Speaking In Tongues
Лавка Языков

Александр Люсый

ПОСЛЕДНЕЕ ИСКУШЕНИЕ ФАУСТА,
или Три танкиста

Идеи модели гносеологического памятника основному вопросу темпороНАТОсофии: «Освободить прошлое от будущего? Освободить будущее от прошлого?», который был задан на Международном конкурсе эссеистики в городе Веймаре в 1999 году

Спор об интерпретации бытия не может быть улажен,

потому что он даже еще не разгорелся. И наконец его нельзя

взять и «затеять», но разжигание спора требует уже какого-то

оснащения.

Мартин Хайдеггер. Бытие и время

Заданный устроителями Международного конкурса эссеистики в Германии в 1999 году вопрос -- своеобразное темпоральное «Быть или не быть?» нынешнего стыка веков.

В этом, нельзя сказать, чтобы самом прочном из временных звеньев, «дней связующая нить» все же не разорвана. Наоборот, в отличие от гамлетовской ситуации наблюдается густое постмодернистское (ново-«вавилонское») слияние локализированных времен, констатируется положительный «конец истории», который, вкупе с «футурошоком» О.Тоффлера, ведет к появлению калейдоскопического «прошлонастоящего», или хроно-хоза, сопровождающегося темпопараличем.

При всей своей аналитической тактике (чреватой синтетической стратегией) вопрос явно настраивает не на восстановление (укрепление) временной связи, а на ее перекройку (деконструкцию), поиск возобновляющих временное напряжение и учреждающих новую творческую хроноструктуру антиномий. «Не мир, но меч», если под мечем подразумевать временные ножницы. Или, если перефразировать одного удачливейшего в пространстве обитания автора этих строк, но отнюдь не во временном измерении политика, добавив производное от термина влиятельного философа, вынужденного притворяться здесь филологом: «Прежде, чем хронотопически объединиться, и для того, чтобы объединиться, следует темпорально размежеваться».

Вопрос в центральной его части можно отнести к категории парадигмоформирующих «генераторов головоломок» (по Т.Куну). Ведь гамлетообразное в инфинитивной форме («учреждающей инфинитизации», как выражается Ж.Деррида), и драматургической структуре своей, темпоральное «Быть или не быть?» содержит внутри себя, как вставная пьеса-ловушка в «Гамлете» Шекспира, очевидную логическую ловушку.

В какой связи находятся обе части заданного вопроса? Может быть, это своеобразная временная временная конфедерация двух суверенных вопросов? А если вопрос, при всей своей полифоничности, все же один, какой внутренний союз в нем подразумевается -- «и» (носитель конъюнктивной связи, логического умножения, обозначаемого значком «/\»), либо «или» (знак дизъюнкции -- «\/», которая в свою очередь может быть слабой, соединительно-разделительной, или сильной, строго-разделительной)?

Вопрос о логическом союзе внутри исходного вопроса имеет принципиальный характер. Данный подвопрос следует решить или хотя бы выделить заведомо, чтобы и с этим союзом не получилось тех приключений, которые на протяжении последних двух веков испытал заживший самостоятельной жизнью суффикс «-изм». Ведь логико-лингвистический смысл трагедии пораженного логическом конъюнктивитом Гамлета воплощается в строго-разделительном смысле его «или». Перспективней во всех отношениях была бы соединительно-разделительная связь, открывающая возможность для парадоксального по внешней форме, но создающего основу для истинно диалектической логики историко-футуристического познания и темпоростроительства ответа: «И быть, и не быть...»

Вот и в данном случае налицо вопрос, безусловно, сильный, со слабой дизъюнкцией. Сильно организованные структуры, по словам М.Мамардашивили, -- натура натуранс, порождающие предметы, сильная организация которых сочетается с переопределенностью или недоопределенностью -- вытаскивают нас за волосы из болота. Это постгамлетовский вопрос переодетого Фортинбрасом Фауста. Фауста, решившего проблему бытия как такового, реальности его (бытия) пространственных (в частности, геополитических) и временных (с проблематичным трехчленом прошлого--настоящего--будущего) составляющих.

Вопрос -- как бы артикуляция самого уверенного в собственной реальности бытия, а может, это все же артикуляция «вопрошающего присутствия» по Хайдеггеру, чтобы, исходя из него, получить возможность задать наконец окончательный, разрешающий вопрос о бытии как таковом? Логическая парадигамальность объединяется в этом вопросе с общегуманитарной наррадигмальностью, если воспользоваться терминологией автора «Исторической психологии» В.Шкуратова, предлагающего, по куновскому образцу, производное от понятия нарратив словосочетание наррадигма -- образец превращения грамматической структуры в мыслеобраз. Куновский «генератор головоломок» по этой схеме можно дополнить ницшеанским (образца «О пользе и вреде истории для жизни») организующим хаосом: «Вот символ каждого из нас: ты должен организовать в себе хаос путем обдуманного возвращения к своим собственным потребностям.»

Веселым (как «дедушка Ленин») организатором иллюзорного хаотического размежевания был для африканского племени йоруба бог-шутник Эдшу. Однажды, как повествует Д.Кэмпбелл в мифологическом обозрении «Герой с тысячью лицами», Эдшу шел по тропе, разделяющей два поля. Чтобы разыграть двух крестьян, работающих на этих полях, он надел шапку, которая была с одного боку красная, с другого белая, впереди зеленая, а сзади черная. Используя цвета четырех мировых направлений, Эдшу стал персонификацией центра, мировой осью или Пупом Земли. Но для нас здесь имеют значение лишь два «боковых» цвета, которые ввергли крестьян в непримиримый спор об окраске его шапки, так, что они выхватили ножи. Так что и на темпоральную сферу следует, если вспомнить идею Плотина о времени как продукте дегенерации души, распространить положение М.Фуко о дисциплинарных пространствах, созданных либо по способу изгнания и модели «проказы» (психолечебница), либо по способу разбивки территории на участки и по модели «чумы» (тюрьма). Как отметил Р.Хайлбронер, история существует как хаос или как тюрьма (дополним это утверждение признанием В.Набокова из «Память, говори»: «Я путешествовал во времени назад... , и все только затем, чтобы понять, что тюрьма сферична, и из нее нет выхода»). Сам М.Фуко предлагал для погружения в данные типы дискурса образ «этакой маленькой (и, может быть, отвратительной) машинки, позволяющей ввести в самое основание мысли случай, прерывность и материальность» («Порядок дискурса»). Эта «машинка», аналогичная космическому и атомистическому «ситу» Платона в диалоге «Тимей» (48а-53а), интерпретирует Фуко его российский корреспондент В.Визгин, нужна для того, чтобы ввести в основание нашего понимания истории «принцип автономии хаоса». Этот принцип вносит в конце концов порядок в игру сил, свободную от всякого участия в ней идеальных образцов, из «гетерогенного ансамбля» высказываний о богатстве и бедности, производстве и торговли производит те формы дискурсивной регулярности, которые сначала выступают как «анализ богатства», а затем как «политическая экономия».

Обоснование определению намечаемого нами дискурса, как и визуальному мыслеобразу стохастизатора-машинки мы дадим позже. Пока что отметим, что в организующем логический хаос вопросе возникает сквозной концептуальный персонаж, который, по словам Ж.Делёза и Ф.Гваттари («Что такое философия?»), переносится «в план композиции, эстетическая фигура втянута в план имманенции; само его имя представляет собой грамматический союз».

В чем хронософский смысл искушений Фауста? В третьем действии второй части трагедии «Фауст» ее герой утверждает:

«Смотреть ни в даль, ни в прошлое не надо;

Лишь в настоящем...» (Пер. Н.Холодковского).

За этим, при всей конкретной для Фауста искусительности аутентичностью, волей к обладанию в каждый момент всем своим временем, стоит глубинная европейская традиция реальности только настоящего времени и условности прошлого--будущего. Здесь, по мнению Гуссерля, никто так и не проник в проблему времени глубже Августина, считавшего, что в человеческой душе есть лишь такие три времени -- настоящее прошедшего, память; настоящее настоящего, его открывающее врата вечности непосредственное созерцание; настоящее будущего, его ожидание.

В пятом действии Фауст заявляет:

«О, это «здесь»

Проклятое! В нем зло и есть!»

В стремлении искоренить мешающий масштабному строительству липовый садик живущих с закрытыми глазами в уюте сиюминутности Филемона и Бавкиды просматривается порыв к принесению текущего момента в жертву светлому до ослепления будущему. И такое отношение можно рассматривать в контексте другой мощной научно-философской традиции искоренения «липового» настоящего, прослеженной Д.Уитроу в «Естественной философии времени», -- от Гюйо, увидевшего в настоящем лишь бесконечно малый момент взаимодействия прошедшего и будущего, до Джеймса и Пьерона, понижавшими фактическую длительность настоящего соответственно от одной минуты до 5-6 секунд.

Такое бесконечное расщепление текущего временного атома, выбивающее точку опоры в виде неразложимого мгновения у античного вождя времени, бога часов и устойчивого временного порядка Аполлона-Оритэса, -- своеобразное гносеологическое дионисийство. Нечто вроде темпоральной ядерной реакции, открывающей, дополнительно к традиционным, новые интенсивные энергетические ресурсы, но и создающей вероятность настоящих темпоральных катастроф, которые могут превратить современность в сдуваемую космическими ветрами пыль.

В такой ситуации под ударами мощных темпорально-категориальных бомб оказывается, помимо единогласно проголосовавших за Милошевича Филемона и Бавкиды, и некий странник, каковым в действительности является, позволю я, в силу почерпнутого постмодернизма, сделать предположение -- Борхес. Нет, не нынешний его заместитель по темпоральным окрестностям Милорад Павич, а настоящий Х.-Л.Борхес. Который в «Истории вечности» изобразил формулу индивидуальной машины времени, точнее, машины вечности, поскольку он отказывал в реальности времени как таковому в пользу отдельных замкнутых мгновений: «Это чистое соположение однородных вещей -- тихой ночи, светящейся степи, характерного для захолустья запаха жимолости, первобытной глины -- не просто совпадает с тем, что было на этом углу столько лет назад, это вообще никакое не сходство, не повторение, это то же самое, что было тогда... Наша жизнь слишком скудна, чтобы не оказаться вечной.»

Примерно в таких же выражениях изъяснялся ранее О.Шпенглер в «Закате Европы», когда он искусству деревень и бургов, возникших из причуд мгновения, из смеха и шалостей за обеденным столом, изливавших волею момента душу чужим чувствам, противопоставил строгую школу служения вневременным формам, а натянутому на мгновение чехлу крохотной целлы раннеантичного храма -- вечные своды устремленных в космические дали куполов готических соборов. В фаустовском мирочувствовании воплощением истинного, глубинного бытия выступает, по мнению Шпенглера, «чистое действующее пространство».

Этот тезис как будто бы соответствует гносеологической стратегии Гете, изложенной в «Путешествии в Италию»: «...Я всегда пользуюсь геологической и ландшафтной точкой зрения, чтобы подавить силу воображения и приобрести свободный, ясный взгляд на местность. Тогда неожиданно рядом с ней, как живая, встает история...» Однако Шпенглер не овладел гетевским умением «выпутываться из географического и политического смешения территорий», находить необходимые связи прошлого с живым настоящим в едином и непрерывном ряду исторического развития, с его проникающей локализованное время необходимостью. Он сам (наряду с Данилевским и Тойнби) оказался в роли Фауста, ставшего носителем третьего темпоралного искушения -- временной относительностью. Отвергая христианскую модель времени со стороны самоценности каждого мгновения, открытого в вертикальном измерении вечности, прогрессистская модель ценностного превосходства будущего все же не отрицает принятого христианством абсолютного характера времени, с абсолютной шкалой измерения условных временных промежутков. Высунутый язык Эйнштейна стал в начале ХХ века, подобно отравленной гамлетовской шпаге, символом борьбы с абсолютом во всех науках.

Как отмечает современный российский философ, исследователь европейской космологической картины мира А.Павленко, корни реляционистского понимания истории по форме почти те же, что и корни релятивизма в физике. И там, и здесь устраняется универсальная система отчета и взаимодействия (человечество -- «отвлеченное понятие»), возникает потребность синтезировать основание временного текучего внешнего мира. И если в физике время обретает смысл лишь постольку, поскольку существует взаимодействие вещества и излучения, то в истории время обретает смысл лишь постольку, поскольку существует взаимодействие элементов внутри «исторической монады» («культурно-исторического типа»). Из истории устраняется, наряду с Христосом как ее средоточием, абсолютное измерение, с общими настоящим, прошлым и будущим.

«Время на кресте» назвали книгу американские историки Р.Фогель и С.Энгерман, распяв рабовладельческое общество на терминах рыночной экономики, провоцируя концептуально перевернуть это название: «Крест времени»,-- а может быть, и «Крест на времени». Заданный вопрос, с заключенной в нем уверенностью в существовании общих временных параметров, нацелен на восстановление абсолютной временной структуры. В нем слышен призыв к Темпоральному Крестовому походу, который темпорокнехта и от дурных мыслей избавит, и освободит из скорлупы мгновения -- и всего ХХ века.

И по форме, и по его пафосу вопрос можно отнести к категории риторических. На него в принципе невозможно дать отрицательный ответ, при том, что, по словам М.Хайдеггера, «характеристика времени как чистого одно-за-другим не дает обеим этим структурам (датируемости и значимости) «высветиться». Что именно Не, «Еще -Не -- собственно Временное, вырастающее во времени, открывается, -- по словам другого поклонника Фауста Эрнста Блоха из «Тюбингенского введения в философию», -- как все еще возможный Новум в подлинном будущем». Вопрос возникает как бы внутри сформулированного Э.Блохом образа Фронта как передового участка времени, «когда дальше нельзя идти, как раньше, когда наступающее состояние, готовясь к прыжку, балансирует на краю», Фронта Теперь-Бытия как «некоего из себя вырывающегося и вперед устремляющегося Не», Теперь-Фронта, взрывающего настоящее, обращенного и к прошлому, и к будущему.

В качестве визуального портрета вопроса с его явно не пацифистским «освободить», гносеологического памятника его хаотичной катастрофичности и действенной организационности, а также в какой-то степени ответа на этот чреватый внутренним вакуумным взрывом призыв к освободительному запредельному походу возникает (само)образ Темпорального Гносогенного Танка (ТГТ). Ведь, как утверждает М.Мамардашвили в книге «Стрела познания», все-таки «Машина времени» или «ноогенная машина» (а не просто «портрет умственный, ноэтический, машинный», как у Ж.Делёза и Ф.Гваттари) должна... быть. Это прежде всего организация явлений организацией времени, самого временного процесса в формальном смысле слова... Некоторое упорядочение во времени, само являющееся способом извлечения порядка...»

Внешне, двумя освобождающе нацеленными в противоположные от настоящего стороны орудийными стволами, ТГТ напоминает двуликого Януса или Тяни-Толкая. Именно такому контуру соответствует отмеченная выше логическая игра конъюнкциями (оба гносогенных ствола мирно опущены вниз), дизъюнкциями (стволы воинственно подняты вверх) и прочими логическими знаками, при том, что сам по себе концептуальный персонаж-союз (союз со шпагой) находится внутри ТГТ. Совпадают с этим контуром и временные вилки Г.Рейхенбаха из его «Направления времени» -- открытая в будущее, образованная общей причиной, внешне напоминающая знак «или», и открытая в прошлое, образованная внешним следствием, похожая на символ «и». Впрочем, Рейхенбах изобразил и ромб двойной вилки, образованной общими причиной и следствиями, из логических значков соответствующий т.н. оператору возможности («Возможно, что...»), а из памяти автора этих строк извлекающий название прочитанного в детстве военного романа «Танки идут ромбом».

Образ ТГТ вытекает из необходимости учреждения Янус-онтологии и Тяни-Толкай-диалектики, соединяющихся в двуглавой гносеологии автора этих строк в темпоро-НАТО-софию, новую экстраординарную (квази)науку (если слегка подредактировать термин Т.Куна). Парадигмальная необходимость эта, по сути дела, поставлена на повестку дня составителями исходного вопроса. «Сталкиваясь с общепризнанной фундаментальной аномалией в теории, ученый сначала пытается выделить ее более точно и получить ее структуру, --набрасывает Т.Кун в «Структуре научных революций» структуру нормативного поиска операциональных определений. -- Хотя он и осознает, что правила нормальной науки не могут быть теперь совершенными, он будет стараться внедрить их более настойчиво, чем ранее, чтобы представить себе, где именно и насколько они могут помочь в его работе в области затруднений. В то же время он будет искать способы усиления кризиса старой парадигмы, пытаясь сделать этот кризис более полным и, возможно, также более продуктивным, чем он был в те времена, когда проявлялся в экспериментах, результат которых считался известным наперед.» Парадигама -- отражение и обозначение диалектически противоречивой целостности, в рамках которой в поле сознания обозначаются и сохраняются противоположные характеристики той или иной реальности. Наррадигма -- способ усиления продуктивного кризиса парадигмы.

Темпоронатософия -- понятие, производное от фаустовской идеи полного действия, а не бытия, действия, уверенного в точке опоры. Ее стратегия -- экстенсивное освобождение, а не интенсивная свобода, рассматриваемая К.Ясперсом в качестве смысла и назначения истории, толкуемая как преодоление произвола, в частности, собственного, как узнавание себя в другом (сюда следует добавить уточнения Р.Рорти насчет «свободы как признания случайности» и что «если мы позаботимся о свободе, то истина сама может позаботиться о себе»). Если же воспользоваться терминологией М.Хайдеггера, наш «Тяни-Толкай»-вопрос окажется проявлением «постоянного непризнания вопрошающим своего способа бытия, для которого этот вопрос имеет конститутивное значение», «своеобразной жизненной тенденции прочь от себя» и «возобновительных интерпретаций всех предварительно вскрытых структур присутствия как модусов временности». Вопрос как форма организации побега от себя! Во всяком случае, способ вырваться из парализованного настоящего на оперативный простор временной колонизации.

То есть, вернемся к предложенному выше наброску непрямого, и внешне и внутренне освобождающего ответа на поставленный вопрос: «И быть, и не быть!». «Не быть», -- в инфинитиве, «Быть» же -- во всех временах, но не просто быть. По Сартру, настоящее означает быть тем, что не есть, прошлое -- не быть тем, что есть, составленное упрятанными в настоящем целеполаганиями будущее -- еще-не-существование. «Все авангарды прошлого, -- отмечает Ч.Дженкс, -- верили, что человечество куда-то идет. Они видели свой долг и удовольствие в том, чтобы открывать новые земли и следить, чтобы люди пришли туда вовремя. Поставангард верит, что человечество идет одновременно в разных направлениях».

Присущая ТГТ амбивалентная конститутивность наглядно иллюстрируется освободительно-танковой конститутивной диалектикой Ельцина. Ельцин на танке в августе 1991 года защищает российский Белый дом, танк готов стрелять в прошлое. Ельцин в танке в октябре 1993 года (в роли резко дизъюнктивного «союза») стреляет по этому дому как по нежелательному будущему. Само время конституируется движущимся «теперь», ельцинским «теперь-схватыванием» и теперь-патлачем . Как призывал один современный русский поэт: «Отдайте Гамлета славянам!» Так что экзотичное проявление энергично-буридановой двухорудийности ТГТ не случайно рифмуется и с российско-балканской гербовой двуглавостью. «... Так и время, -- писал Г.Зиммель в «Проблеме исторического времени», -- есть лишь взаимоотношение содержаний истории, тогда как нам понятны смысл и парадоксальность той вспомогательной конструкции, согласно которой можно передвигать во времени единичный замкнутый комплекс без ущерба для понимания его содержания.»

На иных пространствах -- американский Фортинбрас, дважды избранный Фаустом и не уволенный, в промежутке между успешными экономическими реформами и любовными приключениями озабочен не «гамлетовским» вопросом: «Бомбить или не бомбить?», а -- «Что бомбить -- остатки Югославии или Ирак?»

Бомбардировки Югославии, к моменту написания этих строк состоявшиеся лишь в ментально-виртуальном плане, предстают в системе темпоронатософии как удары по нежелательному прошлому. Бомбардировки Ирака -- как по будущему. И современная философия как будто бы благословляет такую асимметрию. В соответствии с расхожей истиной, что не следует стрелять в прошлое из ружья, иначе будущее ответит выстрелом из пушки, Мамардашвили в духе обратной перспективы пишет о допустимости стрельбы в будущее, с целью освобождения от прошлого. В «шокирующее» неорганическое будущее непрерывного действия, которое необходимо сделать прошлым.

ТГТ -- актуальный гносеологический орган, призванный в новых условиях сыграть роль темпоропреобразующего органа, исполнения нового освободительного гимна исхождения-пребывания из(в) мновения(и), о диалектической структуре чего подробно писал в «Исповеди» Августин. ТГТ призван, если воспользоваться словами развивающего августиновскую темпоральную диалектику Гуссерля, в длительности своего орудийно схватывающего различия тона с его первичной памятью (ретенцией) и первичным ожидание (протенцией), способностью Теперь-схватывания, выделять и конституировать «грубое» Теперь, распадающееся на более тонкое Теперь и Прошлое. При этом, в качестве диссонирующей рифмы, напрашивается ассоциация с системой часового циферблата для грубого целеуказывания, когда угол горизонтального обстрела башенного орудия танка в 360 градусов делится, подобно циферблату, на 12 делений, как об этом писал теоретик традиционного танкового дела Гудериан в своей книге под названием «Танки -- вперед!» (Panzer -- marsch!»), забавно перекликающимся с названием одного из синхронных произведений советской классики «Время, вперед!», музыка из которого стала гимном и нынешней информационной телепрограммы «Время», хотя время оказалось упущенным в ходе нерешительной решительности вместе с пространством.

Если же наша «машинка» все-таки покажется тут кому-то, по Фуко, «отвратительной», можно воспользоваться и образом такого неожиданного, но тоже действенного хронометрического механизма, как сабля, с помощью которого в произведениях Д.Хармса, по словам автора книги «Беспамятство как исток» М.Ямпольского, Часовой режет время на куски, чтобы создавать из него упорядоченную Историю, проводит «парадигматическую селекцию». «Смешение времен, нарушение соотношения темпоральных и событийных серий, ...связаны со смертью часового.»

В тексте «Сабля» Хармс отметил:

«...Сабли были у: Гете, Блейка, Ломоносова, Гоголя, Пруткова и Хлебникова. Получив саблю, можно приступать к делу и регистрировать мир...

...Регистрация Мира.

(сабля -- мера)»

На эксперимент 1929 года с переходом в СССР на 5-дневную неделю Хармс откликнулся таким темпорософским этюдом, перекликающимся с нашей задачей: ...видишь, новая неделя / стала разумом делима, / как ладонь из пяти пальцев -- / стало время течь неумолимо./ Так мы строим время счет / по закону наших тел./ Время заново течет / для удобства наших дел.

Позволю себе еще одну хронометрическую иллюстрацию из советской истории. Сами римские («имперские») цифры наступающего века -- XXI -- навевают воспоминание о «незаметном» XXI съезде КПСС (зажатом «грандиозными» разоблачающим недавнее прошлое XX-м и устремляющим в близкое коммунистическое будущее XXII-м), значение которого лишь в темпорореформистской попытке замены 5-летнего плана экстенсивного экономического развития 7-летним, с упором на химию.

Древним государствам Мезаамерики хватило времени для того, чтобы превратить свои «Империи времени», по выражению Э.Авени из одноименной книги, в огромные солнечные часы. Разные части календарного цикла соответствовали различным четвертям окружающего пространства, что отражало социальное устройство, в котором относившиеся к различным географически распределенным родственным группам люди обретали ответственность за определенные части года. Это своего рода предел горизонтальной темпоральности. «Как несобственно экзистирующий постоянно теряет время и никогда такового не «имеет», -- устанавливал темпоральную вертикаль в «Бытии и времени» Хайдеггер, -- так отличием временности собственной экзистенции оказывается то, что она в решимости никогда не теряет время и «время всегда имеет». Ибо временность решительности имеет в аспекте своего настоящего характер мгновения-ока. Его собственная актуализация ситуации сама не берет водительства, но выдержана в бывшествующем настоящем. Мгновенно-очная экзистенция временит как судьбоносно целая протяженность в смысле собственного, историчного постоянства самости. Таким образом, временная экзистенция «постоянно» имеет себе время для того, что от нее требует ситуация.»

Вспоминается вертикальное темпорообозрение К.Манхейма, обозначившее взаимосвязь временных и идеологических структур (ориентацию либерального сознания на будущее, консервативного -- на прошлое, с разнообразными промежуточными вариациями). Позже Тоффлер предложил вести организационную темпоральную атаку повсеместным созданием Советов будущего, с сопутствующими им музеями будущего, с сохранением для желающих резерваций прошлого. По рекомендованной им логике «мозгового штурма» в качестве одной из возможных (анти)утопий абсолютно темпорального будущего, освобожденного посредством большого геополитического танково-панцирьного танца-гимна внутри хельсинской монады от тех или иных внутренних пространственных предрассудков, представляется установление темпорократии.

Некоторые из ее возможных черт -- разграничение мироустройства по часовым поясам, с приданием их границам статуса административных, с возможностью введения в экстремальных случаях контрольно-пропускных пунктов, таможни, временных фильтрационных лагерей для выяснения темпорального качества и степени пространственности заблуждений. Разумеется, со стратегической установкой на большую прозрачность этих временных границ, сравнительно с пространственными, со свободным хождением часовых хроно-экю, моменто-пфеннигов и прочих элементов темпороэкономики и творческого темпоронапряжения в целом. По Фуко, жесткая (покамерная) сегментарность отсылает к гибкой и подвижной функции, контролируемому движению, к целой сети, которая охватывает также и свободные среды и может в перспективе научиться обходиться и без тюрьмы.

Как отметил Э.Трёльч (Troeltsch) в «Историзме и его проблемах», «Современный культурный синтез совсем не нуждается в полностью установленной, подтвержденной во всех отдельных сочетаниях связи. Он нуждается только в видении больших основных масс, особых значимых культурных образований, которые выделились из этого потока и, соединенные для постоянной связи и взаимопроникновения, представляют темы, которые современность должна вновь переработать, соединить в новую мелодию.» Возможные команды-па в новой школе парадно-бальных танцев при Институте темпоронатософии: «Время, вперед!», «Время, назад!», «Время, шаг вперед -- два назад» (как в нашем дисциплинарном случае) и, наконец, долгожданная демобилизация: «Время, свободно!».

ТГТ в условиях постиндустриальной суперсимволический ситуации предстает как элемент машинной мутации по введению новой историчности в новом обществе. Проект этот, думается, почти буквально отвечает стратегии «строительства пирамид» Дж.Кейнса как фундаментального созидания, с помощью которого можно справиться с бездумной технологической производительностью. Ибо что такое ракета, развивает идею Кейнса Л.Мэмфорд, как не точный динамичный эквивалент, с позиций сегодняшней теологии и космологии, статичной египетской пирамиды? При всем своем внутреннем и внешнем символическом динамизме ТГТ в практическом отношении ближе к пирамиде, чем к ракете. Возможно, ТГТ относится к категории практически не осуществимых проектов, как проект Большого Кремлевского дворца Василия Баженова в XVIII веке. Так же, как вопрос, заданный уважаемыми устроителями конкурса, вряд ли требует прямого, буквального ответа, -- автор исходит из повседневного темпорально-экзистенциального опыта почти хайдеггеровского «имения времени» посредством гуссерлианского «Теперь-схватывания» в городе Одессе (массовое остроумие обитателей которого не уступает юмористической потенции божественных шутников йоруба), где на вопрос о непременно точном времени возможен ответ: «А что?».

В связи же с проблематичной визуальной формой ТГТ кстати тут вспомнить вполне серьезную «кремлевскую» иллюстрацию из забытого до недавнего времени «Овладения временем» (1924) «будетлянина-федоровца» В.Муравьева. «В отношении стиля здания эти должны по возможности возобновить все то великое и красивое, что раньше достигалось человечеством в смысле архитектуры, -- тут должны быть вавилонские зиккураты, игравшие роль упомянутых обсерваторий и вышек, египетские пирамиды, хранившие прах героев, готические храмы, смело указующие человечеству дорогу в астрономические дали, наконец, соборная русская древняя архитектура; вместе с тем тут должна быть техника и чудовищная усовершенствованность современных небоскребов... В указанном типе кремлей-городов архитектор должен вместить физическую форму коллективного организма, где камень и железо будут телом великих целых, образуемых человеческими группами. Со временем и, быть может, при новом развитии техники, кремли эти оторвутся от земли, сделаются подвижными, сперва поползут, как гигантские танки, затем полетят как чудовищные дирижабли... Наконец, вся земля будет вовлечена в процесс такого строительства, и вся она будет объединением таких отдельных Кремлей-Организмов...»

ТГТ, таким образом, должен совмещает в себе достоинство острова Лапута Свифта и «летающей крепости» В-52. Но он, по замыслу, обладатель и качества амфибии, вольготно чувствующий себя в разнообразных временных потоках, которые обозначил Ж.Гурвич: «Долгосрочное или медленно движущееся время; иллюзорное или внезапное; неправильно пульсирующее (синкопированное); циклическое, как бы танцующее на одном месте; ожидающее время; время, бегущее медленно; время, бегущее то быстро, то медленно; взрывное время» -- нечто вроде классификации животных в воображаемой китайской энциклопедии из рассказа Борхеса «Аналитический язык Джона Уилкина», подвигший Фуко на создание книги «Слова и вещи».

Физик С.Хоукинг выделяет по меньшей мере три стрелы времени -- «термодинамическая стрела, определяющая направление увеличения энтропии; психологическая стрела, задающая такое направление времени, при котором мы помним прошлое, а не будущее; наконец, космологическая стрела, т.е. такое направление движения времени, при котором вселенная расширяется, а не сужается». С этой классификацией рифмуется совет В.Гумбольта использовать язык как колесницу, дабы изъездить на ней целый мир. И все это можно свести к образу солнечного бога Мардука, победителя чудовища Тиамат из Вавилонского мифа, разъезжающего на божественной колеснице и пускающего в разные стороны освободительные стрелы, упорядочивая небо, определяя ход созвездий по Зодиаку, устанавливая точные грани года, месяцев и дней, после чего жизнь подчиняется как внешнему астрономическому порядку, так и внутренним этическим нормам.

ТГТ, на наш взгляд, идеальный пример по-става из «Вопроса о технике» Хайдеггера, «того захватывающего вызова», «собирающего начала той установки, которая ставит, т. е. заставляет человека выводить действительное из его потаенности способом поставления его как стоящего-в-наличии». Соответствует ТГТ и установленному Л.Мэмфордом машинному архетипу, согласно которому основой развития homo sapiens (а не homo faber) было создание типов символического выражения, защищающих прежде всего от демонических наущений подсознания, а не более эффективных орудий труда. Общества древних Египта, Месопотамии, Китая, Майя представляли собой гигантские «часовые» «пирамидостроительные» Мегамашины. В них точность измерения, абстрактный механический порядок, принудительная регулярность исходили из астрономических наблюдений и абстрактных научных вычислений.

Для восстановления всеобщей временной структуры, с едиными параметрами прошлого и будущего, необходима новая, внутренняя космизация-экологизация человеческого, слишком человеческого измерения временностей, временённостей и будущностей. В свое время ньютоновская концепция единого вселенского времени была отвергнута как механистичная. Ей была противопоставлена концепция психологизированного человеческого бытия, что, по сути, было промежутком третьего темпорального искушения. Представляется своевременным возвращение к онтологическим темпоральным предпосылкам и Ньютона, и других представителей кембриджской научно-философской традиции XVII века, как это предлагает Д.Никулин в статье «Время, вечность, божественное совершенство».

Как писал Ньютон во фрагменте Портсмутских рукописей, опубликовнном лишь в 80-е годы нашего века (то есть не знакомом Шпенглеру): «Время и место сами по себе не доступны чувственному восприятию, но измеряются чувственными вещами, каковыми являются величины тел, их расположения, локальные движения и вообще любые однородные изменения. Обыденные представления принимают эти меры за само измеренное, как то: дни, месяцы и годы -- за времена, а положения по отношению к окружающим телам или же внутренней поверхности окружающих тел -- за места. Но из-за неравномерности небесных движений времена обыденного представления приводятся и должны приводиться в истинное соответствие астрономическими уравнениями, с тем, чтобы соответствовать истинным временам...»

«Необратимая эволюция системы к своему состоянию аттрактора, -- писали И.Пригожин и И.Стенгерс в переоткрывающем время «Порядке из хаоса», -- может быть отождествлена с эволюцией к единообразию лишь в случае, если аттрактор является состоянием термодинамического равновесия. В случае отсутствия состояния равновесия необратимость и возникновение энтропии могут быть определены как источник порядка... Когерентная деятельность диссипативной структуры сама по себе история, материей которой является взаимосочетание локальных событий и возникновение глобальной когерентной логики, интегрирующей многообразие этих локальных историй.»

Мы подошли к одному из важнейших в системе наших отождествлений понятию ТГТ как аттрактора, танка-аттрактора. Отметим по ходу дела, что в данном промежуточном словосочетании, первое слово на немецком языке звучит по-рыцарски воинственно, а второе на всех языках обозначает мирно пашущий механизм -- трактор. По этой буквальной рифме невольно выстраиваются в диалектическую темпоральную связь -- изречение из Гете: «Время -- моя пашня», призыв незаслуженно мало известного русского поэтического «футуриста» XVIII века С.Боброва «вести бразды нив углубленны в цветущей тишине минут» и «итоговое» заявление О.Мандельштама: «Время вспахано плугом». Как отмечает в «Словаре русской культуры» Ю.Степанов, в архаичной культуре стихи осмыслялись как «круговорот речи», «обращенные в обе стороны, по кругу», с чем сопоставляется способ древнегреческого письма бустрофедон (буквально -- «как пашут волами»), когда одна строка идет слева направо, а другая справа налево.

В промежутке между вспашкой и жатвой должен состояться сев. Разумеется, его наиболее уместно провести наручными часами. Как счел нужным напомнить Д.Бурстин в третьем томе своих «Американцев», «широкое распространение наручных часов и всеобщее осознание течения времени началось только после того, как такие часы появились у военных -- участников англо-бурской войны (1899-1902), пользовавшихся ими для синхронизации действий подразделений своей армии». Все это в той или иной степени детали для сборки модели ТГТ-XXI. Само наше сокращенное буквенное обозначение его оказывается, по Р.Рорти, аббревиатурой одного из «конечных словарей», монограммой, которая, по идее Ямпольского, помимо задачи лаконичности, «из себя самой запускает механизм субституции, парадигматической селекции ведь в ней всегда есть одновременно и «отсутствие», и переизбыток скрытых элементов».

Понятие аттрактора традиционно связывается с состоянием теплового равновесия в каждой точке термодинамической системы. Но это, уточняет развивающий в своей диссертации «Методологические основания вероятностного моделирования истории» идеи М.Вартофски А.Родин, -- отражение линейной зависимости. В сложно-организованной системе с нелинейной связью существует несколько подпроцессов на разных микроуровнях, многовариантная реконструкция которых ведет к созданию квази-объекта (модели). Определенный методологический зазор, существующий в исторической науке между периодизацией и систематизацией, может быть заполнен процедурой прогнозирования возможных состояний бытия.

Вероятностная модель -- теоретическая конструкция, сочетающая описание реальных (состоявшихся) и возможных состояний (характеристик) процесса. Если типология -- это обобщение, усреднение эмпирических данных, то модель -- аберрация, отклонение от реализовавшейся и реализовывающейся истории как нереализованный тип, синтез типичных и особенных признаков (Англия, по К.Марксу -- теоретическая капиталистическая типичность, США, согласно данным «контрфактической истории», развивались бы в том же самом направлении, даже если бы рабство в южных штатах не было бы официально отменено в результате войны и не началось бы интенсивное строительство железных дорог).

Вероятность -- численная (количественная) оценка степени возможности события, необходима для деятельности в условиях неопределенности, для отсечения привилегированной системы отсчета, когда номинальные (привнесенные) и реальные (вырастающие внутри системы) критерии развития не совпадают. Такие общества, по словам А.Турена, управляются моделями, которые предписывают равновесие и контроль обмена внутри общественного порядка или же с его окружающей средой. И геополитика основывается в такой ситуации не на статические, а на динамические модели, не на принципе организации пространства, а на способах и направлениях действия мировых сил. Планы урегулирования конфликтных ситуаций оказываются как стимулами провоцирования, так и рычагами ее контроля. Как замечено, план Вэнса-Оуэна для Боснии предопределил для разрываемых между прошлым и будущим участников конфликта направленность действий, подоплекой которых стало стремление сделать невозможной реализацию данной схемы.

Перейдем теперь к процессу непосредственного ответа на поставленный вопрос, точнее, на развернутое обоснование уже предложенной нами формулировки «И быть, и не быть», как возможной надписи на постаменте виртуального памятника темпоронатософии -- ТГТ.

«И быть, и не быть» по-футуристически, отвечаем мы на первую часть вопроса: «Освободить будущее от прошлого?», -- значит попытаться устоять от его, будущего, стремительного неорганического напора, отделиться от него исторической баррикадой и заняться формированием его в максимальной степени неутопических образов. При этом следует отдать отчет, что если, по словам К.Леви-Строса, сама полнота и интенсивность жизни человека оказывается мифом, который возникает у людей будущего, то тем более даже самые реалистические проекты будущего неизбежно оказываются утопическими.

Манхейм, проводя различие между утопическим и идеологическим сознанием, утопичной считал «лишь ту «трансцендентную по отношению к действительности» ориентацию, которая, переходя в действие, частично или полностью взрывает существующий в данный момент порядок вещей». Утопии как стремление к идеалу представляют собой одну из самых естественных и необходимых форм мышления. «Утопии, -- наоборот, предостерегал Н.Бердяев, -- оказались более осуществимыми, чем казалось раньше. И теперь стоит другой мучительный вопрос, как избежать окончательного их осуществления». Какое будущее, освобожденное от прошлого или нет, в большей степени временит настоящее, каково качество этого временения? Сама все возрастающая скорость наступления будущего и быстрого ускользания в прошлое свидетельствует о его стихийной, хотя и прогнозируемой свободе, приобретающей, в своей непредсказуемости, по выражению М.Рыклина («Искусство как препятствие»), «вторичные признаки рациональности». В рационализированной мистике будущее имеет, по словам Рорти, образ случайной кометы или вируса.

Действительная проблема, таким образом, не в том, чтобы будущее освободить, а в том, чтобы освободиться от его варварски-цивилизаторского натиска. Как на практические способы такого освобождения указывается на изучение механизма формирования ожиданий как сегодняшнего будущего, с экстраполяционной, адаптивной и рациональной моделями этих ожиданий. С учетом установленной Манхеймом взаимосвязи, что «глубокая внутренняя структура сознания может быть наилучшим образом понята, если мы попытаемся вникнуть в присущее этому сознанию представление о времени, отправляясь от надежд,чаяний и целей данного субъекта», выделенных М.Вебером идеальных типов действия - традиционного, аффективного, ценностро-рационального и целерационального, а также концепции ограниченной, лимитируемой возможностями человеческого мозга рациональности Г.Саймона можно составить для будущего улавливающую «сеть» или просеивающее «сито». А в перспективе -- и нащупываемую самой системой, по Пригожину, «диаграмму бифуркаций», «карту возможностей», аналогичную периодической системе химических элементов Д.Менделеева. То есть, карту будущего. Тем более, что закон сохранения энергии предусматривает в общем-то ограниченное число элементов, из новых, все более рациональных комбинаций которых формируются модели-прототипы как, по Вартофски, одновременное воплощение целей и инструментов достижения этих целей.

В тоже время Турен, развивая концепцию «программируемого общества» в книге «Сможем ли мы жить вместе?» (1997) констатирует имеющий место быть разрыв двух составляющих современности -- рыночной и культурной, управляемой инструментальным разумом и коллективной памятью, знаковой и чувственной. В результате «наиболее современный социенистский тип является итогом решений, политик и программ, а не естественного равновесия», невозможного в условиях исчезновения реальности в прежнем понимании, когда очевидны только результаты научного воображения, политической воли и поиска доходов.

Что ж, и на это, вероятно, следует отвечать моделями. Например, по заветам Фуко и Вартофски, позаимствованными из естественных наук моделями, использования хаоса через удвоение периода бифуркаций центров дискретного отображения. В биологии -- модель «хищник и две жертвы», где в нашем случае на место первого члена выдвигается ТГТ, второго -- будущее и прошлое (экологическая интерпретация поясняет, что присутствие хищника при некоторых значениях параметров системы может обеспечить сосуществование двух конкурирующих жертв, невозможное без него, а увеличение нагрузки на систему в целом, например, в результате браконьерства, приводит к вымиранию как промышленного вида жертв, так и самого хищника). Со стратегией хаотичного удвоения перекликается и призыв Р.Коллингвуда держать паузу, так как «чем короче фаза времени для исторического, тем больше наша история будет состоять из разрушений, катастроф, битв, убийств и внезапных смертей».

И все же подлинное освобождение будущего и от будущего немыслимо без поэтической паузы. «Нам нужно переописание либерализма скорее как надежды на возможность «поэтизации» культуры как целого, чем как надежды Просвещения на ее «рационализацию» или «сциентизацию», -- предлагает Рорти либерально-демократическую поэтическую (у Т.Лири -- геопоэтическую) альтернативу в книге «Случайность. Ирония. Солидарность». -- С моей точки зрения, героем культуры идеального либерального государственного устройства будет, вероятней всего, «сильный поэт» Блума, а не воин, священник, мудрец или ищущий истины «логичный», «объективный» ученый.»

«Этот закон выявления будущего мечтой, незыблимый для отдельного человека, незыблим и для целых народов, -- писал М.Волошин. -- Горе народам, которые задушили в себе фантазию и любовь к мечте. Горе Макбету, зарезавшему сон!

После двух веков рационализма неизбежно наступает кошмар Террора и сказка о Наполеоне. После Madame Бовари, после Курбе -- кровавая неделя. Наоборот, 1848 год, который мог быть таким ужасным в своей кровавости, был ослаблен предшествующим романтизмом.»

По Волошину, избравшему для себя в качестве божества Аполлона-временителя, «искусством настоящего (замыкания человеческого духа в перламутровую раковину мгновения) является пластика, искусством памяти (примирения противоречий духа в «конечном слияньи чувственного числа») -- музыка, искусством будущего -- поэзия». «Победа над мгновением свершается только тогда, когда человек вспомнит историю человечества и вселенной из себя, прочтет их в своем собственном теле, в безднах своего подсознания. Нужно, чтобы свершилось непостижимое, чтобы «книга («о звере и звездах») прочла самое себя». Вполне борхесовский сюжет! Ну, а пророчество -- «только намек на возможность события, если же слово равносильно тому, о чем повествует, то оно перестает быть пророчеством, а становится произведением поэзии и этим устраняет возможность иного осуществления.

Каждое слово, в котором я вкладываю свою душу, убивает в будущем некую возможность жизни. Каждый найденный стих говорит не о прошлом, а о будущем, которое уже не осуществится.»

Может быть, это основной ритм в истории человечества -- Колумб, открывающий неведомые материки и убивающий иллюзии мнимо известных к ним дорог, и Америго-номинатор. Исчерпывающе же ответить на первую часть поставленного вопроса сможет «человек футуристический», каковым был называвший себя «будетлянином» поэт Велимир Хлебников.

Освобожденное от прошлого будущее нужно самому прошлому, которое только с таким будущим может освободиться от него и начать его новое освобождение. Обернемся теперь ко второй части заданного вопроса: как освободить прошлое от будущего, «и быть, и не быть» по-исторически?

Процедура такого двойного освобождения -- через прошлое к будущему -- намечена Гегелем, который, вслед за Шиллером считал, что история достигает кульминации не в Утопии, а в настоящем. Будущее, развивал такое отношение Р.Коллингвуд, предмет не знания, а надежд и страхов. Но надежды и страхи лежат вне истории, во всяком случае, вне историзма.

«Быть» -- не только собой, путем предоставления своей души, по-Августину, в качестве так или иначе длящейся переправы для будущего в прошлое. Здесь коренное различие между дискурсом чистой претерпевающей созерцательной темпоральности и деятельным историографическим дискурсом. Последний, как отметил М. де Серто, конституируется как познание другого. «...Прошлое в первую очередь связано с репрезентацией различения. Производимая историком операция состоит в определении того, что именно, в соответствии с современными установлениями, отличается от своего «другого» (прошлого), в предположении о наличии дистанции, отделяющей нынешнюю ситуацию от прошлого, и тем самым в маркировании посредством дискурса значимых изменений, обуславливающих эту дистанцированность. Эта операция имеет двойной смысл. С одной стороны, она историзирует настоящее время. Точнее говоря, она позиционирует настоящее время переживаемого момента... Но, с другой стороны, образ прошлого сохраняет свою первичную функцию репрезентации утраченного... Таким образом, история всегда амбивалентна: установление места прошлого в равной мере является формой выделения места для будущего.»

Фауст как бы обратно превращается в Фортинбраса, в лице Каспара из одноименной пьесы Питера Хандке стратегически твердя: «Я хотел бы быть тем, кем когда-то был кто-то другой.» Ведь текущая жизнь «съедает» смысл существования. Чем проще общество, тем радикальнее его способы борьбы с грузом повседневности, и наоборот. Как писал М.Элиаде, «разнообразные по своим формам, все эти орудия возрождения преследуют одну цель -- аннулировать истекшее время, отменить истекшую историю во время оно, посредством повтора космогонического акта.» В результате жизнь не исправляется, а воссоздается заново в своей архитепической чистоте. Такова и возрожденческая архитепическая основа вынесенного на конкурс вопроса-разделения (если вспомнить еще о биологически унаследованной человеком схемы сенсорного осознания под названием «освободитель», о чем упоминает в «Естественной философии времени» Уитроу).

«Не быть» -- означает установление дистанцирующих «существенных цезур» (по выражению Трёльча) на определенные периоды и события, с понятийным обобщением лежащих между этими цезурами больших и характерных культурных целостностей, для преодоления истории историей (попрания «смерти смертью»), расчистки почвы для нового созидания.

«Этой работой, -- писал этот непревзойденный поэт историзма, мы назовем его историзмом с цезурой, -- которая в действительности отодвигает от нас прошлое, мы все-таки одновременно вновь оживляем его и пробуждаем его дух более свежим, исконным, живым и действенным, чем он был в обличье прежних исторических условностей. Критически и конструктивно проникая в суть проблемы историческая наука освобождает нас от догм, посредством которых мы превратили наше знание о прошлом в догматическую и постепенно теряющую свой жизненный дух силу. Однако это уничтожение (в нашей терминологии -- освобождение -- Авт.) является одновременно оживлением и восстановлением более глубокого, по-новому увиденного, исходя из установки современности и расширения области исследования, образа прошедших вещей.»

Вспоминается философский смысл компьютерного моделирования течения времени с оперативной обновляющейся памятью, с включенной в нее, ввиду текущего ограничения объема памяти процедурами забывания (oblivion) и появления нового настоящего (creation) -- изменяется все, что может быть изменено. Но прошлое, в отличие от будущего, оказывается в этой модели все же процессом утрат, а не обретений. Возможности delete, независимо от объема процессора, ограниченны. Утрата же прошлого ведет к амнезии общества. Тогда прошлое как пустота, как событийный вакуум, начнет незаметно втягивать в себя настоящее. Впрочем, и безудержное постмодернистское пересоздание прошлого, его чрезмерная будущизация чреваты разрывом с историей, возможностью катастрофического изменения той направленности и формы, которая предопределяется непосредственными предпосылками.

Как можно освободиться от прошлого, сохраняя его? Разумеется, декларированное Трёльчем суверенное, свободное, освобождающее и освобождающееся от будущего, идеологизированной «потребы дня», деятельное созерцание прошлого тоже должно осуществляться на основе новейших технологий. Может быть, как раз посредством парадигмально-наррадигмального стиля мышления, диалектической клетки темпоронатософии, воплощенной в не имеющем строгой фиксации гносеологическом образе ТГТ, проводящем в становлении новой хроноструктуры тактическое разделение совокупности прошлого на историческую реальность как нечто когда-то бывшее, и историческую действительность как то, что проявляется в остаточных явлениях в современности.

Историческое движение общества в будущее, отмечает философ В.Колмаков в исследовании «Диалектические парадоксы исторического познания», -- в то же время ретроактивное движение, то есть движение определенной силы и степени взаимодействия со своим историческим базисом. Имеет место как бы постреальное движение предшествующих исторических средств в современности. При этом возможно временное искажение масштаба измерения отдаленности прошлого, что определяется и выражается временным паралаксом, видимым изменением при смещении движущихся систем и сопровождающим его осознанием единства с прошлым и будущим. Скорость развертывания внутренней структуры современности позволяет видеть объекты прошлого то более развернутыми, то более сжатыми в каком-либо событийном импульсе. Замедление темпов перестройки современности как бы приближает прошлое, ускорение отдаляет. Ретрооснова и ретроструктура (зависимость от устойчивости и сохранности ретропроявлений) современности -- живой индикатор уходящего в относительное небытие прошлого.

Сама форма ТГТ, -- и ножниц, и швейной машины, -- его ритм часов-ходиков соотвествует тактической парадигме «увеличенно-уменьшаемой опосредованности». Согласно формальной логике, чем больше историческая дистанция, тем больше становится и величина опосредованности. Именно опосредованность оказывается формой сопричастности.

Это доказывали Ф.Бродель, отказавшийся от хроники «тех несчастных лет» (1940-1945), когда он в концлагере закладывал основы устойчивой «медленной истории» структур повседневности, и основоположник теории этногенеза Л.Гумилев, вызвавшийся из лагеря на фронт «штрафником» и считавший потом, вопреки А.Солженицыну, что не надо разрывать бинты на ранах. Тем самым ставится проблема двойного исторического освобождения двойного носителя истории (и как субъекта, и как летописца) -- и от прошлого, и от настоящего. Освобождения от времени посредством его избытка или дефицита. В известном смысле гносеологическое освобождение от (еще) не ставшего историческим события, освобождения и из КПЗ мгновения, и из ГУЛАГА истории.

Но каждый историк волен выбрать свой путь к этому освобождению. Один рвет цепи событийности хотя бы и с помощью цепей Маркова, однозначного определения с помощью процессов энтропии вероятностей переходов в системе, не зависящих от предыстории системы. И тогда роль индустриализации в истории оказывается вдруг не большей, чем значение водопроводов в Древнем Риме. Другие, как «непрофессиональный» историк Солженицын, демонстрируют свои цепи, и эта демонстрация минимального дистацирования -- в «Архипелаге ГУЛАГ»-- производит куда более освобождающее воздействие, чем его же опыт-дистанция «Красного колеса» или текущего «окунания» в русскую классику.

Весь этот набор говорит о важности определения homo historicus с его «чувством дистанции» и «чувством направленности истории», более перспективной популяции, чем идентифицированный в аналогичных условиях Й.Хейзингой homo ludens. Последний может занять достойное место в экипаже ТГТ лишь в команде с «человеком футуристическим» и «человеком историческим». Тогда как «три танкиста» «божественного» экипажа-дублера ТГТ -- Аполлон, Дионис и примиряющий их, подзабытый, но набирающий сейчас новую актуальность древнеримский бог границ Термин. Ведь темпоронатософия -- реальная философия текущего освободительного перехода границы между ХХ и XXI веком.

В развитие орудийной системы темпоронатософии уместно привести сформулированный Колмаковым диалектический парадокс. Сущность бытия проявляется в небытии, как в своеобразном инобытии, в своей превращенной форме существования, в своей обратной имманентности, имманентной трансцендентности. Бытие и небытие тем самым оказываются диалектическими единицами взаимообратного исчисления сущности, выражения посредством себя своего иного. Из данного парадокса и вытекает парадокс «исторически несуществующего» (существующего, но не исторически).

Изучать прошлое, в отличие от будущего, можно бесконечно, в сочетании с другими квантами исторического времени. Этот диапазон, обладающий временным ограничением, но не являющийся временным интервалом, создает в рамках общественного временения эффект замкнутой вечности. Прошлое находит свою действительную завершенность и находится в современности как в итоге, когда возникает целостное единство проявившихся ранее разновременных тенденций. В этом «динамическом ансамбле жизни» (В.Дильтей) происходит угасание прошлого, его завершенность, прекращение влияния, возникает его преобразованная форма существования в настоящем как уравновешенной разновременной системности, нечто вроде воплощенного в облике ТГТ безотходного (не порождающего энтропию как отработанную энергию) производство.

Небытие прошлого содержит в себе определенный событийный потенциал бытия -- и современности, и будущего. И, наоборот, общество может стремиться в будущее, но входит не только в него, но и в «новое прошлое», обладающее импульсом обновления. ТГТ указывает на возможный эффект одновременного противоположного движения общества, обеспечивающего максимальную полноту вхождения общества в историю. Возрастающее прошлое может обладать большей жизненной перспективностью, чем тающее «шокирующее» будущее. За счет умирания настоящего проявляется не только будущее, но и прошлое. Но оно затемняется историей несуществующего, тогда как необходима история существующего. Для того, чтобы освободить прошлое от будущего непреображенного существования, необходимо выявить в нем устойчивые признаки неустойчивого. Не все прошлое -- история! История, помимо того, что изучает изменения, должна выявлять неизменность и самотождественность.

Важную роль играет среда отмеченного опосредования, существующая одновременно с историческим источником, оказывающая на него то или иное (освобождающее) воздействие, качество исторической проводимости этой среды. Прошлое, превращаясь в относительное небытие («и быть, и не быть»), тем самым восстанавливает свое опосредованное существование в форме тождественной исторической сущности. Историческая тождественность и различие периодов определяют единицы самотождественности существования. История и есть форма и процесс освобождения прошлого от будущего и через это -- будущего от прошлого.

Чем выше уровень материального развития общества, тем меньшее внимание оказывают остаточные явления на современность. Чем выше целостная интеграция общества, тем быстрее темпы растворения прошлого и его новой кристаллизации. Тактическая задача при этом заключается в укреплении стратегического редута настоящего, длении экзистенциальной паузы и развитости мнемотехники.

Итак, действенное освобождение прошлого (и от прошлого) возможно на путях его сохранения. «Перед самой земной жизнью, -- с перспективным стратегическим прицелом вернемся к Трельчу, -- каждый момент вновь ставит задачу формировать из прошлой истории историю грядущую.» Не следует обременять знание современности излишними подробностями о прошлом. Нужно иметь оперативную, полезную память, которая невозможна без общего и наиболее полного банка данных о прошлом, чем-то, может быть, похожего на банк отпечатков пальцев. Освобождаясь от прошлого как реального окружения, сохранять информацию об ушедшем. Иметь, в частности, историю того, как это не произошло в действительности, альтернативную («экспериментальную») историю как потенциал для будущего (чем, к примеру, является новгородская вечевая демократия как альтернатива московскому централизму в средние века).

Необходимо материальное освобождение от прошлого при идеальном закреплении его отражения, с еще более острым осознанием минувших событий, чем в прошлом. Амнезия может быть предопределена именно нефункциональностью информации о прошлом, ее неприменимостью в нынешней практике. Накопление же и концентрация информации выявляет здесь ненужную информацию, от которой следует освободиться, как от балласта. Исчезнувшим в результате того или иного delete прошлым может стать и незафиксированная современность. О нем неизвестно, но оно способно проявляться, подобно невидимой «черной дыре». Оно воздействует, но это воздействие воспринимается как проявление сугубого прошлого.

Историзм с освобождающей сначала прошлое, а вследствие этого, и будущее цезурой формулирует, по словам Трёльча, историю как задачу, задачу освобождающего культурного синтеза, которому «не только не нужно непосредственно примыкать к линии развития, прочерченной историком; культурный синтез и не может просто и непосредственно этим воспользоваться, ибо в его задачу не входит непосредственно продолжать линию развития, действительно выявляющую последние связи; это невозможно уже потому, что в настоящем никогда не бывает только одна линия развития, а присутствует множество различных и поэтому борющихся друг с другом линий. Культурный синтез именно и стремится подняться над этой борьбой и умиротворить ее; благодаря тому, что он становится на более высокую точку зрения, он понимает борющиеся в настоящем тенденции культуры из их исторических источников, обогащает и исправляет и соединяет их в новой связи, которая, правда, принимает во внимание требования современности, но вместе с тем в какой-то степени освобождается от нее посредством погружения в важные в прошлом и продолжающие действовать культурные массивы. Лишь таким образом культурный синтез может стать творческим и в свою очередь связать новые линии развития из тех, которые расчленяют современность.»

Освободить прошлое от будущего -- постигнуть прошлое практически созерцательно в его инобытии, руководствуясь отвесом историзма с цезурой. Кстати, и в исходном вопросе, может быть, зря мы искали какой-либо союз и определяли характер его вооруженности, тогда как тут, в его середине, всего лишь останавливающая и улавливающая рифмы бытия и словесности цезура.

Как воспевал П.Клодель старшую из Муз, Музу памяти Мнемозину: «...Она внутреннее зрение духа. / Чистая, единая, ненарушимая, она вспоминает самое себя ,/ Она отвес духа! Она соотношение, выраженное прекрасным числом,/ Она неотвратимо поставлена / У самого пульса бытия. / Она -- внутреннее время; / Она связь того, что не время, с временем, воплощенным в слове.

Освободить прошлое для будущего -- значит исходить из того обстоятельства, «что, -- как продолжает Трельч, -- хотя все духовные компоненты культуры возникают в определенной зависимости от их социологических основ и предпосылок, однако, обладая самостоятельным происхождением и стремясь выйти из этого случайного и частного происхождения, проникнуть в область общечеловеческой значимости, они освобождаются и преобразуются в самостоятельный духовный или культурный принцип. Еврейская этика забыла о своем очень конкретном происхождении и выступает как данная в откровении или как рациональная человеческая этика. Греческий классицизм оторвался от всесторонне обусловливающего его полиса и стал принципом гуманизма и т.д. Этот процесс отторжения, обособления и одухотворения всех некогда конкретных и индивидуальных, к тому же в значительной степени социологически обусловленных содержаний культуры является одним из основных фактов истории вообще и прежде всего истории средиземноморско-европейской. В ней повсюду продолжает жить дух, чье изначальное социологическое тело распалось и забылось, он обретает самостоятельную филиацию своего таким образом обособившегося содержания, которая следует отчасти из неисчерпаемых логических и психологических импульсов, отчасти из их соединения и смешения, когда творит уже только мысль, а не ситуация.»

Наибольшее значение для решения двойной освободительной задачи имел бы, по Трёльчу, великий художественный символ -- «как им некогда была Divina comedia, а позже будет Фауст». К такому, по-прежнему заслуживающему лишь райской вечности Фаусту обращено вполне темпоральное предостережение С.Малларме: «Не создал в песне он страны, чтоб улететь, когда придет зима в сияньи белой скуки.»

Speaking In Tongues Лавка Языков

Александр Люсый

ПОСЛЕДНЕЕ ИСКУШЕНИЕ ФАУСТА, или Три танкиста

Speaking In Tongues
Лавка Языков

ПОСЛЕДНЕЕ ИСКУШЕНИЕ ФАУСТА,
или Три танкиста