Speaking In Tongues
Лавка Языков

Константин Дмитриенко

АМЕРИКА

Америка – это такая шхуна. Алеут – тоже шхуна? Светлана… Светлана, это – … А черт его знает, тоже – парусник. Прапорщик Комаров, А! Это такая улица Геологическая.

Ох, и набрался же я в тот вечер. С оттягом. Со вкусом и, если так подумать, то получается, совсем беспричинно. Вначале эстетствовал, позевывал себе. Потом, когда не до эстетизма стало, под дождичком, аномал с извращенцами. Под занавес, совсем опустился и опростился до подаяния, не вникая в то, что там плещется на дне бутылки и отличается ли это «Что там» от того, что в стакане. А сперва-то! Ух! Сперва-то! Делаю предложения, и как изысканно – дескать, любовь свободная штучка и ничего, что у меня жена, мы просто не успели развестись, это же – ничего? у тебя же тоже муж – то ли журналист, то ли марксист, а я сегодня – там же, где и ты – в мастерских этих сраных модернистов, ну да, я и сам такой, вот найду только местечко уютненькое, без грома и вони, и мы друг друга замучим. Половина марксиста хмелела, слушала и целовалась с – удовольствием и, что самое главное – умело, у ее журналиста почесуха в голове постепенно превращалась в зуд прорезающихся рогов и боль, причем вовсе даже не от идей основоположников… Ну да, она хоть и «не такая», но пока ее благоверный в отключке, она здесь не для того, чтобы ждать трамвая, так что, почему нет? Вот и я говорю – сплошной Йеп! Но тут появляется обворожительный музыкант, к тому же новомодный и продвинутый, раскрученный, так еще и в тот самый момент когда я уже готов залезть под юбку, так что не мне тягаться с звездами эстрады и пантоводческая привилегия даруется органам «обаятельного»… Ну и ладно... я тоже не член в стакане по колено (MAKARENA, баба Лена), тоже, типа – богема, и осознаю мимолетность текущего момента, а посему, не теряя надежд на воплощение себя на всех оставшихся поприщах я – пью. Как тот петух, который хоть и не догнал, но основательно разогрелся,.. предоставим курице самой думать не слишком ли она скоронога… Пью. Короче – хер с ним, и я цепляю какую-то дамочку, из вновь прибывших, в кильватер к нам пристраивается молодящийся академический эстет, изрядно полысевший, но титулованный и молодящийся и – мы всей веселой компанией уединяемся под дождем. Вот это и есть моя очередная ошибка. Впрочем, если так пошло, я это знаю точно, то будет ломать всю дорогу. В подворотне допили бутылочку (замечу про себя) качественного джина и под вкус можжевеловых ягод, запах свежей хвои и старой мочи от стен, разговоры о Пушкине А.С. и некоем гр. Nescafe, выясняем о полном несоответствии сексуальных ориентаций внутри нашей троицы. «Рак пятится назад... а щука тянет в воду…» Мужик в кильватере – вовсе и не мужик, поскольку любит мальчиков, я же хоть и отношусь либерально к такого рода изыскам, предпочитаю эти эстетские фишки смотреть издалека, а еще лучше по видео, а еще лучше вообще не смотреть, пользоваться умозрительным опытом в тот момент, когда речь обо мне заходит как о партнере, выполняющем мне же совсем не свойственные функции; мало того, что эстет меня не устраивает, дамочку из этих, вновь появившихся, не устраиваю я (о, случайные знакомства, о! Темпера, о морес!) Она, оказывается, хоть и устраивает меня по практически всем параметрам, тем не менее, проходит по отделению Сафо от фракции титулованных эстетов, блиннахрен, такая молодая, а уже… Занята тем, что ищет себе партнершу на этот и все оставшиеся вечера… И кто после всего этого может с уверенность сказать, что принадлежит к сексуальному большинству, я – не смогу, суди сам, в этой совершенно случайной и оттого репрезентативной выборке, я занимаю явное меньшинство. Ничего, мне не привыкать оказываться за бортом корабля истории (тем более, что это плавание очень похоже на знаменитое путешествие «Титаника»), есть все же вещи которые могут наш союз сцементировать. В час ночи это – а). моя платоническая любовь к жидкостям типа «огненная вода» и б). идея свободы хорошо выраженная в нежно-зеленом цвете и портрете их гринового основателя в белом парике. Педик, оказывается на бакс не пуст и мы дружным хором (что лишний раз показывает общность людскую, вне зависимости от их различий, расовых, сексуальных, политических, и еще черт те каких, лишь бы на купюре был устойчивый президент) отправились в дорогую «Зеленую Лампу» (АГА! А я что говорю!? ЗЕЛЕНАЯ), поскольку если что ловить в этот поздний час, то только… Только на Зелень и только в Зеленой… Отправились ловить. И славно так клевало в этот вечерок… Через 15 минут (я так понимаю, что это – рекорд), педик нашел себе фактурного мальчика совсем без денег, наша попутчица из арьергарда переместилась в авангард, даже не посмотрев в мою сторону, и не многим отстала от титулованного академика. Извращенцы, бля, смотреть на такое – сил моих нет! Сил еще и потому нет, что я начинаю катастрофически быстро трезветь… Надо спешить, и я вот я выискиваю себе объект, а пока – смотрю за голенькими ножками и попками на подиуме. И как раз в самом центре, между канканом и эротическим шейком, точненько по моему курсу, возникает в этом эротическом шоу – ЛЕРКА! Вот так – ДА! А я в полных не в курсях, что у меня оказывается есть знакомая стрипша, тем более, что у этой герлы под весьма скромными одежонками как раз то, чего меня в этот раз, все вокруг, словно сговорившись, решили лишить (я не имею в виду зелень) – оччень притягательные формы, бритый лобок и мед сквозь поры на коже. Ладно, я успеваю ей кивнуть, а она успевает мой кивок заметить и, что мне оччень важно – понять, а еще ответить «да», главное: если я досижу до закрытия, она ничего против (вы компреме), если никто другой, если не заплатят, если все эти если, тогда и ты, но если…

Ну, так… Пока мы пересматриваемся, мне кажется, что так можно попытаться изобразить из себя LA or SF (Cal.), я вспоминаю, что в кармане у меня как у пролетарского авангардиста — советский паспорт, которым, наверное, можно гордиться, но вот к оплате его не примут, нет, наверное, примут, но не так сразу, это еще нужно найти покупателя, то же, чем я могу расплатиться, у меня в таком мизерном количестве, что необходимо подумать о возможности продолжения своих посиделок за стойкой, не улыбаться же на каждый взгляд бармена, может и подумать что-либо совсем не то, а бармены альтернативных намеков не любят, не понимают и сразу зовут вышибалу, а вышибала меня здесь знает, так что… И как назло ни одного художника — сплошь журналисты — нищета… Естественно, что я сперва пошарил по карманам, так, на всякий случай, хотя точно помню, что денег там нет и быть не может. Нашел травку. Травка — это хоррошо, но расплатиться ей? боюсь не примут, кредита же мне здесь не предоставляют, а все потому, что с вышибалой я уже знаком… М-да… Ситуация. Пошарил глазами по углам питейно-досужнего учреждения: педик с фактурненьким уже испарились, вот такой мираж! Эта, дважды ордена губы, имени Сафо коровка? Ха! Коровка кильватерная уже сосет некую нимфетку, а тем временем хмель (МОЙ ХМЕЛЬ) покидает меня, как прекрасный парусник — порт, отступает, а я когда трезвый — становлюсь невыносимо скромным, так что нужно поторопиться. В результате переговоров с соседями по стойке и барменом, на порцию кофе и пойла самого дешевого и соответственно самого слабого я-таки и наскреб. А дальше что? Блин! Америка! И тут я заметил ЕГО, сидящего в самом углу, спиной к подиуму и всем текучим расстегучим прелестям. Без друга и без подруги. Упакованный. На столе изобилие выпивки и закуска обильная. Я так понимаю — приподнялся пацан. Можно позавидовать. А и позавидовал я. Неуверенно так отправился прямо к нему и старательно, как асфальтоукладчик-каток наехал, то есть: «ситуация — вполне понятная и ясная, жду очереди, денег — совсем увы, сплошной черный вторник, среда и четверг, есть вот немножко товара, слабенький, но натуральный, возьмешь?» Не-а. Он не берет, но! Вытаскивает из кармана комок зеленых (натурально) на которых в основном Грант… И я понимаю, что в этот раз я попал по адресу. Нет, зелень я, как сеттер дичь, верхним чутьем беру. Ну что ж, раз ты такой, так и я такой. И я угощаю. Дунули. Jefferson Airplane… И стали пить… — Ты кто? — это он меня, а я объясняю, что писатель, а ты не смейся — а я и не смеюсь — нет, я правда писатель, меня многие знают, просто денег нет и бабу хочу, аж в ушах булькает — ну, он понимает. Я тоже просек, что он хоть и крутой, а въезжает, ну и что с того, что у него «Ауди» за углом, свой, братан. Разговорились. Коньяк, водка, красное, белое, текила, а куда без нее в этом году — мода… Ликером, этим шотландским, кремовым, перемешали. Разговорились.

Америка — это такая шхуна. Алеут — тоже шхуна. Ах, паруса и ветер в флагах. Полгода — вода и небо. Было — не было. Колечко в ухо, на колечко — экватор навесить. Уже который год, а все нет вестей. Смола закипает на солнце, а еще жнее — плевок замерзает на лету. Из ртути можно лить пули, да что там, из ртути! — из дерьма… Пингвины-императоры — черными хвостиками горностаев на роялистской мантии Антарктиды. Буржуазная манишка и свежая рубаха перед приближающимся тайфуном. Глаза в глаза с циклонами. Призрачный Св. Эльм, призрачный датчанин, призрачное шевеление щупальцев кракена, призраки земель и птица покинувшая рай, чего ради? не ради же клетки из китового уса…

Его предки были крепостными. А задолго до подушных переписей реформатора — теми, чьей цивилизацией, по прошествии тысячи лет, практически канувшей в лету, восторгался вечно опальный сын репрессированного поэта. Кочевниками были они, бродягами, на своей длинной воле пронесшими узкие глаза и песок в этих глазах от океана до океана. Кочевниками, канувшими в бездонное степное небо в тот самый момент, когда сменили одностороннюю саблю на обоюдоострый меч и невидимых идолов на крест, оттягивающий гайтан и перечеркивающий степное «Я». «Я! Чистокровный русский дворянин Урус-кучум-Кильдибаев!» С тех пор его предки и были в крепости, но время от времени, то один, то другой, взбудораженные (пассионарии! — скажет потом хищный потомок) призраком степи в крови, исчезали из под ига, не оставив после себя ни ясака ни оброка.

Исчезали и исчезали, мало ли кто был потерян за последние триста лет! Мало ли! Все встретимся после Армагеддона.

Прапрадед — не исчез. Низкорослого крепостного рекрутировали. С забритым лбом ушел он на флот, где ознакомился с боцманской дудкой, собачьими вахтами, кошкой, банником, рыбой, солониной, байками о летучем голландце, свайкой и ножом в кармане белой робы. Бравый был матрос. Своевольный, но бравый. За своеволие бывал бит, но как-то в американском порту браво зарезал сурового боцмана, вплавь добрался до берега и умудрился, от греха подальше, зафрахтоваться на китобойца и на какое-то время исчез, совсем как цивилизация тольтеков. Дезертировал, и судьба его до той поры остается неизвестной, пока в марте прапрадед с филиппинкой, найденной им в публичных домах Формозы, отправился пассажиром из Нагасаки и прибыл на противоположную сторону своей исторической родины, откуда отправился забритым в не одноразовую кругосветку. Золотое кольцо в ухе, тяжелый пояс, в котором хранились золотые монеты почти всех морских держав, почти всех времен — на поясе, филиппинка, беременная и молчаливая семенила следом, кули, взгромоздивший на горб объемный сундук с заморскими сувенирами. Далекая окраина, которой еще не присвоили титул «нашенской», спокойно взирала на эту процессию, целеустремленно направляющуюся вглубь страны. Родина приняла очередного блудного сына, невзирая на свою трицветную двуглавость, пропустив мимо бдительного ока своего факт дезертирства и боцманопогубление. Блудный же сын, кроме вышеперечисленных богатств, провез контрабандой несколько шрамов и татуировок, о происхождении которых можно было бы писать отдельные романы, да еще привычку жевать табак, теперь этот пассионарий, стоящий на пороге, материнского дома, но не спешащий открывать дверь в родовое поместье, плевал, теперь этот маргинал плевал в Великий океан так, как это делал и на экваторе и у берегов Антарктиды, плевал коричневой, табачной слюной в Японское море со стороны его российского побережья. А еще была у прапрадеда мечта, выпестованная и пронесенная от мыса Горн, мимо Доброй Надежды, через людоедские и незаселенные робинзонами острова, осесть где-нибудь подальше от кашалотов и китов, поближе к картошке. И теперь эта идея воплощалась им с обстоятельность и твердолобой упорностью, более свойственной протестанту-буржуа, почти пионеру, чем православному потомку Чингизидов. Через три месяца филиппинка родила прадеда. Прадед же воспитывавшийся среди лесов, до поры ничем особым не отличался, да и прославиться не мог — глухомаааань у вас тут… Образование же его было однобоко классическим, с вынужденным уклоном в языкознание. Русский — так прадед общался с своим отцом, испанский — филиппинке за домашними делами и молчаливостью проститутки все было не досуг освоить странную славянскую речь, а еще дикая смесь англо-французского и самых южных наречий, этакий пиджн или креольский, поскольку именно этот слэнг морей и портов Тихого океана и служил средством коммуникации для прапрадеда и его жены. Когда же Прадеду исполнилось двенадцать, мать его умерла очередными родами, не перенеся особо злой зимы, и была похоронена на христианском кладбище номером первым. Не странно ли, что православный погост начался с той, кому католицизм и языческие ветки дерева буддизма были и ближе, и понятней... но, как известно, пути господни… Приглашенный за тридцать верст попик окропил могилу, получил свое лукошко с провизией и отбыл, оставив прапрадеда мастерить деревянный крест о трех перекладинах на полном основании веры… А прадед же в пятнадцать лет отправился на поиски счастья и вернулся в гнездо только через двадцать лет — гол как сокол, и всего богатства, что пропитые тысячи на золотых приисках Амурской области. Сухой закон и китайцы-спиртоносы, увеселительные заведения Зейской пристани высосали капиталы, всякое желание копаться в земле, что бы в ней ни хранилось, золото-алмазы, навоз или свекла-морковка, да ко всему прочему здоровье было основательно пошатано так, что по возвращении к отеческим (материнской) могилам, в возрасте, близком к возрасту мессии, застав отца своего в полном здравии и наличии батраков и крепкого хозяйства, предпочитал откровенно болтаться по тайге, где и сгинул. Поговаривали, что нашел хороший корень (последний фарт?), с которым его и повстречали хунхузы. Но, как сами понимаете, нить на этом не оборвалась, поскольку в портовых городах встречалось всякой твари по паре, и были в портовых городах, даже на окраинах империи проститутки. А среди проституток была одна немочка, которую прадед пользовал перед тем, как совсем раствориться в зелени и золоте тайги. От этой случайности, поскольку у немки были весьма странные представления о морали и целомудренные убеждения протестантки, которые позволяли ей взимать плату за услуги, которые должно отдавать с любовью и даром, но не позволили выскоблить нежелательный казус, вот от этой случайности и пошел на свет его дед — четверть филлипинец, четверть русский подбитый чингизидом и на половину немец, что, однако, нисколько не повлияло на его дальнейшую судьбу сына проститутки из столицы окраины великой империи. В бурные революционные годы, отрок-дед скрылся в партизанских лесах, где во всю свою неуемную натуру мог предаться бандитской вольнице. По стечению роковых случайностей, с отрядом молокососов-головорезов, неплохо орудующих шашками и гранатами, оказался в своем родовом гнезде, где еще доживал свои годы его одряхлевший дед, одинокий, но все еще помнящий морские приключения, жену-филиппинку и сына-первенца. Но, что очень важно, кроме памяти, прапрадед хранил еще и сундучок с памятками юности, и в нем же вместе с морскими сувенирами, кашалотовыми зубами, перьями райских птиц, фигурками языческих божков и нэцкэ, теми, что в своем детстве играл на некрашеном полу избы полиглотствовавший прадед, хранились преумноженные за счет империалов золотых и платиновых монеты всех морских держав привезенные, ну да об этом уже говорилось. Кроме того, оказывается, прадед в свое время не все пропил да прокутил, а привез два самородка, не самых крупных но, тем не менее, — полкилограмма золота из Сибири — это уже добыча… Из-за этих богатств и разыгрался в таежной глуши детективный сюжет, которому не было следственного развития, поскольку все Шерлоки, Ватсоны и Пинкертоны в двадцатые годы были заняты проблемами собственной выживаемости. Внучек порешил дедушку. Что можно сказать в оправдание? «Подзащитный прожил тяжелую жизнь, не зная отца, и от того столь странное разрешения мифа об Эдипе…» — нечто такое мог бы сказать адвокат на суде, будь таковой, но не было. Кто ж мог знать!.. И дедоубивец лихим кавалеристом с морским сундучком на седле прогарцевал 25 ноября по Алеутской в составе отрядов освободителей, узнавших совсем недавно, что «этот город — нашенский», а 27-го, после пьянки под гармошку, китайским черным опием, девками из слободки, появился в квартирке на Миллионке, где мать свою, немку не застал, а застал корейца, объяснившего, что немка уехала с американским майором, как раз предпоследним пароходом. (Умерла мать деда на Гавайях, куда ее доставил американский майор, и где в Гонолулу оставил с сифилисом и небольшой суммой в долларах и йенах, что позволило немке перебраться в Пирл-Харбор и оплатить собственные похороны. А могила ее оказалась в воронке, образованной не в цель попавшим камикадзе.) Сам же дед — сын немки, внук филиппинки и дезертира — выгнал корейца из комнатенки под крышей и, покуривая табачок, стал обдумывать меры по распределению имеющейся наличности, обращенной в фамильное золото. Ничего путного из этой затеи не вышло. Кончилось тем, что деду срочно пришлось растворяться в глуши и вспоминать совсем недалекое партизанско-мародерское прошлое, товарищей по оружию и малые радости подполья, прихватив морской сундучок с, теперь уже своими, сувенирами и золотом. Впрочем, и года не прошло, как пришлось покидать и эти края. Сокращая эту сагу о скитаниях, перенесемся в начало тридцатых годов, когда дед объявился в Хакассии, уже без золота, но с маузером, при помощи которого перебрался в Туву, а оттуда и в Монголию, где, ничтоже сумняшеся, произвел себя в первые советники степного князька и до событий на Халхин-Голе проводил свое время в шелках среди ковров, мехов, степей и наложниц китайского происхождения, пристрастился к кумысу и не особенно сожалел о презренном золотом тельце, что закопан был им совсем недалеко от того места, где их и раздобыл. Незадолго до того, как отношения между СССР и Японией были окончательно выяснены блистательным Жуковым, князек пожаловал деду в жены свою младшую дочь, с которой советник и объявился перед самой Войной в Приморье, с намерением воспользоваться-таки золотом, для чего вернулся в село, основанное своим дедом, которого он же и убил, а теперь поселился в доме Основателя, который мог бы по праву называть своим, но — кто может сказать, где наши корни и где наши дома. Прописка у всех временная… Дом просто пустовал, и поэтому дед жил в нем не как наследник, а просто вот так… В 1944-м, повзрослевшая монгольская принцесса принесла двойню, отец же этих детей в 1947-м пропал на сибирских просторах, обнесенных проволоками БАМ-лага. Совсем недалеко от тех мест, кстати, откуда пришел его отец, как раз для зачатия. А в Приморье уже взрослел Отец — сын монгольской принцессы и сына немки и потомка русского дезертира унаследовавшего монгольскую кровь и привезшего в Россию филиппинку из публичного дома в Макао.

Америка — это такая шхуна. В честь нее назван Американским перевал, который с Эмилией Бронтё ничего общего не имеет, а на вершине стоит модель шхуны в полный рост — над морем джунглеподобной, но уже поредевшей тайги, между двумя портами. Ее приспособили под кабак, и по дороге можно шикарно закусить и выпить, снять блядей и, если приятное лето, то и перепихнуться по дикому, на траве в лесу… Америка — это такая шхуна. И еще был такой сельсовет Американский. Документы выдавал и имел печать. Я сам видел у своего отца старый паспорт «выданный Американским сельсоветом».

А я и в самом деле — писатель. А по кабакам шатаюсь редко, я же не Хэм, да и денег у меня почти всегда нет. В тот вечер я и набрался-то просто так, ну, может быть, не совсем уж и просто так. Мне женщину хотелось — смерть. А здесь — работа. Проститутки уже все при клиентах, а если и не заняты, так все равно, нет у меня бакса на платные удовольствия, да я и их понимаю — «рабочее время — работе». Вот сижу и жду Лерку, а она пока — оденется, разденется, разденется, оденется… Вот потому и сидим, пьем после хапки с этим одиноким волком, у которого зеленки больше, наверное, чем я за всю свою жизнь видел. Ну, это мне так кажется. Разговариваем. И он мне историю про золото, зарытое в заброшенном поселке. Говорит, что отец ему завещал, а тому — бабка. Да ладно, чего в кабаке не услышишь. Меня это золото интересует меньше, чем его доллары по карманам. Наверняка кассу где-то взял. Да и ладно, я уже накачался — в ушах мелодия про подводные царства с бульканьем и переливами, а всё его зеленые доллары. И тут он меня спрашивает, а не хочу ли я в ЮАР? А я отвечаю, что в ЮАР — хоть сейчас, но если только вот прямо отсюда, нет не вот сейчас, сейчас я Лерку дождусь, а там — на самолете, а самолеты так поздно, наверное, не летают, а то, можно бы, это, в ЮАР, значит, там — Африка, а это — реггей, помнишь, как там, «Они курят такую траву! Она делает их сильными, она их делает невидимыми! Поэтому они и победили!» В ЮАР — можно. А он мне про то, что Марли — это кайф, хотя он лично по Уэйтсу… Нет, Том, я знаю, еще тот дядька, его один знакомый переводчик оччень круто перевел, можно даже петь, вот это к примеру: «со свистом мимо кладбища, на трещину ногой…» Вот так мы с ним сидим и языки чешем, пока он мне не говорит: Пора мне, пойду. И уходит. А я допиваю все, что он оставил, уходя, он мне еще и бакс двинул длинный и зеленый. А! Сегодня живем, а что там заавтра… завтра тоже проживем. Пиздец приближается, но я знаю, что не наступит так скоро. Ну!.. я очччень пьян. Тут появляется Лера, говорит, у меня — все, устала как лошадь. И мы просадили еще один символ демократии, а потом на тачке в общагу, где остаток ночи и все утро трахались как одурелые. Еблись как кролики. А я одурелым и был. Пьяные и еще потому что мне никто больше не подвернулся, а ее кроме меня никто не подцепил. Ну, а потом мы проснулись. А когда я стал одеваться, смотрю — в кармане у меня паспорт, старый, еще дореформенный. Внутри пара купюр с портретом Гранта или Джефферсона, а в паспорте написано, что выдан он Американским сельсоветом, и день рождения — тот же, что у моей матери…

Вот я и говорю, что Америка — это такая шхуна. Как Алеут. Может быть и я, когда-нибудь, уеду в Америку. Потому что Америка — это только золотая мечта. Но может быть я однажды сбегу? Может быть мечты могут исполниться… А они тогда останутся мечтами?..

На стоянке перед перевалом нашли престижную АУДИ с дипломатическими номерами. Откуда бы ей здесь взяться?...

А через месяц с копейками, встреча я Лерку и спрашиваю, Ну, как? Куда это ты пропала? Я уже и развестись успел, блин… А она мне, что, все, долеталась, залетела, будет лялька. Вот, блин! А я уже и документы в ЮАР собираю, там Нельсон и Вини, а еще трава выше головы… И еще, Лерка говорит, что ее отец был французом, а мать — полячкой. Вот. А я?

АМЕРИКА!

Speaking In Tongues Лавка Языков

Константин Дмитриенко

АМЕРИКА

Speaking In Tongues
Лавка Языков