Speaking In Tongues
Лавка Языков

Виктор Максимов

Поползновение

Поползновение (дубль один)

«Желания сбываются ПОТОМ, страдания происходят СЕЙЧАС» — эта прочитанная непонятно где строка снова посетила мое сознание. Я хотел было задуматься над ней, но гомон стоявших вокруг меня людей спугнул ее и она исчезла с операционного стола моего внимания. Я поднял голову и посмотрел туда, где по кромке крыши шестнадцатиэтажки беспокойно двигалась фигура человека.

Когда ты упадешь с шестнадцатого этажа вниз на серый асфальт, и твоя голова треснет, как яичная скорлупа, ты не увидишь, что будет ПОСЛЕ.

Ты не увидишь, как возле твоего трупа соберется молчаливая толпа, и напряженные лица будут стараться выражать только грусть и сострадание. Ты не увидишь, как к тебе осторожно подойдет бродячая паршивая собака и попытается лизнуть вытекающую из тебя жижу языком, но тут же будет отброшена прочь чьим-то раздраженным ботинком. Ты не увидишь, как маленькая девочка будет непонимающе хныкать, тянуть за руку свою маму и лепетать: "Маамаа, я хочу пииисааать!" и смущенная мать торопливо прикроет ей рот ладонью. Ты не увидишь, как кто-то в толпе попытается сказать что-то осуждающее о молодом самоубийце, но никто не поддержит его, и слова так и останутся одиноко висеть в воздухе, не разделенные ничьим вниманием. Ты не увидишь, как из пасмурного неба польет дождь, и его вода смешается с твоей кровью, и алые потоки побегут по тротуару к водостоку. Потом тишину разрежет вой скорой помощи и люди в белом возьмут тебя на руки, бережно поддерживая твой раскроеный череп, и толпа начнет с облегчением расходиться — их функция тут уже выполнена.

Но ты не увидишь всего этого. Ты не увидишь и того, что случится спустя минуту, спустя час или год.

Ты не захочешь этого увидеть.

Ты не сможешь даже захотеть сделать это.

Но если ты даже найдешь в себе силы оторвать загипнотизированный взгляд от асфальта внизу, заставить себя повернуться, покинуть крышу, спуститься на лифте вниз и навсегда уйти прочь от этого рокового дома, ты все равно ничего не увидишь.

Ты не увидишь, проходя мимо табачного киоска, остановлю ли я на тебе свои глаза и пойду следом за тобой или же так и останусь стоять в очереди за сигаретами. Ты не увидишь, трясясь в гудящем вагоне метро, вытащу ли я свой блокнот и украду момент из твоей жизни своим замысловатым почерком или же так и буду сидеть, уткнувшись в утренний номер газеты. И когда ты подойдешь к своему дому, и уже будешь готов раствориться в недрах своего подъезда, и случайный звук заставит тебя обернуться, ты не узнаешь, кто там таится в темноте неосвещенного переулка — я, с усмешкой сощурив глаза, или же твоя смерть, но так же сощурив глаза и в такой же усмешке...

Спокойной ночи!

"Спокойной ночи" — пробормотал я, вздохнул глубоко и протяжно, и выбил ударом ноги из-под себя табуретку. Тонкие пальцы петли так мягко сжали мою шею, что я даже не стал сопротивляться им. У меня в голове запрыгали какие-то разноцветные блики, и я попытался найти в них какой-то потаенный смысл, задумчиво теребя себя за подбородок. Когда мне это наскучило, я поднял голову и увидел свое тело, неподвижно висящее в петле под потолком ванной комнаты. Мне оно показалось не более чем надоевшей игрушкой, без сожаления выброшенной на помойку. Я присел на корточки, прижавшись к стене, и стал ждать, когда придет мой ангел-хранитель и поведет меня за собой в Царство Господне.

— Молодой человек, что вы здесь делаете?— спросил меня Голос-в-очках-и-в-шляпе.

— Жду своего ангела-хранителя,— ответил я, не поднимая лица. — Он отведет меня в Царство Господне.

— Молодой человек,— сказал Голос-в-очках-и-в-шляпе, качая головой, — зачем вы идете на это?

— Потому что я больше не смог хотеть... Или не захотел мочь — вам виднее.

— Поверьте мне, молодой человек, — продолжал Голос-в-очках-и-в-шляпе с грустной улыбкой, — Вы совершаете страшную ошибку. Я призываю вас одуматься! У вас есть еще шанс вернуться. Поверьте мне, мой мальчик, не вы первый кто проходит этот трудный путь. Не делайте этого, я прошу вас. Все преходяще в этом мире. Вы осознали эту всеобщую эфемерность и отдали претпочтение своему отчаянию, но поверьте мне, даже это самое ваше отчаяние тоже часть этой эфемерности, и оно тоже пройдет. Как вам кажется, вам надоело сидеть в душной комнате, и вы жаждете выйти наружу в приоткрытую дверь. Вам так наскучила эта комната, что вы даже не задумываетесь, как там холодно и темно снаружи, и как вы еще не готовы к этому поступку. Ведь самое страшное, что вы ведь даже не сможете осознать потом, какую глупость вы сделали. Вы переступите через порог, и дверь за вами захлопнется...

— Да свинья он неблагодарная!— перебил его Голос-с-авоськой, — Подлец просто! И тебе не стыдно? Не стыдно тебе? Тебе не стыдно? Что, уже изо рта прет, да? Эгоист ты, вот ты кто! Знаешь кто ты, да? Так вот я тебе скажу — эгоист ты неблагодарный, свинья и подлец, у которого уже изо рта прет, понятно тебе? Понятно тебе, спрашиваю? А нам, нам думаешь, легко приходилось, а? Нам легче тебя что ли приходилось, а? Думаешь, нам сахарок с неба падал в рот, а? Думаешь, легко приходилось? Ты лучше меня знаешь, что каждый должен сжевать свою порцию говна за свою жизнь, и тогда ему сахар слаще будет! Ты думаешь, мы мало говна что ли жевали, а? Ты думаешь, нам один только сахарок в рот с неба падал, а? Да дурак ты, если ты этого не понимаешь, да! Дурак, свинья неблагодарная, подлец и эгоист!..

— Ну че, орел?— вклинился Голос-с-подбитым-глазом, — Че — запудрили уже тте тут мозги, а? Ну че ты — слабо че ли? А? А? Слабо, а? Ну давай, давай, че ты, давай, попробуй, орел, попробуй, потом сразу полегчает ведь, хехе. Че зыришь, а? Че, уже слабо стало, а? Че — запудрили уже тте мозги, уже обоссался, а? Че молчишь, орел? Че втыкаешь как баран об лед? Ты ж такой умный-переумный, а мы все — лохи да мудаки, да? Ты ж такой интеллигент, че ж ты уже на слабо подсел-то, а? Это мы, лохи да мудаки, это ж нам надо на слабо подсесть, нам надо обоссаться. А ты ж такой умный, ну такой умный, что я аж фиг его знает какой, что уже аж мысля за мыслю загогуливает, а? Че зыришь? Че втыкаешь? Ну давай, давай, а мы посмотрим, ага, посмотрим, хехе...

— Ой Господи, ой Боженько родный,— услышал я вдруг Голос-родной-и-близкий, — Да что же ты такое делаешь, ой ой ой ой ой, люди люди люди, все пройдет, все образуется, все исправится, все получится, Господи Всемогущий, Боженько родный, ты о нас хоть подумал, подумал-то о нас, ой ой ой, ты ты, ты о нас хоть подумал, да что же это такое делается, Господи, Господи Иисусе, Господи Всемогущий, Господи Милостивый, люди люди люди люди.... ....ааа ......аааааа.. .аааааа. ..а.... ...а.......а.......ГосподиГосподиГосподиГосподиГосподи...........

И я закричал со всех сил: "Да уйдите вы все, уйдите, уйдите, не могу я больше!!! Не могу я больше!!!" И я зажал уши и заорал, обрывая голосовые связки: "АААААААААААААААА ААААА ААААААААААААААААА ААААААААА ААААААААААААААААААААААААА ААААААААА

АААААААААААА АААААААААААА ААААААААААААААА ААААААААААААААААААААА

АААААААААААААААААА ААААААААААААААААААА ААААААААААААААААААААААА

ААААААААААААААААААААААААААААААА!!!...................................."

Вдруг я явственно ощутил свой мозг в каком-то стеклянном сосуде с желтоватой густой жидкостью. Кто-то толкал этот сосуд, и мозг бился о его стенки как чайная ложка в стакане. И я возопил то ли от страха, то ли от боли: "АААААААААААААААААААА АААААААААААААААА

ААААААААААААААААА ААААААААААААААААААААА АААААААААААААААААААААА

ААААААААААААААААААА ААААААААААААААААААААА ААААААААААААААААААА

АААААААААААААААА ААААААААААААААААААААА ААААААААААААААААААААААА

АААААААААААА ААААААААААААА................. .................... ........................."

— Хочешь, анекдот расскажу?— спросил молодой высокий голос.

— Опять небось какую-то пошлятину?— без энтузиазма ответил ему прокуренный голос неопределенного возраста.

— Неее, пошлятину я приберегу для Зинки, ей это нравится. Ты ж у нас интеллигент — тебе надо и анекдот интеллигентный.

— Ну давай, и пойдем уже в столовку, а то снова компот упустим.

— В общем, больной на операционном столе спрашивает у хирурга: Доктор, я буду жить? А хирург ему: Хммм...а смысл? Хахахахахахахаха....ну как?

— Хе-хе, неплохо, да.

Я с трудом приоткрыл глаза и повернул голову в сторону голосов. На соседней койке сидели двое небритых мужчин в полинявших синих пижамах. Они заметили мое оживление и перестали смеяться.

— О, Пушкин очухался, — сказал один из них молодым высоким голосом. — Ну, со счастливым вас возвращением в юдоль тленных грешников!

— Да ладно тебе, Вася, — хлопнул его по плечу второй, с прокуренным голосом. — Тебе бы только зубы скалить. Идем лучше.

Они встали с койки и вышли из палаты. У меня не хватило сил и желания проводить их взглядом, и я закрыл глаза.

"Зиииин!" послышался издалека голос Васи, "Иди, там твой поэт оклемался".

Где-то застучали каблучки, все ближе и ближе, и чьи-то пальцы приподняли мне веко.

— Ну, как мы себя чувствуем? — спросила медсестра и по-матерински улыбнулась мне. Я не ответил, но впрочем, она и не ожидала от меня ответа, и начала ощупывать меня, то ли проверяя мой пульс, то ли еще зачем-то.

— Ну, слава Богу, не обделался ты на этот раз, а то я уж устала тебе белье менять, — сказала она с напускной укоризной и я попытался улыбнуться. — Ты давай, приходи в себя, а то тут к тебе пришли...На вот тебе, — и она кинула мне в приоткрытые губы какие-то таблетки.

— Что это? — спросил я, равнодушно разжевывая их горечь.

— Это антидепрессанты, очень хорошие. Я их специально для тебя у главврача выбила. Сам знаешь, какие сейчас перебои с лекарствами.

— Выбей мне лучше морфин...или метадон, — сказал я устало, и она хихикнула — думала, что это я пошутил. Я открыл глаза и посмотрел на нее жалобно. — Зинуля, ну хоть сибазон там какой-то, или седуксен, или димедрол, или феназепам хотя бы... А пирроксан у вас есть? Я даже на тазепам или аминазин согласен...

— Ну, я посмотрю, что там есть у нас, — сказала она и погладила меня по щеке. — Ну, сейчас я их позову, а то они уже давно тут ждут, — и она встала с моей койки.

— Принеси мне лучше крысиный яд, — прошептал я ей вдогонку, но она меня не услышала. Через секунду из коридора послышался ее приглушенный голос: "Да, все в порядке, он пришел в себя. Да, вы можете войти, но полегче с ним — состояние еще очень критическое". И в палату вошли ОНИ.

Один из них, помоложе и пониже званием, встал у двери, облокотившись о стену, а второй, постарше, направился к моей койке. Я видел это как в замедленной съемке — вот он от меня за десять шагов, вот уже за девять, теперь за восемь... Он подошел и присел на край соседней койки. Я не мог отвести глаз от его формы. Мне говорили, что она должна быть цвета грязи, но ведь это совсем не так — какая же это грязь? Это совсем не грязевый цвет, это цвет морской волны. Я вгляделся в ее фланелевую гладь, и ее вид начал убаюкивать меня, я даже погрузился в какой-то транс.

— Виктор Максимов, — прочитал он вслух на листе бумаги, который он достал из своей папки, и его светлые густые усы слегка качнулись, приоткрыв чуть пожелтевшие от табачного дыма зубы.

— Да, — пробормотал я тихо-тихо, не в силах выйти из плена морской глади его формы.

— Вы пытались покончить жизнь самоубийством, — продолжал он, не отрывая прищуренные глаза от своего листа. — Самоубийство запрещено Государственным Кодексом Всеобщего Благоразумия, статьей №242, параграфы от А до Е... Вы нарушили закон, — и он в первый раз посмотрел мне в глаза.

— Да, — прошептал я, забывая все другие слова.

— Что же нам с вами делать... — устало проговорил он и посмотрел на своего напарника у двери. Тот наигранно развел руки в стороны.

— Да, — на всякий случай пробормотал я, как можно глубже вжимаясь в койку.

— Боюсь, что это все будет очень и очень неприятное дело, — и он снова посмотрел мне в глаза — прямо-таки пронзил меня своим взглядом.

— Да, — выдохнул я и заплакал.

Он погладил свои пшеничные усы, глядя себе под ноги. Было видно, как он каждым своим мускулом сдерживает отвращение к создавшейся ситуации.

— Вы не будете больше пытаться покончить жизнь самоубийством?

— Не... не буду...

— Вы не будете больше ХОТЕТЬ пытаться покончить жизнь самоубийством?

— Не буду.

— Честное благоразумное?

— Честное благоразумное.

Пшеничные усы улыбнулись мне, и я улыбнулся им, размазывая по щекам слезы. Он снял фуражку и погладил свои редкие волосы. Я снова видел все в замедленной съемке, ясно предугадывая каждый последующий кадр. Вот он потянулся к своему нагрудному карману, вот он достает пачку сигарет, вот он выуживает в ней одну, вот он подносит ее к губам... Я подумал, что я сечас не выдержу и сойду с ума от страха, если еще не сошел. Я сделал усилие и закрыл глаза.

— Вот, — я открыл глаза и увидел, что он протягивает мне лист бумаги и авторучку. Я взял их обеими руками и прижал к груди. — Ты должен написать здесь все. Сегодня ты осознал свою ошибку и пообещал мне не повторить ее снова, и теперь ты должен помочь другим, таким же как прежний ты, сбившимся с правильного пути, ты должен помочь им, предостеречь их, предотвратить. Пиши здесь подробно как все было.

Я с усилием приподнялся и присел на край койки. Он подложил мне под лист свою папку, чтобы мне было удобнее. Я уставился в бумагу, и меня на миг ослепила ее белизна. Я поглотился этим белоснежным пространством, и ощутил себя где-то далеко-далеко, и подумал, что все это был какой-то смутный кошмарный сон — и эти люди в форме, и эта больница, и это самоубийство, и все на самом деле хорошо, очень-очень хорошо.

— Пиши, пиши, — сказали мне пшеничные усы, и мягкая рука легла на мое плечо. Я вздрогнул и приблизил кончик авторучки к бумаге. Ниже... Ниже... Все, ниже некуда, и пути назад тоже нет. Я глубоко вздохнул и написал в правом верхнем углу листа: В ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ СЛУЖБЫ ВСЕОБЩЕГО БЛАГОРАЗУМИЯ. НАЧАЛЬНИКУ ОТДЕЛА НЕОБХОДИМОСТИ.

— Так? — спросил я робко.

— Так... — и рука ободряюще похлопала меня по плечу.

И я написал чуть ниже, по центру: ВИКТОР МАКСИМОВ, САМОУБИЙЦА.

Виктор Максимов, самоубийца (A)

Молодой человек был мертв.

Самое смешное, что он даже этого не заметил, а как обычно откинул одеяло, сел на край кровати, зевнул и потянулся.

Молодой человек был мертв.

Спустя какое-то время, пока он сидел, уставившись в одну точку, его посетило какое-то наитие о чем-то неладном. Это могло быть просто похмелье, ломка, депрессия или какой прочий отходняк, но он почему-то не поленился ощупать себя со всех сторон и обнаружил, что он мертв.

Молодой человек был мертв.

Он подумал как-то нехотя: «Вот ведь какие дела — вчера ложился спать еще живым, а тут проснулся и нате вам — мертв. Вот ведь какие дела…»

Молодой человек был мертв.

Он подумал с нарастающим беспокойством: «А если когда я вчера ложился спать, уже был мертв? Я ведь мог и не заметить. И позавчера, и позапозавчера… В натуре — ведь мог же не заметить! А тут вдруг — опа! и заметил. Странно все-таки, никогда не замечал, а именно сейчас заметил…»

Молодой человек был мертв.

Он прочувствовал свое новое бытие и задумался как ему теперь быть. Поэтому он проникся грустью. Он подумал: «Странно, когда я был жив, никогда не думал, что буду грустить, вдруг перестав жить. А тут — бац! взял и загрустил…»

Молодой человек был мертв.

Он задумался с философской отстраненностью: «А может, тут ничего особенного и нет? Может, и грустить тут нечего и незачем? Ну мертв, ну подумаешь. С кем не бывает! Можно подумать, что я не такой как все! Может, все нормально, а я один дурак такой, грустить вздумал…»

Молодой человек был мертв.

Он слегка повеселел: «Хе-хе, вот Наташка придет скоро как ни в чем не бывало, разденется, ляжет со мной рядом, может возьмет какую-то книжку и начнет читать, а может так просто будет в потолок глядеть. А потом заговорит со мной. А я — ноль реакции. Она сначала подумает, что я дурачусь, я потом насторожится. Хе-хе, глупенькая, вот она удивится-то когда обнаружит! Нет, скорее расстроится… Даже заплачет… Хммм, нет, это совсем не прикольно. Нет, это точно никуда не годится!»

Молодой человек был мертв.

Тут его осенило: «Ха! Так если я мертв, то умирать-то мне больше не придется-то! О-па-па!» Но тут же он подумал: «Да, но если я вот мертв, то буду ли я еще жить или уже нет?» И он снова погрустнел.

Молодой человек был мертв.

Он подумал: «Странно, всю жизнь я хотел умереть и вот наконец умер. Так почему мне так грустно-то?» И он понял: «Просто я привык ЖИТЬ С ЖЕЛАНИЕМ СМЕРТИ, а умирать совсем, окончательно и бесповоротно — это уже ни к чему. Это никуда ни к черту. Это ни в какие ворота никаким боком. Мне это все определенно не подходит.»

Молодой человек был мертв.

Он совсем расстроился и даже разозлился: «Ну зачем я мертв? Ну почему я мертв? Ну как же? Ну, блин… Как я теперь буду смотреть людям в глаза? И смогу ли я теперь смотреть людям в глаза? Нет, я теперь даже людям в глаза смотреть не смогу! Нет, это точно никуда не годится!»

Молодой человек был мертв.

Он был вне себя от отчаяния. «Ну вот, я сейчас мертв. Ну а дальше-то что? И будет ли мне вообще хоть какое-нибудь ДАЛЬШЕ? Мне ведь даже ни дышать не надо, ни есть не надо, ни пить, не то что уже ходить по улицам, разговаривать… Бред какой-то! Так, а что мне тогда делать? Нет, это определенно мне не подходит!»

Молодой человек был мертв.

Он чуть ли не плакал. «Так значит, мне теперь уже все неважно? Ненужно? Необязательно? Излишне? Противопоказано? Это уже ни на какую голову никаким каком! Нет, видно я неправильно сегодня проснулся. Лучше я снова засну и проснусь так как надо… Может, получится…»

И он снова лег на кровать, закутался в одеяло и закрыл глаза.

Виктор Максимов, самоубийца (Б)

Утро. Когда солнечные лучи становятся наглыми настолько, что пробираются сквозь штору, мгновенно пересекают пространство комнаты и пытаются пролезть под мои веки, и я обреченно открываю глаза, из моей памяти начинают клочками вываливаться смутные воспоминания пестрых сновидений и вчерашних пьяных радостей, и я судорожно стараюсь запихнуть их обратно, но они разлетаются как потревоженные мотыльки, и я остаюсь один на один с пустой похмельной головой. И только одна мысль необратимо начинает заполнять мое сознание: «Почему опять все не кончилось? Неужели все началось только для того, чтобы продолжаться и продолжаться? Неужели наша система противоположностей ложна, и весь мир логики, построенный на ней, тоже ложен?»

Эххх, если бы только я был дураком!..

Если бы я был дураком, я бы поднялся с постели, сделал равнение на часы на стене, и отдал бы им честь правой рукой. Затем отдал бы честь левой рукой. И снова правой. И снова левой. А затем бы сделал несколько приседаний.

Если бы я был дураком, я бы пошел в ванную и тщательно проделал бы ритуал утренней гигиены. Ведь я как и все вы ярый адепт этой религии.

Если бы я был дураком, я бы спешно оделся и выбежал бы на улицу, потому что моя однокомнатная квартира была бы не в состоянии вместить все мои чувства.

Если бы я был дураком, я бы обратил свой взор к яркому солнышку в синем небе и, улыбаясь, поблагодарил бы его за еще один прекрасный день, потому как только за это его и можно благодарить.

Если бы я был дураком, я бы затем пошел вдоль по улице, я бы давал новые имена предметам и явлениям вокруг меня, пробуждая их к новой жизни, и встречные люди были бы рады моему присутствию.

Если бы я был дураком, я бы обнимал каждого встречного мужчину и целовал бы каждую встречную женщину от неописуемой радости, что нам всем выпала удача случайно встретиться в этот день, в этой жизни.

Если бы я был точно таким же дураком как и все они, мы бы дружно закатали рукава и продолжили бы толкать камень своего предназначения на скалу всеобщей необходимости, всеми силами и песнями настоящего прославляя прекрасное будущее, ибо все, что мы делаем, мы делаем только ради него. Мы бы плакали от счастья, ибо были бы уверены в том, как мы проведем этот день и этот вечер, и даже следующий день и следующий вечер, и следующий месяц, и следующий год, и следующую жизнь. И мы бы понимали как это все воистину хорошо, и были бы всей душой благодарны за это.

Эххх, если бы только я был дураком!..

Но я как назло считаю себя очень умным человеком, поэтому я просто зевну, зароюсь поглубже в одеяло и перевернусь на другой бок.

День. Вот все говорят «день», «день», а в принципе ведь ничего особенного, ну день, ну и что дальше? День как день. Я, например, день вообще не люблю. А чего мне его любить-то, скажите пожалуйста? Я в дне разочаровался и этим частично освободился. А когда свобождаешься — сами знаете — можно и потерять что только захочешь, и забыть что только сможешь, и никто тебя пристыдить и упрекнуть за это не в праве. Но со мной остались мои мысли, и причем дневные мысли, а с ними ведь никакое освобождение толком не закончишь. Днем из меня вообще прямо-таки сквозит мыслями. Но если я раньше каждую мысль берег и лелеял, то теперь я их трачу на право и налево. А что — столько лет совершенствовал свой ум, что уже имею полное право сойти с него. Да, и сойти куда-то в место поспокойнее. Потому что я уже просто устал, да. Потому что когда я начинаю мыслить, я тут же начинаю умирать. Хе-хе, эдак «Cogito ergo morior». Но вот что самое смешное, именно мысли о смерти постепенно возвращают меня к жизни. Нелепость, да? Я бы посмеялся вместе с вами, но отучился искривлять губы подобным образом путем тщательных тренировок. Я даже два курса в специальной секции прошел. И поплакать с вами я тоже не могу — мои слезные железы удалили пару лет назад путем экспериментальной операции. Обо мне даже в газете написали. Там моя фотография и фотография моих желез. Где-то лежит у меня, надо поискать. Да, ну так в общем, поэтому я и не люблю день — днем тебе постоянно нужно что-то делать, это прямо-таки неписаное правило. Поэтому лучше давайте не будем о нем. Лучше давайте перейдем поскорее к вечеру.

Вечер. Звезды соревнуются с фонарями в свете. Луна смотрит на все это и остается равнодушной. Я тоже смотрю на все это и остаюсь равнодушным. Я соревнуюсь с Луной в равнодушии.

Апатия. Предметы теряют всякое значение и распадаются на атомы, которые начинают кружиться перед моими глазами разноцветными точками. Довольно неприятное зрелище, но я пытаюсь оставаться равнодушным. Апатия пульсирует внутри и вырывается наружу непереваренным чем-то.

Почему-то вспоминается Фрейд. Я принюхиваюсь к карусели атомов перед моим лицом и чувствую, что они переполнены сексом. Все в мире стремится к соединению, даже в разрыве, даже в распаде. Соединение — единственный фактор вселенского движения, это просто формула жизни, вокруг этого все и вертится. А как религия сексуальна! Один я остаюсь равнодушным ко всякому движению, сидя тут на скамейке. Я — вне пола. Я — стазис в этой круговерти. Я — ноль. Я — центр мироздания. Хе-хе...

Атомы замедляют свой бег, и я выуживаю из ихней неразберихи какой-то образ. Кто-то волосатый на четвереньках пощипывает травку. И слева тоже. И справа. Неужели я просидел так долго, что даже не заметил, как мир вернулся к началу своего пути? Как это прекрасно! Я приподымаюсь со скамейки и тоже падаю на четвереньки. Как хорошо, как легко! Мы опять в саду Эдема и где-то там за облаками за нами наблюдает добрый седобородый Бог. Мееее... Мееее... Я ползу по асфальту среди окурков и пробок от Кока-Колы...

...И разверзлись тут хляби небесные и Бог сказал мне металлическим голосом: "Гражданин! Зоопарк закрывается, пройдите к выходу!" И чьи-то сильные руки схватили меня и потащили, потащили, потащили...

Виктор Максимов, самоубийца (В)

"Желания сбываются ПОТОМ, страдания происходят СЕЙЧАС" — промелькнула у меня в голове шальная мысль, и я с неприязнью отмахнулся от нее.

Я посмотрел на крыши близлежащих домов, а потом себе под ноги, беззвучным шевелением губ призывая свое внимание сконцентрироваться, поднял глаза и взглянул в лицо солнцу, щурясь от его беспощадной всепроникаемости, и так говорил я ему:

Великое светило! Ты помнишь меня — уже один раз осмеливался заговаривать я с тобой!

"К чему светилось бы твое счастье, если б не было у тебя тех, кому ты светишь" — таковы были мои прежние слова, и говорил я их тебе с упоением, ибо был уверен, что ты внимаешь их.

"К чему светилось бы твое счастье, если оно готово светиться даже тогда, когда нет преданных глаз всех тех, кому ты светишь" — таковы мои теперешние слова, и я не утруждаю себя уважительной интонацией, ибо знаю, что не буду услышан так же, как и раньше.

Но пока ты стоишь в зените прямо над моей головой, и пока я стою в зените прямо под твоими ногами, будь же тогда хоть и равнодушным, но единственным свидетелем моих тщетных речей.

Великое светило! О сколько уже было их, наивных добровольных страдальцев, которые однажды обращали усталый взор свой к твоему слепому огненному оку и заговаривали с тобой!

О сколько раз каждый из них постигал что-то необыкновенное, и удивленно благодарил тебя потом за приоткрытую истину, а ты снова и снова смотрело на них со своим бесконечным равнодушием.

О сколько раз к каждому из них затем являлось неизбежное сомнение как противовес или самозащита, и они удивленно вопрошали тебя, что им теперь делать, а ты снова и снова смотрело на них со своим бесконечным равнодушием.

О сколько раз они плакали, смеялись, любили и умирали в надежде обратить на себя хоть миг твоего внимания, а ты снова и снова смотрело на них со своим бесконечным равнодушием.

Великое светило! Взгляни на этих "правильных" людей — они правльные, ибо они полностью следуют установленным ими самими правилам. Взгляни, как умеют они правильно плакать, правильно смеяться, правльно любить и правильно умирать — за это они, удовлетворенные своим поведением, позволяют себе сидеть за столом во время праздника жизни. И они довольны собой и довольны миром!

Взгляни же теперь на этих "неправльных" людей — людей, привыкших жить вопреки всем правилам. Взгляни, как они умеют неправильно плакать, неправильно смеяться, неправильно любить и неправильно умирать — за это они, удовлетворенные своим поведением, стоят за спинами сидящих за столом на празднике жизни, и подхватывают на лету крохи, опадающие с сытых губ. И они довольны собой и довольны миром!

Взгляни же на спортсмена-бегуна и хронического алкоголика — в семь часов утра покидают они свои дома с целью удовлетворения желаний. И если для этого первому нужно пробежать пять километров и вернуться домой, а второму — проковылять пятьсот метров до ближайшего магазина и упасть неподалеку — не одинаково ли их движение по дороге жизни? Не приведет ли она их в конце концов к одной и той же цели?

Великое светило! Озари лучами те чердаки и подвалы, где я совершал свои малолетние поступки, откуда я смотрел на жизнь своими мудрыми незадумывающимися глазами. Озари лучами то место, где умерло мое детство! Озари лучами эту весну!

Озари лучами те квартиры, где я постигал мир и самого себя среди таких же ищущих, откуда я смотрел на жизнь своими мудрыми сомневающимися глазами. Озари лучами то место, где умерла моя юность! Озари лучами это лето!

Озари лучами всех тех, на чьих плечах я выстроил храм своего самоутверждения, откуда я смотрел на жизнь своими мудрыми уверенными глазами. Озари лучами то место, где умерла моя зрелость! Озари лучами эту осень!

Озари лучами мое тело, извечное поле битвы клубка мыслей со временем, мое видавшее виды пристанище. Озари лучами мои глаза, чтобы когда в них придет бесконечное равнодушие, все знали, что последний поединок с договоренным заранее исходом подошел к концу, что пришла пора больших погребальных снегов.

Великое светило! Подходит к концу минута полудня, и тебе суждено перевалить за пик зенита и начать свое схождение за горизонт. Подходит к концу и вереница моих переполненных болью слов, и я, прежде остававшийся на месте, теперь тоже перешагну свой зенит и последую за тобой.

И быть может, когда я выйду по ту сторону, я смогу уже посмотреть на тебя с высока, посмотреть с бесконечным равнодушием.

Быть может, когда я выйду по ту сторону, мне откроется истина, и пусть она будет не такой всеобъемлющей как я ожидал, у меня впервые не родится сомнение, и я смогу принять эту последнюю истину с бесконечным равнодушием.

Быть может, когда я выйду по ту сторону, смерть умрет вместе со мной, и я уже больше не буду умирать, и у меня не родится к смерти ни страсти ни страха, и я смогу принять смерть с бесконечным равнодушием.

Великое светило! Если исчерпались уже слова и жесты, которыми я выражал свое страдание и напоминал окружающим о своем присутствии, стоит ли теперь придумывать новые жесты и новые слова, чтобы просто повторить ими свои старые ошибки? Не проще ли заставить себя принять обет вечного молчания и бесконечного равнодушия?

Если из всех жизненных дорог ибрал я путь наверх, и бежал по нему с особым рвением в страхе, что не успею, и наконец успел раньше времени, стоит ли теперь начать спуск вниз, теша себя воспоминаниями о прежних стремлениях? Не проще ли одолеть этот спуск одним махом?

Если уже собралась внизу толпа, которая жаждет убийства времени, то стоит ли мне, сумевшему наконец обратить на себя их внимание, отвернуться и разочаровать их? Не проще ли заставить себя угодить им хоть один раз в жизни и прыгнуть в вечное молчание и бесконечное равнодушие, чтобы навсегда убежать от их молчания и ранодушия?

Великое светило! Ты уже повернулось ко мне спиной, тебе уже наскучил мой жалостливый лепет, ты уже зовешь меня за собой!.. Да, да, сейчас...

Господи! Господи милостивый... Господи, если Ты есть, Господи, сделай что-нибудь! Господи, никогда я еще не обращался к Тебе, и не думал, что вообще обращусь... Господи, помоги мне, Господи, научи меня и направь!.. Господи, избавь меня от грехов и отгороди от соблазнов, Господи!....................................... Господи, научи меня и направь!....

Да...................Да.................Сейчас....сейчас........................

Наташенька, ласточка моя, моя маленькая девочка, прости меня. Прости меня, прости меня, Наташенька! Прости меня......... ......прости меня.............прости меня..............

Господи, Боже милостивый, Господи....................мама мама мама мама мама Господи мама Господи Господи мама мама мама мама мама.................................................

Да, пора... Да, сейчас, сейчас!..

И я смотрел на солнце. Я смотрел на него долго, пока у меня не выступили на глазах слезы.

И тогда я взглянул себе под ноги, где кончалась крыша и начинался воздух.

Виктор Максимов, самоубийца (Г)

Господи, что же мне делать, Господи? Я совсем потерялся в самом себе. Все вокруг померкло, ушло за кулисы моего внимания, покрылось пылью, покрылось туманом, развалилось, разложилось на атомы, перемешалось с ангидридом и исчезло в вене… Все, больше нет ничего… Ничего… Абсолютно ничего… Я вышел по ту сторону. Здесь нет ни Бога, ни смерти, никаких страхов, никаких интересов… Может быть, я уже умер? Душа умерла и осталось одно тело, которое в предсмертном агоническом бреду сейчас взывает к тебе? Я ничего не вижу… Я ничего не слышу… Я ничего не хочу… Я уже не помню времени когда все было по-другому… Господи, я в нирване? Господи, дай мне знак, всего один лучик света в этой пустоте. Я наконец понял, что такое тоска. Раньше у меня была только скука, а не тоска. Раньше когда мне было плохо, я знал — нужно чтобы мне стало хорошо. А когда было хорошо, я знал — надо ловить каждый миг, потому что скоро будет плохо. У скуки всегда есть объект, всегда есть лекарство — ее противоположность. А тоска… О, это космическое чувство, оно за гранью времени и пространства. Все противоположности синтезируются в одну тоску… Я тщетно путаюсь найти ей антитезу. Даже для СС не могу найти антитезу. Интересно — что было раньше — тоска или СС? Что стало чьим последствием? Пять лет восхождения. Пять лет духовных исканий, откровений истины и накопления информации. И вот он — результат. Мой внутренний космос развивался, расширялся, пока не превратился в хаос. Я стал эсесовцем. Смешно, да? «Эсесовец». Так нас впервые назвал какой-то умник в газете, а потом народ подхватил, усвоил… Ох, СС, СС… У нас ребята называли его «Суррогат Счастья». Вот она, истина, которую я нашел здесь, на заоблачной вершине. С ней так легко. Не нужно плакать, не нужно смеяться… Не нужно умирать, не нужно жить… А Наташка думала, что это мое временное увлечение, хехе… Она привыкла уже к моему «шалтай-болтайству» по жизни. У меня на это всегда был железный аргумент — «Я — поэт, я чувствую жизнь обостреннее прочих смертных, я живу по принципу никогда не отворачиваться, брать от жизни все, что она тебе предлагает» Да, аргументировать я был мастер… Я ей даже как-то сказал: «Слушай, у женщин своя менструация, у мужчин своя, вы существа земные — вот она и происходит у вас на физическом уровне, а мы все где-то по небесам за звездами гоняемся, поэтому у нас и менструация духовная»… А она любила меня, очень любила… Каждая клеточка ее тела была наполнена любовью ко мне, к потустороннему клубку терний. Даже когда я наглел настолько, что возвращался домой в полусознании в компании разных смазливых малолеток, она смотрела на меня с грустной улыбкой матери, и я читал в ней: «Какой же ты у меня еще маленький» И, конечно, все прощала мне, ибо абсолютно твердо знала, что никто не может соперничать с ней в чистоте, терпимости и понимании. И когда я смотрел в ее глаза в эти минуты, я действительно видел себя маленьким-маленьким… Хотелось забраться к ней на коленки и прижаться. И я плакал. Я думал, что плачу от любви, а понял, что плачу от зависти. От зависти, что не умею любить так как она. Я гибнул в ее любви, сгорал в ней, захлебывался. Я, монстр, превращался в ее руках в какого-то ягненка, как бы я ни скалился и ни царапался. И я объявил ей войну, идиот… И в мою жизнь пришел достойный соперник ей — СС, синтетический сомнамбулин. Когда она увидела меня в этом виде в первый раз, это мычащее животное с отсутствующим взглядом, она ничего не сказала. Она применила свою коронную тактику — чистота, терпимость, понимание. Во второй раз она просто повернулась и ушла. Но я ведь знал, что она никуда не уйдет от меня, я знал, что она вернется. И от этой мысли я впервые почувствовал себя победителем. И она вернулась, и поняла, что СС — это серьезно. И она начала бороться с этим. Она устраивала мне скандалы, и даже била меня по лицу. Она плакала и умоляла меня, даже становилась на колени… Она находила шприцы в моих потайных местах, жгуты, баночки с ангидридом и прочие аксесуары, и на моих глазах выбрасывала все это в мусоропровод. Она тщательно изучала мою записную книжку в надежде найти телефоны барыг, у которых я покупал СС. Я смотрел на все ее действия в полусознательном состоянии и она казалась мне рыбой, бессмысленно бьющейся об лед. Я знал, что уже одержал победу в этой войне, не знал только, что пути назад уже не было… И вообще мне тогда было наплевать кто победит, кто проиграет — это все осталось для меня в прошлой жизни… Я помню, в тот день она пришла, посидела молча, глядя на меня и сказала, указывая на шприц на столе: «Выбирай — или это или я» Я откровенно удивился наивности этого вопроса. И она сама это осознала. Ведь она уже была никто, она не умещалась в моем мире, который заполнил СС. И тогда она сказала мне с дрожью в голосе: «Я люблю тебя». Я промолчал, уставившись на нее. И она пояснила: «Я люблю тебя, и хочу быть с тобой», и она подошла ко мне и достала из кармана пакетик с дозой СС. Я непонимающе поднял брови, а она начала закатывать рукав. По ее щекам текли слезы… И тогда я понял, что я проиграл, проиграл в собственной войне по собственным правилам… И я впервые за несколько месяцев почувствовал что-то смутное, что-то далекое, что-то плузабытое… Господи… Господи… Да… Я впустил ее в свой мир. И все стало по-прежнему. Ну, правда, уже на другом уровне, в других измерениях… Мы были…счастливы, что ли?.. Да. Наверное. А потом приехали ее отец и брат и забрали ее от меня. Да, отрезали, оторвали с мясом… И только тогда я понял, что потерял ее. Остался один в своем заоблачном замке. Между нами встал целый мир, и мы оказались по разные его стороны. Я провел в отчаянии тогда целых два дня… Просто у меня не было денег на дозу, да… Господи… Господи… Все, я кончился. Что же мне делать, Господи? Укрепи меня, Господи, укрепи и направь. Прости мне мои пригрешения тяжкие, Господи. Спаси меня от этой тоски и равнодушия. Воскреси меня, Господи! Я все исправлю, я все искуплю… Я снова хочу плакать и смеяться, хочу жить, хочу умирать! Господи… Господи… Господи…………………………………………………………………………………

……………………………………………………………………………………………………….

……………………………………………………………Наташенька, девочка моя маленькая, прости меня… Прости.

Виктор Максимов, самоубийца (Д)

Я открыл глаза.

Прошла секунда.

Прошла вторая секунда.

Прошла третья секунда.

Я приподнялся на локтях и огляделся. Прямо передо мной над черным чугунным забором

висели потухшие люминисцентные буквы. Я прочитал вслух: «ЗООПАРК». Я задумался, но ничего понять не получилось. Наверное, потому что я толком не знал, что я хотел понять. Но понять хоть что-нибудь все-таки было необходимо. Я снова поднял голову и взглянул на буквы. «ЗООПАРК».

Я вспомнил, что у меня было путешествие. Я был путешественником. Это, по-моему, логично. Или не логично? Так, будем исходить из того, что это логично. Если у меня было путешествие, то я несомненно был путешественником. Вроде так. Но у путешественника как минимум должен быть путь, по которому он шествует. Точно. Так. А что я делаю здесь, в этой траве? Я снова огляделся по сторонам.

«ЗООПАРК».

Два голубя.

Одна машина с одним человеком внутри.

Пустая пачка сигарет. По-моему «Camel».

По-моему утро.

Почему именно «ЗООПАРК»? Что это значит — «ЗООПАРК»? То есть, я конечно знаю, что такое зоопарк. Там эти, разные, ну, в общем, как их там… В общем неважно, главное, что я не вижу никакой связи с ээ-э-э… не вижу, блин, этой… связи с…

Я с усилием поднялся и отряхнулся от росы, грязи и прочих издержек вчерашней ночи. Так. Значит. По-моему сейчас утро.

Ха, это же надо — «ЗООПАРК». Хмм… Вот дела-то. Вот это прикол. Ну и ну. Как это меня? «ЗООПАРК». Блин, какая нафиг разница?

У меня родилась идея, и я улыбнулся ей. Я отогнул манжет свитера и посмотрел на запястье. Тут я убедился в своих подозрениях — часы у меня на другой руке. Я отогнул другой манжет и посмотрел на другое запястье. Так. Значит. Блин, что за ерунда? Ничего не понимаю. Это сколько же сейчас-то времени?

— Это сколько же сейчас-то времени? — спросил я у часов.

— Что, головка бо-бо? Мозгишки совсем не гу-гу? — хихикнули часы в ответ.

— Бля, вы за своей головкой следите! В конец оборзели… Сколько времени сейчас, ё-моё??!!

Часы обиженно вздрогнули стрелками.

— Без пяти девять… Козззел.

Я с удовлетворением притянул манжет на прежнее место. Значит, без пяти девять уже. Хм,

это уже, значит, сейчас девять будет. Так. Девять часов. Девять ноль-ноль. Да. Хм. «ЗООПАРК». Ничего не понимаю.

Прошла секунда.

Прошла вторая секунда.

Ничего не понимаю.

Я в пустой задумчивости посмотрел на свои ботинки. Так. Девять часов уже сейчас. Блин, не иначе как в дерьме…

— Не иначе как в дерьме, — сказал я с укоризной.

— Можно подумать, что к тебе что-то другое пристать может! — огрызнулись ботинки, подняв кверху свои носы.

— Чего-о-о?! Вы чего, мудаки, гоните тут? Оборзели в конец…

— Бля, да ты сам мудак! — озлобленно задергались ботинки всеми своими шнурками. — Ты, козел, заманал уже соваться нами во всякое говно! Ты лучше в следующий раз своей харей тупой в говно сунься!..

— Молчать… — сказал я не совсем уверенно.

Ботинки замолкли.

Так. Ясно. Все. «ЗООПАРК». Девять часов утра. Все. Ясно. Так.

Я залез в карман и выудил оттуда бумажник. Затем я сконцентрировал всю свою веру и надежду и открыл его. Бумажник был пуст.

— Пусто, — пробормотал я, бесцельно рассматривая все его отделения.

— «Пууста», — передразнил меня бумажник. — А когда тут вообще не пусто, а? Что-то я с трудом припоминаю. Уж больно коротки блаженные мгновенья. Главное, сам же знает, что нифига тут нету, и каждый раз потом с таким удивлением произносит: «Пууусто…»

— Блин… Ну ты хоть меня не доставай. Мне и так херово… Хотите в конец меня в облом загнать, да? Можете не стараться, счас и так будет…

Бумажник изловчился, вырвался из моих пальцев и шлепнулся на асфальт. Я прожевал матерщину, нагнулся и подобрал его.

Так. Все. Надо. Идти.

И я твердо зашагал направо.

Блин, только бы он был дома. Только бы был. «ЗООПАРК». Совсем с ума сойти. А то вчера два раза заходил к нему и все без результата. То есть результат был — его не было дома, но это, в общем, не тот, другой результат. Ничего, сейчас девять часов, должен быть еще. Кстати, я вчера к нему заходил или позавчера? Вроде позавчера. Это скорее всего. А вчера вот… Блин, какая нафиг разница? Главное, чтобы он сейчас был дома. Мне-то пока нормально, но это пока, я уже чувствую — уже постепенно настигает… Хе-хе, я постигаю как меня настигает. Нда, жестокие шутки. Блин, это хоть та улица или не та? Сейчас еще будет, что не туда свернул. Нет, вроде туда. Вроде та улица. Блин, не дай Бог этого мудака дома не будет. Так, этот дом с красными балконами, а вон там заправка будет. Сейчас же только девять часов, ну чуть больше, ну начало десятого, он в такое время точно еще дома. Небось даже дрыхнет еще. Он же вроде только после одиннадцати по делам сваливает. Ничего, ничего, счас сразу увижу — если его машина под домом стоит, то все окей, если нет — западло будет. Бля, ну не дай Бог его, мудака, счас не будет. Он заманал меня уже со своими раскладами. Если его сейчас не будет, то пошел он нахер, завяжу нафиг с этим дерьмом, перетерплю, переломаюсь, бля. А то сколько же уже можно, что это нафиг, бля, за житуха? Как Наташка это все еще терпит? Дурочка, блин, святая, нафиг. Нет, херово если его не будет. Господи, только бы был. Ведь конкретно херово будет, я уже чувствую. Уже кондратий подкатывает, по ногам ко мне пробирается, гад. Так, вот заправка, от нее вроде налево надо. Вроде так. Блин, ну где же его машина?

Я ускорил шаг.

Я побежал.

Грязная белая «восьмерка» спала у подъезда. Я подбежал с улыбкой к входной двери и вдавил кнопку переговорного устройства.

Затем отпустил.

Затем снова вдавил.

Отпустил и снова вдавил.

— Ну, чего, бля, надо? — спросил сонный голос сверху. Я поднял голову и увидел в открытом окне недовольное заспаное лицо Рафаэля.

— Рафа! — закричал я со всех сил. — Рафик, выручай! Выручай, Рафик! Погибаю совсем… Херово, не могу больше, мне подлечиться надо…

— Че надо-то?

— СС есть? — спросил я со всей оставшейся во мне верой и надеждой.

Рафаэль с отвращением зевнул.

— Слушай, ты дурак или как?

— Рафик?..

— Нет, ты мне скажи, ты дурак или как? А?

— Рафа, ну че такое, ну в натуре?!

— Ты, блядь, ко мне вчера, лошина, в это же время приперся, и позавчера тоже. Блядь, разбудил, весь сыр-бор на рога с утра пораньше поставил. Я тебе, мудаку, что вчера сказал? Или у тебя мозги уже СС съел? Я тебе сказал — подваливай сегодня вечером, вечером только подвезут. Вот вечером и приходи. И не устраивай мне тут серенад под окном, а то ментовская публика соберется. Тут чувака из второго подъезда за бухло паршивое взяли. Понимаешь, за бухло! А меня если вычислят — колесование сделают, понял? Все, чеши давай!

— Рафа, я подыхаю… Серьезно.

— Бля, да ты каждый раз подыхаешь и все никак не подохнешь. Иди-иди. Ломка правде-матке учит.

И Рафаэль со злостью захлопнул окно.

Я стоял и думал: Блядь. Блядь. Блядь. Блядь. Блядь.

Прошла секунда.

Мне хотелось плакать.

Прошла вторая секунда.

Я повернулся и с грустью посмотрел на грязную «восьмерку». И снова подумал: Блядь. Блядь. Блядь. Блядь. Затем я пошел куда глаза глядят.

Вдруг я ясно почувствовал, что меня настигает. Я ускорил шаг, но меня не стало настигать медленнее. Я побежал.

Я бежал по каким-то улицам, мимо каких-то дворов, через какие-то лужи. Затем я свернул за угол и меня ударило в лицо толпой.

Лица, джинсы, куртки, руки в перчатках и без перчаток, шеи в шарфах и галстуках, сумочки и портфели шли по мне, в меня, сквозь меня. Лица в усах и в помаде, вельветовые юбки и синтетические брюки, прически под головными уборами и прически без головных уборов, ботинки, сапоги, кроссовки, туфли, сандалии, кеды и среди всего этого меня вот-вот настигнет.

— Люди, — я вытянул перед собой ладони и выпустил несколько слез. — Люди, помогите мне! Помогите мне хоть кто-нибудь, я умоляю вас! Вы, взрослые с вашей обязательной благоразумной добродетелью и вы, дети с пока еще чистым и честным сердцем! Не дайте мне погибнуть! Я кладу вам в руки свою жизнь — не дайте ей погибнуть! Помогите! Помогите! Я хочу умереть, здесь и сейчас же! Сейчас моя душевная боль соприкоснется с болью физической и меня уже ничто не спасет между этим молотом и этой наковальней! Помогите мне! Помогите мне выжить, ну хоть на время, или убейте сразу же, убейте навсегда! Мамааа…

Но лица в кедах, сапогах, туфлях, кроссовках, ботинках и сандалиях оставались безмолвны и безучастны и по-прежнему шли мимо меня.

И тогда я опустился на асфальт и лег, свернувшись калачиком и зажав уши.

Прошла секунда.

Я закрыл глаза.

Прошла вторая секунда.

Поползновение (дубль два)

"Желания сбываются ПОТОМ, страдания происходят СЕЙЧАС" — я решил сорвать этот лозунг, притороченный к коре моего головного мозга.

Я изменил своей кровати с женским телом. Я изменил своим мечтам, окончательно поверив в реальность. Я изменил своим мечтам в кровати, отдавшись женской реальности. Почти все было готово к началу. Но чего-то недоставало...

Я подумал: если я не жду никаких перемен, мне нужно изолироваться. Я забаррикадировал свои уши наушниками, я заблокировал свои глаза противосолнечными очками, я задраил свой рот сигаретой. Все входы были перекрыты. Впереди был только один выход — распахнутое окно, врата для жаждущих свободы. Я был готов.

Но я подумал: а ведь я даже толком и не знаю то, что я хочу убить. И я побежал на крышу познать свой мир. Но когда я был уже там, моему взору открылись только крыши близлежащих домов. На каждой из них стоял такой же как я самоубийца. Я хотел им что-то крикнуть, но мне мешала сигарета, да они бы и не услышали меня, потому что их слух надежно защищали такие же как у меня наушники.

Мир показался мне таким убогим, что мне стало неинтересно его убивать, и я начал спускаться с крыши обратно. Но на пол-пути меня осенило, что именно из-за этого убожества нужно всему положить конец, и начал опять подниматься на крышу. Но на пол-пути мне пришла в голову мысль, что...

Так я провел весь день на лестнице, меняя направление своих мыслей и шагов, пока я вконец не запыхался, и не опустился на ступеньку передохнуть. Очки натерли мне переносицу, и я, поколебавшись, снял их.

И тогда я увидел Свет.

В немом изумлении я стащил наушники.

И тогда я услышал Звук.

...И тогда я выплюнул сигарету и закричал...

И мои ноги покинули твердь и пошли по воздуху.

Но сразу после первого шага я оступился и споткнулся. Когда я упал на асфальт, удар был настолько мягким, что я почти не обратил на него внимания. У меня в голове запрыгали какие-то разноцветные блики, и я попытался найти в них какой-то потаенный смысл, задумчиво теребя себя за подбородок. Когда мне это наскучило, я опустил голову и увидел свое тело, в какой-то нелепой позе лежащее на мостовой в луже крови. Мне оно показалось не более чем надоевшей игрушкой, без сожаления выброшенной на помойку. Вокруг толпились люди, и мне стало невыносимо противно находиться среди них, и я отошел в сторону. Я присел на корточки, прижавшись к стене дома, и стал ждать, когда придет мой ангел-хранитель и поведет меня за собой в Царство Господне.

— Виктор Максимов? — совсем рядом произнес мягкий голос и его светлые густые усы слегка качнулись, приоткрыв чуть пожелтевшие от табачного дыма зубы.

— Да, — ответил я и поднялся с корточек. — Вы мой ангел-хранитель?

Пшеничные усы дружелюбно улыбнулись.

— Да… В некотором роде да. Пускай ангел-хранитель.

— Ну, тогда… Пойдемте, что ли?

— Пойдемте, пойдемте. А куда вы хотите пойти, молодой человек?

— Ну как же, в Царство Господне… В Земли Обетованные… Или мне не туда?

— Ах, ну да, конечно. Ну что же, идемте. Ведите меня, я за вами.

— Как же… Я же… Я же не знаю как, не знаю куда. Я ведь специально ждал вас.

— Ну-ну, дорогой мой, как раз вы-то и знаете как и куда. Только один вы и знаете. У нас ведь Пути у каждого свои, не так ли? Моя функция — лишь присутствовать при этом. Ну и, задавать кое-какие вопросы.

— Это что — что-то вроде теста? В смысле, испытание?

— Да, в некотором роде. Пусть будет испытание.

— Тогда идемте, — сказал я и решительно зашагал вперед извилистыми тропами своих извилин. — Идемте, я поведу вас туда, да, да, туда, куда только один я знаю дорогу. Я все вам покажу. Никому никогда не показывал, а сейчас покажу. Да, сюда. А вот сейчас надо свернуть направо, мимо этих домов с серыми окнами. Там еще должна быть заправка. Хотя нет, заправка — это в другом месте, там дома не с серыми окнами, а с красными балконами. Мы туда не пойдем, мы пойдем сюда, мимо домов с серыми окнами, вы знаете, в них живут серые люди, они совсем ничего не говорят, только молча смотрят на вас из своих окон, и очень редко выходят на улицу. Ну а если выходят, то всегда очень высоко поднимают воротник, чтобы закрыть свое лицо, чтобы их никто не узнал, наверное, да, да, я точно знаю, чтобы никто не увидел, что у них совсем нет лица, то есть рот есть, глаза есть, нос есть, а вот лица нету, я когда прохожу мимо их окон, то всегда почти бегу, у меня аж кожа вся в мурашках, я очень не люблю, когда они вот так молча смотрят на меня из своих окон, я ведь точно знаю, что они стоят там и смотрят мне вслед, из-за своих серых штор, своими серыми глазами, у них даже зрачки серые, и молчат они так, что аж уши закладывает, я потом всегда думаю, почему они молчат, то ли потому что просто молчат, то ли потому что они говорить не умеют, а может умеют, но не хотят, а может не могут, может у них и языка вообще нет и никогда не было, а может был, а потом не стало…

— Значит, сейчас нам нужно немного пробежаться?

— Да, давайте, лучше пробежимся, уж больно неприятное здесь место, если вас не затруднит это, конечно. Тем более, там за серыми домами растут серые деревья, то есть я точно не знаю, серые они или нет, но кожа у них точно серая, да, да, именно не кора, а кожа, почти человеческая, если к ней прислонится рукой, можно почувствовать как дерево дышит, но это не очень приятно, я как один раз попробовал, так сразу руку отдернул, очень страшно стало, а вот Юрка с Пельменем подолгу руку держали, на спор кто дольше, я сам видел, они еще рассказывали, как под ладонью у них дерево пульсировало и шевелилось, и меня звали попробовать, но я очень боялся, потому что это были какие-то ненастоящие деревья, они даже как-то шелестят по-своему, по-ненастоящему, как будто разговаривают друг с другом, Юрка с Пельменем мне рассказывали, что серые люди без лица их ночью поливают, выходят на улицу, поднимают свой воротник и поливают украдкой, а поливают специальной смесью, я только помню что в этой смеси кровь младенцев, а что там еще не помню, Юрка с Пельменем мне рассказывали, что Сашка из пятого парадного, который пропал, и о нем еще в газетах писали, что пропал без вести, так они рассказывали, что это серые люди его похители, потому что он как-то раз подглядел, как они ночью деревья поливают, и всю кровь из него выжали, и полили его кровью потом деревья, и на деревьях еще растут такие странные грибы, так Юрка с Пельменем сказали, что теперь Сашка стал одним этим грибом… А можно, я вас за руку возьму?

— Да, конечно.

— Ну идемте, идемте скорее, мы уже почти пришли. Вот, вот он. Подождите тут, тут надо

сначала постучать 12 раз, а затем сплюнуть 4 раза себе за спину через левое плечо, главное не ошибиться, а то потом два дня нельзя будет сюда прийти. Да, ну как сплюнете, то сразу входите.

— Почему? Вернее, зачем?

— Ну, не спрашивайте меня зачем. Здесь не надо спрашивать, здесь надо делать так, как надо… Просто такие правила, без этого нельзя, а то случится несчастье. Сделали как я? Ну, идемте тогда, идемте же, не бойтесь, тут уже не страшно, тут все мое, сюда никто не прийдет. Так, вот тут осторожно, не ударьтесь головой, да, правильно, вот — тут у меня штаб, тут мы можем посидеть. Правда, здесь классно? Я сюда даже Юрку с Пельменем не приводил — вы тут первый.

— А что там?

— Там… Ничего особенного…

— Туда можно?

— Ну… Ну идемте. Только быстро. Вот видите, я же говорил — ничего особенного. Идемте отсюда, здесь вам долго быть нельзя. Здесь опасно…

— Почему нельзя? Почему опасно?

— Ну, пожалуйста, ну не спрашивайте меня. Просто такие правила. По-другому нельзя. Идемте, а не то будет поздно! Ну вам же плохо будет! Ну идемте, ну пожалуйста! Мне уже страшно…

— Что это за изображение на стене?

— Ни…ничего… Так просто.

— Это изображение вашего Бога?

— Ну… Да.

— Разве не нужно поцеловать его 8 раз?

— Да, нужно… Но это только если вы принесли ему какую-то тайну.

— Здесь вы впервые мастурбировали?

— Ну…

— Я повторяю — здесь вы впервый раз занимались мастурбацией?

— Ну… Ну и что… Знаете как мне было страшно. Вам бы было так страшно как мне тогда. Ну, я нечаянно. Я не хотел… Так получилось. Просто очень-очень страшно было. Эти серые дома с серыми окнами, и эти серые люди с поднятыми воротниками, и эти серые деревья со странным шелестом и с грибами… И потом еще этот сон.

— Какой сон, расскажите мне.

— Да, да, конечно расскажу. Честное слово расскажу все как было. Никому никогда не рассказывал, а вам расскажу. Только зачем вы мне эти присоски к вискам приделали?

— Какие присоски? Глупости, никаких присосок тут нет, вам показалось наверное. Итак, рассказывайте.

— Ну, в общем, там была эта, ну, такая тетя, даже не тетя, нет, скорее девочка, и, в общем, она была, ну, совсем без одежды, нет, вернее она была не голая, но и, в общем, вся она была покрыта сырым мясом, даже кровь на землю капала, и запах крови чувствовался, и еще с ней была эта, ну в общем, такая серая козочка на поводке, с колокольчиком…

— А вокруг нее летали ангелы и играли на скрипках и арфах?

— Да, точно…

— И вы проснулись, прибежали сюда и… И что дальше?

— Ну и…и рассказал этот сон Богу. А потом мне стало очень-очень страшно, мне показалось что моя мама умерла, ну, и я сделал это… Просто очень страшно было. Честное слово — очень-очень-очень, я даже не знал, что может быть так страшно. А потом… Ой, зачем вы мне вставили в руку эту иголку?

— Ну-ну, что зы выдумки? Никаких иголок.

— Как нет? А вот это что? Вот…

— Ну что ты, ну какая же это иголка… Это вовсе никакая не иголка. Так… Что там у нас дальше? Когда вы впервые попробовали синтетический сомнамбулин?

— Как это не иголка? А что же это тогда? Больно ведь очень…

— Не выдумывай, совсем не больно… Кто рассказал тебе о СС? У кого ты его покупал? Имена, адреса, телефоны?

— Аааа, ну вот, снова ведь иголку вставили! Ну не надо больше, ну я очень вас прошу, ну пускай вот эти две будут, а больше не надо, я и так вам все расскажу, честное слово, только не надо никаких иголок…

— Конечно расскажешь, куда ты денешься… Не психуй, больше больно не будет.

— Честно не будет?

— Честно. Вот последняя и все, честно больше не будет. Потерпи, это совсем не больно.

— Неееееет, не наа-аа-адаа! Ну пожалуйста! Ааааа, маа-аааа-амааа!..

— Нет, я так совсем не могу работать. Держите его. Руки и ноги держите, я сказал. Потерпи, мать твою, и все, больше ничего не будет.

— Неееет! Не хочууууу! Мааааамааааа… ААААААААААААААААААААААААААААААА

ААААААААААААААААААААААААААААААААААААААА

— Так, все, забирайте его. Тут толку не прибавится, да впрочем и не нужно. Мне уже все и так предельно ясно.

— АААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААА

АААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААА

ААААААААААААААААААААААА!!!…………………..

— Недавно перечитывал Довлатова, — сказал молодой высокий голос. — Так он там прикольно описывает сцену на кладбище. В общем, один говорит другому, глядя на похороны: Да, странно, вот жил человек, жил да и помер. А тот ему удивленно: Хммм, а вы, собственно, что хотели? Хахахаха…

— Хе-хе, — усмехнулся прокуренный голос неопределенного возраста. — А ты, Вася, все беллетристикой живешь. И когда ты уже начнешь проявлять интерес к реальной жизни?

— Слушай, ты же интеллигентный человек, — ответил Вася. — И лучше меня знаешь, что в беллетристике намного больше реальной жизни, чем во всей этой муре вокруг нас.

— Ты вчерашнюю газету читал, грамотей?

— А чаво тама?

Зашелестела газета. Этот звук придал мне уверенности в действительности происходящего.

— Вот… Где это… «На сегодняшнем заседании Чрезвычайной Комиссии по Теоретическим Вопросам Всеобщего Благоразумия среди прочих тем обсуждались проблемы разговорного языка. Комиссия постановила слова неопределенного, в особенности радикально-исключающего свойства, качества, времени или местонахождения типа «нигде», «везде», «никакой», «всякий» и др. считать неблагоприятными в повседневном употреблении, так как слова вышеописанного характера являют собой непредумышленную инсинуацию по отношению к символике Вечности-Бесконечности. Приказом Чрезвычайной Комиссии по ТВВБ №1049 использование подобных слов в общественной прессе и литературе потребует особого разрешения соответствующей инстанции. На повестке дня остался незакрытым вопрос о свободном употреблении превосходной степени прилагательных и наречий.» Ну и тэдэ и тэпэ. Что скажешь?

— Ха! Как будто я услышал что-то новое для себя… Слушай, а может, правильно все это?

Ну скажи, ты ж немолодой уже, с богатым опытом… Может, на этот раз они там чем-то толковым занялись, а? Как ты к этому относишься?

Прокуренный голос тяжело вздохнул.

— Не знаю, Вася, не знаю… Я тебе не объективный советчик. Уж больно много я говна повидал на своем веку, чтобы оставаться чистым. Мой богатый опыт научил меня никак не относиться ко всякому хипишу в верхах.

— Ну это же не просто хипиш! Не такая уж мышиная возня как раньше — это уже более продуманно, на более высоком уровне!

— Хе, вот ты сам и ответил — мышиная возня на более высоком уровне.

— Ну… Короче, пошли в третью палату, пульку на тридцатник распишем.

— Вот, это другое дело. Идем заниматься нашей мышиной возней на нашем родном уровне. Как говорится, квод лицет Юпитеру, нон лицет бычку, Васек.

Голоса прошли мимо моей койки и постепенно стихли где-то в коридоре. Меня окутала тишина. Она была такой абсолютной, что мне показалось, что я снова оказался в бессознании. Я потерял ощущение времени. Вдруг в коридоре возник неясный гул и начал постепенно приближаться, пока не разделился на два ясных голоса. Голоса подошли к моей койке.

— Это он? — спросил молодой интеллигентный голос.

— Да, Вадим Петрович, — ответил высокий девичий голос. — Пульсация постепенно приближается к норме. Тремор нижних конечностей прекратился полностью. Я думаю, он скоро выйдет из комы…

— Ннда… Плохо, Зина, плохо, — перебил ее Вадим Петрович.

— Почему? — удивилась Зина. — Вроде же идет на поправку…

Вадим Петрович замешкался.

— В общем… Мне тут звонили из Отдела Необходимости…

Зина ахнула. Вадим Петрович неумолимо продолжал:

— Да, звонили. Суки… И учтиво намекнули, что, якобы, ввиду безнадежно запущенных антисоциальных тенденций, что видно из неоднократных рецидивов и, в частности, письменного признания больного… Короче, было бы единственно благоразумным обезопасить общество от последующих провокационных эксцессов… Ну и так далее, чего мне тебе рассказывать, сама знаешь… Чай не в первый раз.

Зина всхлипнула.

— Я… Я не желаю больше участвовать в… в этом. Я еще от прошлых разов никак не могу руки отмыть.

— Зина, ну что за глупости? Опять начинается старая песня? Ты в каком веке живешь? Угрызения совести были актуальны до первой половины двадцатого. Я не перестаю удивлятся твоей пустой сентиментальности. Если бы ты хоть что-то могла изменить! Это в конце концов, просто антиблагоразумно! И как вообще можно испытывать какие-то чувства к этому лишенному нормального сознания полутрупу, напичканному сомнамбулином?!

— Вадик… Я прошу тебя. Что это? Мегадорм?

— А то ты не знаешь… Да, «путевка в жизнь», десять кубов. Закатай ему рукав. Зина! Ох, дурочка… И долго я еще терпеть это буду? Одно оправдание тебе, что сиськи хорошие…

Теплые влажные пальцы коснулись моей руки и нащупали вену. Что-то холодное и тонкое затем скользнуло по моей коже и небольно укусило меня. В меня потекло теплое блаженство. Я сделал усилие и открыл глаза. Какие-то тени качнулись в ореоле ярких пятен и тут же расплылись в них. Блаженство надавило мне на веки и я закрыл глаза. Доносившиеся слова превратились в неясные звуки и наконец в совсем неразборчивый гул. Потом стало все черным-черно и абсолютно безмолвно. Я с усилием прищуривался, не веря, что кроме этой черноты здесь ничего нет, и вдруг увидел, что все вокруг не черно, а напротив белым-бело. Белизна была ослепительной и манящей как…как лист бумаги, и я со смутной надеждой потянулся к ней. Но то ли я не смог дотать ее, то ли моя рука прошла сквозь нее… АААААААААААААААААААААААААААААААААААААААА!!! — закричал я, не в силах придумать ничего другого. АААААААААААААААААААААААААААА!!! Я так и не понял, услышал ли я свой голос или его тут же поглотила пустота вокруг, а если услышал, то услышал ли я его потому что мой голос действительно прозвучал или же потому что я просто хотел его услышать, и мне только показалось, что я его услышал, ну а если не услышал, то потому что мне только показалось, что я кричал, а на самом деле не кричал вовсе, потому что я даже не знал наверняка, могу ли кричать вообще, и есть ли у меня хоть что-то, чем я могу услышать собственный голос, и был ли голос, и был ли я, и было ли что-то вообще внутри или извне или хотя-бы где-нибудь…

— Ну давай… Давай же, — услышал я голос, показавшийся мне знакомым, и потянулся ему навстречу.

— Вот таааак… Таааак… Хорошо, молодец… Толкай! Толкай! Дыши плавно, глубоко… И еще раз…

Я снова попытался нащупать эту белизну впереди, и на этот раз мне это удалось. Белизна снова показалась мне черной, или же я просто потерял ощущение цвета. Затем чернота заволновалась, замельтешила яркими пятнами и в них проступили какие-то зыбкие контуры.

— Воооот, вот умница, — сказал молодой интеллигентный голос, показавшийся мне еще больше знакомым, и взял меня на руки. — Вот какой боец у нас получился. Смотри, мамаша, какой у тебя карапуз.

Я удивленно посмотрел вокруг. Сначала мне показалось, что я ничего не понимаю, но потом я твердо осознал, что я все отлично понимаю, просто понимать это ТАК мне просто не хотелось. Я вспомнил, что где-то уже читал подобный бред, кажется, у Апухтина. Я смотрел на этих людей в белых халатах, на эту женщину с расставленными ногами, на эти кафельные стены и стеклянные шкафы, на это пасмурное небо за мутным оконным стеклом и закричал уже совсем бессознательно, чисто по инерции: УАААААААААААА… УААААААААА… УАААААААА ААААААААААААА ААААААААААААА ААААААААААА ААААААА ААААААА ААААА ААААААА АААААААА ААААААА АААААААААААА АААААААА АААА……………………………

сентябрь 1998 — январь 1999

Speaking In Tongues Лавка Языков

Виктор Максимов

Поползновение

Поползновение (дубль один)

Виктор Максимов, самоубийца (A)

Виктор Максимов, самоубийца (Б)

Виктор Максимов, самоубийца (В)

Виктор Максимов, самоубийца (Г)

Виктор Максимов, самоубийца (Д)

Поползновение (дубль два)

Speaking In Tongues
Лавка Языков