Speaking in Tongues
Лавка Языков

Морис Метерлинк

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

ВЫСТУПЛЕНИЕ ПОЛЯ ВЕРЛЕНА

Вместе с парой друзей, хорошим поэтом Грегуаром Ле Руа⁽¹⁾ и Шарлем Ван Лербергом⁽²⁾, мне удалось убедить директоров Общества Искусства и Литературы нашего славного города в том, что просто необходимо воспользоваться поездкой Поля Верлена по Бельгии и пригласить его выступить в Генте. Директора охотно дали согласие, и вот ранним утром, в сопровождении некого Жана Касье мы отправились встречать поезд нашего гостя. Надо сказать, что Жан Касье, сын ультракатолического сенатора, самого папу обвинявшего в падении нравов Ватикана, был горячим поклонником Верлена, потому как, прочитав «Мудрость»⁽³⁾, полагал его настоящим святым. В нем самом святость спорила с наивностью, а уж в самоуничижении он превзошел блаженного Берхмана; он печатал благочестивые стихи, читая которые пономарь рыдал, а церковный сторож и вовсе падал в обморок.

Как только поезд вошел в полупустой вокзал, одно из окон вагона третьего класса с великим шумом открылось, и в рамке явилась голова фавна, тут же заоравшего нам: «Я пью только с сахаром!» Кажется, таков был его обычный приветственный крик во время путешествия, что-то вроде боевого клича или пароля, после которого сластят абсент⁽⁴⁾. Он неистово побратался с нами, и мы взяли у него узелок с посекшейся вышивкой, уложенный в старую корзинку -- весь его багаж. Времени оставалось в обрез, нас уже поджидал экипаж из тех, что с правления Луи-Филиппа назывались «шпионками», мы погрузились в него и повезли Верлена в «Таверню Святого Жана», лучший ресторан города, на замечательный завтрак, который там самолично организовал малокровный сынок рьяного католического сенатора с замашками понтифика.

Верлен, казалось, был совершенно счастлив, он улыбался, словно лохматый ангел. Подносили порто, но он предпочел дешевое вино. Мы как раз садились за стол, когда он поинтересовался с простодушием францисканца: «А где же гугеноты?» Набежали тучи, и серафическое существо Жан Касье, внезапно ослабев, вцепился в стол. Верлен расплылся в улыбке и улыбался все шире, так что мы поверили: больше ничего страшного нам не грозит. Все принялись за еду и завтрак прошел весьма дружески. Наш гость думал, что оказался в большом бистро и рассказывал нам очаровательные, тонкие анекдоты, постоянно соскальзывающие на грязные непристойности, которые, впрочем, наш святой Касье ничуть не понимал, восхищаясь слишком тонким юмором поэта.

Я знал, что наш славный Верлен в присутствии обильного пойла легко теряет связь с настоящим, и, насколько мог, умерял пыл метрдотеля, все же дорогому гостю еще предстояло выступление сегодня вечером перед застегнутой на все пуговицы, чопорной и довольно обидчивой публикой.

Я повнимательней рассмотрел Верлена, и передо мною со всей остротой встал вопрос его одежды. Поэт обрядился во фланелевую рубашку грязно-розового цвета, больше грязного, чем розового, с распахнутым воротом, обнажавшим шею, на которой вместо галстука болтался шпагатик с расплетенными кисточками на концах. Я заметил Верлену, что белая рубашка -- куда как лучше, а крахмальный воротничок ему просто необходим, он благосклонно согласился, и я предложил съездить к моему портному. В магазине ему продемонстрировали несколько замечательных крахмальных шедевров, напоминающих эмалированные панцири, он презрительно отверг все, и согласился на простую рубашку с манишкой и треугольным вырезом -- какие носят самые благовоспитанные сыновья винных торговцев. Очень практично, совсем не дорого и совершенно впору.

В этой сбруе он должен был показаться на вечере, на котором с него не спустят глаз. Но до того оставалось еще время, чтобы открыть новые неожиданные качества дешевого вина «Старый Ассельт», у него была опасная привычка предпочитать скромные кабачки знаменитым ресторанам и достопримечательным местам города.

Но, вот, наконец, вечер…

Грегуар Ле Руа, скульптор Жорж Минне⁽⁵⁾ и я, все неплохие боксеры, представляем из себя шарж на полицию перед сеансом, обещающим быть бурным. Зал набит битком. Входит Верлен, его представляет президент Общества, он с достоинством кланяется. И тут же покачивается в сторону публики. Мы трое сжимаем кулаки. Но все обходится, Верлен присел к столу и читает, порой неразборчиво бормоча, несколько дюжин стихов. Вскоре, однако, он путает страницы, теряет нить, правда, достоинства не роняет. В этот момент в зал заглядывает игрок на бильярде из соседнего зала, он слушает с кием в руках, затем выходит с грохотом и ропотом: «Да этот человек пьян!»

Мы вздрагиваем, готовые прыгнуть на обидчика, но перед невозмутимым спокойствием старого мэтра ярость утихает, порядок востанавливается и выступление идет своим чередом без недоразумений и даже весьма достойно заканчивается, при шумных аплодисментах, долгих, хотя и благочинных.

На выходе президент Общества Искусства вручил поэту старательно запечатанный конверт; чтобы к Верлену не приставали с глупыми просьбами автографа или другими пустяками, мы пошли проводить нашего друга по переулку, в котором располагалось здание Общества. У первого же уличного фонаря Верлен лихорадочно разорвал конверт:

-- Триста франков! -- он даже побледнел. -- Где здесь банк?

-- Уже поздно, все банки закрыты, -- сказал я.

-- Но что мне делать? Вы же понимаете, я не могу не спать всю ночь, охраняя кучу денег!

Мы успокоили его и объяснили, как могли, что в случае потери, Жан Касье и я вместе возместим ему утрату. Было около одиннадцати вечера. Мне до смерти хотелось спать, и я попросил нашего героя выпить с Грегуаром Ле Руа, в отличие от меня -- закоренелым полуношником. На следующий день он поведал мне о том, как до двух часов воевал с нашим бравым Лелианом, мешая ему напиться самому и накачать всех встречных и поперечных. Утром он посадил его на поезд и препоручил Верлена судьбе, которая привела того в больницу, посулив затем бессмертие, впрочем, как и всем великим поэтам на этой несчастной земле⁽⁶⁾.

ВИЛЬЕ ДЕ ЛИЛЬ-АДАН⁽⁷⁾

Я не собираюсь рассказывать о том, как учился праву в Гентском Университете. Нечего вспоминать. Нас учили, как попугаев. Профессура читала лекции, более-менее затверженные наизусть, и нам из всех возможностей мозга требовалась только память. Экзамены сдавались стремительно и напоминали лотерю, после чего каждый из нас получил несмываемое клеймо доктора права.

Завершив курс, я под хитроумным -- и весьма благосклонно принятым предлогом: поучиться секретам красноречия у парижских адвокатов, получил от родителей неплохую субсидию, которая позволяла пожить в Париже шесть, а то и все семь, месяцев⁽⁸⁾. Грегуар Ле Руа составил мне компанию, выдумав что-то не менее фантастическое.

Мы нашли недорогое жилье в мрачном доме, стоявшем на мрачной Улице Сены. С меня хватило четырех-пяти посещений Дворца юстиции, чтобы утвердиться в мысли: красноречие парижских адвокатов тащится по тем же закоулкам неискоренимого сутяжничества, что и в Брюсселе. Ноги моей с тех пор не было под величественными сводами, утверждавшими только скудость правосудия, которому если и осталось еще где прибежище, так только в монументальных кодексах (Даллозах, или Пандектах⁽⁹⁾, или в других сборниках того же сорта), по большей части невнятных.

Мой приятель, более понятливый, чем я, вскоре завязал знакомства с полудюжиной тех постпарнасских⁽¹⁰⁾ поэтов, устремленных в будущее, в чью группу мы вскоре влились, чтобы однажды вечером, благодаря благосклонности случая, я встретился с Вилье де Лиль-Аданом, провиденциальным человеком, который в одну минуту и направил, и укрепил выбор моей судьбы.

С той встречи прошло пятьдесят шесть или пятьдесят семь лет, и теперь я могу сказать, никто другой так сильно не повлиял на мое литературное существование.

Мы встретились в Париже, в одной из вульгарных пивных на Монмартре. Мы ждали встречи с ним, и я, и мои друзья, все молодые поэты, совершенно неизвестные, у которых за душой не было ничего, кроме будущих шедевров. Он обращался с нами, как с равными, как если бы он уже прочел то, что мы не успели пока написать. Он был старше лет на двадцать самого взрослого среди нас, и лучше, чем кто-либо из прекраснейших литераторов будущего, умел играть с той подпольной славой, которая венчает поэтов только после кончины и не может спасти от голодной смерти, потому что они уже успели умереть.

Его глаза скрывала вуаль тайны, они были блеклые и устали заглядывать в душу или туда, куда другие вряд ли осмелятся заглянуть, а если и заглянут, то никогда ничего не увидят. Его лицо отличала свинцовая бледность, черты же выдавали крайнее утомление, но при свете несомненной мысли оно тотчас оживало.

Он облачался в поношенные редингот и пальто с видом короля, временно лишенного трона. Он только что завершил «Еву будущего», которую писал в холодной комнате с голыми стенами. Он опубликовал не так давно «Жестокие рассказы», эту вспышку сарказма среди непреходящих шедевров французской прозы. Сверхчеловеческая трагедия «Аксель» выходила в ежемесячном журнале «Молодая Франция»⁽¹¹⁾, и будущий издатель «Евы будущего» пообещал за рукопись пятьсот франков, вот во что был погружен безусловный гений этого времени, жизнь в своих трогательных и жалких играх обошлась с ним, как с преступником.

Голосом, лишенным окраски, вялым, придушенным и, казалось, уже замогильным, он «рассказывал» нам рождающиеся творения. Наверное, свои фантастические видения он испытывал на нас. Так мы услышали самые чудесные страницы «Евы будущего», «Акедиссерила», в которых себя явила наиболее яркая, звучная французская проза из всего написанного со времен «Отходных молитв» Боссюэ⁽¹²⁾ и великих писаний Шатобриана. Так мы узнали вторую часть «Жестоких рассказов», которые были собраны в книгу и опубликованы только после его смерти. Мы увидели, как из земли выходит проклятый призрак ужасного Трибулы Бономе, «убийцы Лебедей», адский Жозеф Прюдом, порождение последних лет девятнадцатого века, и вслушивались в его несравненный диалог с Доктором Ленуаром, в котором взволнованно и решительно, словно бы они могли существовать, основополагающие проблемы жизни обсуждали собеседники, один из которых находился на уровне смерти, а другой -- под этим уровнем. Мы слышали убедительные, но неопубликованные тирады Акселя, и прочие фрагменты творений, которые Вилье так и не написал, и которые живут теперь только в нашей памяти. Я до мельчайших подробностей помню пародийное «Распятие» обезьяны, жестокая и грандиозная ирония которого вызывала леденящий ужас. Все потрескивало, словно искра на верхушке громоотвода.

Мистерии наши праздновались вполголоса, точно тайная месса, в темном углу зачумленной пивной, среди затхлой вони пива и кислой капусты, посреди распутных заигрываний и гнусного хохота сомнительных девиц, грохота голосов, заказывающих телячьи мозги под оливковым маслом или свинные ножки, стука кружек, сталкивающихся тарелок и жадное чавканье.

Мы ощущали себя существами, совершающими богослужение, причастными, даже не знаю какой, церемонии набожного кощунства по отношению к небесам, которые вдруг оказались для нас разверсты.

После закрытия пивной мы провожали Вилье до его временного жилища, а затем расходились по домам: одни оглушенные, другие -- постепенно обдумывая и переживая в себе встречу с гением, живущим рядом исполином из иного мира.

Каждую ночь, под утро, мы пешком добирались до нашей бедной комнаты, в молчании преодолевая темный Париж, сгибаясь под королевской ношей спектакля и мысли, которыми нас обременил неутомимый волшебник и неисчерпаемый визионер.

Я могу назвать множество людей, живущих на пределе мысли, но я никогда не встречал второго такого человека, который бы нес на себе так же ясно и бесповоротно печать гения.

Я не верю безоглядно, что Вилье был падшим с небесного свода богом; подобного не происходит более, да не происходило никогда, и вряд ли когда-либо произойдет; скорее, его породила и неизвестно зачем послала сюда некая сочувствующая нам планета, гораздо дальше пошедшая в своей эволюции, чем мы.

Пусть и облеченный в вечность, Вилье был сыном своего времени, и характерные заблуждения конца столетия не миновали его. Теперь, по прошествии многих лет, яснее видно, в чем можно упрекнуть его творенья. Он был последним порождением постбодлеровского романтизма, и в прозе своей бывал натянуто однообразным или излишне пестрым, то здесь, то там разбрасывал лоскуты устаревшей выспренности, а его возвышенный слог порой создавал препятствия мысли. Ко всему вдобавок примешивался некий оккультный субстрат, который он вынес не из священных книг Индии, Египта, Греции или эзотерических палестинских комментариев⁽¹³⁾, но из фальшивых, неполных или мнимых греческих и восточноалександрийских трактатов, в которых слились все религии мира и которые слепо восприняли некроманты Средних веков, розенкрейцеры семнадцатого века и каббалисты восемнадцатого.

Изъяны кое-где бросаются в глаза, но какова высота мысли, вновь зажигающей страницы, даже при беглом прочтении!

В его прозе звучит музыка, и не только фраз или образов, но так же и более высокая, чем позволяют масштабы человеческих ценностей, музыка мысли, которую нигде, как только у него, и не отыщешь, которая аккомпанирует ему, оправдывает, поддерживает, возвышает его слова, достигающие мест, недоступных прочим писателям, столь же великим, но более осторожным, чем он.

До встречи с ним я не пробовал писать, как многие, прочитавшие лучшие из стихов, следящие за годовыми колебаниями литературы, что идут то за Франсуа Куппе, то следуют за Жаном Ришпаном, Банвилем, Леконтом де Лилем и Эредиа, чтобы закончить подражанием Бодлеру, сдобренного творчеством Верлена или Малларме.

Только раз я попытался писать прозу, рассказ «Избиение младенцев» появился в основанном нами журнале «Плеяда»⁽¹⁴⁾. У журнала жизни было не больше чем у розы в стихотворении Малерба -- «недолгие утренние часы»⁽¹⁵⁾, или, если выразиться прозаически -- шесть номеров. «Избиение» было вполне реалистическое, то есть я пересказал картину Брейгеля Старшего⁽¹⁶⁾. Но принцесса Мален, Мелисанда, Селизетта⁽¹⁷⁾, как и прочие фантомы, выжидали своего часа рождения, уже дыша атмосферой, созданной во мне Вилье де Лиль-Аданом.

КНИГОПЕЧАТАНИЕ

По возвращении в Бельгию, я завершил «Теплицы»⁽¹⁸⁾, которые начал писать еще в Париже.

<…> Я знал, что бесполезно обращаться к издателям. Они в ужасе разбегаются при одном только упоминании поэзии. Но где достать денег? У каждого из нас есть своя копилка в отцовском сундуке. Потихоньку от отца, который пустился бы в крик и мог потребовать объяснений, которые я затруднился бы дать, мне удалось-таки, при соучастии матери, завладеть своими капиталами. Но их оказалось недостаточно; тогда я добился участия сестры и брата: они дали мне ссуду под проценты, с постепенной и не очень скорой уплатой долга.

Один приятель по колледжу оказался обладателем маленького печатного станка для визитных карточек и циркуляров, и к тому же у него нашлась россыпь из нескольких сотен более-менее эльзевирьянских литер⁽¹⁹⁾ и скромный пресс с маховым колесом, приводимым в движение не мотором, а усилиями человеческих рук.

Таким образом, два моих друга, Грегуар Ле Руа и будущий знаменитый скульптор Жорж Минне, стали типографами вместе со мной. Техническую работу выполняли отставной типографский мастер и его молодой ученик, а мы вращали маховое колесо. Приходилось работать по вечерам и ночами, потому как день принадлежал серьезным клиентам. Словом, полотна Гелдера⁽²⁰⁾ по сравнению с нашими муками показались бы приветливыми и даже радостными. Продать удалось всего дюжину экземпляров, и великие надежды, возлагаемые на это событие, обернулись гулом тщетных усилий.

Однако, рукопись «Принцессы Мален»⁽²¹⁾, полностью завершенной, нетерпеливо дожидалась своей очереди. На сей раз речь шла уже не книжонке, сшитой из двух-трех листов, но о томе по меньшей мере в триста страниц. Расчитывать на сбережения брата или сестры более не приходилось: они и так сожалели о худо помещенных капиталлах. Я обратился прямо к матери, она, и я был в том прекрасно осведомлен, никогда и ни в чем не могла отказать своим детям. Я попросил у нее 250 франков на «Принцессу Мален». Мать не стала спрашивать меня, что это за принцесса, о которой она ничего не слышала, свалилась мне на голову, но пообещала снабдить ее деньгами к концу месяца, потихоньку подделывая хозяйственные счета. В те счастливые времена 250 франков творили чудеса.

Моя бледная девочка, принцесса из Иссельмонда, дождалась своей очереди и смело выступила навстречу славе или смерти. Ее рождение было и долгим, и трудным, -- сказывался тяжелый характер эльзевирьянских литер, к тому же готовые страницы следовало еще разложить по экземплярам.

Мы отпечатали, сброшюровали книги и отдали их брюссельскому книгопродавцу Полю Лакомблю⁽²²⁾. Он продал полтора десятка экземпляров, еще дюжину я разослал друзьям, в частности -- Стефану Малларме⁽²³⁾, который в нескольких отточенных словах, весьма меня ободривших, подтвердил получение. Затем все замирает и рушится в могильную яму, зарезервированную за каждым начинающим поэтом.

Но вот, несколько месяцев спустя, неожиданное событие переворачивает дом вверх дном.

Это случилось в дивный летний праздный день, в самый разгар трапезы. Мы сидели за длинным столом в обеденной зале: родители, брат, сестра, я и дядюшка Гектор, случайно к нам заглянувший. Отец рукою мастера как раз разрезал жирненькую пулярку, выращенную и откормленную в нашем имении, когда на дорожке в саду мы увидели почтальона, вскоре лакей принес на подносе корреспонденцию, среди которой оказалось несколько писем и газета в бандероли, посланная лично мне. Я развернул ежедневный выпуск «Фигаро» и… Над двумя колонками на первой странице увидел набранную прописными буквами шапку: «МОРИС МЕТЕРЛИНК». Ошеломленный, ведь я не чувствовал за собою греха, что привел бы к подобной неожиданности, я бегло просмотрел статью, опасаясь встретить in couda venenum, обычной для французской прессы шпильки в адрес иностранца к концу статьи; я побледнел, покраснел, солнце слепило.

Отец заметил мое волнение:

-- Что с тобой? Что это у тебя?

Не говоря ни слова, я протянул ему газету. Теперь он в свою очередь удивленно пробежал те же две колонки, в которых речь шла обо мне, и посмотрел на меня взглядом, в котором читался вопрос: как это только мне в голову пришло впутаться в подобное преступление? Отец свернул газету и, так же безмолвно, вернул мне. Мать решила, что с ее сыном связан какой-то скандал, но, конечно, не поверила и заранее уже меня простила. Дядя Гектор, который сидел рядом с отцом, успел прочесть статью из-за его плеча. Как человек практичный, он тотчас что-то в уме посчитал на будущее, и правая его рука сама потянулась к левой, словно бы перебирая воображаемые экю, дядя посмотрел на меня недоуменно и спросил шепотом:

-- Каково… а? Морис?..

После чего обед возобновился, и гости, озадаченные и чрезвычайно заинтригованные, заговорили о посторонних вещах.

Заждавшаяся нас великолепная пулярка была уже холодна как смерть.

Кстати, вот первые умозаключения Октава Мирбо⁽²⁴⁾ о «Принцессе Мален», сделанные им в «Фигаро» 24 августа 1890 года, привожу начало статьи:

«Я ничего не знаю о М. Морисе Метерлинке. Не знаю, откуда он и кто. Стар или молод, богат или беден, не знаю.Знаю только, нет человека, более неизвестного, чем он; знаю так же, что он создал шедевр, но не просто нечто такое, к чему приклеивают ярлык шедевра как бы авансом, и что публикуется каждый день нашими юными мэтрами, нечто, воспеваемое ныне на все лады под визгливые лиры -- или скорее под новенькие визгливые флейты, но удивительный, чистый, вечный шедевр, шедевр, которого одного хватит, чтобы обессмертить имя своего творца, шедевр, заставивший благословить это имя всех изголодавшихся по прекрасному и великому; шедевр, о котором мечтают благородные и измученные творцы в минуты высшего душевного напряжения, не в состоянии создать ничего подобного. Словом, М. Морис Метерлинк одарил нас самым гениальным произведением современности, самым необыкновенным, но так же и наивнейшим из всех, и пьеса его -- осмелюсь ли сказать? -- превосходит по красоте все, что есть самого прекрасного в Шекспире. Произведение М. Мориса Метерлинка называется «Принцесса Мален». Есть ли в этом мире хотя бы два десятка знающих об авторе? Сомневаюсь».

Мирбо велик, но неистов. Следовало поумерить радость и поделить все сказанное им на двое, или даже взять две трети его энтузиазма, и отбросить, оставив себе меньшую часть. Что я и сделал, решительно и без сожалений.

Я был тем больше ошеломлен, что не посылал Мирбо, которого даже никогда не видел, свою «Принцессу». Много позже мне рассказали, как Стефан Малларме ангельски, братски передал ему экземпляр, полученный от меня, направив на мою пьесу внимание великого полемиста.

<…> Статья чуть не свела с ума книгопродавцев. Со всех сторон их спрашивали о «Принцессе Мален», а в продаже было не более полусотни экземпляров, которые испарились, словно капля воды на раскаленной плите. Лакомбль поспешно выпустил следующий тираж, но он все-равно появился слишком поздно, когда любопытство публики распалял другой предмет, и я так и не узнал, каково человеку, написавшему best seller.

Бельгийская пресса с невнятными комментариями перепечатала статью Мирбо, остерегалась, словно жители Назарета, si parva licet componere maximis, то есть боясь оказаться жертвой парижской мистификации.

Отец тоже пребывал в замешательстве. Друзья его избегали или старались выказать соболезнования, словно бы в нашем доме кто-то умер. Одни ждали опровержения или молниеносного уличения во лжи. Другие говорили что-нибудь вроде:

-- У Полидора водятся денежки, ясное дело, но вы только представьте себе, во сколько ему встала эта статейка… У меня есть связи, и уж я-то знаю привычки газетчиков, если их не подмазать, они не разглядят в ясном небе полной луны…

Наконец, по прошествии определенного времени, все затихло, улеглось. Надежды на скорое разоблачение не оправдались, пришлось смириться с фактом: кому-то из стада выпал шанс. Тогда, чтобы успокоить ноющую занозу, они стали говорить: «Поживем -- увидим, поживем -- увидим…»

<…> Жить после панегирика Мирбо было много труднее. Словно смерть, он закупорил ток будущего. Но меня это ничуть не обескуражило. Вместо того, чтобы в нетерпеливом любопытстве броситься в Париж пожинать подвядшие лавры, я провел лето в деревне, где жизнь продолжалась без очевидных перемен. Обдумывал «Непрошенную», «Слепых», заканчивал «Пелеаса»⁽²⁵⁾, затеял перевод «Одеяния духовного брака» Рейсбрука Удивительного⁽²⁶⁾, переводил так же Новалиса и наполовину написал «Сокровище смиренных»⁽²⁷⁾ и «Двенадцать песен»⁽²⁸⁾, между тем как подозрительная молва, никак не касаясь меня самого, охраняла мой покой.

Что сталось с «Принцессой Мален»? Антуан⁽²⁹⁾ прислал телеграмму, в которой настоятельно требовал отдать пьесу его театру. Я с радостью согласился; потом, продержав ее без движения, он забыл думать о постановке, так что до сих пор «Принцесса Мален» так и не увидела ни сцены, ни обмана кинематографа, вечно девственна и незрела. Утешает одно: предположение, что она всего лишь выжидает моей смерти, а затем начнет жить. Хотя, я убежден, и тогда она выберет вечный сон в своей башне без окон.

Несколькими месяцами позже я все-таки приехал в Париж и встретился с Мирбо. Он горячо обнял меня: «Наконец-то, вот и Вы!.. Я счастлив Вас видеть… Я боялся… Я боялся, что Вы не перенесете…» Это уже слава, или всего лишь ее маленькая дочь, известность, слегка задела меня крылом?

Это, я думаю, порыв, мечта или отсвет того, что еще случится, может случиться, могло бы случиться, того, что, вполне вероятно, не случится никогда. Здесь мы видим лишь луч ждущего за смертью. Как сказал о том же дивный Бальзак: «Слава -- солнце мертвых».

Ненадежное, преходящее солнце едва передвигается над землей. Я прервусь, чтобы по другой книге воскресить в памяти воспоминания иной эры, цепляющейся за шероховатости будущего, которого, как большинство смертных, я пока не знаю.

1. Грегуар Ле Руа (Grйgoire le Roy) (1870 - 1954) -- бельгийский поэт, близкий друг Метерлинка.

2. Шарль Ван Лерберг (Charles van Lerberghe) (1861 - 1907) -- бельгийский поэт и драматург, автор пьесы «Нюхатели» (1889), «Следопыты» (1890), «Пан» (1906). «Музыкант-поэт», автор «чистой» музыки Габриель Форе, написавший симфоническую сюиту «Пелеас и Мелисанда» по драме Метерлинка, положил на музыку так же «Песню Евы» Шарля Ван Лерберга. Его ставил так же режиссер Люнье-По.

3. «Sagesse» -- 44 стихотворения в трех циклах; написаны Полем Верленом в тюрьме, увидели свет в 1881 году.

4. Абсент -- полынная водка, очень горькая на вкус, поэтому ее обыкновенно пьют с сахаром, размешивая его при помощи специальной абсентной ложки, реже -- через трубочку с сахарной пудрой.

5. Жорж Минне (Georges Minnes) (1866 - 1941) -- бельгийский скульптор из Гента, представитель бельгийского символизма, или спиритуализма. Около 1889 года сблизился с поэтами-символистами Метерлинком, Верхарном, Грегуаром Ле Руа, Ван Лербергом, участвовал в их собраниях и иллюстрировал произведения. Рисунки к "Теплицам", первой книге стихов Метерлинка, сделаны им.

6. Аллюзия на послание Малербу Франсуа де Минара (Franзois de Maynard (1582-1646)):

Писатель редкий, ты бы мог

Обогатить свое семейство

Не хуже, чем любой налог

Обогащает казначейство.

Но только не в цене теперь

Стихи у нас: закрыта дверь

У власть имущих для поэта.

И вот я думаю подчас:

В наш век куда нас мчит Пегас?

Увы! К воротам лазарета.

(Перевод М. Кудинова).

7. Вилье де Лиль-Адан (Филипп Огюст Матиас) 1838 - 1889 -- французский писатель. Произведения, упомянутые в воспоминаниях Метерлинка: роман «Клер Ленуар» (1867); «Аксель» части 1, 2 (1872-1886); «Жестокие рассказы» (1883); «Трибула Бономе» (1887); «Ева будущего» (1886); «Новые жестокие рассказы» (1888).

8. События этой главы относятся к 1886 году.

9. Сочинения римских юристов.

10. «Парнас» ("Parnasse") -- французская поэтическая группа, оформившая себя сборником «Современный Парнасс» (1866) и утвердившая вторым (1871) и третьим (1876) его выпусками. Основывалась на принципе Леконта де Лиля, яснее всего выраженном Теофилем Готье, -- «искусство для искусства», включала в себя Банвиля, Дьеркса, Коппе, Мендеса, Сюлли-Прюдома, Эредиа и др. В изданиях принимали участия так же Верлен и Малларме.

11. Хотя пьеса «Аксель», эта истинно «символистская Библия», написана была уже в 1872, только в 1885-1887 ее опубликовал маленький журнал «Молодая Франция».

12. Боссюэ Жак Бенинь (Bossuet) (1627-1704), епископ, писатель. Метерлинк упоминает его "Oraisons funиbres" ("Отходные молитвы"), изданные в 1669 году.

13. Эзотерические палестинские комментарии на Тору -- каббала в чистом виде.

14. Рассказ «Избиение младенцев» напечатан в журнале «Плеяда» ("Plйiade") в марте 1886.

15. Франсуа де Малерб (Malherbe) (ок. 1555-1628) -- французский поэт, теоретик классицизма, реформатор французской просодии, изыскивавший для своих сонетов редкие, богатые и трудные рифмы, Бальзак назвал его «повелителем слова и слога», стансы Малерба восхищали Ламартина и Гюго.

Метерлинк имеет в виду четвертую строфу из «Утешения господину дю Перье, дворянину из Экса-в-Провансе, по случаю смерти его дочери»:

Mais elle йtais du monde, oщ les plus belles choses

Ont le pire destin:

Et rose elle a vйcu ce que vivent les roses,

L'espace d'un matin.

[Но она жила в мире, в котором у всего самого прекрасного / Самая несчастная судьба: / И роза живет так, как живут розы, / Только в утренние недолгие часы].

16. Еще одна картина «Мужицкого» Брейгеля -- «Слепые» -- через четыре года после «Избиения младенцев» найдет отражение в творчестве Метерлинка: "Les Aveugles", 1890.

17. Персонажи ранних пьес Метерлинка, его так называемого «первого театра».

18. Первый сборник стихов Мориса Метерлинка, вышедший в 1889 году.

19. Эльзевир (elzevir) -- книга голландского издания XVI - XVII вв.

20. Гелдер (Gelder) (1645 - 1727) -- голландский живописец, кисти которого принадлежит цикл «Страсти Господни» (около 1715).

21. «Принцесса Мален» ("La Princesse Maleine". Gand, Louis van Melle, 1889.) -- первая пьеса Мориса Метерлинка.

22. У Поля Лакомбля Морис Метерлинк напечатает свою следующую книгу, в которую войдут пьесы «Непрошенная» и «Слепые»: "L'Intruse". "Les Aveugles". Bruxelles, P. Lacomblez, 1890.

23. В 1889 году глава французских символистов Стефан Малларме приезжал в Бельгию и выступил в Гентском Обществе Искусства и Литературы с речью о Вилье де Лиль-Адане. Вероятно, Мориса Метерлинка представил мэтру бельгийский символист Жорж Роденбах.

24. Октав Мирбо (Octave Mirbeau) (1848 - 1917) -- французский писатель, критик, драматург.

25. «Непрошенная» ("L'Intruse") и «Слепые» ("Les Aveugles") -- см. прим. 22. «Пелеас и Мелисанда» -- пьеса, написанная в 1890, издана двумя годами позже: "Pellйas et Mйlisande". Bruxelles, P. Lacomblez, 1892.

26. Ян ван Рейсбрук, прозванный Удивительным (1293 - 1381) -- один из самых глубоких мистиков Средневековья, стоявший в одном ряду с Мейстером Экхартом и Яковом Бёме. Метерлинк переводил его трактаты со старофламанского на французский и издал в 1891 году «Одеяние духовного брака» со своими комментариями, предисловием, в своем же переводе. Две главы (VI, XIII) о Рейсбруке находим и в книге Метерлинка «Сокровище смиренных» («Le Trйsor des humbles»), отражение поэтического видения великого фламандца -- во многих произведениях его переводчика. Например, одна из фламандских бегинок у Рейсбрука говорит об Иисусе: «Он ускользает от меня, как бродяга» («Книга двенадцати бегинок»), одна из «песен» Метерлинка целиком построена на этом монологе:

…Тридцать лет я бродила, сёстры,

Тяжело ногам;

Он был везде и повсюду, сёстры,

И ни здесь, и ни там...

Предисловие к первому изданию Метерлинк закончил так: «… беспрестанно дух престарелого монаха касается странных красот, которых благоразумие не пробуждает к жизни, и все его пути населены удивительными спящими грезами, сон которых его смирение не осмелилось смутить».

27. «Сокровище Смиренных» ("Le Trйsor des Humbles", Paris, "Mercure de France", 1896) -- тринадцать философских этюдов, собранных под одну обложку к 1896 году, вышли с посвящением Жоржетте Леблан, жене Метерлинка. В книгу вошла в том числе знаменитая статья "Трагическое в повседневном".

28. «Двеннадцать песен» ("Douze Chansons") Метерлинк издал в 1896 году, и, дополнив еще тремя, в 1900 выпустил «Пятнадцать песен» ("Quinze Chansons").

29. Антуан Андре (1858 - 1943) -- в марте 1887 года основал в Париже Свободный театр, руководил Театром Антуана (1897 - 1906), возглавлял «Одеон» (1906 - 1914), считается учителем Люнье-По.