего поля ягода, вы прислушайтесь , дорогая, а то совсем плохо выглядите и стареете, стареете... Стареете, думаете, незаметно? Туманная вы наша...

Ксения хотела промолчать, но потом все-таки сказала то, что раньше слышал только Сергей Евгеньевич:

-- Люди стали слишком добры ко мне.

Теперь это «слишком» звучало горько и обиженно, это было очень не похоже на Ксению, но она сказала именно так. Нина Ивановна испугалась и исчезла, а знакомые обступили Kcению, и она пошла вместе с ними, идти в другую сторону было невозможно, слишком уж ее обступили, слишком уж они были добры и ней.

Самое интересное, что в ту ночь мы с Арунасом были дома. И Сергей Евгеньевич как раз пришел к нам плакать. Поэтому я не могу сказать, что Ксения пошла с нами. Она пошла с НИМИ. Но среди них были и Сергей Евгеньевич, и мы с Арунасом. Но Нину Ивановну я никогда не знала и никогда не видела. Все этот проклятый туман! Это он искажает, разделяет, раздваивает и умножает. Слышишь одно, видишь другое, а третье остается нетронутым и где-то вне понимания. Все этот проклятый туман. В нем нужно или быть своим, или не быть вообще. Но быть своим тоже так непрочно. Что такое туман? Он каждый миг иной. Человек каждый миг не может быть иным. Даже Ксения тогда не могла, а обо мне и речи нет.

Ксения пошла с ними. Люди вокруг постояно менялись, вместо знакомых появлялись незнакомые, но количество оставалось прежним. Исчезли и Сергей Евгеньевич, и мы с Арунасом, даже Нина Ивановна больше не появлялась. Наконец показалась Седьмая улица, вернее, улочка. Она спускалась немного под уклон, была глуха и заброшена, но этого впечатления не возникало, потому что окна всех домишек светились ярко и тепло. И вот вывеска «Баня», и все идущие заходят именно туда. Толстая банщица, в ней можно узнать Нину Ивановну, радушна. Очень весело, так весело, все смеются и раздеваются. Мужчины и женщины мирно раздеваются и моются под душем в общей комнате. Никаких оргий, никаких слов. Смеются, моются.

Ксения замешкалась, неловко разделась (моя Ксения!) Казалось, свет шел от ее прекрасного тела, но никто не обратил на нее внимания. Только исчез смех, и начался нескончаемый разговор о литературе. Ксения давно не читала, она неловко встала под свободный душ, а все уже начали одеваться. Вода стала холодной, Ксения озябла, по коже бежали мурашки. Она начала торопливо одеваться, путаясь в платье, а все уже ушли, и входная дверь тоскливо хлопнула в последний раз. Ксения осталась одна. Вернее, нет, сзади подошла неслышно Нина Ивановна, стала смотреть нехорошо и пристально, но ничего не сказала, а только ухмыльнулась.

Ксения схватила Кокота, резко одернула платье, что-то треснуло в швах, но Ксения уже выбежала за дверь, и тут же свет в бане погас. Погас он и во всех домишках. Улица действительно стала глухой и заброшенной. Туман не ласкал кожу, как прежде. Он был холоден и чужд . Ксения боялась обернуться, но обернулась -- на бане висел ржавый замок. Ксения побежала вверх по улице и подвернула каблук (моя Ксения!).

Голоса слышались откуда-то с самого верха улицы, они были слишком отчетливы. Ксения догнала людей уже на площади, ее колотило. Боль возникла незаметно, но тут же стала нестерпимой.

Ксения застонала. На нее не обратили внимания -- в центре ехал инвалид на коляске, остальные роились вокруг. Это был Антон. Молодой парень с бледным серьезным лицом. Он не разговаривал, а приказывал, и всех это устраивало. Ксения хотела уйти, но Антон поманил ее пальцем и сказал что-то очень значительное, Ксения не поняла что, но торопливо закивала. Антон что-то спросил, она опять стала кивать, и Антон взял ее за руку. Ксении казалось, что Антон говорит что-то важное, очень важное, но никак не могла понять -- что. Она все время кивала и кивала, руки Антона был теплыми, и Ксении стало очень хорошо. Боль прошла, Ксения улыбнулась, как обычно. Кокот слабо зашевелился от удовольствия, и я подумала тогда, что можно сказать так: Антон согрел Кокота. А Ксения словно и вообще была ни при чем.

И наконец Ксения вздохнула свободно. Она снова стала прежней Ксенией. У кого не бывает кризисов? Не я ли однажды хотела убить Арунаса? Не человек ли с хорошим неординарным лицом заплакал и сказал, что я шлюха? Главная прелесть кризисов в том, что они кончаются. В этом вообще главная прелесть всего. Может быть, и Ксении. Она резко выдернула руку, улыбнулась Антону и пошла прочь. И люди расступились.

Ксения шла! Это шла Ксения, развевалась элегантная косынка, узкая рука придерживала сумочку, Ксения не оглянулась на молодого короля-инвалида, на его свиту, она уже забыла о них. Они исчезли в тумане. Исчезли, как исчезла и баня, и Седьмая улица.

Собственно, такой улицы в нашем городе вообще, кажется, нет. Все этот проклятый туман и чужие примешавшиеся сны. А может быть, город и сам забыл об этой Седьмой улице. А забытое место тоже не бывает пусто. А может быть, эта история просто приснилась мне. Я-то сплю нормально. Во всяком случае, в последующие посещения мастерской Ксения была прежней.

Арунас так и не нарисовал Ксению. Я спрашивала: «Почему?» и отворачивалась -- мне вовсе не хотелось, чтобы он рисовал ее. Я ее ревновала. Арунас не отвечал, и я улыбалась. Арунас всегда понимал все очень хорошо. Но все-таки я его не любила.

Рыжик подрос и однажды ушел с Ксенией. Я не обиделась. Теперь они прходили к нам все вместе: Ксения, Кокот и Рыжик. Ксения стала почти прозрачна, казалось, еще немного, и можно видеть сквозь нее. Однажды она была слишком рассеянна и шла наобум. И я поняла: только что Ксения прошла по луже, не замочив ног. Рыжик пробежал следом, и получился фонтан грязной воды.

А потом Ксения увидела в тумане мыльный пузырь. Огромный, он плыл мимо, и Ксения ахнула. А потом их стало невероятно много, и она смотрела на прекрасные медленные шары. Лопоухий Рыжик лаял и подддавал пузыри лапой, те лопались, и туман пах земляничным мылом. И здесь я бы обязательно подумала о розовом асфальте, я люблю замыкать звенья. Но Ксения не подумала. Это было уже где-то в августе. А в сентябре умер Кокот. Но это прошло как-то незамеченно. Ксения не горевала. Она просто отнесла Кокота во дворик «Иллюзион» и больше там не бывала.

С той самой встречи с Антоном, с того самого мига согревания, Ксения больше не чувствовала боли, То есть, не то, чтобы боли не было. Боль была, просто Ксения ее не чувствовала. Я вот тоже, например, очень кого-то люблю. А кого -- не знаю и любви этой не чувствую. Теоретически, то есть, она есть где-то во мне, а практически нет.

Да, снова о Седьмой улице. Дело в том, что теперь Ксения ее признала. Или она признала Ксению. Во всяком случае, в Десятый квартал Ксения теперь не ходила иначе, чем Седьмой улицей.

Ксения шла, тонкая, красиво извиваясь, как змейка, колебаясь в тумане, сама, кажется, становясь туманом порой. Теперь Ксения действительно была своя в ночном городе. Она улыбалась, плакала, что-то шептала, пожимала плечами, танцевала. И все время шла. Она все время была в движении! Это очень важный момент! Как я любовалась Ксенией!

В сентябре ни разу не выглянуло солнце. Арунас захандрил и перестал работать. Я обмотала ему шею клетчатым шарфом, а сама куталась все время в старый плед. Нам было страшно отчего-то. Стало промозгло. И все время у меня перед глазами стояла Ксения. Откуда она пришла, эта женщина? Откуда она взялась такая? А я не хочу этих вопросов. Я даже не желаю вопроса -- кто она. Куда она уйдет -- вот что! Вот что! Вот что!

Думая это, я уже знала ответ. Конечно. Ксения должна была стать городом. Я знала, что однажды она просто-наспросто растворится в тумане. Но когда? Я чувствовала: до этого должно что-то случиться. Должно. Я все время ждала этого, меня все время трясло.

-- Перед тем, как уйдет Ксения, что-то случится, -- сказала я Арунасу. Он погладил меня по голове и промолчал.

А по городу ползли слухи: умерла та самая змея, то ли Соня, то ли Оксана. Змея, в которую никто не верил, но которую все боялись. Я услышала это случайно, на бульваре. Я там как раз снова встретилась с тем же интересным человеком с нетипичным лицом. Или это он мне сказал о смерти змеи Сони? Я куталась все в тот же старый плед, плаща у меня не было, мы с Арунасом продали все, что могли, мы тогда очень нуждались. Я куталась в плед и подумала: «Бедный Кокот». Так часто бывает -- всю жизнь нас принимают за кого-то другого. Всю жизнь его считали гадюкой, меня -- сумасшедшей.

К концу сентября ничего не изменилось. Краме того, что исчез Сергей Евгеньевич. Сарайчик его стоял одиноко и обиженно, поблескивал новеньким замком. Ксения подошла ближе, погладила мокрое дерево и улыбнулась -- на двери белело недавно вырезанное слово: «Ксения!»

Ксения поводила пальцем по шрамам на двери и пошла прочь. Рыжик, ставший к тому времени настоящей милой дворнягой, побежал следом.

Ксения больше не прикасалась к арфе. Мне казалось, что, попытайся она оттянуть струну, ничего не получится -- даже на это сил Ксении уже не хватит. А когда она повернулась к двери, я разглядела сквозь нее наш фонарик. Тогда я видела Ксению в последний раз и знала это. Было начало октября. Туман в ту ночь казался особенно густым. Я прижалась к Арунасу и плакала, плакала.

Утром приплелся измученный Рыжик, жалобно заскулил, и я поняла, что Ксении больше нет. И я полюбила память о ней.

-- Ксения, -- сказала я Арунасу.

После смерти Ксении... Впрочем, было ли это смертью? После ухода Ксении не было дождя, а вышло солнце! Оно светило весь день, а ночью туман не опустился на город. И мы впервые за долгое время увидели звезды. И я поняла, что ошиблась. Я все время чего-то ждала, но это случилось не до ухода Ксении, а после. Может быть, даже «из-зa»...

-- Ксения, -- сказала я Арунасу.

Он стоял у окна, был задумчив и грустен. И я подумала тогда: сначала исчез Сергей Евгеньевич. Ксения растворилась в тумане, и то, что я понимала о городе ее измерения, исчезло вместе с ней. Все стало приобретать четкость, конкретность. И я подумала: «Теперь должны исчезнуть Рыжик и Арунас». Это было очень несправедливо, но неизбежно. Я все время плакала. В тот же день Рыжик попал под машину. Я перестала плакать, я застыла.

И Арунас все так же стоял у окна, задумчивый, грустный.

-- Не уходи,-- попросила я. У меня уже не осталось сил ждать. Мне было горько и больно. «Если неизбежность чувствуется, то лучше шагнуть навстречу», -- так когда-то сказала Ксения. То есть она так всегда думала. И я вышла из мастерской. И пошла прочь.

Солнце. Октябрь. Я долго не оборачивалась, а когда посмотрела назад, мастерской не было. На этом месте стояла многоэтажка.

Арунас! Арунас! Наконец-то я поняла, что все-таки любила его. Потом ко мне пришла моя cестpa Ольга...

Самое тяжелое во всем бывшем, что я с мая по октябрь, как уверяет сестра Ольга, лежала в психиатрической больнице, в пятом женском отделении. Это значит, не было ни Ксении, ни Арунаса, ничего? Господи, боже мой...

Я вчера видела Арунаса. Он так и не снял клетчатого шарфа. Видела. Он стоял у окна проходившего троллейбуса. Я крикнула:

-- Арунас! Арунас!

Он обернулся. Я рванулась вперед. Завизжали тормоза...

Speaking In Tongues Лавка Языков

Елизавета Михайличенко

ГОРОД ЕЕ ИЗМЕРЕНИЯ

Speaking In Tongues
Лавка Языков