Speaking In Tongues
Лавка Языков

Нонна Чернякова

Наш раздор

«Две сестры и вдохновенье», -- сказал в моем сне барон Мюнхаузен, размахивая фотографией, где я с гитарой и Элька с вязанием, сидим на диване и смеемся. Вокруг нас разбросаны гороскопы, женские журналы, видеокассеты и засохшие цветы. Но с хитрой улыбкой Ильича барон вдруг спрятал снимок за спину и исчез, хлопнув подтяжками себе по пузу. Я проснулась, думая с грустью про Эльку, про ее аквариум с жужжащим кислородным аппаратом и спокойными, как вечность рыбами, про дверь в ее туалете, наполовину заклеенную голубыми обоями, про разномастные хрустальные и стеклянные фужеры из шикарных наборов в серванте, и про консервированную кукурузу, которую она ела ящиками после того, как повесился ее муж.

Мне нравилось просыпаться в уютной свежести ее маленькой гостевой комнаты, надевать махровый халат и, разглаживая лицо, идти на кухню варить кофе. С подоконника меня приветствовал аккуратный, как японец, кактус -- он успевал очухаться от накопившегося за вечер сигаретного дыма, и белый кварцевый песок в его горшочке сверкал, подыгрывая рассвету.

«Не сходится пасьянс

Червонных слов и листьев.

За кругом ты -- у нас

Надежды нет сойтись из-за какой-то необъяснимой глупости, я не втухаю, почему, да и вообще, пошла ты на фиг!».

Я так и не смогла дописать песню про свою подругу, рифмы упирались рогами в землю, в аккордах гитары верещала злость.

Мы, глупые студенты-юристы, были еще в том возрасте, когда кажется, что замужество -- это конец жизни, во всяком случае, тупик деревенской улицы с кривыми деревьями и влажной духотой. А Элька была самой старшей на нашем курсе, да еще и замужем за моряком, который вроде и присутствовал в ее жизни, как муж, но на самом деле, его практически не было. Во всяком случае, за все годы нашего знакомства я видела его всего три раза. Каждый раз я удивлялась: такой муж? Муж должен быть не такой, он должен быть большой, красивый и добрый. А пьяный хмырь с красным лицом не может быть мужем.

Элька очень настойчиво приглашала меня в гости, и я пошла, не совсем понимая, зачем я ей нужна. Если бы это я ее выбрала и звала к себе, она бы, наверное, просто пожала плечами и посмеялась бы, как аристократка -- над предложением попеть на площади с кришнаитами. Наверное, она была донором уюта, а я -- вампиром, поглощавшим его излишки, и я была ей нужна в роли очищающей клизмы, иначе она покрылась бы плесенью или расползлась бы, как тесто из кастрюли. А может, ей просто нравилась моя жесткая рыжая шевелюра, цвета осеннего леса на закате, да на фоне грозового неба -- у нее самой на голове всегда присутствовало обидно малое количество сереньких волос, несмотря на то, что она пыталась втирать себе в череп разные «рекомендации». Интересно, что Элька очень долго терпела мои хиповские закидоны, а может, просто с любопытством рассматривала меня, как морскую свинку, бегущую сломя голову внутри колеса в ее беленьком ящичке.

Когда я приезжала к ней в маленькую однокомнатную квартиру, где даже старая разваливающаяся «стенка» выглядела стильно, она рассказывала мне какие-то далекие истории про подлых друзей мужа, которые выциганили у нее деньги на постройку совместного гаража, а оказалось, что для ее машины места нет. Для меня это было почти то же, что похождения Синдбада-морехода, потому что в моей жизни такое в принципе не могло произойти. Элька курила и вязала, разглядывая безумно красивые, пробуждающие жажду обогащения журналы на немецком языке. Она вязала себе серое платье с рядами черных верблюдиков и белых собачек, с легкостью расшифровывая загадочные схемы-сеточки петель. Я предпочитала ходить в стройотрядовской форме с комсомольскими нашивками, а она никогда не носила брюки -- только юбки и платья. А еще она гладила абсолютно все выстиранные вещи, даже носки и трусы, и говорила, что от этого в квартире наступает покой.

Я c болезненным восхищением слушала ее рассказы о том, как они взяли бутылку вина и посидели на природе, потом поехали в ресторан, а устрицы там были паршивые и воняли носками. Мой папа-каменщик и мама-пескоструйщица, да и все жители нашего поселка городского типа, наверное, тоже бы воспринимали ее жизнь как сказку. Я подолгу добиралась к ней в дальний микрорайон со своей гитарой, купив пару лимонов с избытками кожи, как у собаки шарпея, чтобы послушать о неведомой мне шикарно-разгульной жизни моряков и моряцких жен. А в сумерках кургузая кухонька наполнялась оранжевым светом самодельного абажура с бахромой, и я пела Эльке под гитару Евтушенко и Окуджаву.

Однажды, отстояв огромную очередь, я отвоевала себе и ей простые советские кроссовки, и Элька, довольная, кричала мне из окна больницы: «Спасибо, Натуся!» У нее тогда случился выкидыш и ее увезли с кровотечением, но я не очень внятно представляла себе, что это такое, поэтому не сильно переживала, да она и не демонстрировала никакого горя. Наверное, она сразу же выбросила изделие фабрики «Работница» в помойку, посмеявшись со своими подружками, моряцкими женами, над «этой дурочкой». Во всяком случае, этих шуз я никогда больше не видела.

Так прекрасно, говорила она, доставая из огромного холодильника раздобытую в валютном магазине салями, когда рядом с тобой в постели лежит сильный, здоровый мужчина, и ты можешь потрогать его бицепсы. Ой, я знаю такие позы! Я потом тебе нарисую, загадочно обещала она. И я хохотала, представляя ее рябого Гену стоящим на голове, завязав ноги кренделем, и Эльку, взбирающуюся на него.

Впрочем, мой бойфренд ей тоже страшно не понравился. Первая моя любовь была такой же ошалелой, как моя шевелюра, и Элька, презрительно скривив губы, сказала: «Ты носишься со своим Алексисом, как истребитель без пилота. Скоро свалишься на землю». Но я была потрясена любовью, я не спала, я пела, я смотрела на любимого, как Северная Корея -- на Ким Ир Сена.

Из-за моего мужчины и случилась наша первая размолвка. Элька утверждала потом, что она в глаза сказала мне, что он отвратительная сволочь, погоди, еще увидишь. Этого я не помню. А помню, что она обещала сделать мне какой-то эффективный укол в том случае, если я залечу, а когда это действительно случилось, она пожала плечами и сказала, иди делай аборт. И еще до этого, предоставив нам свою квартиру для свиданий на два часа, она приперлась обратно через 20 минут. Мы ничего не успели, и, расхристанные, помчались открывать дверь, на ходу натягивая брюки. Она слегка раздраженно понесла в кухню сумки с овощами, будто мы без спросу залезли к ней домой.

В общем, мы с ней не разговаривали три года. Да это было и не очень трудно, потому что вскоре она забеременела и ушла в академический, в результате родив мальчика. Заметив ее в коридоре университета, я украдкой разглядывала новое искусно связанное платье и давила маленький росток тоски, отвлекая себя то новым слайд-фильмом про Рериха, то выступлением ленинградского балета, то перепечатанными на машинке стихами Мандельштама.

А на четвертом курсе я родила девочку. Мой Алексис сразу сказал, что не стоит на него рассчитывать, помогать он мне не будет. Я ушла молча с вырезанным сердцем, и много лет не могла вдохнуть полные легкие воздуха. Но я так хотела эту девочку, она мне часто снилась, она так давно ко мне просилась, что я решила ее впустить, несмотря ни на что.

Однажды дождливым днем я, взмыленная, развешивала пеленки по всей квартире и соображала, кого мне заарканить посидеть с ребенком, пока я съезжу в библиотеку и напишу конспекты. Бабушка-соседка, которая помогала мне за умеренную плату, легла в больницу, и я не знала, что делать. И вот раздался звонок в дверь: на пороге стояла Элька с маленьким мальчиком. Я заревела, как ребенок, всхлипывая и размазывая слезы по щекам. Мальчик тоже захныкал. Подруга молча обняла меня, пригладила мои проволочные кудри, а потом взяла на руки Петра и понесла его смотреть на рыженькую Марусю. Петр благосклонно принял мою девочку под свое покровительство и потом с какой-то даже родительской ответственностью неуклюже воспитывал ее: то перетаскивал с места на место, то бренчал игрушками у нее перед носом, а позже учил читать.

Элька тогда часто выручала меня, и я закончила университет, оставив ей по наследству все свои конспекты по истории партии, политэкономии и всех осточертевших классиков.

Потом муж купил Эльке четырехкомнатную квартиру. Правда, комнаты в ней были маленькие, а кухня -- такой же крошечной, как и в старой хрущевке. Там были еще какие-то ниши и чуланчики, а мне казалось, что если я открою в них двери, то за ними еще будут комнаты, а может, целые квартиры. Мне часто снился такой сон -- я должна вывозить из этих очкуров горы хлама, клеить новые обои, открывая все новые двери, за которыми таились другие ободранные комнаты. Во сне я возвращалась в начало пути, а там уже все изменилось.

Снимая на родительские деньги гостинку, я понимала элькин восторг -- они с мужем носились по хозяйственным и мебельным магазинам всего края, с нетерпением заходя в очередной универмаг и пристально разглядывая скудный ассортимент советского ширпотреба. Иногда на пыльной полке в какой-нибудь деревне они находили необычную вещь или просто клей «Бустилат». На обратном пути брали бутылку «Монастырской избы» и ехали домой праздновать победу.

Потом она стала приезжать ко мне расстроенная. Сказала, что пришлось защищать диплом в водолазке, потому что муж пытался ее душить, и на горле остались черные пятна от его пальцев. Он заподозрил, что у нее был любовник, и теперь постоянно пьет. На самом деле, их было несколько, и я знала все подробности о каждом из них. Я добросовестно работала кабинкой для исповеди и хранила элькины тайны, но теперь эта сторона ее жизни казалась мне чем-то лишним и болезненным, как семейка созревающих на носу прыщей. Она работала юристом в управлении пароходства, и вокруг нее крутилось много высокопоставленных моряков. Из моряцкой жены-студентки она перешла в категорию лихих моряцких чиновниц, живущих как на карнавале «ах, кружите меня, кружите».

Может быть потому, что у моей дочери всегда был слегка укоризненный взгляд, я просто не могла предаваться никаким грехам, ни пить, ни курить, ни водить в дом мужиков. «Ты родила себе полицию нравов», -- говорила Элька, доставая из пачки «Мальборо» новую сигарету. -- «Наживешь себе кучу болезней, а она вырастет и пустится во все тяжкие». «А может, я родила себе ангела-хранителя, и она спасает меня от деструктивных инстинктов?» -- грустно возражала я. Мне казалось преступлением уронить свое достоинство перед ребенком, но говорить об этом с Элькой не поворачивался язык.

Когда Гена уходил в рейс, мы с Марусей на выходные оставались у Эльки ночевать. Элька обожала кроить моей девочке новые наряды, и я училась вязать ей свитера. Но у меня не хватало терпения вывязывать рисунки. Я всегда бросала все эти клубки в большой пакет и «теряла» его у Эльки под шкафом. Я любила смотреть на рыбок в ее аквариуме, и особенно на покрытые водорослями руины игрушечного замка. «Кто такой цуцик?» -- спрашивала меня дочь и засыпала под жужжание рыбного кислородного аппарата.

Так мы прожили еще несколько лет. Я меняла одну работу за другой, постоянно чувствуя, что не приживусь и здесь, что все не мое. Я добросовестно выучилась в университете на юриста, но потом все удивлялась, зачем. Мы делили здание факультета с филологами, и те писали на партах «Юристы -- тупые крючкотворы и сутяги», а мы ничего более умного не могли придумать, кроме как «Филологи -- болтуны и бездельники», но я, обижаясь, понимала, что они правы. Моя профессия была совершенно искусственной. Было стыдно сталкером водить людей по лабиринтам нелепых законов, с которыми я сама не согласна. Я считала, что честнее мыть загаженную котами лестницу в подъезде. Когда Маруся подросла, мы с ней пели в подземном переходе недалеко от дома. На нас приходил смотреть весь микрорайон. Моя девочка уморительно делала реверанс и обходила публику со своим чепчиком. Собранной мелочи нам хватало на еду и даже на колготки. «Опять вы "искусством в массы" занимались?» -- спрашивала Элька, стуча спицами.

А потом элькин муж повесился. Утром она встала, а он висит в ванной. Он пил всю ночь, а она, измученная вечерним скандалом, спала. Меня тогда не было в городе.

В то лето я познакомилась с ребятами из клуба самодеятельной песни и ушла с ними в поход, взяв с собой Марусю и гитару. Я купалась ночью в светящемся море, и все тело мое было покрыто галактиками звезд. Во сне я видела сильные, красотой своей останавливающие дыхание стихи, а утром, пытаясь их вспомнить, сочиняла другие и мучилась от того, что они в миллион раз хуже. Я была влюблена в руководителя клуба, но была ему не нужна. Ему интересны были только мои песни. «Наташка, -- говорил он мне, -- У тебя не башка, а долина гейзеров.» Он предложил мне выступить в общем концерте клуба, а потом, может быть, и в сольном.

Я смотрела на его сутулого добермана, который носился за дразнившей его вороной. Некупированные уши развевались за его спиной, как флаги. Я думала о том, что мне, наверное, не суждено познать радости разделенной любви. У меня нет для этого то ли куража, то ли какого-то везения. Маруся карими глазами посматривала на меня, перебирая круглые камешки на берегу.

Через две недели я вернулась, и дождливым вечером, когда подростки, как раненые минотавры, завывали в сквере под окнами, я позвонила Эльке, переполненная своей молчаливой любовью. Подруга моя сказала, что Гену уже похоронили.

Я одела уснувшую уже Марусю и поехала к Эльке на другой конец города, забрав из квартиры все деньги и продукты. Она сидела в длинном синем платье с ядовито-голубыми тюльпанами, напоминавшими о смерти, и курила одну сигарету за другой.

Подруга моя похудела на одиннадцать килограммов, посерела и стала похожа на остроносую худенькую ежиху, или «ёжицу», как говорила моя дочь. Все элькины любовники, коллеги, родственники мужа отвернулись от нее. Свекровь нагрянула к ней домой с какими-то людьми и вынесла всю технику -- телевизор, магнитофон и даже швейную машинку. Слушая этот спокойный рассказ, я приготовила картошки с мясом, но Элька только поморщилась, глянув на мою стряпню. Съела банку консервированной кукурузы.

Она долго была такой худой и серой, пока один из бывших любовников-капитанов не сжалился над ней и не взял ее с собой в рейс в Японию. Выпив полбутылки шампанского, Элька смеялась, рассказывая, как она бултыхалась с ним в ванной в его каюте, и что у него на члене, оказывается, есть родинка -- она такого раньше ни у кого не видела.

Потом эти рейсы стали регулярными, она купила себе новый музыкальный центр, суперсложную швейную машинку, видеокамеру и огромное количество новых тряпок. Я надевала обноски с ее плеча -- она щедро отдавала мне все, что ей надоедало -- и пела ей новые песни о геометрии ложной логики, что завела меня в тупик. Элька записывала их на магнитофон.

Она стала католичкой, и с жалостью глядя на меня, говорила, что я ничего не понимаю в религии, и что до смерти Гены она тоже ничего не понимала. Потом она решила выйти замуж за американца, и пошла на курсы английского языка. Ей хотелось жить в шикарном доме, родить второго ребенка и вязать ему свитера. Международное брачное агенство поместило ее фотографию в каком-то каталоге, и пошел поток писем от одиноких иностранных мужчин. Когда один из них приехал посмотреть на Эльку, она поселила его в своей квартире, но на следующий день сбежала в рейс в Японию с любовником, оставив его одного. Кандидат в мужья спалил ей электрочайник и уехал из России в полном недоумении.

Потом она отправилась в Америку объезжать других кандидатов. На Гавайях ее полюбили родители миллионера, у которого был свой пляж и своя вилла, и умоляли ее остаться. Миллионеру она тоже очень понравилась, но он не устроил ее, как мужчина. Она накупила дамских журналов и валялась у него на диване, попивая «Мартини» и не обращая на него никакого внимания. Потом подалась дальше. Через месяц она вернулась окрыленная, но ничего не рассказывала, чтобы не сглазить.

В этот раз мы встречали Новый год с ее подругами, и, подняв бокал для очередного тоста, она вдруг забыла, что хотела сказать. Вместо тоста, посмотрев внимательно на меня, она вдруг ощерилась и с неведомой мне доселе ненавистью, прошипела: «А ты со своим снобизмом лучше вообще рта не раскрывай.» Я растерялась, и до конца праздника не произнесла ни звука.

Утром я подумала, что, может, мне это приснилось, или я ослышалась. И поскольку все вели себя так, будто ничего не произошло, то и я решила ничего не предпринимать. Но ощущение, что вокруг меня с треском вспучился асфальт, осталось -- я боялась ступить на эти мини-вулканы, и пока просто оглядывалась.

В другой раз она сказала мне преднамеренно тихо: «Я ненавижу туристов, всех этих лохматых вонючих мужиков-романтиков. Мне хочется взять хлыст и отбить им толстые задницы, чтобы они не на звезды смотрели, а платили алименты.»

И без всякого перехода она вдруг спросила: «Ты вообще когда найдешь себе нормальную работу и прекратишь весь этот балаган? Тебе о дочери надо думать, о том, чтобы дать ей хорошее образование, а ты все песни поёшь, как стрекоза?»

Я молча оторвала Марусю от компьютера -- Петр важно объяснял ей как нужно играть в червячков, и несмотря на отчаянный визг дочери, унесла ее домой, хлопнув дверью.

Через пару месяцев Элька позвонила мне и пригласила в гости. Я неожиданно для себя обрадовалась и, прихватив Марусю, приехала. У подъезда элькиного дома мы встретили расстроенного Петра -- он шел в гости к другу. На вопрос «мама дома?» он как-то неуверенно кивнул, а потом обернувшись, сказал, что она занята.

Мы долго звонили в дверь, но никто не открывал. Я тихонько постучала, и тогда минуты через три дверь приоткрылась, и Элька в накинутом на голое тело халате выглянула и сказала, что у нее сейчас мужчина.

«Но мы же договорились на это время?»

«Он возник так неожиданно, я была не готова. Извини.» И закрыла дверь.

С тех пор мы не виделись. Маруся выросла и начала пугать меня своими сказками. Первая история, которую она сочинила, выглядела примерно так:

«Один домовой очень любил девушку, жившую в его доме. Он мечтал стать принцем на белом коне и жениться на ней. Для этого ему нужно было, чтобы кто-нибудь достал волшебный пузырек воздуха их оконной рамы на кухне. И вот однажды девушка затеяла ремонт и ножом выколупнула этот пузырек из дерева. Счастливый домовой подхватил его и проглотил. Тут раздался звонок в дверь. Девушка, вся перемазанная краской, пошла открывать. "Кто там?" -- спросила она. "Принц на белом коне", -- ответил приятный мужской голос. Девушка засмеялась и открыла дверь. Там действительно стоял белый конь и на нем кто-то сидел. Но лицо этого "принца" как-то подозрительно переливалось. Девушка испугалась: "Вы, наверное, покойник?" "Нет, что вы! Я принц и я приехал, чтобы жениться на вас". "Может, вы упырь какой-нибудь? У вас с лицом что-то не то. Да и конь ваш не белый, а синий."

Закрыла она дверь и заплакала. А потом успокоилась и сказала сама себе, что хорошо, что хоть синий принц приехал, а то к другим вовсе никакие не приезжают.»

«Маруся, детка, ты где прочитала все это?»

«Мне приснилось».

Лет через пять, когда я работала редактором музыкальных программ на местном радио, мне пришло сообщение от Эльки по электронной почте из Америки. Она работала в какой-то финансовой компании, замуж так и не вышла. Я стерла ее адрес, но почему-то помню его. Знаю, что всегда смогу ей написать, но не пишу.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Нонна Чернякова

Наш раздор

Speaking In Tongues
Лавка Языков