Интервью, взятое в январе 1990 года в Череповце на фестивале «Рок-Акустика»
и опубликованное в 11 номере журнала =ДВР=.
В детстве, да и потом, когда приходилось уезжать из какого-то города,
казалось, что тебя не будет здесь -- и город перестанет существовать. Ну
как они все могут без тебя ходить по тем же улицам и сидеть на тех же кухнях,
как они, твои, могут жить, как и с тобой, -- без тебя? И появлялось желание
остаться -- а надо уезжать -- остаться насовсем -- а надо возвращаться
к делам -- жить с ними -- а хочется к старым друзьям в бывший уже город...
Объективное время, объективное расстояние, объективные самолеты. Потом
все успокоилось как-то, привыклось, повзрослело, и я вот уже почти у той
границы, за которой расстояния совсем кончаются.
Но вот Наумов уедет -- и мне кажется, что его просто не станет для
меня, в моей жизни. Как в детстве. То есть, у меня все будет так же --
но без него.
Я знаю, что он -- нелегкий человек, он слишком много думает о себе
и своем. Он часто просто выпадает из разговора, если этот разговор -- не
о нем. Я не могу представить, как в его обществе можно «тусоваться». Какое-то
поле самоконтроля. А как иначе, если человек поставил перед собой цель:
стать звездой рок'н'ролла. Ну, и стал, наверное. Только холодной, умной,
обдуманной. И поэтому -- немного чужой. Мне кажется, ему всегда было тяжело
от сомнений: а так ли? Так ли, чувак? Он предпочитает работать головой,
тогда как общепризнано, что рок -- это совсем не голова. И приходил к мыслям
о вечном, о призвании, о мессианстве, наверное. И он работал под эти мысли,
под этот образ... Почему -- работал? Просто он уехал. Кто из нас сегодня
об этом не думал?
Короче, он, наверное, очень тяжелый человек по жизни. Только я верю,
когда он поет. Когда мне хреново, я ставлю его кассету. И он сипит свою
бесконечную словесную вязь, и кажется, что у него не десять, а, по меньшей
мере, двадцать пять пальцев... И я пою его блюзы. Про себя.
...Осенью, чаще всего в конце октября, придушенные павшими листьями
лужи начинают смерзаться. Они еще совсем прозрачные, только лед уже жесткий,
и об него можно порезаться. А посередине вода.
Есть люди, живущие потоком, а есть -- живущие головой, знающие,
как они живут. Ты -- какой?
-- Ты знаешь, я очень боюсь тебе ляпнуть... а я не знаю. Живу как живу,
это потом оказывается, что живу там отчасти концептуально... Дело в том,
что есть, наверное, несколько потоков жизней, не всеми из них удается управлять
и приводить их к единому знаменателю... Допустим, я отдаю себе отчет, как
я эволюционирую как музыкант. Но некие вещи, процессы постарения вне музыки,
вне повседневного, повсемесячного или повсегодового контроля за ними, проходят
незаметно, и я через несколько месяцев или через несколько лет делаю открытие,
что, черт побери, а я-то уже и изменился... Но это произошло вне моего
сознания... Поэтому я какой-то двойной, наверное. Есть вещи, которые не
впишутся ни в одну из предложенных формул.
Что ведет в изменениях -- ты или музыка?
-- С какого-то времени я почувствовал, что если я как художник хочу
осуществить себя и не сгореть, я должен интуитивно нащупать ход... Это
процесс не столько сознательный -- не так, чтобы я вот цинично рассудил
и решил... На самом деле, так получилось по жизни, что я вышел на это.
Рок'н'ролл -- искусство жестокое, потому что это искусство очень молодое,
и оно заклинает от старости. Люди, раскручивая рок'н'ролл, закладывают
некую формулу: человек должен выхрипеть последний вопль, поставить на уши
весь мир и скончаться на месте -- тогда это кайф. Он не имеет права на
старость, он не имеет права на иные истины, он сразу себя поставил перед
тем, что есть предел, которого достигает, и за ним просто обрыв. И надо
умереть вот на этом восклицательном знаке.
Я понял, что могу раскрутиться на какие-то иные дыхания, но я для этого
должен по возможности достаточно плавно вписаться в ту старость, которая
накатывает. Потому что она является составляющей моей жизни, и я не должен...
это противоправно отречься от какой-то части себя.
Развиваться во мне в какой-то момент стало прежде всего то, что подсказало:
вот по этому коридору я смогу войти в свое собственное постарение, и это
меня не сломает и не умертвит. И не высушит меня. Поэтому блюз, который
я сейчас играю и к которому прихожу -- это музыка бывшего рок'н'ролльщика,
который не стал отрекаться от собственной старости. Вот такой очень странный
ход.
Хитрость?
-- Может быть, я вот так тонко всех решил взять и наебать! А, ребята,
вы что думаете, лбом об стену, а я -- опа, блядь! Я лазейку нашел и еще
сейчас в нее соскребусь! ...Может быть, и так.
А, может, лучше хорошая точка, чем многоточие?..
-- Кому как. Мне, вот, нравится многоточие. А потом, понимаешь, какая
штука, дело в том, что иногда люди выбирают точку, а потом в какой-то момент
спохватываются, что уже обречены служить ей. И шаг отступления будет расцениваться
частично внутренне и полностью внешне как преступление и так далее... Это
момент обреченки.
...Я совершенно городской человек, я сформирован городом, стенами.
Это песни, которые никогда не прозвучат на открытой площади, не говоря
уже о том, чтоб они прозвучали где-нибудь в лесу. Это некие вибрации, некие
энергетические импульсы, которые сформировались от давления на меня стен,
от моей попытки как-то их раздвинуть... Я сформирован неким урбанизированным
давлением на меня. Когда я пою при открытых дверях, у меня стойкое ощущение
неуюта. Я должен петь в замкнутых пространствах, чтобы звук гулял и отражался
от всех плоскостей, не имея выхода никуда. Точками поглощения должны быть
только живые люди, и только они могут улетучиваться куда-то, находить в
себе какие-то щели, форточки, открытые двери... Это звук, который сформирован
городским безликим образом жизни... Главные города моей жизни -- Новосибирск,
Ленинград и Москва. Я всегда проживал в каких-то новостройках, либо в районах,
близлежащих к неким новостройкам, в районах, которые не были лицом того
города, в котором я жил... Эти стены, они дают какую-то энергию противодействия,
эти стены -- они заряжают меня, понимаешь?
...Европа -- тесное место, и относительно высокий уровень цивилизации
-- может быть, оттого, что, поскольку места мало, люди, которым нельзя
растечься по горизонтали, структурированы по вертикали и прорастают наверх.
Они и рады бы растечься, но стены, теснота жизни сдерживают их. Они чувствуют
энергию, они хотели бы ее разорвать и растечься по горизонтали, но стены
плотные и их держат. И они через сопротивление прорастают наверх.
Россия безгранична, совершенно горизонтальна благодаря какой-то своей
совершенно безумной степи. Традиционная русская духовность, если ее представлять
как некую субстанцию, -- это какая-то колоссальная, с очень мощным энергетическим
потенциалом, текучая штуковина. Она пластуется по этой громадной необъятной
шестой части, и люди бы рады как-то затормозиться, но она течет по этим
громадным неосвоенным просторам, где-то впитывается, где-то натыкается
на несущественные для нее препятствия, она хочет заполонить собой все,
и не имеет внутри себя неких структур, чтовы тормознуться, -- и только
в немногих местах России момент урбанизации задерживает ее. Вот эта стенная
культура и возникла. Только в этих местах люди начинают учиться чуть-чуть
структурировать по вертикали. Они живут в неких пространствах, в некой
жизни, которая сдерживает их горизонтальную расползаемость. И они начинают
как-то прорастать чуть-чуть наверх. Я понял для себя как-то, что я хотел
бы, отталкиваясь от этой гигантской желеобразной духовности, запихать ее
в некие вертикальные формы, чтобы ее вот так вот распирало, а стенки были
бы толстыми и держали ее. Это давало бы такую энергию напряжения, стенки
бы не давали ей растечься по степи. Чтобы это было очень напряженное, но
все-таки вертикальное направление.
Для меня существование во всем этом совершенно самодостаточно. Процесс
имеет смысл в себе самом. Я не знаю, как его оправдать или как его обвинить.
Я просто знаю, что есть люди -- их немного, -- которые по внутреннему состоянию
сходны. Они сходным образом устроены, и те вибрации, которые я из себя
выдаю, для них -- родные, понимаешь? Я даже количественно не могу прикинуть,
сколько их, но очень немного... Шанс встретить их в крупных городах выше,
чем в городах поменьше. Я сам ждал этого звука, нервного, больного и очень
закрытого. С мощным вертикальным потенциалом. И получилось так, что сам
оказался человеком, который может его отдавать, выдавать наружу.
У меня было такое ощущение, что от многих людей отщипнули по кусочку
чего-то, чтобы оказался один человек, в котором этих отщипнутых кусочков
собралось на некую критическую массу, и человек однажды осознает: чтобы
он один стал такой, какое-то количество людей оказались обделенными ровно
настолько... И тут нужно ощущение долга. Если во мне это собрано, я просто
не имею права поставить крест на том, что делаю. Потому что природой, Богом,
по жизни взял в долг у них у всех. И это -- единственный способ расплатиться,
возвращая им в качестве готовых вибраций то, для чего они меня вот так
вот создавали. Собирали.
Ты пойми, я не хочу говорить с пафосом: да, блядь, это мой долг --
нести, на хуй, людям свет, ёб твою мать, нести добро, а то что это там
сплошная чернуха, понимаешь вот, бездуховность, блядь... Без этих вот догонов.
Просто есть какая-то горстка людей, которая ждет именно этого потока. Я
отдаю и... не могу... иначе...
А тебе есть откуда самому брать? Что-то держит?
-- Каким-то удивительным способом получается, что даже в самых неблагоприятных
обстоятельствах люди принимают меня теплее, чем я сам на то рассчитывал.
Я начинал на квартирах и думал, что уровнем квартир или маленьких подвалов
это все и закончится. Я удивлен тем, что сфера расширилась, и люди это
слушают. Обомлел чисто внешне от этого приема, думал, что он будет гораздо
более равнодушен. Мне странно, я не могу к этому привыкнуть. А внутренне...
это нагло прозвучит, но я очень люблю свои песни. Я просто тащусь. Это
какое-то такое чувство, которое мне удалось законсервировать, эти вещи
для меня очень медленно стареют, очень медленно теряют актуальность. Написанное
4-5 лет назад может удивить меня с той же силой. Это какие-то родные импульсы,
и я из них очень медленно вырастаю. Я не могу отвернуться от какого-то
дорогого мне номера, написанного 5 лет назад, сказать: ну, я уже крутой,
я уже другой... а то был щенок... А потом, понимаешь, какая вещь, если
я очень честно вписался по жизни в этот коридор собственного старения,
он научил меня накачиваться какими-то странными, больными, но очень естественными
вибрациями. Пока блюз во мне очень сильно кормит этот процесс старения.
У меня есть такая чисто внешняя ассоциация. Представь себе такую клевую,
очень клевую, из стопроцентного хлопка рубашку, какого-нибудь такого бежевого
цвета, которая совершенно чисто выстирана, но при этом она не проглажена,
она мятая. Вот зта чистая, мятая, клевая фактура... Не лощеная и без синтетики,
она вот... такая, она держаная жизнью... и не обязательно, чтоб там были
дыры, рвань, следы пота и крови, она не грязная, но вот это ощущение мятой,
комканой структуры... такой клевяк... Причем это не чувство как бы дряблых
парусов, они не свежие, они, там, не поют, но это паруса после какого-то
офигенного кругосветного путешествия, они какие-то пожульканные... Такое
чувство, что оно чистое само по себе, но оно не новое, оно не только что
с конвейера...
Может, это не старение, а просто смена состояний?
-- Я не знаю, я обозначаю это так. Это то состояние, которое очень
сильно завязано на моей музыке, поэтому я наблюдаю за ним. То есть, нет
такого, что ходил, тусовался, а тут подходишь к зеркалу -- тут седой волос,
тут выпавший зуб, сердце начинает покалывать... Но есть какие-то внутренние
резонансы, которые очень сильно идут от количества лет. Я сейчас придумываю
блюзы, которые -- совершенно четко -- если бы мне их проиграли в 19 лет,
то я бы повернулся и ушел. То, что блюзы сейчас являются самыми родными
для меня -- это, наверное, фактор старости, это не смена состояний. Если
прежние состояния при этом продолжают кормить, то какая же это смена?
Мне кажется, ты очень напряженно относишься к тому, что будет завтра...
-- Наверное.
А почему?
-- Не знаю... Так а кто расслаблен-то... по поводу завтра? Есть, наверное,
но не я; наверное, не из этих людей просто... Мне странно жить. Есть какие-то
некайфы, и я из них безумно хочу выбраться к кайфам. Но сам процесс выбирания
почему-то не несет того праздника, который я внутри себя лелею, когда сижу
внизу. Есть какие-то примочки... Вот у меня была плохая гитара, ленинградская,
я думаю: какая гитара засадная, елы-палы, она безумно расстраивается, --
и вот долго-долго-долго, в течение 5 лет, я смог накопить какие-то деньги,
чтобы купить себе эту гитару. Думал: будет у меня крутой инструмент, как
все круто поменяется...и вот по жизни все... проблема решена, но ожидаемого
вымечтанного чувства праздника, переворота, вспышки, обновления не происходит...
Этот момент вызывает попытки переосмыслить -- может, я завязан на каких-то
внешних вещах... а сам поток идет по другому пути... Наверное, движение
-- оно важнее... Но я дорожу теми результатами, которые в процессе движения
складывались. Мне не наплевать на них.
Музыка вытягивает из этих состояний?
-- Не знаю. Я могу написать мрачную вещь, находясь в достаточно мрачной
фазе своей жизни, в непросадном настроении духа. Просто бывают моменты
обнажения, когда я могу соскочить с нормального существования на некой
житейско-бытовой орбите и подключиться к каким-то очень странным вибрациям
и из них сделать клевую песню. Но в этот момент, момент страшного просада
чисто по жизни, абсолютного, очень крутого, они меня не кормят, здесь нет
прямой зависимости.
Я успел заметить такой странный эффект. У меня большинство песен --
тяжелые, и тем песни лучше, чем они тяжелее. Люди, которые пришли на концерт,
когда им было хорошо, уходят страшно обломанные, а люди, которым было плохо
-- у них и настроение поднимается, тонус, пульс. Они уходят с ощущением
почти праздника. Это какой-то лекарственный эффект, который здорового может
уложить, отравить, а как раз больного он вытаскивает. Это типа «лечи подобное
подобным». Если это условно обозначить как некий минус, то, умноженный
на минус, он дает свой плюс. Каким-то энергетическим вампиром, гадом, чернушником
я себя не считаю. Хотя вещи -- не светлые, и я это понимаю.
А по жизни ты легкий человек или тяжелый?
-- Я разный. Если спрашивать, то характеристики будут от последнего
негодяя до нормального чувака. Мне сложно сказать. Думаю, что на самом
деле -- конечно, тяжелый человек. Но сложности от этой тяжести испытывают
на себе очень немногие люди. Может, самые близкие и испытывают... Не такой
-- городской человек, вертикальный человек. Момент такой вот горизонтальной
душевности -- он мне не свойственен. Я -- закрытый на самом деле.
Что для тевя самое белое?
-- Самое белое... А черт его знает... Как-то негоже в 27 лет отвечать
стандартно -- там, свет... добро... Бог... Ты знаешь, какая штука... просто
мое любимое состояние по жизни -- я его обозначаю фиолетовым цветом, то,
наверное, самое белое -- это самое фиолетовое.
А самое черное?
-- А самое черное -- это, наверное, зеленое. Я сейчас выгляжу полным
пижоном... Этот вопрос ведь все равно проверка на вшивость, типа, чувак,
у тебя ведь должна быть система ценностей, какие-то четкие критерии...
Да иди ты... Я просто что-то про тебя понимаю и хочу понять, совпадает
это или не совпадает. И все, чувак...
-- Черт побери...
Какая разница, как я это формулирую!
-- Черт побери, я не могу сказать, что для меня абсолютно белое. Мне
нравится ум в соответствии с добротой. Мне не нравится глупость в сочетании
с жестокостью. Единственная, наверное, заповедь, которую я более-менее
регулярно соблюдаю -- которую мне удается не нарушать -- это: увидел толпу
-- отойди. Все остальные -- я их просаживаю. В большей или меньшей степени.
А..!
Что?
-- Просто... я хотел сказать, что для того, чтобы меня понять, надо
прочитать несколько книжек одного очень клевого писателя, а потом подумал,
что не стоит. Дело в том, что у меня есть любимый писатель. Я его считаю
великим человеком, хотя он мало кому известен, потому что его выгнали из
страны 11 лет назад. Был такой Александр Зиновьев. Он уже 67-летний старик,
живет он в Мюнхене... Сильнее и роднее для себя в русской литературе последнего
полувека я вообще ничего не встречал. Это гигантский художник, и он мне
родной. Теперь попробуй прикинуть, как бы он тебе ответил насчет черного
и белого. Вот это вот чувак! Он выразил многое из того, что я сейчас косноязыко
пытаюсь изобразить. Он не боялся таких вещей сказать, как «Дьявол, прикидывающийся
Богом», «Бог, прикидывающийся Дьяволом», а я ответить так в микрофон не
могу, потому что он прожил жизнь, имеет право так сказать и при этом не
быть ни циником, ни богохулом. Я могу просто поблагодарить его, но я не
могу тебе так ответить, хотя то, что он говорит, мне очень родное.