Около семи часов утра. Однокомнатная студенческая квартира с узкой
кроватью, шкафом и множеством книг. Книги сложены стопками в углу за шкафом,
навалены кипой под кроватью, разбросаны по всему помещению. За окном первые
сумеречные проблески наступающего дня. В квартире везде горит свет — в
комнате, в крошечной прихожей, в туалете, в кухне с пустым холодильником
и кучей грязной посуды в умывальнике. На помятой несвежей постели лежит
молодой человек. Он одет по пояс (снизу), его руки покоятся, слегка подрагивая
пальцами, на впалой груди с одинокими волосками, на его нездорово бледном
лице запущенная щетина. Его глаза прикрыты, но он не спит — его губы чуть
заметно шевелятся, сомкнутые веки напряжены. Его зовут Виктор Максимов.
Проходит несколько минут. Виктор прижимает кончики пальцев к вискам
и с силой массирует их. Его губы шевелятся заметнее. Можно разобрать еле
слышные обрывки фраз: «…никогда… никогда не видел ее такой прекрасной…
божественной и земной одно…одновременно… прекрасной и… и отталкивающей
…вместе с тем отталкивающей… он удивился… нет, поразился… как.. как прекрасна
и вместе с тем отталкивающа беременная женщина…»
Виктор садится на кровати, открыв глаза, и глядит в потолок. Затем
он глубоко вдыхает и шумно выдыхает, снова вдыхает и выдыхает, встает с
кровати и садится за письменный стол. Стол завален книгами, скомканной
бумагой и разным мусором, но центр стола освобожден от всего этого — там
лежит шариковая авторучка и чистый лист бумаги. Виктор с явным страхом
смотрит в ее безупречно белую гладь. Он боится чистой бумаги. Он очень
боится чистой бумаги. Он ужасается ей. Он панически не переносит ее. Виктор
неуверенно берет авторучку и постукивает ей по столу, по-прежнему глядя
на лист.
Захаров сказал: «Писатель, поэт, художник письма всегда остается в
каком-то роде дилетантом, каким бы признаным он не был, и сколько бы текстов
он не создал на своем веку. Он никогда не будет властен над бумагой всецело,
он и она — равноценные партнеры, равносильные противники. Автор попадает
в ее белизну как в чащу джунглей и своим текстом, своими словами прокладывает
себе дорогу назад в реальность, и его тропы никогда не повторяются.»
Виктор с сомнением смотрит на лист бумаги перед ним и понимает, что
все что он делает, что все уже сделанное и все то, что он еще сделает —
бессмысленно. Он поворачивает глаза вправо, смотрит на часы (там десять
минут восьмого) и понимает, что его жизнь — бессмысленна. С какой-то надеждой
он разворачивается к окну, смотрит на бледно-серое рассветающее небо и
явственно прочитывает в нем: все-все-все бес-смыс-лен-но. Он бросает ручку,
встает из-за стола и снова ложится на кровать лицом в подушку.
Захаров сказал: «Литература — это больше чем профессия, занятие или
увлечение. Литература — это жизнь, это свой мир, при чем почти автономный
от всеобщей реальности. Поэтому в задачи литературы не входит учить нас
чему-нибудь, доказывать нам что-нибудь, разрешать наши проблемы. Она просто
живет своей жизнью в отношениях с читателем, заявляет о своем существовании
через тексты, и через тексты же приглашает нас посетить свой мир.»
Виктор поворачивается на бок и поджимает под себя ноги.
А еще Захаров сказал: «Художником всегда движет страдание. О чем бы
не говорилось в его текстах, пусть даже о Родине и о природе, пусть это
даже детские стишки. Настоящий автор всегда ищет упорядоченности своей
внутренней дисгармонии и находит ее одним лишь известным ему способом —
в рамках своего текста, да и то на недолгий срок. Заметь, что вся серьезная,
воистину великая литература всегда беспощадно настроена по отношению к
чувствам читателя, она призывает его природниться к своей боли и тоске.
Ведь только в этих состояниях человек начинает задумываться о высоком —
о Боге, о предназначении себя и человека вообще, о природе вещей. А когда
человеку хорошо — тут и думать-то незачем — он счастливое беззаботное животное».
Виктор переворачивается на спину и смотрит на часы. Его глаза следят
за ходом секундной стрелки. Он помогает ей своим взглядом, подталкивает
ее изо всех сил, лишь бы скорее закончить эту ночь. Ему хочется напиться.
Ему хочется умереть. Ему хочеться разучиться хотеть писать. Ему хочется
чтобы его текст был уже написан.
Неожиданно дребезжит телефон. Виктор вздрагивает и больше никак не
реагирует на звонок. Он знает, что звонит его мама. С мамой он говорить
не хочет. Он не хочет говорить ни с кем. Он вообще уже ничего не хочет,
только чтобы его оставили в покое. Телефон в десятый раз повторяет свою
раздражительную трель. Виктор обреченно протягивает руку и снимает трубку.
— Да, мама.
— Привет, Витюша. Я разбудила тебя?
— Нет…
— Ты давно встал?
— Вообще-то я еще не ложился.
— Как не ложился?! (голос мамы становится озабоченным) У тебя снова
бессоница?
— Я работал, мама… Я писал.
— Витя, мы ведь с тобой говорили об этом. Ты же обещал мне ночью спать.
А писать можно и днем.
— Я не могу писать мне днем. Я пишу когда мне пишется. Мне так естественно.
— Господи, ну скажи мне, ну зачем тебе все это надо? (голос мамы становится
раздражительным)
— Это моя жизнь. Я тебе это не раз объяснял. Я — писатель. Я не могу
иначе.
— Можешь! Все могут и ты можешь! Тебе этот твой Захаров голову заморочил,
а ты и поддаешься ему. Нашел себе мороку! (мама понижает голос) Витенька,
родной, все живут нормально, один ты не хочешь, голову себе забил ерундой…
вернее тебе тот забил, а ты…
— Перестань! Слышишь, перестань!!! «Жить нормально»?! «Жить как все»?!
Не говори мне этих слов, меня тошнит от них! Когда-нибудь настнет время
и выражение «жить как все» будет приравнено к оскорблениям…
— Витенька, ну зачем ты опять начинаешь? Я же хочу как лучше. Я же
твоя мать, в конце концов… (голос мамы вздрагивает)
— Мама, не надо, мама, успокойся… Я делаю все, что могу. Ты сама не
хочешь идти мне навстречу, не хочешь принять меня таким какой я есть. Привыкла
жить по каким-то правилам, и мне их хочешь навязать. А я плевать хотел
на все правила… я сам себе правила…
— Господи, Господиии… У всех дети как дети, одна я как белая ворона.
За что ты так со мной, Витя? За всю моя любовь, вложенную в тебя, ты ни
капли не отдал назад… Леша вон учится на юридическом…
— Пускай учится.
— …У Зои Боря работает в компьютерном магазине…
— И пускай работает!
— Когда ты съездишь в гимназию свою?
— Завтра.
— У тебя каждый раз «завтра». Ох… Ффух… Как вчера прошел вечер с Ирой?
— Хорошо.
— Куда вы ходили?
— Нуу… этта… в кино. Потом в бар зашли.
— В бар? Витя, тебе же нельзя ничего такого!
— Я знаю… Я колу пил…
— А Ира что?
— Ну как что… Ну, пиво вроде.
— Ну а кино какое было?
— Интересное.
— Комедия?
— Боевик.
— А как называется?
— Этот…как там…нуу… Мама, в общем мы никуда не ходили.
— Как не ходили? А что же вы делали?
— Ничего! Я позвонил ей и отменил встречу…
— Почему? Ты себя плохо чувствовал?
— Нет…
— Ну а что тогда? Тебе Ира не нравится?
— Нравится, почему же…
— Хотя ты прав. У нее ноги толстоватые. И вообще, тихоня такая… Тебе
нравятся с задоринкой, я знаю. Вот у моей подруги сестра младшая недавно
к нам на работу приходила, так она…
— Мама! Сколько можно?! Я не маленький ребенок! Не нужно мне никакой
сестры! Ни младшей ни старшей! Я хочу быть один! Мне все надоели! Всем
от меня нужно что-то! Господи, как я устал… Я хочу быть один. Просто один…
Только я и лист бумаги… (в трубке молчание) Мама…
— Витенька, ничего, ничего, сынок, все пройдет. Все образуется, все
станет на свои места. Нужно только переждать, время всегда лечит. Мне доктор
так и сказал. Ты только таблеточки не забывай пить, и все уладится. Ты
уже выпил утренние кстати?
— Дда… сейчас выпью.
— Вот и умница. Все, зайка, не скучай, я после работы сразу к тебе,
да?
— Ладно…
— А я на работе показала твои рассказы. Некоторым понравились, но говорят,
что сложные такие, философские… Я сама там многого не понимаю. Ты пиши
лучше такие, ну, для души… А то у тебя там смерть да смерть, ужас просто!
Может ты от этого такой нервный?
— Мама, со мной все в порядке.
— Ну, будем надеяться. Все, я побежала. Целую.
— Угу…
Виктор кладет трубку и идет на кухню. Там он открывает шкафчик над
умывальником и берет с полки баночку с таблетками. Он ее держит в руке
несколько секунд, раздумывая, потом ставит обратно, толкает дверцу шкафчика,
открывает холодильник, берет начатую бутылку красного вина, наливает себе
стакан и выпивает его залпом, слегка морщась. Затем ставит бутылку на место,
закрывает холодильник, прижимается спиной к стене и медленно съезжает по
ней на корточки.
Виктор сидит и смотрит на поднимающееся из-за домов солнце.
Глава вторая: Костик и Наташа
В ванную комнату на цыпочках входит мужчина лет 30-35. Его жена с дочкой
еще спят, и он двигается как можно тише, чтобы не разбудить их. Он с трудом
сдерживает какой-то внутренний ажиотаж, нетерпение, которое заставляет
его руки слегка подрагивать. Под мышкой он держит синюю жестяную коробку
из-под печенья, в которой негромко что-то перекатывается. Его зовут Костик.
Костик присаживается на коврик напротив унитаза и ставит перед собой
свой «джентельменский набор» (так он называет синюю коробку с ее содержимым).
Сняв крышку, он начинает доставать оттуда необходимые для утренней процедуры
предметы: небольшую полусогнутую ложку, пластмассовую «лимонку» с раствором
лимонной же кислоты, шнурок, клочок ваты, зажигалку Zippo, одноразовый
шприц многоразового использования, игла которого завернута в обрывок туалетной
бумаги и, наконец, прозрачный кулечек с героином. Руки Костика дрожат от
предвкушения, что само собой понятно, но его движения точны и аккуратны,
отточеные десятками подобных опытов. Он высыпает в ложку половину содержимого
кулечка, заливает этот сероватый порошок лимонным соком, берет «зипун»
и подводит пламя под ложку. Жидкость слегка вздрагивает, волнуется, быстро
нагревается, пока постепенно не закипает, перемешиваясь с порошком, приобретая
светло-коричневый цвет. Костик откладывает зажигалку в сторону, отрывает
маленький кусочек ваты и бросает ее в ложку, оголяет иглу, погружает ее
в вату и засасывает раствор через этот фильтр в шприц. Первая фаза процедуры
окончена.
Начинается самая раздражительная стадия — поиск вен. Костик обвязывает
шнурком свой левый бицепс, сжимает и разжимает пальцы, нагоняя кровь, хлопает
правой ладонью чуть ниже шнурка.
— Ссуки, ну выходите же. Все равно же никуда не денетесь…
Вся внутренняя сторона локтя покрыта дырками от прежних уколов. Некоторые
уже затянулись и их почти не видно, другие же, менее удачные — набухшие,
с синеватыми кровоподтеками. Наконец Костик находит подходящее место, чудом
уцелевшее в видавшей виды руке, берет шприц и вводит иглу в вену. Взят
контроль — алая капля крови растворяется в коричневой жидкости в шприце,
и тут же все содержимое вталкивается внутрь. Костик откладывает шприц в
сторону, снимает повязку, зажимает ваткой место укола. Волна блаженства
накатывает девятым валом, и сознание растворяется в нем. Костик закрывает
глаза и ложится на пол.
Проходит 10-12 минут. На полу ванной комнаты лежит мужчина. Его глаза
закатились, сквозь приоткрытые веки видны тусклые полоски белков. Его дыхание
слабое, с чуть слышным похрипыванием.
Ураган наслаждения постепенно стихает, продолжая действовать «на малых
оборотах». Костик приподнимается, садится, складывает свой «джентельменский
набор» обратно в коробку. Его движения плавные, чуть-чуть замедленные,
на его лице выражение добродушной тупости. Его зрачки стали двумя маленькими
точками.
Костик встает, включает воду, умывается, чистит зубы, равнодушно разглядывая
себя в зеркале. Затем выключает кран, вытирает лицо и руки полотенцем,
берет свою коробку и осторожно выходит из ванной, на цыпочках пробирается
мимо спальни, еле слышно поскрипывая паркетом.
Костик приходит на кухню и набирает в чайник воду. Включает конфорку,
ставит его на плиту, выходит на балкон, садится на диван, берет в руки
книжку и открывает на заложенной странице. «Прошла неделя. Где-то я услышал,
что Муся ездила в Советское посольство», — начинает он читать следующую
главу повести Довлатова. — «Прошла неде… недель… ля. Где-то я услы… ши…
услышал». Вихри героиновой эйфории закруживают его снова, слова расплываются
перед глазами, и он делает усилие, чтобы прочесть их. «Прошла неделя. Неделя.
Где-то. Я услышал. Что Муся. Ездила…»
Чайник уже четыре минуты как закипел и безнадежно свистит. На кухню
приходит сонная Наташа, жена Костика, выключает конфорку и отставляет чайник
в сторону. Она зевает, трет глаза и выходит на балкон. Ее муж полулежит
на диване, с книжкой в опущенной руке, его глаза закрыты, рот слегка приоткрыт.
Наташа все знает. Она уже давно обо всем знает, но боится принять этот
факт, боится осознать, что теперь уже все по-другому, что ее муж уже другой,
что их отношения, семья уже не будет такой как прежде. Она надеется, что
все изменится, что все снова станет на свои места. Раньше она надеялась
больше, сейчас ее надежда стала не более чем привычкой.
Она выходит на балкон, садится на диван рядом с Костиком, некоторое
время грустно смотрит на него, затем ложится, положив голову мужу на колени.
Костик вздрагивает от прикосновения и приходит в себя. Он улыбается и гладит
ее по голове. Он ее любит. Особенно сейчас. Сейчас он всех любит. Сейчас
он самый добрый человек на земле.
— Костик, ты сходишь за молоком?
— Да, схожу.
— Иди…
Наташа приподнимает голову, и Костик выбирается из-под нее.
— Деньги там, в вазочке. Мелочь какая-то есть…
Костик появляется через несколько минут одетый, с рюкзаком через плечо.
— Ну, я пошел…
Наташа с грустью смотрит на него.
— Костик, ты меня любишь?
— Люблю.
— А Таньку любишь?
— Люблю… Наташа, ну что за детский разговор… пока.
Костик уходит. Хлопает входная дверь. Наташа встает с дивана, идет
в комнату дочки, тихонько ложится рядом с Таней и целует ее в плечико,
выглядывающее из-под одеяла. Таня просыпается и поворачивает голову.
— Мама, ты плачешь?
— Нет, котик, нет.
Таня обнимает маму и снова засыпает. Наташа отрешенно смотрит на рисунок
Тани, прикрепленный над столом. На нем изображены Костик, Наташа и Таня,
держащая их за руки.
Глава третья: Дима и Билл
Старая двухкомнатная квартира с поблекшим потолком и грязными белыми
стенами. Одна из комнат заставлена старой мебелью и большими коробками
с грязными вещами — в квартире обстановка «только что переехавших». Однако,
если присмотреться, становится ясно, что это длится уже не первый месяц.
Во второй (большой) комнате живут. Интерьер составляют покосившийся книжный
шкаф, потертый диван, такое же кресло, сравнительно новый телевизор, низкий
столик, заваленный окурками, объедками, книгами, газетами, зажигалками,
пробками, пустыми упаковками из-под полуфабрикатов и прочими видами мусора.
То же самое более-менее равномерно разбросано по полу. В углу стоит новый
ворованный велосипед, на него навалена верхняя одежда.
На диване лежит молодой человек с красными сомкнутыми веками и полуоткрытым
ртом. Он наполовину прикрыт пледом, из-под которого торчат белые волосатые
ноги. Это Дима. На кресле в неестественной позе спит, слегка похрапывая,
Димин друг Билл. Вообще-то на самом деле он никакой не Билл, а Андрей,
но все-таки никакой он не Андрей, а Билл. Непонятно почему, но Билл. Он
небольшого роста, полностью одет (включая кроссовки и куртку), с уголка
его рта свисает слюна.
За грязными окнами со сломанными жалюзями уже совсем светло. Дима вздрагивает
во сне и просыпается. Он садится на диване, откинув плед, громко зевает
и почесывает впалый живот над белыми семейными трусами. Его волосы торчат
во все стороны, он пытается примять их рукой. Дима разгребает кучу хлама
на столике и берет свои очки.
— Билл! Блядь, хорош спать!
Его друг никак не реагирует. Дима берет первый попавшийся под руку
предмет (это хлебная корка) и бросает ее в Билла. Корка отталкивается от
его головы и падает на пол. Билл открывает глаза.
— Блядь, Дима, нахуй.
— Хорош спать, говорю! Вставай и забивай лучше, блядь!
Дима выходит из комнаты и через несколько минут появляется с зубной
щеткой во рту. Он становится у окна и задумчиво начинает елозить щеткой
в ротовой полости.
— Блядь, погода прикольная. Надо сегодня чегой-то поделать.
Билл садится на кресле, потягивается, выуживает со стола пульт от телевизора
и включает его на канал CNN. Слышны голоса дикторов. Дима поворачивается
от окна.
— Блядь, ты заебал свой CNN смотреть. Забей косяк, говорю.
— Дима, ебаный-в-рот! В России ситуация нестабильная…
— Блядь, новость-то какая! Че, война начнется — поедешь туда что ли?
— Поеду.
— Хе-хе, блядь… Поедет он. Ты на улицу хоть первый раз за неделю выйди!
Дима снова отворачивается к окну, а Билл находит на столе пакетик с
конопляными шишками, высыпает часть на сложенный лист бумаги и начинает
растирать шишки пальцами в порошок.
— Блядь, а ты что — не поедешь?
— Поеду, блядь. Я уже хоть в Анголу поеду, нахуй. Эта ебаная страна
заебала меня в конец.
Дима разглядывает окна противоположного дома, замечает на втором этаже
старушку. Ему кажется, что старушка смотрит на него.
— Блядь, сука, что смотришь? Во они суки любят это — вылупятся и смотрят.
— Блядь, в натуре, Дима! На дискотеке кобылы сидят, маяки пускают,
к ним подходишь, а они с тобой даже не разговаривают, сссуки.
— Блядь, я про кобыл уже и не говорю. У меня уже крыша отваливается
о них думать. Блядь, что им надо — хуй знает. Сука, ебаться ведь хотят,
а хуй тебе скажут. Счетчик свой накручивают. Суки, блядь.
Дима смотрит на идущих по тротуару девушек в коротких юбках, на их
ноги, на движения их ягодиц.
— Блядь, ну куда они идут… Суки, вас ебать надо. Еба-а-ать… Ебать,
блядь…
Дима прислоняется членом к холодной стене под подоконником. Его член
набухает, растет, выпирает из трусов, и дальше, дальше, пробирается в открытое
окно, сползает вниз по стене, ползет по асфальту как змея, ищет своей возбужденной
головкой, устремляется вслед за девушками, настигает одну, овивает ее ногу,
и выше, выше, под юбку, протискивается под ее кружевные трусики… Дима вздрагивает.
— Блядь! Опасные прогоны какие-то. Пиздец, ну и хуета в голову лезет
с утра… Блядь, ты забил уже? Дай быстро, мне подлечиться надо…
Билл так увлеченно занят растиранием конопляных шишек, что это погружает
его в какой-то транс. Однако Димин вопрос возвращает его в реальность.
— Блядь, забиваю же! Найди пока че-то для фильтра.
Дима берет с подоконника пустую пачку Camel и бросает ему.
— Во. Спас. Ща заколотим.
Дима все еще с грустью смотрит вслед удаляющимся девушкам.
— Билл!
— А?
— Ты бы негритянку отъебал?
— За нехуй.
— А узкоглазую?
— Само собой.
— А черножопую какую-то в паранже?
— Блядь, они там волосатые все, немытые. В рот бы дал.
— Блядь, а калеченную какую-нибудь? Ну, типа, после аварии.
— Блядь, ну главное, шоб пизда была непоколеченная.
— А идиотку какую-нибудь выебал бы? Ну там, дауна типа?
— Блядь, хуй знает. Можно, наверное.
— Хе-хе, опасен… А дырку в стене?
Дима салится рядом с Биллом на диван и следит за изготовлением папиросы.
Билл собирает измельченную марихуану в тонкую трубочку и вставляет сзади
фильтр — туго скрученную полоску картонной пачки Camel. Дима тянет
руку.
— Дай я взорву.
Берет папиросу, прикуривает ее зажигалкой. Косяк тлеет с тихим потрескиванием.
Дима передает его Биллу.
— А погода в натуре прикольная. Солнце, облаков нема. Точно чо-то придумать
надо. А то заебался уже сидеть тут да эту хуйню курить… Уже все мозги прокурили
с тобой. Уже точно скоро начнем с тобой дыры в стене пердолить… Блядь,
дай сюда-то! Присосался…
Дима выхватывает из пальцев Билла косяк, и сам делает глубокую затяжку.
И еще одну. Затем передает Биллу дотлевающий окурок и ложится на диван
в поступающей эйфорической томноте.
— Ффу, нормально накрыло. Это Purple Haze?
— Неа, по-моему Silver Ghost.
— Позвони Максу. И Вите тоже.
— Нахуй?
— Блядь, только что говорили же! Сообразим что-то — погода прикольная.
— А-а. Блядь. Сам звони.
— Сука, облом, что ли? Блядь, ну давай.
Билл берет со стола мобильный телефон и передает Диме.
— Номер-то какой? Не помнишь?
— Посмотри там, в записной книжке.
— А-а, да, щас.
Дима начинает нажимать на панели кнопки, заходит в режим поиска, находит
нужный ему номер, делает «вызов». В трубке раздается потрескивание, и наконец,
длинные гудки.
Глава четвертая: Максим и Катя
Спальня с большой двуспальной кроватью. В приоткрытую белоснежную штору
пробиваются солнечные лучи. На кровати справа, высоко поставив подушку,
полулежит Максим. Его глаза открыты, он уже давно не спит. Рядом с ним
у стены лежит Катя. Она спит, откинув одеяло и слегка приоткрыв рот. Максим
поворачивает голову и смотрит на отрывистые маленькие вздохи Кати, затем
на ее бежевый сосок, выглядывающий из-под небрежно откинутого края одеяла.
Максим протягивает руку с целью пощекотать сосок кончиком пальца, но на
полпути раздумывает. Он снова с тоской смотрит в потолок. Он размышляет
над тем, чем ему в ближайшее время заняться. «Можно встать, пойти на кухню,
достать из холодильника бутылку портвейна, недопитую вчерашними гостями
и пропустить стакан-другой. Можно протянуть руки, взять лежащую на полу
у кровати книгу Бердяева и почитать. Можно залезть к Катьке под одеяло,
просунуть бедро между ее ног, прижаться членом к ее теплой попке и начать
целовать ее спящие губы, рукой лаская грудь, пока она не проснется и не
примет активное участие в ежеутреннем акте любви. Можно пойти на кухню,
налить портвейна, прийти сюда, лечь снова в постель и попивать его, читая
Бердяева. Можно читать Бердяева, держа книгу одной рукой, а второй ласкать
Катькину щетинистую промежность.»
Максим снова смотрит на Катю и вдруг вспоминает как они познакомились.
Пикник на берегу озера. Половина знакомых, половина малознакомых. Песни
под гитару, завороженные взгляды на пламя костра, молчаливое мерцание звезд.
Катя сидит на коленях у Максима, настойчиво кладя его руку на свое голое
бедро. «Ну поприставай ко мне, ну не сиди как деревянный!» Максим недостаточно
выпил, он слегка дрожит то ли от вечернего ветра, то ли от смущения. «А
приставать по-маленькому или по-большому?» Она смеется, обнимая его руками
за шею, в темноте поблескивают ее зубы. «Ты начни, а мы разберемся!» Через
минуту они уже целуются, соприкасаясь языками, дыша одним воздухом. Катя
откидывается назад, обхватив талию Максима ногами. «Ты смотри, такой маленький,
а целоваться уже умеет». «Я вообще мальчик умелый, почти вундеркинд». Катя
смеется, встает с него и уходит куда-то в темноту неровной походкой. Максим
с надеждой и злостью смотрит в ее сторону, но там только черные очертания
деревьев. Он старается себя убедить, что все это не больше, чем пьяный
флирт. «Вундеркинд, ну долго тебя ждать?» — слышится откуда-то слегка сбивающийся
голос Кати. «Только одеяло захвати, тут веток полно с иголками». Через
десять минут Максим целует Катину грудь, пытаясь стянуть с нее шорты. Катя
смеется и ерошит его волосы. «Господи, ты как с цепи сорвался!» Через минуту
все слова становятся излишни.
Максим вспоминает все детали их первой близости, сумасшедшей и необыкновенной.
Максим смотрит на спящую Катю — перед ним совершенно другая женщина. А
куда же делась та, из первой ночи? Максим без ума влюбился в нее, но она
куда-то пропала, как-то постепенно растворилась. Максим грустно улыбается,
вспоминая как они вышли тогда из леса, прижавшись друг к другу, покрытые
одним одеялом, помятые, в сухой траве и опавшей хвое, сели молча у костра.
Катя положила голову Максиму на колени, и он начал выпутывать сор из ее
волос — ну прямо как обезьяны в зоопарке.
Максим смотрит на Катину руку, на ее маленькие пальчики с овальными
ноготочками, покрытые прозрачным блестящим лаком. Сейчас он ее должен трахнуть,
он при этом кончит, а она окончательно проснется и получит «энергетический
заряд» (как она сама говорит), затем она встанет, умоется, почистит зубы,
причешется, оденется, примарафетится, отхлебнет от чашки с кофе, чмокнет
Максима в щечку и убежит в свое гребаное страховое агентство. Через восемь-девять
часов она вернется, они посмотрят телевизор, перекинутся словами, пойдут
в кровать, трахнутся, оргазм при этом уже будет обоюдный, и заснут. А утром
снова одно и то же. Максима осеняет, что вот уже полгода их совместной
жизни все идет по этому графику.
Максим откидывает одеяло, встает, идет на кухню, достает из холодильника
портвейн и пьет его прямо из горла, глядя в синее небо за окном. Затем
он кладет руки на стол и опускает на них лицо.
Проходит полчаса.
— Максим! Максим, сколько времени? Е-мое!
Катя вбегает в кухню, ставит на плиту чайник, попутно натягивая на
себя одежду. Максим искоса наблюдает за ее действиями.
— Зайка, что же ты меня не разбудил?
— Катя, мне плохо…
Катя не слышит его и бежит в ванную. Через 10 минут она возвращается
оттуда накрашенная, красивая, упакованная и готовая к употреблению.
— Зайка, сделай мне кофе.
Максим встает, наливает кипящую воду из чайника в чашку, насыпав в
нее предварительно коричневого ароматного порошка из банки. Катя натягивает
колготки.
— Это же надо, ты тоже проспал что ли?
Максим молчит.
— Директор точно выговор сделает.
Максим ставит перед ней дымящуюся чашку.
— Он тебя хочет?
— Не поняла…
— Он когда тебя к себе вызывает, он тебя по попке поглаживает?
Катя улыбнулась.
— Ага.
— Он еще не просил тебя, чтобы ты села к нему на стол, приподняла юбку,
раздвинула ноги и медленно оттянула в сторону трусики?
— Каждый день просит, — улыбается Катя, подыгрывая.
— Конечно. Нафига бы тебя эта жирная фашистская свинья держала у себя…
ты ему хуй не сосала еще?
Катя смотрит на Максима и не видит в его глазах юмора.
— Что с тобой?
— А что со мной?
— Ты не с той ноги встал?
— Я не вставал. Меня подняли.
— Кто?
— Не кто, а что.
— Что же?
— Будничная неизбежность.
— Зайка, ну что случилось? Ты не в настроении?
— Да ничего не случилось! Оставь меня! Иди уже к своему П, он заждался.
— Максим, прекрати. Ты мне не нравишься.
— Надо же, ты уже вторая кто мне это говорит. Сначала я самому себе
не понравился, теперь тебе вот… Катя, не уходи. Катя, мне хуево…
Катя ставит чашку, встает и спешно поправляет юбку.
— Зайка, я скоро вернусь. Я тебе с работы позвоню. Окей?
Катя выходит в прихожую, наклоняется и надевает туфли на шпильках.
Максим бежит за ней, падает на пол и обхватывает ее за ноги.
— Катенька, не уходи! Не оставляй меня… мне одиноко и больно. Я пыль,
я никому не нужен… Ты у меня одна, только ты… я хочу тебя.
Максим пытается ей снять обувь, но Катя вырывается и берет с вешалки
плащ.
— Блин, займись уже чем-то! Я понимаю — сидеть и нифига не делать.
У меня бы самой крыша поехала. Ты думаешь искать работу?
Максим сидит на полу, смотрит на нее снизу вверх, его глаза увлажняются.
— Катенька, солнышко мое, не уходи, ради меня, ну умоляю тебя, не бросай
меня сейчас. Пошли обратно в постель, я тебе пальчики поцелую.
Катя наклоняется, быстро целует его, не давая ему обнять себя за шею,
и открывает входную дверь.
— Зайка, я вернусь, и мы все сделаем. И ты мне, и я тебе, и нам будет
классно как всегда, лучше всех. Все, пока!
Дверь закрывается, щелкает замок.
Максим сидит на полу, прислонившись к стене. «Сука, блядь, как всегда
лучше всех, классно как всегда», — мелькают у него в голове беспорядочные
мысли. Затем он поднимается и идет на кухню допивать портвейн.
Глава пятая: Пентаграмма
Галька ударилась в мутную гладь пруда, издала прощальный всплеск и
пропала навсегда. Дима нагнулся, подобрал еще один камешек и равнодушно
начал подыскивать себе мишень. Кроме дремлющей на дрейфе утки ничего подходящего
не оказалось. Дима размахнулся и бросил свой снаряд по намеченной цели.
Галька ушла под воду метрах в пяти от утки, птица сонно посмотрела в сторону
возмущенной тишины, и снова спрятала голову себе под крыло.
— Блядь, — чисто машинально сказал Дима и оставил свое бессмысленное
занятие.
Билл сидел неподалеку на лавке, попеременно потягивал дым из сигареты
и посасывая пиво из бутылки.
— Ну че? — спросил его подошедший Дима.
— Ниче…
В огромных противосолнечных очках Билла отражалась часть панорамы парка
— тысячелетние дубы, переговаривавшиеся своими кронами при помощи ветра,
позеленевший медный памятник какому-то выдающемуся лысому бородачу, посыпанные
щебнем прогулочные дорожки, почерневшая древесина мостика через узкий изгиб
пруда… Дима вгляделся в эти картинки и представил за ними красноватые «обкуренные»
глаза Билла.
— Че, придумал, че делать-то?
— Неа.
Дима взял из пакета бутылку пива и поддел пробку краем зажигалки. Затем
снова вернулся к кромке пруда, сел на корточки, и, закинув голову, отхлебнул
пива. Рядом с ним в воде плыл использованный презерватив. Говорили, что
по вечерам в парке собираются голубые. Дима заметил этот атрибут половой
любви, но почему-то промолчал.
На противоположной стороне пруда прогуливались люди. Дима начал с интересом
рассматривать фигурки женщин. Вдруг в поле его зрения попал знакомый образ.
Человек шел к мостику, неся за плечом рюкзак. «Бля, Костик что ли?» — подумал
Дима.
— Ко-о-ости-ик! — Дима встал и замахал рукой. Фигура действительно
оказалась Костиком и ответно помахав рукой, подала знак, что сейчас перейдет
к ним по мосту.
— Типа того. Ща Макс с Витькой подвалят, надо придумать, че поделать.
У тебя идей нет?
Костик улыбнулся.
— А что тебе надо-то? Вот тебе парк, солнце — сиди, пей пиво и радуйся
жизни.
Дима сплюнул.
— Бля, эт само собой. Но радоваться жизни и дома можно. А щас погодка
клевая, надо че-то сообразить.
— Ну и чего — сообразил?
— Да вот Макс с Витькой подойдут, все и порешим.
В это время Максим и Виктор входили в западные ворота парка.
— Вить, ты ж счастливый человек, — говорил Максим, — ты пишешь, у тебя
есть точка опоры в жизни. Как бы херово тебе не было, ты взял карандаш
и тетрадь, забился в угол и послал всех куда подальше…
— Макс, — отвечал Виктор, — если бы ты знал, как это все сложно… за
несколько минут просветления, наслаждения от законченной вещи, нужно платить
постоянным страданием. Эти муки поиска вдохновения, эта неуютность от невозможности
самовыражения… ты думаешь просто взял, сел и начал писать? Как бы не так…
даже когда ты заболеваешь идеей, она как зерно падает в тебя и начинает
прорастать, расти, расти, обволакиваться словами, эпизодами, диалогами…
и даже когда она уже рвется из тебя, говорит — все, я созрела, сорви меня,
все равно еще рано взять и перенести ее на бумагу. Оох, это как процесс
беременности. Нужно, чтобы это еще поутихло в тебе, преобразилось, переварилось,
нужно уметь сдержать себя, ведь сколько раз я пробовал писать вот так —
с пылу с жару, ничего не получается, слова есть, а текста нет, разваливается
текст.
— Макс, блин, ну я же об этом и говорю! Смотри, — у тебя ведь целая
жизнь, целая гамма переживаний. Неважно, что нужно мучаться, ты ведь знаешь,
что за мучением стоит определенная цель… а что у меня? Ни мучений, ни страстей,
ни цели, ни принципов. Одна пустота. Плыву по течению как дохлая рыба.
Даже пожалеть себя не могу — не могу найти причины жалости! Блин, я тут
на днях понял, что я живу-то только потому, что не умираю, продолжаю жить
чисто по инерции… что будет завтра — не знаю, да и пофигу мне…
Виктор хотел ответить ему, но они уже подошли к месту встречу, и Дима
встретил их протянутой рукой:
— Воо, а вот и незаменимые недостающие члены… хе-хе. Здорово. Здорово,
Макс. Берите пиво. Пейте пиво пенное, будет рожа охуенная.
— Нее, не так, — вставил Билл, — пейте пиво, ссыте криво!
— Пейте пиво сраками, — добавил Костик.
Все дружно посмеялись. Затем одни занялись пивом, а другие засмотрелись
на отблески солнца в воде пруда. Возникла пауза.
— Погода в натуре прикольная, — сказал Дима и спросил у Максима и Вити:
— Вы придумали, что делать будем?
— Блин, мы думали, ты уже решил что, — ответил за двоих Максим.
— Ну, ничего, ща сообразим. Витюга, что пиво не пьешь?
— Спасибо, не хочу…
Виктор сел на корточки на берегу пруда. Костик подошел к нему и присел
рядом.
— Пишешь сейчас что-нибудь?
— Пробую пописывать, — улыбнулся Виктор. — Никогда не уверен до конца
в том, что получится… Хочешь одно — выходит другое.
— Он повесть начал новую, — сказал подошедший Максим и тоже присел
на корточки. — Повесть про всех нас будет.
— Да, Костик, — вспомнил Виктор. — Макс правильно сказал. Я забыл,
там будет глава… ну, про тебя и Наташу... Ты как, в общем?
— Да ради Бога, — засмеялся Костик и бросил пробку от пива в воду.
— Все равно ведь никто читать не будет. А если и будут, если премию дадут
— ты мне выставишь потом.
Все засмеялись. Сзади подошли Дима с Биллом и присели на траву.
— Анекдоты рассказываете?
— Витька повесть про нас пишет, — сказал Максим. — Он мне по пути пересказал
главу про тебя с Биллом. Прикольно получается.
— Да? Бля, Вик, дай почитать. Я цензуру проведу. А то, бля, понаписываешь
там еще че-то такого, чего не было.
— Дима, все получат по экземпляру, когда я закончу. Так что терпи.
Мне уже немного осталось.
— Делать тебе нечего, — сказал Костик. — Неужели тем мало для твоей
писанины?
Виктор улыбнулся, смутившись.
— Ну а почему бы и нет? — возразил Максим. — Ты на этот факт по-другому
взгляни. Вдруг мы все родились только для того, чтобы всем встретиться,
и чтобы Витькин про нас написал? Может, эта повесть повлечет за собой,
ну там, мелочь за мелочью и, типа, Конец Света будет или что-то в этом
роде.
Все засмеялись.
— Слышь, философ хренов, — сказал Дима. — Ты лучше подумай, чем нам
заняться. А о Конце Света я уже от тебя устал слышать… Вить, я подожду,
само собой, ну ты это, типа, в общих чертах расскажи, че там будет-то?
— Ну, — Виктор почесал нос, собираясь с мыслями, — в общем, все так,
как сказал Максим — каждая глава будет описывать каждого из вас, как бы
один день из вашей жизни. У каждого свои проблемы, своя боль, тоска, безысходность,
но это остается только у каждого при себе, и когда мы собираемся вместе,
то нам весело, у нас шутки одни, разговоры… и как бы, в один какой-то момент,
мы все соединяемся в одно целое, одной душой, одной устремленностью, и
это становится причиной, причиной наоборот, причиной после следствия, точкой
опоры…
— Опа, смотрите, — перебил его Билл, слушавший все эти объяснения в
пол-уха, и указал пальцем куда-то вперед. — Кто-то над Карлом Марксом прикольнулся.
Все обернулись туда, куда он показал. Неподалеку, на пригорке, стоял
памятник. На широкой груди его красовалась красная звезда, сделанная краской
из пульверизатора. Все смотрели на нее и молчали.
— Сам ты Карл Маркс, — сказал, наконец, Дима, — это же этот, как его,
блядь, ну, епископ, который этот город основал.
— Теперь он не епископ, — сказал Максим, — а товарищ епископ. Его в
компартию приняли.
— Да ладно, — возразил Билл, — пентаграмма — это перевернутая звезда.
— Нет, бывает и такая. Я читал.
— Да какая вообще разница. Обыкновенное граффити. Таких сотни по городу.
Им не важно, что это — рисуют лишь бы рисовать, лишь бы место чистого не
осталось.
— Блядь, а может и не епископ. Может архиепископ.
— Да какая нафиг разница?
— Надо было еще серп и молот пририсовать.
— Ну, иди, пририсуй. На слабо.
— На слабо иди бабушку через дорогу переводи, умник!
— Блядь, мы так и будем тут сидеть? Че делать-то будем?!