Speaking In Tongues
Лавка Языков

Константин Дмитриенко

Перегоревшие лампочки

(лето скончалось)

С новогоднего дерева лампочки падали.

Как и положено. Не вступали

в пререкания с физикой

цоколи металлические. Среди осколков бисера

ты танцевала на огрызке июля,

обольстительно чистая, февраля невинней,

и мне уже виделось:

Америка — еще одна выдумка

от других отличная только временем измышления,

системой дат, координат, городов, культур, географий.

Пространство повисло на нити танца

растянутой между

вожделением детства и страхами осознания себя взрослым.

Руки устремленные в небо

в небо же и вросли.

В голосе — пыль поднятая со дна

североафриканского сентября.

В процессе танца ты таешь. Вот —

новогоднее дерево, ящерицы не закрывают рот,

лысая птица пикирует на

сочную тень собственного хвоста.

Землю и небо берет

в плен рта лед.

Мысли свойственна особенность парика —

из под нее, неудачно,

выглядывает истинная голова.

Ревизия прошлого: так же как старые письма,

рвать, аккуратно бросая в корзину,

следы, опечатки, шрамы —

половина,

четверть,

одна восьмая,

помогая себе ножом, когда толщина становится больше

чем сила пальцев.

Извлеченные с кровью из горла звуки —

десять лет казались такими важными, а сегодня

уже ничего не значат, как и эти, в коробочке, молочные зубы.

Но! пока еще вибрирует танца струна.

Ножки в пуантах перебирают секунды,

переступают по голосовым связкам уже

немого певца:

волна

отражается от стен, сворачивается в себя.

Как скорпион в мифическом центре огня.

Если бы каждый палец соприкасавшихся рук,

был как бы лоза, сколько времени

займет плетение и

сколь велика будет верша? Не знаю. Пока

дерево новогоднее не отпустило с себя

электрических ламп паутину —

ящерицы смеются, им в том подмога

ширина убежища подвижного языка,

лысая птица переворачивается на спину

паря

в невесомости путая низ и верх.

И вот

танец продляется в прыжок с моста.

Василиск, Саламандра, Полкан,

Сфинкс Эдипа, Бог Пан — пьян,

Мантикора, Дракон Беовульфа и

Черная кровь горы.

Лист березы прижавшийся ниже лопатки

Подобен изображенью туза —

Тряпичный алмаз на робе Зэ Ка,

Виден без помощи Цейса.

Издалека.

Цикады августа

и абрикосы июля,

фиалки мая, изысканный лед ноября -

рыбы

всплывающие со дна

пруда времени

раз в тысячу лет, затем только, что б

заглянуть систематику в ополоумевшие глаза.

Всплеск, круги, очки отражают блик на воде

ТиШиНа

на 1000 лет. Слой пуст, от поверхности и до дна — тишина.

Человек — это

мост между зверем и богом,

нечто подобное, не ручаюсь за точность цитаты,

из высохших губ Заратустры

выдавил

инквизитор Ницше.

Между двумя берегами — бесконечность глубин, хотя

Мост имеет возможность видеть собственные края,

внутренности Моста, собственно,

удаление дна.

Самоубийство — внешне, отказ от самого себя,

внутренне — погружение в собственное Я,

разрушение или прыжок с моста.

В Темзу, Сену, Москва-реку.

Атеистический акт, когда

глубина удаляется и на месте дна тезис и свойство вселенной

БЕЗ КОНЦА.

Бесконечность, меж тем, — вот она —

на ладони.

То же самое, что и вокруг.

Welcome up or down, друг.

На огрызке июля. Похожем на глаз стрекозы,

множество отражений, и что очень важно — следы,

оставленные червями

кучки фекалий —

иероглифы, руны, клинопись и латынь,

кирилица, греческий, иврит —

смерть заточенная собственным языком.

Оставленные не случайно

продукты метаболизма души, можно читать

и прийдет

знание разделенное на столбцы

«КТО», «ЧТО», «КОГДА», «КАК».

Лысая птица флагом

полощется на ветру.

Запах в полночь, может поведать о многом.

Слушай, танцуй,

Я — расскажу.

Черные маски невольничьих берегов

континента слоновой кости

непроизвольно светлы

солнечный свет ловя и бросая назад.

Негативное эхо в глазах хранится не дольше чем

вспышка перегорающей лампы. Затем

гаснет и это. На фоне

белого неба черны:

золото куполов и распятые две тысячи лет кресты,

как их не серебри.

Туман — шкура мифического зверя,

Золотое Руно Колхиды растянуто для просушки и стрижки,

кто-то с краю имеет виды... впрочем, судьба не шашки,

что с того, что ты уже в дамках?

лампочки перегорают.

Звон малинов, но клацают ножницы норн.

Движения остаются в рамках.

Зверь поднявший глаза от земли

Перестает быть спокойным.

Вместо следов на земле, а

Следы — это пища, он видит —

Звезды, Луну (если время и место Луне).

Зверь поднявший глаза от земли

Воет, тоску выливая в размол

Света и бесконечности между

Землей, на которой следы,

Луной (если ей время и место),

Звездами — прародительницами тоски.

Зверь поднявший глаза от Земли

Предчувствует собственное имя

Зависшее над головой как

Хищная птица или

Смерти темный комок — слева,

Затылком чувствует, хоть и не видит.

Но имя —

Гонит зверя по звездам,

Вслед за Луной.

Так, по другому не можно,

Фенрир обретет покой.

Не пауки, и двуноги, а танец — охотничья снасть.

Тухлый голос — приманка, движенье — стилет.

Сопротивляясь травле, глаза загораются, а

лампа коротким выдохом лопается — ПА!

Падает напряжение, соль серебра, темней!

смазанное замирает на фотопленке па

ловчего танца.

Глаза —

цоколи перегоревших

ламп, впаянные в орбиты. Слепы.

Сверху зенит, ниже надир.

Помню одну из них,

жадную

до заполненья пустот.

В глазах было нечто коровье. Спокойствие... влажность?..

Я отражался тускнея, как свет бесполезной звезды, —

тающий блик в тумане. Звезды зачем? Нужны ль...

Я и любил за эту

индифферентность коровью

глаза, покоренные танцем, перегоревшие,

вкрученные внутрь себя белые яблоки, плоские...

Танец — петля — петля.

На старте листопад блестящ — гигиеничный шелк.

На финише — сгорающий пергамент.

Философия случки

мгновенна и,

так же как все прозрения,

оставляет

ни больше, ни меньше —

неуловимое,

ощущения.

Позже, вылив чернил гекалитры

на бланк телеграммный, как в пустынный песок,

лишь слегка удается приблизиться

к тому, что было основой.

А касание было

мгновенным и острым.

туго стянув поясок

горлу предложен хрип

В мешки под глаза сольется вино

новый родится страх

старые кухни рассыпятся

Снег Канченджанги вернется в ничто

осенняя ночь коротка

на падение

Луну не увидеть за мелким дождем

пыль водяная слепа

солнце вроде крота

Воздух метаморфирует в водоем

волосы — ре-анимация жабер

дышишь всем телом

О! Ты не читаешь Дао Дацзы, не слушаешь Криденс и Дорз.

А! Ноги — лягушки в лужах носков.

Э! Нос — флюгер кофейных ветров.

именноэтоизобразилжелтымпобеломурозовыйвнутрьюношауорхолл

Белоголовый символ!

Здравствуй!, а ты постарел

под водочку White Eagle.

Звон колокольчиков — спел

как и падение яблока в гринвическом саду.

Лысая птица крысится нотками какаду.

Ах!, как мы были красивы

в рубашечках из проводов... ток

переменный и постоянный тек через лампочки,

тек...

Конечно же — вытек, как глаз умерщвленных китов...

— Откуда цветы?

— Из эпохи

«будь готов! и всегда...»

— Мы не омары на блюде, не паровозы...

— Да?

— Мы — не подсолнухи. — Ах!

Лысина разрастается в рдеющих волосах.

Пойте ОСАННУ, пойте: «Боже, храни траву!»

Перегоревшие лампы, Мальборо и Харлей,

Лысые птицы, Ящерица, над головой — Водолей.

Почки уже посажены, как оно?

Лысая птица-символ, хайре!

Помню. Ergo, я пью.

Выбрал себе постамент на берегу реки.

Заглянул в себя; узрел луну —

плюнул. Попал —

загадал желание. Приглядел себе эпитафию, и

расчистил место для еще не пришедшей даты.

Пиздато!

Берега остывающего залива

замерзают и тени пускают сопливо

на волну.

В ожидание липкой губы прилива

вдоль пролива,

ленива,

крадется баржа —

жабры груза склеены и молчаливо,

оттяжно

опускается солнце в сумерки как

в пиздень между гладких ляжек.

Может быть мы возляжем

спеша и глумливо

пихааясь,

может быть на широкой кровати,

что-то случится,

что-то крупнее, чем просто случайность и

скучная ебля. Бля!

Цена наших судорог — лето.

Тело к телу и грязная кромка —

принесенная пена прилива.

Ты — брезглива.

Очистишь ли бедра

от прилипших и умерших прошлой осенью листьев?

Ша! Я знаю распределение по изотерме

(если мы принимаем себя как планеты)

зимы и лета. И если

в моей голове декабрь-январь,

то у тебя холод в глуби, между ног.

И когда, ты рожаешь с пылу с жару горячие мысли,

я — порох — от пояса и ниже.

Под скалой примостился игриво

скелет глубинного дива,

обсуждаем с подругой, под пиво

преимущества Тель-Авива.

Раков нет, но как-то пожили,

в рыжий ус усмехается криво

над кабиной водителя Джугашвили.

Напряженно торчит над приливом

маячок —

извергая поллюций кусочки —

гадливо,

4 раза, 20 сек.

Православься ж, детей Моисея, секс!

Матка мертвого моря в пределах бедер бесплодных

заполнена криками мертворожденных, хоть и голодных, но голых,

глубину не измерить нырянием — сам не тонешь

и не приемлет семя

вагинальная плотность соленого срама.

О! Бездонная!

вымерзнут эмбрионы, выйдут кровью холодной.

Змеиной кровью.

Пионерский отряд детишек бога

выглядит так одиноко

на тоскливой зиме залива,

слезы до пояса — неприхотливы,

по щиколотки погружаясь в массу

физиологического разлива,

маршируют в ритме медлительного рока,

из пункта peace в пункт death

в тени Новогоднего Древа.

Афродита Критская единственна и одинока —

мрамор знает, и это — дыханье сирокко.

Время было. Дышали и жили как боги — без пота.

Не боялись ни славы, ни срама.

Но приходит по плану великий Электрик

с Новогоднего Дерева снимает перегоревшие лампы.

Урожай обещавший быть — выбыл. Попрощайся и

цоколем — в переплавку.

Улетевшие пули в цель не попавшие

после себя, дырки, и той, не оставят.

Воздух сомкнется.

Солидарность — трамвайная давка. А вечная

Память — дешевая девка. (Дамочки! На распродажу!)

…двигались под музыкой —

кайф разбрызгивал кровь луж,

грелся уж возле болота

переваривая сон.

Был июль обглодан дочиста,

нечистоты — вышли вон!

ах, какая расточительность, так и не узнав имен,

разбегаться. Ножки голые,

ноздри по ветру — танцуй!

Лето в самую жару.

В жопу страх! В манду ответственность,

Как одежду на меху.

Голос был из поднебесья: «Жидко.

И не тот сезон.»

На волне качался тихий,

запечатанный гандон.

— Брат, уже не та эпоха. Голос разрешен.

Разрушения известны — вот:

Помада на веках,

Трезвый Вакх,

На маечке — SEX PISTOLS,

Тишина в душе…

Играй туше!

— Мы…

И услышав голос долины в слюнявом

экстазе толпы по овечьему прошлому,

пришел к выводу,

что можно сменить еще одну

веру, но легче и проще то же самое проделать с кожей.

Стать, черным, что ли,..

Перекроил свое тело,

построил парусник

по образу и подобию.

Отстегнув от цепи ошейник

выпустил ветер на флаги ехидно хихикнул при

виде

всплывшей со дна океана мерзости,

сдохшей неделю назад, смерти.

Написал апокалипсис и назвал себя Соломоном,

от скуки.

Пожимал руку другу, деля с ним вино и хлеб,

пользуясь ролью рабби, дарил подарки ему по праздникам и,

не столько желал жены его, сколько трахал ее,

изменяя своей с еще одним местом прописки.

Догадался, что буду вечно в отказе

и когда все друзья покинут,

империя, совсем разваливаясь,

не догадается вымести постаревшего мальчика,

что останется только одно:

в ожиданье Электрика,

превратиться в долины возглас, говорящий:

«Ба! Ты уже, брат, давно,

перегоревшая лампочка.»

Speaking In Tongues Лавка Языков

Константин Дмитриенко

Перегоревшие лампочки

(лето скончалось)

Speaking In Tongues
Лавка Языков