Speaking In Tongues
Лавка Языков

ТИМ ПАРКС

ПРИЗРАК МИМИ

Перевел Михаил Глобачев

Царства мысли, философии и духа разбиваются вдребезги,

когда сталкиваются с тем, чему нет имени, со мной.

Макс Штирнер

"Единственный и его собственность"

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

Моррис легонько пробежал кончиками пальцев по шелковистому на ощупь бордюру кофейного цвета изразцов от Валентино. Это было, в сущности, единственное место в квартире, где он чувствовал себя счастливым. Особенно хороши были, на его взгляд, подставка из полированного ореха под мыльницу теплого бежевого оттенка и такая же вешалка для белых пушистых полотенец, столь разительно отличавшиеся от грубых, как терка, полотнищ, какими приходилось пользоваться в детстве и юности. Кроме того, в это святилище редко долетали звуки радио, телевизора и пронзительные голоса из соседних квартир большого дома -- хитрая уловка современных строителей, своего рода незапланированный отдых. Здесь он мог бриться в душевном покое, любуясь твердой линией своего подбородка, идеальным цветом щек, - точно на полпути между молодостью и зрелостью - аккуратной стрижкой по-прежнему густых волос -- над прозрачной голубизною глаз... и мечтать о жизни, в которой все было бы иначе.

Главная ошибка, конечно, -- Паола.

Расправив узел галстука под порозовевшим подбородком, он обошел ванну, утопленную в пол подобно маленькому бассейну, и остановился у окна в изящной двойной раме из нежно-желтой сосны. Наслаждаясь простыми движениями, гладкостью стали оконной ручки, свежими запахами смолы и краски, он открыл фрамугу, щелкнув задвижкой. Однако на вороненом металле пылали -- о ужас! -- следы ржавчины... Надо -- непременно заявить об этом строителям. Моррис поскреб вздутия ухоженным ногтем. Вот так: не успеешь налюбоваться роскошью -- интерьера, как обнаруживаешь в нем грязь, порок, какую-нибудь издевательскую мелочь, и понимаешь, что нельзя расслабляться ни на минуту. Моррис пригляделся внимательнее. Подрядчик явно приволок эту дрянь от дешевых поставщиков. И ведь верно рассчитал, подлец -- разве разглядишь каждый пустяк во время краткого осмотра, до которого милостиво допускают клиента, -- прежде чем огорошить его заявлением, что претендентов на квартиру тьма тьмущая, и лучше расплатиться прямо сейчас (притом наличными!). Увы, остается признать: тут его обвели вокруг пальца, и кто -- деревенский жлоб, ловчила. Ладно, надо смириться с этим фактом, принять его к сведению. И больше не тешить себя мыслями, будто все хорошо, когда на самом деле все из рук вон плохо.

Потому что с Паолой не может быть ничего хорошего.

Вернув задвижку на место, Моррис отметил тусклую серость зимнего рассвета и задержался взглядом на унылом силуэте "элитного" многоквартирного дома по соседству. Дом возводил тот самый подрядчик. На участке, который, как клялся и божился этот прохиндей всего полгода назад, останется чарующей сельской далью. Содрогаясь от дуновения холодного воздуха, Моррис заставлял себя смотреть, растравляя душу своим маленьким поражением, очередным фиаско попытки постичь итальянскую душу. Завладеть состоянием -- еще не все, надо уметь его сберечь. Как, наверное, гордится собой этот тип всякий раз, когда грузовики грохочут по улице, как тешится унижением Морриса!

Как бы там ни было, погода в самый раз для Дня поминовения: изморось и туман. Церемония выбора одежды, что всегда так нравилась ему; семейство в сборе, вереница автомобилей на кладбище, цветы, сладкая боль при виде фото Массимины на фамильном склепе. Моррис любил традиции. Ему импонировало, что обряды обрамляют жизненный путь, задавая определенный ритм. Папочка, само собой, никогда не навещал розовый куст, под которым упокоился прах матери. В следующий раз, как Моррис поедет в Англию, он специально посетит могилу -- показать старику, что такое настоящая цивилизация и хорошие манеры.

Закрыв окно, Моррис задержался, чтобы еще раз взглянуть на себя в зеркало. Пиджак от Армани, галстук от Версаче, рубашка от Джанфранко Ферре -- безукоризненная элегантность. -- Но теперь, когда появилась возможность обзавестись всеми этими чудесными вещами, стало понятно, что этого еще не достаточно. Необходимо гораздо больше. Искусство, культура и чувство собственного достоинства; нужно жить среди людей, которые признают эти духовные ценности и пестуют их в своем кругу. Вот потому его брак и обернулся такой нелепой, такой трагической ошибкой. Если вечером останется время, надо заехать к Форбсу...

-- Паола! -- Моррис вышел в коридор. -- Паола, уже половина девятого!

Ответа не последовало. Он заглянул в спальню. Жена -- уютно раскинулась под пуховым одеялом. Туго завитые каштановые волосы разметались по розовой подушке. Но не было в ней светлого детского простодушия покойной сестры. Не говоря уже о том, что Массимина в недолгие золотые дни их романтического побега всегда была на ногах с утра пораньше.

Он присел на край кровати и принялся разглядывать женщину, с которой так оплошно соединил свою судьбу. В конце концов, надо же хоть в чем-то находить отдушину. Иначе остается только заделаться еще одним подкаблучником, добытчиком денег для безмозглой бабы, а та пусть вытворяет что хочет. Наконец Паола, не открывая глаз, спросила:

-- Как, ты сегодня не на работе, Мо?

Моррис терпеть не мог, когда его так называли.

-- Sono i morti. День поминовения.

-- Giusto, вот именно. Так чего ты поднялся? Нам же ехать на кладбище только в районе одиннадцати. Залезай в постельку, побалуемся.

-- Надо еще расплатиться за цветы для Массимины, -- сухо ответил он. -- И потом, завтра у тебя последний экзамен.

-- Господи, муть какая! Ну иди же сюда, Мо, сделай мне как вчера. Я так соскучилась... -- Паола заурчала и изобразила вульгарный жест.

Стараясь подпустить в голос заботливых ноток, Моррис пробормотал:

-- Перед экзаменом каждый час идет за день, не пришлось бы тебе завтра пожалеть.

Паола рывком села в постели. Соски, проглянув сквозь тончайший кремовый шелк ночной рубашки, напомнили Моррису шоколадные трюфели, которые двадцать лет назад мать клала ему в рождественский чулок. Груди Паолы были меньше, чем у Массимины, но тверже и, надо признать, изящнее. Состроив недовольную гримасу, она протянула руку за пачкой "Ротманс", щелкнула зажигалкой из полированного серебра. Эта ее привычка, вкупе со страстью к дискотекам, вызывающими панковскими тряпками и придурковатыми, хотя вполне приличными по местным меркам приятелями, находилась, как теперь сознавал Моррис, в жестоком противоречии с теми представлениями о достойной жизни, которые вдохновляли его долгие годы.

Его папаша тоже курил "Ротманс".

-- Ну так что?

-- А, не пойду на экзамен, и все дела.

Моррис набрал в грудь воздуха, собираясь возмутиться. Как можно губить -- будущую карьеру из-за глупого страха перед последним экзаменом?

-- Знаешь, Мо, ну на кой мне сдался этот диплом по архитектуре? Соображаешь? -- Паола -- кокетливо склонила голову к плечу. -- Деньги у нас уже есть, факт. Через месяц-другой Mamma, хочешь не хочешь, отправится вслед за Мими к старому ангелу. У тебя будет твоя фирма, и поплывем по волнам.

"Старым ангелом" она называла довольно помпезное изваяние, украшавшее семейный склеп.

Поморщившись от такого цинизма, Моррис счел своим долгом заметить, что деньги деньгами, и они, разумеется, не помешают, но работа архитектора позволит самоутвердиться в этой жизни.

-- Ох, Моррис, какой же ты зануда! -- Паола зашлась своим хрипловатым, покровительственным смешком.

Моррис подумал, что его раздражает больше всего не сам факт, что жена курит, а манера, в какой она это делает -- наглое пижонство, гнусное позерство сопливых стиляжек из фильмов. Не это ли так восхитило его папочку, когда они ездили в Англию? Хотелось верить, что сам он никогда не опустится до того, чтобы терроризировать людей подобным образом.

-- Я ведь тебе уже говорила, -- продолжала она, -- что в школе из кожи лезла и в университет поступила только ради того, чтоб выбраться из нашего провонявшего дома, сбежать подальше от мамы с ее дрянью от моли и полированным хламом. И архитектурный факультет выбрала лишь потому, что в Вероне его нет, и я на четыре дня в неделю укатывала в Падую, где можно оттянуться как следует. А теперь иди наконец сюда, снимай эти дурацкие тряпки и полезай ко мне в норку.

Морриса снова передернуло от пошлости происходящего, хоть за последнее время ему доводилось выслушивать и большую вульгарщину. К примеру, когда они с женой занимались любовью (что до сих пор ему скорее нравилось и порой даже заставляло удивляться, до чего он хорош в этом деле; только после неизменно накатывала тоска, торопливо гнавшая его под душ), -- так вот, в такие минуты -- Паола изрыгала лавину самых чудовищных непристойностей. Неужели кто-то может получать удовольствие от такой похабщины?

-- Но, Паола, любовь моя, -- запротестовал было Моррис (ему нравилось слышать, как он произносит эти слова), -- мне всегда казалось, что ты так счастлива, так любишь свой дом и семью. Я помню, как пришел к вам в первый раз, -- вы тогда с Антонеллой еще жаловались на плохие отметки Мими...

Паола буквально лопалась от смеха.

-- Цирк! Бедняжка Мими была никчемной идиоткой. Я всегда знала, что она плохо кончит.

Нет, это невыносимо.

-- Так ты не собираешься заниматься делом? -- его слова словно вспороли мягкий полумрак супружеской спальни.

Паола фыркнула.

-- Даже и не думала, дорогуша. Просто таскалась на экзамены, как все. Сам знаешь, как это бывает. До сих пор не пойму, почему Мими их так боялась.

Моррису удалось взять себя в руки, и он проговорил с неподдельной мягкостью:

-- Ну хорошо, тогда давай заведем ребенка. Мне всегда хотелось иметь сына.

Но Паола снова захохотала.

-- Nemmeno per sogno, Моррис! Как бы не так! Это еще подождет годочков пять-шесть.

-- В таком случае, как ты собираешься дальше жить? Мы, по-моему, об этом так и не поговорили ни разу всерьез...

-- Да просто отрываться на всю катушку. -- Паола выдохнула колечко дыма и с лукавой усмешкой склонила голову к другому плечу. Ничего похожего на тот образ кроткой скорби, что привлек его на похоронах Мими. -- У меня такое ощущение, будто я только сейчас и начинаю жить.

-- А мне, значит, останется тянуть лямку на фирме?

-- Так ты же этого сам хотел. Чуть не прыгал от радости, когда маму хватил инсульт.

Моррис молча смотрел на нее.

-- Ну что, не желаешь воспользоваться приглашением? Тогда я пошла мыться. -- Паола встала и, обойдя кровать, дернула мужа за нос. -- Твой башка совсем дурна, мало-мало -- понимать, -- хихикнула она, перейдя на жаргон дикаря южных морей. И удалилась, демонстративно виляя задом в узеньких белых трусиках.

Моррис зажмурил глаза.

Немногим позже он вышел из ворот изысканного и чересчур дорогого, как опять подумалось, дома. Воздух холодил свежевыбритые щеки. Земля и все предметы под пологом серого тумана были подернуты инеем. Ровный ряд кипарисов застыл и побелел. Лавровые кусты у ограды покрылись крошечными сосульками. Моррис был из породы людей, что привыкли примечать подобные мелочи и радоваться им.

В модном пальто из серой шерсти и лиловом кашемировом кашне, он направлялся в город на небольшом белом "мерседесе". Будь его воля, Моррис выбрал бы жилье в одном из старых кварталов Вероны и не связывался с машинами. Но Паола настояла на том, чтобы обезопаситься от нежданных визитов мамаши, которыми та непрерывно докучала старшей дочери Антонелле и зятю Бобо. И молодожены поселились за городом, как можно дальше от материнского дома. Моррис согласился на это с легким сердцем, все еще пребывая в дурацкой эйфории оттого, что его приняли в семью, пусть и на формальных основаниях.

В последние несколько месяцев, после того, как синьору Тревизан хватил инсульт, стало ясно, что Моррис допустил роковой промах, поселившись так далеко. До сих пор оставалось неизвестным, как после смерти Mamma будут разделены активы компании. Живи они с Паолой чуть ближе, куда проще было бы зарекомендовать себя достойными наследниками, выказывая почтительность и сострадание к мукам матроны. В этом смысле Антонелла и Бобо, конечно, усердствовали больше всех. Моррису следовало предвидеть такой поворот событий и не потакать прихотям жены. Но тогда он упивался своим новым положением семьянина. Легко умничать задним числом... Одному, во всяком случае, Моррис научился за эти месяцы: не спрашивать слишком строго с самого себя.

Не снижая скорости, он взял телефон и набрал номер Форбса.

-- Pronto?⁽¹⁾ -- откликнулись в трубке.

Тон был до того интеллигентный, что невольно вызывал у собеседника замешательство, а легкий акцент выдавал британское происхождение. Моррис гордился своим умением думать по-итальянски, чувствовать себя итальянцем, наконец, своим стремлением полностью превратиться в итальянца. Тем не менее его неизменно восхищала манера, с какою этот пожилой англичанин демонстрировал свой отказ приспосабливаться к окружению. Форбс подчеркнуто со стороны восторгался Италией и ее искусством -- -- как знаток-чужеземец. Он, казалось, не только не разделял, но попросту не понимал потребность Морриса в защитном камуфляже.

Моррис назвался и извинился на случай, если его звонок поднял почтенного мэтра с постели.

-- А, Моррис... Ну, вам я готов простить и худшее. -- В -- ветеранском голосе тут же пробилась великодушная снисходительность.

-- В выходные собираюсь поехать во Флоренцию. Не желаете ли составить компанию? Хочу посмотреть одну картину в галерее Уффици...

-- Блестящая мысль.

-- ...и подумал, что вы могли бы получше понять ее. Не обессудьте, но я не очень-то разбираюсь в шедеврах раннего Ренессанса.

-- Никаких проблем, буду только рад.

-- А по дороге можно обсудить то дельце, о котором вы вспоминали как-то раз.

-- Однако если вы рассчитываете сколотить на этом капитал, -- смиренно заметил Форбс, -- то, боюсь, я при своих ограниченных средствах...

-- Что-нибудь придумаем, -- подбросил наживку Моррис. Он никогда не считал нужным стесняться того, что разбогател, женившись на наследнице состояния. И уж во всяком случае не было нужды скрывать это от Форбса. В то же время приятно думать, что деньги заставляют такого человека, как Форбс, уделить ему толику драгоценного времени. Только бы не переоценить свои возможности.

-- Так я заеду за вами в субботу с утра, около девяти.

-- Э-э... в девять тридцать вас не затруднит, Моррис? Я, видите ли, не из ранних пташек.

-- К вашим услугам.

Они распрощались. Но Моррису так нравилась болтать по телефону, на полной скорости несясь вперед -- красноречивый символ выстраданного успеха, -- что он не стал класть трубку и после гудка. Светловолосый англичанин приятной наружности продолжал говорить в пространство, что случалось с ним в последние дни все чаще.

-- Pronto? -- вопросил он бестрепетно. -- Массимина, ты меня слышишь? По-моему, какие-то неполадки на линии. Ты слышишь меня, cara⁽²⁾? Знаешь, ведь сегодня День поминовения.

Он живо представил себе, как Мими почти беззвучно соглашается тихим, полудетским голоском. Si, Morri, si.

На въезде в город туман неожиданно сгустился, облепив машину плотными хлопьями.

-- Знаешь, я видел картину, на которой ты как живая. Да-да. Ты, конечно, не поверишь. -- Он небрежно держал на отлете элегантную белую трубку, выжимая газ почти при нулевой видимости. Моррис знал цену риска: всякий раз, как удается улизнуть от опасности, -- вырываешь у фортуны кусочек удачи. -- Я читал одну книгу по истории искусства, и вдруг увидел тебя. Вот именно, на картине Фра Липпи La Vergine incoronata, "Венценосная Дева". Говорю тебе, вылитая ты. Сходство полнейшее. И представляешь, Мими, осознав, что художник написал твой портрет за пятьсот лет до того, как ты родилась, я вдруг решил, что ты, возможно, все еще жива. Быть может, ты как та Дева, что воплощается вновь и вновь, от одной incoronazione к другой...

Господи, что за чушь я несу, подумал Моррис. Он даже не подозревал, что способен на столь безумные выходки. И все же это и был один из тех редких моментов, что согревают душу и убеждают: в нем таится великий артистический талант. Моррис не уставал изумляться себе. Нет, никогда он не постареет и не покроется плесенью. Напротив, ум его становится все изощреннее.

Туман навалился на "мерседес", он точно вытягивал щупальца в попытке схватить машину.

-- ...ведь на самом деле я тебя вовсе не убивал -- ну подумай, разве мог я это сделать, Мими?

Впереди, в каком-то полуметре, вдруг вспыхнуло розовое сияние задних фонарей. Моррис резко затормозил и судорожно переключил скорость. Этого оказалось мало; чтобы избежать столкновения, он круто вывернул руль влево и очутился в непроглядной серой мгле. Тут же на него метнулись фары. Встречный автобус занесло; лишь в самый последний момент Моррис чудом выскользнул из ловушки под яростный хор гудков.

Он поднял трубку, упавшую на сиденье.

-- ...и я подумал, Мими... я подумал… если бы ты подала мне какой-нибудь знак, если б откликнулась… Чтобы я знал, что ты жива и с тобой все порядке... это очень важно для меня. Любой знак, какой захочешь. Для меня главное понять -- это ты, это действительно ты. И ты простила меня…

Моррис нахмурился. Самым ужасным в загробном привете от Мими было то, что Мадонна, ее двойник с ренессансного полотна, была беременна. Беременной была и Мими. И он уничтожил свое собственное дитя, плод их любви и, возможно, будущего спасителя человечества. Эта чудовищная истина временами завладевала его сознанием, тошнотворным комом перекрывала горло, отзывалась слабостью во всем теле. Но та же истина и утешала на свой лад, давая понять, что он отнюдь не изверг, -- лишенный сердца. Опыт показывал, что такой порок встречается сплошь и рядом.

-- Так ты это сделаешь, Мими? Дашь мне знак? Неважно какой, -- лишь бы я понял.

И вновь ему померещился ее шепчущий голос. Si, Morri, si. Тот ласковый голос, которым -- Массимина всегда говорила с ним. Уж она-то никогда не грешила дурацким имечком Мо, не зазывала влезть к ней "в норку", а тем более отдрючить до смерти. И вообразить такое невозможно. Секс был для нее чем-то особенным, вроде священного таинства. О, если б ему посчастливилось жениться на Мими, она бы не вела себя как законченная эгоистка и не отказалась родить ему ребенка. Моррис усмехнулся внезапной мысли. Да что ж я за кретин, подумал он. Обрюхатить Паолу против ее воли -- вот как надо действовать! Дать ей цель в жизни, пока она окончательно не превратилась в расфуфыренную паразитку. Потом сама спасибо скажет. Разве не в том главная цель брака, как провозгласил чиновник в мэрии?

Из-за этих бессвязных мыслей настроение его неожиданно переменилось. Повинуясь одному из тех внезапных озарений, прислушиваться к которым он учился годами, Моррис свернул направо, на Вальпантену, вместо того, что ехать прямиком в цветочный магазин за венком, заказанным накануне. Скоростное шоссе уходило вверх, к холмам, где у семейства Тревизанов был виноградник.

Он вырвался из лап тумана сразу за деревней Квинто и, ласкаемый солнечным светом, быстро доехал до Греццаны. В неярких лучах зимнего солнца долина с вытянувшимися рядом -- мелкими фабриками и вереницей неприметных домишек, многие из которых были отмечены печатью унылого английского вкуса, выглядела подурневшей красавицей. Это была явно не та Италия, к которой рвалась душа Морриса, когда он решил во что бы то ни стало породниться с одним из богатейших семейств Вероны. Этот вопрос ему как-то довелось основательно обсудить с Форбсом: порода вырождалась на глазах. Итальянцы по-прежнему любили красивые вещи и умели их делать, что имело для Морриса решающее значение: иного смысла бытия он и представить себе не мог. Но их уже больше не заботило, что эти труды уродуют древнюю землю; тяга к красоте приобрела сугубо материальный характер, скукожилась, обернувшись тягой к стилю в одежде и обстановке. Многие из нынешних итальянцев и понятия не имеют о собственном историческом наследии и великом искусстве. Какой позор, подумал Моррис -- и свернул на гравийный проселок. Дорога, вильнув еще пару раз, наконец вывела его к трем длинным приземистым постройкам из шлакобетона, где созревали, разливались по бутылкам и хранились вина Тревизанов.

Он достал из бардачка пульт, и створки широких низких ворот со скрипом поехали в стороны. Новый сторожевой пес залился истошным лаем -- как всегда при появлении Морриса, как и вообще все собаки, с которыми он когда-либо имел дело. Надо поговорить с Бобо, попытаться убедить его, что эта тварь только даром переводит жратву. Если кому приспичит сюда забраться, он начнет с того, что без лишних хлопот пристрелит скотину. Когда рабочие расходятся по домам, прислушиваться к выстрелам в этой фабричной глухомани некому. О таких вещах положено заботиться заранее.

А может, Бобо хочет таким манером отпугнуть кого-то, кто на дух не переносит собак? Его, Морриса, например. Ну нет, это уже паранойя. Он ведь теперь член семьи. А семья есть семья.

Он заглушил мотор. Огромный доберман или как его там -- породами четвероногих тварей Моррис не интересовался -- с рычанием прыгал вокруг машины. Зверь косил глазом на дверцу, подстерегая, когда человек попытается вылезти. Господи, вот вляпался... Такой неприятности Моррис не ожидал. Но он от своего не отступится, пусть тварь не надеется.

Снова включив зажигание, он подкатил по раскисшей глине к самым дверям конторы, помещавшейся в пристройке у торца одного из длинных бараков -- разливочного цеха. Машину удалось остановить почти впритык, так что борт очутился в каких-нибудь пятнадцати сантиметрах от входа. Пока пес елозил, скулил и сопел, силясь протиснуться в узкую щель, Моррис опустил стекло в окошке, вставил ключ в дверь конторы и дважды повернул. Затем отъехал прочь и двинулся вокруг барака, держась почти вплотную к стенке -- тупой скотине пришлось рысью припустить следом, виляя меж грузовиков и штабелей пустых бутылок. Достигнув последнего угла, Моррис рванул вперед: нескольких секунд хватило, чтобы с неподражаемой ловкостью затормозить у двери, выскочить из автомобиля и влететь в контору. Дверь с треском захлопнулась за спиной.

Пес был в ярости. Моррис -- тоже. Он твердо решил при первой же возможности отравить эту тварь.

Глава вторая

В окрестностях Вероны располагаются три крупных винодельческих района: Вальполичелла на севере и западе, Соаве в двадцати километрах к востоку от города, а между ними -- Вальпантена, тянущаяся на север сразу от восточных предместий. Вина первых двух марок всемирно известны и не нуждаются в рекламе. Моррис вспоминал, как папаша после смерти матери порой откупоривал бутылочку "Суэйва", потчуя какую-нибудь шлюху. Сам он осушил не один бокал "вальполичеллы" на стиляжьих вечеринках в Кембридже, но тогда не имел понятия, откуда берется благородный напиток. Если б семейка Тревизан догадалась обзавестись виноградником в одном из этих двух славных мест, ничто бы не помешало грандиозным планам Морриса завоевать рынок. Когда задумано нечто важное, особенно если речь о коммерческом проекте, все должно выполняться с безупречным вкусом и в высоком стиле.

Между тем "вальпантена" определенно шла низшим сортом. Получать сертификаты соответствия было все трудней из-за глинистых почв и низкого содержания сахара. Вино имело невыразительный вкус и слабый букет. Хуже того, само имя обрекало его оставаться дешевым пойлом. Потому объем продаж падал год от года: покупатели поразборчивее, поддаваясь ползучему снобизму, переходили на раскрученные марки, а упрямая деревенщина еще со времен Тэтчер допивалась до цирроза на свои жалкие ЕЭСовские субсидии, выделяемые специально для того, чтобы привязать крестьян к земле. В тысячах прокуренных сельских погребков мужланы глушили "вальпантену" за бесконечной игру в брисколу.

Моррис частенько задумывался: как могла бы повернуться судьба, если б он связался не с Массиминой Тревизан, а с одной из дочек семейства Болла? Наверное, стал бы уважаемым менеджером по экспорту в крупной винодельческой компании с отделениями по всему свету. И смог бы заняться финансированием скромных культурных проектов -- разных там любительских театров, местных выставок этрусского искусства, приличных книжек и художественных фотостудий. А случись ему, скажем, преподавать английский в высших сферах в Милане (почему бы и нет, если образованность вполне позволяет?) Тогда бы он добрался до небес: там Берлускони, Аньелли, Ридзоли, несметные богатства и необъятная власть... Уж если Моррис не оплошал с мелочными и явно не расположенными к нему Тревизанами, то с какой стати у него должно было не получиться с бизнес-элитой высшей пробы? Он и сейчас на это способен, стоит только захотеть.

Но в том и была загвоздка. Еще ни разу без крайней необходимости -- а порой и при необходимости тоже -- он не вдавался в детали презренной реальности, -- охотнее пускаясь в изящные умозаключения и экзистенциальные диалоги. Ум Морриса был необычайно плодотворен, но экзотические виньетки в нем перевешивали практическую основу. Он гордился своим даром воспарять над повседневностью, высказывать меткие суждения, но не умел планировать дальше, чем на день-другой вперед. Вот разве стал бы он путаться с Массиминой, если бы предвидел конец? Конечно, не стал бы. (Это ошеломляющее открытие Моррис совершил только что, буквально час назад.) Он был подобен сочинителю, вечно забывающему, куда должен повернуть его сюжет, или, если быть совсем уж точным, соглашателю, подбирающему там и сям убогие крохи жизни.

Не так ли вышло, к примеру, с женитьбой? Ситуация ясна -- ни убавить, ни прибавить. Он сделал предложение Паоле наугад, точно так же как два года назад Массимина выбрала его (скорее, чем он ее). А сам Моррис тогда не нашел в себе сил собраться с духом и сыграть ва-банк; он не понимал своего истинного предназначения.

Во втором случае, конечно, имелись смягчающие обстоятельства -- он, несомненно, поддался эйфории от сознания, что сумел с честью выдержать полицейское расследование по всей форме. Стоило Моррису выйти сухим из воды, как невероятное предложение сопровождать в Англию сестрицу Паолу показалось перстом судьбы. Впервые он забрался так высоко, да вдобавок еще упивался мучительной радостью оттого, что может остаться так близко -- -- и телом, и душой -- к месту своего грехопадения. Паола устроила себе долгий праздник, словно подчеркивая свое желание приподняться над унынием семейного траура, и Моррис искренне восторгался этим жестом, казалось полным благородного пафоса. В итоге же оказалось, что ее просто бросил дантист, много лет ходивший в женихах, и она решила избегать знакомых, пока не улягутся пересуды.

Но в тот день, когда они, сойдя с самолета, садились в машину (то была первая в жизни Морриса поездка на такси), приглашение Паолы поселиться в шикарной квартире в Ноттинг-Хилл, предоставленной в ее полное распоряжение друзьями семьи, выглядело всего лишь удобным случаем. Разумеется, Моррис еще не отошел от восторгов нувориша: в саквояже лежали еврооблигации на восемьсот миллионов лир. А перед тем было превосходное вино в самолете и отчетливое предвкушение новых сексуальных опытов, способных, пусть не без оттенка горечи, утешить его после побега с Мими. Так что Моррис не видел ни малейшей причины отказываться; его несло на гребне волны, и сделать ложный шаг казалось невозможным. А уж особенно удался тот вечер в Лондоне, когда сиволапый папочка прибыл в гости по его приглашению. Адрес говорил сам за себя; роскошь персидских ковров и гардин от Мэри Куонт даже безмозглый мистер Дакворт сподобился оценить по достоинству, пускай хотя бы в денежном выражении. Это был явный рывок наверх.

Паола, будучи дотошной от природы, быстро переняла стиль Морриса -- тщательно отработанную суховатую отстраненность, которую она находила "жутко прикольной" и считала подлинно английским изыском, не замечая правды, часто причинявшей самому Моррису душевную боль: англосаксы в массе своей -- тупое, пошлое быдло. Так они и жили вдвоем месяц за месяцем, наслаждаясь сексом, столь же прихотливым, сколь и восхитительно свободным от всяких там сентиментальных сложностей. Паола не выучила ни слова по-английски, зато спустила уйму денег. Выяснилось, что она, в отличие от голубки Мими, сполна разделяет тягу Морриса к изысканным яствам и напиткам. В результате он в первый (и, к счастью, последний раз в жизни) сплоховал, почти непрерывно пребывая в легком подпитии. Нет сомнений, именно это помешало ему вовремя разглядеть менее привлекательные черты характера Паолы.

Вернувшись вместе в Италию следующей весной, они обнаружили, что нечаянная беременность старшей сестры Антонеллы вынуждает ее поспешно выйти замуж за наследника бройлерной империи, уродца Бобо Позенато по прозвищу Цыплак. Этой кличкой его наградила Паола; язвительный ум был одним из немногих качеств, которые Моррис по-настоящему в ней ценил. Все перевернулось вверх дном. Мамаша Тревизан не могла нарадоваться на эту партию, выгоды от которой с лихвой возмещали неловкость ситуации. Колоссальные деньги пошли на ветер. Молодым были куплены роскошные апартаменты; для свадебного приема в самом дорогом веронском отеле "Две башни" целая команда модисток шила Антонелле подвенечный наряд, невзирая на ее интересное положение.

Средь этой праздничной суматохи бойкой Паоле почудилось, что бесцветная зануда сестра обходит ее на повороте. Да и Моррис в Лондоне не раз от нечего делать задумывался, а не попытаться ли ему все-таки стать своим для Тревизанов. Его неприязнь к Бобо выросла вдвое, а то и втрое. В конце концов, разве не из-за этого нахального, пронырливого щенка Моррису указали на дверь, когда он пытался получить Массимину традиционным путем, и не эта ли обида заставила его пойти на преступление? Нельзя косноязычным прыщавым юнцам, начисто лишенным не только благодатного воображения, но и мало-мальски сносных манер, находиться на такой короткой ноге с богатством и властью. Этот пример вопиющей несправедливости только подогревал в Моррисе неугомонную жажду взять свое. Конечно, он теперь и сам довольно обеспечен... а для чего, собственно, "довольно"? Ну, купит он не одну, а две или даже три квартиры (ах, почему не потребовал больше, когда все зависело от него?). Все равно с миллиардами, которыми ворочали Цыплак и иже с ним, эта малость не шла ни в какое сравнение. Хуже того, Моррису приходилось мучительно сдерживать себя, чтобы не попасться на трате денег, взявшихся непонятно откуда. Как последнему идиоту, ему по-прежнему приходилось строить из себя нищего приживала, которым он на самом деле больше не был. Это выводило из равновесия. Верно Маркс учил: человек не станет настоящим богачом, покуда у него в руках нет средств производства. Несколько сот миллионов лир в еврооблигациях давали всего лишь слабенькую защиту от инфляции.

Поэтому, когда в один прекрасный вечер Паола весьма решительным тоном заговорила, как шикарно у всей родни поедет крыша, если они с Моррисом вклинятся в представление и устроят двойную свадьбу, он поспешил согласиться с ней. В самом деле, почему бы и нет, это будет просто здорово. Кроме того, продолжала рассуждать Паола, если они упустят момент, то придется опасаться, что Цыплак, которого отец и старший брат не пускают в семейный бизнес, влезет на винодельни Тревизанов. А там, глядишь, вотрется в доверие к мамаше и в конце концов проглотит их дело целиком. Если же не тянуть с женитьбой, Mamma придется выделить и Моррису какое-нибудь, по возможности не менее почетное, место...

Теперь, оглядываясь вспять, Моррис понимал, какую прискорбную, постыдную слабость он проявил, отдавшись во власть существа, которое едва знал за рамками постельных забав да всевозможного кайфа (Паола увлекалась еще и марихуаной). В итоге недюжинные силы ума ему приходится вкладывать в возню с дрянным виноградником. А главное, -- поскольку именно это являлось неизбежным условием проникновения в семейную империю Тревизанов, -- обхаживать надутого рохлю, который не то что партнером не способен стать, но даже в достойные конкуренты Моррису не годится.

Что ж, каждый в конечном счете получает то, что заслужил. Не это ли Моррис старался втолковать своему родителю, наговаривая -- на диктофон все последние пять лет, а то и дольше? Каким человек родился, таким ему и быть. Судьбу определяет характер. Именно так поступил Моррис Дакворт в неотвязном страхе, что окончит дни на свалке, невзирая на свои миллионы. И если сейчас, доверху набив секретер записанными кассетами, он прекратил попытки объясниться с отцом, так только потому, что понял наконец: из-за этого самого клейма -- характера, судьбы, назови как угодно -- папаша не захочет слушать, да и просто не поймет, сколько ты ему ни вдалбливай. Вонючий старый козел! Горбатого могила исправит. А Моррису суждено остаться верным своей природе, погружаясь в себя, пока не наступит горестный конец. Уйти никем не понятым и отчаявшимся, с печатью на устах. Приняв это как должное, он проявит мудрость.

Однако порой Моррис думал о своей жизни совсем иначе. Тогда он чувствовал, что никакая сила его не остановит. И в такие минуты даже гордился собой.

События споро разворачивались по сценарию мыльной оперы. Они с Паолой купили квартиру -- на имя Морриса и на его деньги, после чего в саквояже осталось меньше четырехсот миллионов, но он бы ни за что на свете не позволил себе жить за счет жены. Моррис прошел курс катехизиса для взрослых и принял католическую веру (примечательно, что как раз это заставило его впервые задуматься о скитальцах из бедных стран, чья участь так сильно занимала его в последние дни). Венчание назначили на лето. Все, казалось, идет как надо. Но тут героические усилия Морриса подладиться к местным обычаям потерпели крах. Паола, у которой вечно было семь пятниц на неделе, передумала в последний момент и заявила, что находит более романтичным гражданский брак (несмотря на трагический символизм этого акта, ибо веронское бюро регистрации угораздило расположиться как раз на том самом месте, где по преданию похоронили Джульетту Капулетти). Впрочем, решение явно было скорее камешком в огород матери -- в отместку за то, что она так носится с Позенато и с прохладцей, если не свысока, смотрит на Морриса.

Идея оказалась поистине блестящей. Она не просто взбесила мамашу, поскольку драгоценным будущим своякам, конечно же, претила "собачья свадьба" в коммунальной конуре, но дала Моррису некую новую почву для общения с почтенной дамой и даже с Антонеллой, продолжавшей демонстрировать приторное благочестие вопреки своему двусмысленному положению. Тут он зарекомендовал себя истым англичанином, хладнокровным и невозмутимым джентльменом, который стоически боролся до последнего, пытаясь наставить на путь истинный ветреную дочь Апеннин. Уловка сработала так хорошо, что в торжественный день Mamma не вынесла огорчения. В тот миг, когда Моррис, подписав все бумаги, с улыбкой обернулся к тесной компании друзей Паолы (среди которых, к его неудовольствию, затесался и дантист), новоиспеченную тещу хватил удар.

В тяжелом состоянии ее отвезли в реанимацию. Антонелле довелось узнать об этом на последней примерке подвенечного платья; их свадьба с Бобо должна была состояться в тот же вечер. Второпях сбегая по лестнице, она наступила на шлейф... После жуткого переполоха, вызова скорой помощи и беготни по больницам выяснилось, что Антонелла потеряла ребенка. Из-за такой неприятности Моррису пришлось отменить свадебное путешествие с Паолой на Азорские острова. Однако, когда он попытался выразить Бобо свои искренние соболезнования, гнусный молокосос глянул на него так, будто это он был виноват во всем. Что ж, людская страсть валить с больной головы на здоровую и находить козлов отпущения не знает границ. Моррису частенько приходилось размышлять об этом. Он великодушно решил не держать зла на Цыплака. Возможно, со временем им все-таки удастся сблизиться.

После трехмесячного курса интенсивной терапии Mamma так и не поправилась, оставшись наполовину парализованной. Тем временем Бобо явочным порядком вступил во владение винным заводиком. Моррису же после нескольких ожесточенных перепалок Цыплака с Паолой было предложено открыть скромное коммерческое представительство фирмы в городе. Разумеется, ему следовало бы отказаться. Цены и маркетинг отнюдь не были его коньком. Тонкий ум эстета чужд торгашеской суеты. Моррис мог бы стать превосходным фотографом или модельером, или театральным критиком. Но робкий соглашатель в его душе не позволил ответить "нет". Возможно, оттого, что второй половиной своей души Моррис всегда стремился стать тем, кем он не был. Чтобы злобный самец папаша любил его и гордился им так же, как милая мамочка. А еще он мечтал сделаться итальянцем, полноправным членом настоящей местной семьи, отчего его необъяснимо тянуло даже к угрюмому Бобо. Да-да, придется этому мальчишке либо стать таким, как нужно Моррису, либо расплачиваться за то, что он не таков.

В итоге Моррис получил офис на четыре квадратных метра в центре города и задание найти новых клиентов для фирмы, о которой до сих, в сущности, пор ничего не знал. Все это случилось полгода назад.

Захлопнув дверь перед носом яростно лающего пса, Моррис очутился в тесном и мрачном помещении. Все здесь нагоняло тоску: канцелярские шкафы по моде сорокалетней давности; компьютер на дешевеньком офисном столе серо-стального цвета; мутные окна с видом на пару грузовиков среди обшарпанных деревьев; полки со справочниками по виноделию и стопка рекламных буклетов. Тираж так и не разошелся с семьдесят третьего года. Моррис, войдя в дело, первым долгом перелистал английский перевод текста, который с ходу огорошивал ничего не подозревающих клиентов пассажами вроде: "Дитя суровой почвы и прославленных сортов виноградной лозы, этот нектар альпийских предгорий неизбежно восхитит самых утонченных ценителей своим гармоничным букетом и упоительно нежным ароматом". Однако предложение заново переписать опус натолкнулось на нескрываемый скепсис. Фирма имела лишь жалкую горстку покупателей за границей, и англичан среди них не нашлось вовсе, так что переиздание не оправдывало затрат. Буклеты остались пылиться на полках, не востребованные никем и никому не нужные. Единственной более или менее свежей деталью обстановки был низкопробный настенный календарь, презент от братьев Руффоли, чья фирма поставляла бутылки. На порнографических картинках образцы их продукции размещались в интимной близости к тому, в чем мужчины, как принято считать, видят главный источник наслаждений. Над дверью же в разливочный цех, как раз напротив календаря, висело скромное пластмассовое распятие. Оба предмета Моррис находил одинаково безвкусными.

Прикинув, что в его распоряжении примерно полчаса, Моррис включил компьютер и принялся просматривать дискеты, найденные в верхнем ящике стола. Увы, с электронной техникой он был не в ладах, да и не пробовал никогда научиться как следует. Поэтому, найдя наконец нужный файл, "Зарплата и пособия за 1990 год", Моррис не сумел его открыть. Это было просто возмутительно: член семьи по определению должен иметь свободный доступ к информации такого рода. Еще один файл на следующей дискете обещал подборку данных по теме "Fornitori -- -- uva/vini", но и туда войти не удалось. В самом названии "Поставщики -- -- виноград/вина" было нечто, неприятно озадачивающее. Моррис в растерянности уставился на мерцающий неприятным -- зеленоватым светом монитор. Судорожное подмигиванье курсора ничуть не ободряло, а скорее гипнотизировало. Поставщики?..

-- Ciao, -- услышал он вдруг.

Моррис развернулся на вертящемся стуле. В дверях стоял бледный и тощий юнец.

-- Ciao, -- дружелюбно откликнулся Моррис, -- benvenuto. Как жизнь? Заходи, дорогой.

-- Сегодня выходной, -- констатировал Цыплак Бобо. -- И это не твой офис.

— Пришлось взять работу на дом. Сложно продать товар, когда ничего о нем не знаешь. Я тут навел справки насчет большого заказа и хочу выяснить, справимся мы или нет.

-- Так спроси у меня, -- буркнул Бобо.

Он прошел внутрь, присел на край стола и выключил компьютер. Моррис с удивлением отметил, что парнишка напряжен, руки у него чуть ли не трясутся. Это наблюдение непонятным образом вновь пробудило симпатию к Цыплаку.

-- Не хотелось свалять дурака, -- пояснил он. -- Сам понимаешь, всякий раз бегать к тебе за справкой... У тебя своих забот полно. -- Далее он вкратце повторил то, что произносил уже не раз: как он восхищен деловой хваткой Бобо и как полезно получить воспитание в семье бизнесменов. Ему же, Моррису, до сих пор приходится многое узнавать с азов. Бобо как будто слегка оттаял.

-- Сколько нужно этим твоим клиентам?

-- Четыре тысячи ящиков, -- не моргнув глазом, ответил Моррис. -- Для сети английских магазинов "Доруэйз".

-- Четыре тысячи... Столько нам не потянуть, пожалуй.

-- Я в курсе. Ну, а если прикупим на стороне?

-- У нас правило: никогда не разбавлять свое чужим. Это политика фирмы.

Моррис одарил компаньона лучезарным, в меру пристальным взглядом, давая парню полминуты на разворот.

-- Ну да, -- вздохнул он. И затем, поддаваясь внезапному желанию завоевывать доверие, предлагая дружбу (почему бы им не подружиться, ведь не чужие, в конце концов), Моррис вдохновенно -- благо, настал один из тех моментов, когда он любил воображать себя избранником фортуны, с наивной щедростью рассыпающим окрест блестки гения, -- стал расписывать свои планы.

Дескать, ты же знаешь, Бобо, сколько иностранцев-нелегалов шляется по городу. Готовых взяться за любую, самую паршивую, самую низкооплачиваемую работу, да? Притом далеко не все они какая-нибудь немытая шантрапа, скажем, сенегальцы -- вообще полный блеск, наверняка у себя дома были средним классом. Честные, работящие ребята, голова соображает как надо. И вот, если мы наймем потихоньку десяток-другой таких типов на подхват, разливать по бутылкам и паковать в ящики, а бурды можно прикупить у кого угодно -- смотри, ведь вся страна по горло в вине, которое пить некому, -- тогда я точно смогу размещать заказы на британском рынке. Там людям совершенно без разницы, что они пили вчера, чем зальют глаза завтра, понимаешь, о чем я толкую? А если кто пронюхает, не беда -- эмигранты как появятся, так и исчезнут, попросту растворятся в воздухе.

Но ровно посередине своего спича оносознал: Цыплак уверен, что его хотят разыграть или попросту надуть. На лоснящемся от угрей мальчишеском лице любопытство мешалось с подозрением.

-- Ты же их видел на улицах? -- спросил Моррис, переведя дух.

-- Ну да, certo. Пристают то с зажигалками, то с пиратскими кассетами, то еще какую дурь пытаются впарить.

-- Так вот, я думаю, мы должны им помочь, -- внушительно подытожил Моррис. И добавил, со всей нелицеприятностью намекая на их первую встречу, когда Мими привела его в дом Тревизанов как будущего жениха: -- Видишь ли, я и сам здесь чужой. Уж я-то знаю, каково оно, когда местные вечно в чем-нибудь тебя подозревают.

Он, не отрываясь, смотрел в рыбьи глаза богатенького отпрыска. Взгляд этот, как следовало уяснить Бобо, был полон неприкрытого вызова.

Глава третья

Синьора Тревизан сидела в инвалидном кресле на колесах. Уголок рта у нее непрерывно подергивался. Этот тик раздражал Морриса. Вдобавок мучила проблема: за что взяться ему? Нести увесистый венок или катить кресло? Но тогда могут подумать, что цветы покупал не он, а Паола. Людской невнимательности, как известно, нет предела. Иногда это может оказаться даже полезно, чаще -- совсем наоборот.

Туман сгустился и перешел в дождь; кладбищенская автостоянка была забита. Антонелла бездарно копошилась, пытаясь снять кресло с тормоза; проклятую колодку заело. И Бобо, похоже, никак не мог выудить пульт управления от своей "ауди-100" из карманов модельного пальто. Тут Морриса озарило: шагнув вперед, он спросил:

-- Позвольте? -- -- и водрузил венок на колени синьоре. -- Мне кажется, вам было бы приятно положить эти цветы своей рукой на могилу Мими.

Затем, не пытаясь угадать, что выражает перекошенный рот -- гримасу злобы или теплую улыбку, Моррис наклонился и разблокировал тормоз. Если бы твердолобая матрона с первого раза согласилась принять его в семью, Мими не постиг бы такой ужасный конец. И не было бы дурацкой регистрации в бюро (Массимина ни за что не согласилась бы на меньшее, чем венчание в соборе), а стало быть, ни инсульта, ни могилы, которую надо навещать. Ах нет, тогда они бы все вместе чинно шествовали под руку, неся букетик хризантем старому синьору Тревизану, который скончался лет пятнадцать назад.

Толпа вливалась в ворота со статуями, закрывшими лица в знак печали, и самонадеянной надписью "RESURRECTURIS⁽³⁾" над аркой. Одетая с иголочки публика медленно проплывала под черными парусами зонтов, деликатно приглушенные голоса произносили положенные соболезнования. За воротами портики радовали глаз строгостью линий и мягкостью красок. Стенные ниши расцвели венками; в воздухе носилось легкое эхо от шарканья шитых на заказ туфель по мощеным дорожкам.

На Морриса снизошло тихое просветление. Все эти ритуалы так хороши, так утешительны. Где отыщешь в недоброй старой Англии столь безупречно уравновешенную близость между живыми и мертвыми, столь чувственный букет из дорогих мехов и винной теплоты мрамора, когда в едином порыве склоняются головы перед гением предков, создавших всю эту красоту и богатство, а затем величественной поступью удалившихся в небытие? С бесконечной осторожностью почтительный зять спустил кресло синьоры Тревизан по ступеням из пористого камня, туда, где фамильные склепы мерились роскошью, выстроив шеренги алебастровых мадонн, ангелов-хранителей и массивных распятий. Он вдруг ощутил такое довольство собой, что послал заговорщическую улыбку Бобо и от души порадовался его недоумению, пробившемуся сквозь маску скорби. Может, Цыплак решит, что Моррис голубой или что-нибудь в этом роде?

Кроткая Антонелла отнесла улыбку на свой счет и вернула Моррису, присовокупив блик постной утешительности на поджатых губах. А вдруг она опять забеременела и вынашивает будущего наследника Тревизанов? Хуже такой оказии не придумаешь. Паола, делившая с мужем свой зонт, невзначай огладила манто с левого бока -- не вымок ли мех. Конечно, вещица обошлась в десять миллионов и обращаться с ней надо бережно, но бывают моменты, когда важнее держать общий строй. Моррис сердито пихнул жену локтем, вкатывая кресло в аллейку, выложенную каменной крошкой.

"NON FORTUNA SED LABOR⁽⁴⁾" -- золоченые буквы пятнадцатисантиметровой высоты были врезаны в беломраморную плиту, ангел над ними стоил тоже недешево. И потрудиться, несомненно, пришлось под стать затратам. Однако одолеть честно заработанный цирроз печени Витторио Тревизану не удалось. Теперь он тускло улыбался с фотографии в овальной рамке, привинченной к мрамору, -- респектабельный мужчина с квадратной челюстью, в слишком тугом воротничке и галстуке. Вновь поставив на тормоз кресло синьоры, Моррис вышел из-под зонта Паолы, достал красный носовой платок и осторожно отер капли дождя с портрета покойного тестя. Если и этот жест не растрогает старую ведьму, -- что ж, тогда по заслугам и честь.

Однако Моррис понимал, что настоящая причина его тревоги -- Массимина, покоящаяся с противоположной стороны склепа. Единственная, кто любил его в этой стране, и кого любил он. Но судьба заставила... нет, не стоит об этом. Нельзя жить одним прошлым и рыдать о пролитом молоке. Но, собственно, на что еще годится пролитое молоко?

На мгновение Моррис почти испугался увидеть фотографию Мими. Как это он раньше не подумал? Теперь их встреча случится на людях. Будет ли на лице у него написано: "вот человек, предавший сам себя"? Или, быть может, он расплачется? По-хорошему, надо было сюда прийти еще давно, одному, и разузнать, на что это похоже, какое фото они выбрали. В то же время он смаковал свое беспокойство. Завтра в галерее Уффици он полюбуется ее вечным воплощением в искусстве. Сегодня -- оценит краткий миг, запечатленный на фото. Так и быть.

У могилы мужа тик синьоры Тревизан еще усилился. Рот перекорежило совсем уж неприлично: она явно тужилась что-то выговорить. В портике две старухи сердито шипели друг на друга из-за стремянки -- обеим сразу понадобилось украсить ниши на самой верхотуре. Паола была отнюдь не одинока в своем вызывающем несоответствии обстановке. Антонелла тем временем взялась пристраивать букет с отцовской стороны склепа. Она склонилась над вазой, бледные маленькие руки ловко высвобождали стебли из целлофановой обертки. Моррис наблюдал за нею из-за спинки кресла, борясь с сердцебиением. Наконец он заставил себя отстраненно впитывать изящный образ горестного смирения: молодая женщина в белой шубке из нерпы преклоняет колена на фоне вымокших под дождем могильных плит. Кончики пальцев у Антонеллы были нежно-розовые, совсем как у Мими. Сдается, все эти ее жесты не просто голое лицемерие, но есть в них и нечто подлинное -- память о великой культуре, созданной благородной расой. Человек мыслящий всегда способен взглянуть правде в глаза и переменить точку зрения, не так ли? Но тут Паола зашептала ему: "Cristo santo, Мо, вези маму на ту сторону, сгружай венок и давай быстрее сматываться отсюда. У меня уже мурашки по всему телу".

Камешки похрустывали под колесами кресла. От дождя начинало знобить. Впервые они приходят к ней вот так, всей семьей. В прошлогодний День поминовения Моррис с Паолой еще не вернулись из Англии. Странно, сейчас он думает о Мими больше, чем тогда. Гораздо больше, чем за все время, миновавшее с тех пор. Словно по-настоящему надел траур только вчера. Лишь теперь ему захотелось увидеть ее могилу. Лишь теперь Моррис постиг меру вещей и осознал: он любил Массимину и потерял ее. Жизнь просочилась сквозь пальцы; вернее, он сам отшвырнул ее, как ненужный хлам. Порой эта девушка так явственно присутствовала где-то поблизости, совсем рядом, что приходилось прикусывать губу и сжимать кулаки. И было подозрение, что в его необычном состоянии есть нечто знаменательное. Неудивительно, что сейчас так не по себе. Но какую же фотографию выбрали для надгробия? Что он почувствует при первом взгляде на нее? Краем глаза Моррис заметил, как Бобо смотрит на часы.

Они дождались еще одного старичка, ковылявшего с тростью, и Моррис покатил коляску вокруг склепа. Старательно отводя глаза от места, где ожидал увидеть фото, он смотрел вверх, на ангела. Форменный торт из окаменелой плоти и перьев; похоже, скульптор не очень-то представлял, как увязать эти детали воедино. Моррис расслышал тяжкие вздохи Антонеллы. "Наверное, душа у нее была слишком добрая для этого мира, Мими всегда была такой чистой и наивной". Бобо что-то промычал себе под нос в знак сурового мужского одобрения. "Povera Mimi, -- -- заученно вымолвила Паола, -- -- бедняжка". Синьора Тревизан заливалась слезами. Беззвучно, к великому облегчению Морриса.

Они застыли под дождем в почтительной скорби, пока другие плакальщики не спеша тянулись мимо. Моррис медленно, осторожно опускал взгляд, пока не наткнулся на девиз: "БОГ ДАЛ, БОГ И ВЗЯЛ". Это пришлось ему вполне по душе. Хотя Паола порой и называет его бездушным критиканом, ничто не может быть дальше от истины. Бог дает, Он же отнимает. И ни к чему винить самого себя, коль скоро осознаны простые вещи: что-то появляется, что-то исчезает.

Резкий хруст целлофана отвлек его от дум. Синьора Тревизан отчаянно боролась с тяжелым венком, пытаясь вырваться из плена неподвижности. По-прежнему не глядя на фотографию, Моррис обошел кресло, взял у нее цветы, перешагнул невысокий бордюр, который по замыслу должен был держать на почтительной дистанции случайных посетителей, и склонился над могилой.

Теперь он видел Массимину так же близко, как в минуты интимности, а его лица не мог увидеть никто. Моррис смотрел ей прямо в глаза -- впервые с тех пор, как опустил на хрупкое темя пресс-папье.

Карточка была та самая, что рассылала полиция после исчезновения Мими: волосы цвета воронова крыла, нежно-белая кожа с россыпью мелких веснушек, словно хлебные крошки в молоке, огромные глаза теплого орехового оттенка и сияющая улыбка. Тут же вернулись прежние терзания. Они любили друг друга, а семья была против. Но связь между их душами не распалась. моррис ощутил себя героем трагедии. Он с трудом сдерживал слезы. О, только бы Мими дала ему знак прощения!

-- Мне иногда кажется, это я виноват, -- бубнил Цыплак Бобо за его спиной. -- Надо же было подумать, что может такое случиться.

-- Не мучь себя, caro, -- уговаривала Антонелла, -- кому тогда могло прийти в голову...

Моррис бережно расправил венок, чтобы лепестки цветов обрамляли фото, лаская девичье лицо. И стал подниматься на ноги, как вдруг портрет покойницы подмигнул ему одним глазом.

Моррис похолодел. Но ошибиться было невозможно. Именно так делала Мими, единственная из всех его учеников, когда во время урока им случалось встретиться глазами. И когда они очутились на Сардинии, точно так она подмигивала всякий раз, говоря: "Иди ко мне, Морри, пожалуйста, возьми меня, per favore".

И вот Мими подмигнула вновь -- из траурной рамки на мраморной плите, под которой ее нежное тело, должно быть, уже совсем истлело и рассыпалось прахом в гробу...

-- O Dio santo! -- взвизгнул женский голос за спиной.

Так они тоже заметили! Моррис дернулся на месте, ему вдруг стало невыносимо жарко. Щеки пылали, ягодицы судорожно сжались. Он был готов драться за свою жизнь или бежать. Но, поворачиваясь, наткнулся на безумный застывший взгляд синьоры Тревизан. Голова ее неестественно перекосилась набок, с губ слетал тягучий хрип.

-- Врача! -- завопила Антонелла. -- Bobo, un dottore!

Однако ни понурый наследник птицефабрики, ни элегантная Паола не сдвинулись с места. Один только верный зять страдалицы, Моррис Дакворт, ринулся вдоль портиков, оступаясь на щебенке и во весь голос зовя на помощь.

Помощи, как рассчитывало втайне большинство присутствующих, суждено было безнадежно запоздать.

Глава четвертая

По дороге во Флоренцию Моррис старался объяснить Форбсу свое отношение к проблемам эмигрантов. Старик, откинувшись на пассажирском сиденье белой кожи, молча щурил глаза; шоссе перед ними тускло поблескивало в лучах зимнего солнца.

Сперва они учат катехизис в надежде заслужить одобрение приходского священника и получать гуманитарную помощь от церкви. Потом становятся в очередь за медицинской страховкой для иностранцев. Побывав в обеих инстанциях, Моррис был потрясен бездушным обращением, которому подвергались чернокожие, и без обиняков заявил об этом всем ответственным лицам. Его лично оскорбляет хамское высокомерие чинуш! Кичатся своим положением и относительным богатством, мнят себя выше честных, скромных людей. В общем, то же самое, что так раздражало Морриса в его молодом партнере, Цыплаке Бобо: порода, деньги, власть -- и ни капли душевной доброты. Но это еще не все. Как объяснишь такое? Ведь невозможно самому влезть в шкуру этих бедняков, трудно даже понять, способны ли они вообще испытывать страдания. Иногда кажется, что жить им вовсе не стоит, и мир станет только лучше, если они все вдруг -- сгинут куда-нибудь. Вместе с тем в выходцах из Ганы и Сенегала, с которыми успел поговорить Моррис, было некое возвышенное достоинство. Они столько вынесли, но ни на что не жаловались. Отрешенная покорность судьбе -- точь-в-точь как в очередях на раздаче пищи где-нибудь в Эфиопии или на "Распятии" Джотто.

-- Я бы так хотел им чем-нибудь помочь, -- без затей окончил Моррис свой рассказ.

Форбс только шевельнулся в ответ. В дорогу он надел будничный серый костюм, белую рубашку и галстук в цветочек. Запрокинутое лицо казалось скорее припорошенным пылью, чем выбритым. Морщины так глубоки, что в них, должно быть, набивается грязь. Волосы, похоже, спрыснутые лосьоном, отливали серебром.

-- Я давно собирался, как только разживусь кое-какими средствами, помочь им, -- Моррис с удовлетворением улавливал в своем голосе материнские интонации.

Бедная мать без остатка отдавала себя церковной благотворительности; папочка, конечно же, плевался, хотя мерзавцу ее увлеченность была только на руку. Матери постоянно не было дома -- то с безногими возилась, то собирала деньги на слепых, а папа тем временем шлялся по бабам. Массимина тоже состояла в конгрегации молодых католиков, собирала старую одежду для бедных и все такое. Да, она была правильная девушка, не любила сидеть сложа руки... терпение и труд все перетрут. И не валялась в постели, дымя "Ротмансом", когда на носу -- последний экзамен! Моррис в душе содрогался от гнева, но голос его звучал ровно: -- Знаете, я всегда даю пару тысяч, когда они протирают мне стекла у светофора, или еще что-нибудь... Но чувствую, этого недостаточно. Тысяча-другая лир не решит все проблемы, ведь верно?

И миллион-другой тоже не решит, добавил он про себя. Помочь им может лишь работа, постоянный источник дохода. А его жена походя отказалась от денежной профессии архитектора. Моррис и не предполагал, что до сих пор так сердит на Паолу.

-- Вот я и подумал, -- продолжал он спокойно, -- не найдется ли в ваших планах скромное место для этих несчастных?

Форбс наконец-то широко открыл глаза и заворочался на сиденье.

-- Прошу прощения, э-э... я...

В тот же миг Моррис, повинуясь внезапному импульсу, снял с панели телефонную трубку -- и нажал на кнопку. Аппарат выбрал нужный номер из памяти.

-- Извините, я сейчас, -- бросил Моррис Форбсу и тут же испугался, что задел собеседника, чьи познания и культура так нужны для успокоения томящейся души. Но ведь невыносимо все время держать в голове одно и то же!

Телефон тихо затренькал. Они приближались к развязке на Флоренцию и Рим со скоростью сто тридцать километров в час, не нарушая правил. Дисциплинированный водитель Моррис Дакворт слегка придерживал руль левой рукой, правой прижимая к уху плоскую коробочку дизайна Валентино. В трубке послышалось "Pronto", -- уж очень невнятно; похоже, Паола пыталась что-то наспех прожевать.

-- Это я, -- сообщил Моррис. И уточнил, чего ни разу не делал раньше: -- Твой муж.

-- А что стряслось-то? У тебя что-нибудь не ладится?

Выдержав секундную паузу, он произнес заботливым тоном:

-- Я только хотел узнать, как там Mamma.

-- С утра никаких новостей.

-- Ты навестишь ее?

-- Не вижу смысла, раз там позволяют только смотреть через стекло.

-- Да, конечно...

Пока Моррис обгонял по средней полосе парочку медлительных "фиатов", сзади на крейсерской скорости вывернулся "сааб" и заехал за разделительную линию, злобно мигая фарами. Моррис немедленно сбросил газ, чтобы идти вровень с машиной, которую как раз объезжал.

-- Значит, ты могла бы сходить на экзамен, cara. Во сколько он у тебя? В два?

"Сааб" засигналил. Моррис легонько прихлопнул тормоз. Как славно, что ум позволяет делать два дела одновременно. Вернее, даже целых три: за кулисами был еще Форбс, которому предстояло усвоить его блестящий проект.

-- Mo, per l'amore di Dio! Господи, ну какой экзамен, когда мама при смерти? Как вообще я могу думать о каких-то посторонних вещах?

К посторонним, судя по всему, не относился телевизор, отчетливо слышный на заднем плане. Наверное, один из тех местных каналов, что круглые сутки крутят рекламу с распродажи шубок, дамского белья, снегоходов и ароматов любви.

Гудки за спиной слились в непрерывный вой, а Моррис все забавлялся с педалями тормоза и газа. Наглец-водила, небось, еще и кулаками размахивает от злости. Впереди показались первые знаки поворота.

-- Ладно, cara, поступай как знаешь. -- Моррис давно понял: трудней всего заставить человека делать то, что необходимо ради его же пользы.

Но Паола неожиданно спросила:

-- Ты очень расстроился, Мо? -- да так нежно, что Моррис на секунду отвлекся от дороги. --

Собравшись с немалым трудом, он выдавил:

-- Ты же знаешь, cara, я тебе желаю добра, только и всего.

Разъяренный "сааб" в заднем зеркале только что не лопался от злости. Моррис отпустил тормоз, резко вывернул на среднюю полосу, пристроившись между "фиатом" и большим фургоном, потом ушел на правую, где тащилась вереница скотовозок, и четко вписался в "улитку". На лице Форбса промелькнула болезненная гримаса, но, как показалось Моррису, с оттенком восхищения. Он ведь даже не нарушил правила, не так ли? Просто проучил болвана как следует. И тут Паола доверительно промурлыкала ему в ухо:

-- На самом деле, Мо, я просто нюхом чую, что мне сейчас никак нельзя срываться с места. Я бы совсем не хотела, чтоб мамино завещание испарилось загадочным образом, или вдруг оказалось, что она вскочила с постели и все переписала заново. Соображаешь, о чем я? Мне очень не понравилось, как Бобо вчера смотрел на нас.

Вот об этом Моррис не догадался подумать. Он еще сбросил скорость и сосредоточился на знаках. Считал себя самым умным, думал, что видит всех насквозь, а тут какая-то трясогузка повертела хвостом, почирикала, и тут же выясняется, что гениальный Моррис -- просто жалкий дилетант. Но ведь невозможно постоянно держать в голове все мерзости, на какие способны эти извращенцы, иначе самому свихнуться недолго. Надо же, заставлять старушку, которая одной ногой в могиле, изменить последнюю волю!

-- Я тебе после перезвоню, -- сказал он сухо.

Но Паола вовсе не собиралась давать отбой. Она вновь изменила тон, в голосе зазвучала манящая хрипотца:

-- Ты сейчас один, Мо?

-- Разумеется. А с кем я могу быть?

-- М-р-р... -- секунда тишины; Форбс вновь откинулся на сиденье с легкой улыбкой на породистом лице.

-- Ты бы мог кое-что сделать для меня? -- вульгарные нотки так резанули слух, что сконфуженный Моррис поспешил плотней прижать трубку к уху.

-- Что?

-- Мне так... м-м... Так грустно. Я совсем, совсем одна...

Тут до него дошло окончательно.

-- И если кто-нибудь очень-очень попросит, чтоб я сняла штанишки и занялась кое-чем, что ему тоже нравится делать, думаю, мне придется послушаться.

Моррис отчаянно зажмурился, но тут же спохватился и открыл глаза: они как раз выезжали на скоростное шоссе во Флоренцию. По телу заплясали теплые колючие мурашки. Но мерзкий привкус одолевал возбуждение. Стоит расслабиться и потерять бдительность, как Паола превратит его в свою сексуальную игрушку.

-- Если малышка Мо остановится на минуточку, он тоже может делать, что я ему скажу. В конце концов, для чего еще телефон в машине?

-- У меня назначена встреча с клиентом на пол-одиннадцатого, и я уже опаздываю.

-- Ну давай же, Мо, sii dolce!..

-- Но я правда не могу, veramente.

-- Antipatico! -- прошипела она. -- Весь кайф мне поломал, засранец. Ну ничего, еще поплатишься. -- Неясно было, обещание это или угроза.

-- Паола?.. -- Моррису сделалось совсем нехорошо. Неужто он боится?

-- Dio, ты у меня допрыгаешься. Видит Бог! -- Паола швырнула трубку.

Моррис вернул телефон на место и крепко стиснул руль обеими руками. Вот так, извольте радоваться: звонит человек своей жене, с которой они уже полгода как вместе. В который раз предлагает ей подойти к жизни с ответственностью, и что же? Она сперва кивает на умирающую мать, потом плачется на жлоба зятя и наконец предлагает заняться с ней на пару телефонным онанизмом. Тут поневоле расстроишься. -- Некоторое время Моррис вел машину в понуром молчании.

Они въехали в оливково-бурую цветовую гамму Апеннин, волнистый пейзаж с маслинами и кипарисами. Лишь оголенные виноградники напоминали ряды корявых, перекрученных распятий на каменистых полях. Моррис старался получить удовольствие от поворотов, которые совершал с предписанной скоростью, сохраняя неизменную дистанцию между колесами и белой линией. Форбс как будто не спешил продолжить беседу, несмотря на всю важность момента, на котором она прервалась. Моррис по достоинству оценил паузу. Форбс -- воспитанный, интеллигентный человек, он с пониманием относится к его минутной слабости. Как же прав был Моррис, порвав с компанией молодых бродяжек, отравлявшей ему первые годы в Вероне, уйдя от этих бездарных бывших хиппи и недоделанных художников с их показной общительностью и пустыми разглагольствованиями. Не говоря уже о том, что предводитель коммуны, янки Стэн, видел его вместе с Массиминой на римском вокзале Термини, когда Моррис забирал выкуп. Это просто опасно. Зато мудрость старшего поколения спасительна. Моррис подумал: случись встретиться с Форбсом раньше, когда он только приехал в Италию, или с самого начала водиться не с разными там Стэнами, а с такими, как Форбс, -- тогда б не пришлось позапрошлым летом творить безумства. А еще лучше, если бы Форбс приходился ему отцом...

-- Siste viator!

Они только что миновали знак сервиса. Возглас старика оборвал душеприятные размышления, но Моррис не обижался: непонятная латынь лестно напоминала ему о высших сферах.

-- Что? -- переспросил он. Моррис сроду не пытался притворяться в подобных ситуациях. Так ведут себя лишь люди, лишенные достоинства.

-- Путник, задержись! -- пояснил Форбс с просительной улыбкой. -- Дух тверд, но немощна плоть.

Уже второй раз за какой-то час езды... Моррис подрулил к станции обслуживания и смотрел, как высокая худая фигура в сером удаляется в направлении "удобств". Все-таки джентльмен до мозга костей. Нет, друзья у него замечательные и планы отличные. Главное, что сердце не разбито вдребезги, а нервы придут в норму. Все будет хорошо.

Моррис опять было взялся за телефон, собираясь просить дорогую Мими подтвердить свой вчерашний знак чем-то более конкретным -- показать, что она одобряет его намерения, но внимание отвлекла тень у машины.

-- Vu cumpra?

Коренастый марокканец скалил зубы в окошко, которое Моррис имел неосторожность опустить. Дурной запах изо рта перебил и зимнюю свежесть воздуха, и даже бензиновые пары.

-- Пакупаишь? Савсэм хароши видэокамэра, molto economico.

Моррис уставился на него.

-- Савсэм дэшови, molto buono.

-- Davvero? В самом деле? -- Мысли завертелись с бешеной скоростью. Паола как-то говорила ему, что не прочь заняться видеосъемкой. А ведь этот человек не виноват, что общество вышвырнуло его на обочину, заставило ходить немытым и путаться с контрабандой. Одно время Моррис даже опасался, что подобная участь ждет его самого...

По лицу марокканца, книзу от уголка левого глаза, налитого кровью, тянулся длинный шрам.

-- Quanto?

-- Двэсты.

-- Сто пятьдесят, -- возразил Моррис. Он был к этому готов: ясное дело, эмигранты не желают, чтобы им бросали монетки из жалости.

-- Двэсты.

-- Нет, сто пятьдесят. -- Игра забавляла. Появился Форбс; теперь он увидит, как Моррис умеет вести дела.

-- Сто и восэмдэст, -- ухмылка на корявом лице казалась приклеенной. Ничего, Моррису -- не привыкать к вымученным улыбкам.

-- Сто пятьдесят и по рукам.

Араб свирепо насупился. Все как положено. Форбс, неуклюже забравшись в машину, вопросительно приподнял сероватую бровь.

-- Caveat emptor⁽⁵⁾, голубчик, -- пробормотал он с натянутым смешком.

Но Моррис чувствовал себя в ударе:

-- А я говорю, сто пятьдесят, и ни лиры больше.

Его вдруг осенила фантастическая идея: снять на видео подмигивающую фотографию Массимины. Интересно, могут ее канонизировать, если будут представлены неопровержимые доказательства чуда?

Марокканец наконец нехотя сдался.

-- Окей, окей. Дэнги гатов. Станэшь вон там, у бэли фургон, -- он ткнул пальцем в разбитый "фольксваген" за бензоколонкой, где какой-то малыш, похоже, пытался надуть пустую покрышку из воздуховода.

Моррис подъехал, держа бумажник наготове. Через пару минут они вновь были на автостраде; на заднем сиденье лежала коробка с видеокамерой. Настроение так поднялось от удачной сделки, что Моррис сумел объяснить Форбсу весь свой проект в двух словах, тщательно подбирая выражения. Во-первых, он хочет помочь другу, во-вторых, не дать Цыплаку Бобо ради барышей выжимать все соки из несчастных эмигрантов. Цивилизованный предприниматель обязан следовать гуманным, а не потогонным традициям.

Форбса его речь явно привела в замешательство, если не сказать -- ошарашила.

-- Поймите, Моррис, я не совсем то имел в виду, -- с вытянувшимся лицом он полез в карман за трубкой. -- Как вы знаете, я рассчитывал приглашать экскурсионные группы из английских колледжей, учить их азам итальянского языка, истории и культуры, чтобы приобретали познания, так сказать, наглядным путем. И, естественно, тем самым зарабатывать себе на жизнь. Общежитие для сезонных рабочих из Африки в мои планы не входило никоим образом.

Моррис не выносил табачного дыма в машине, но тут не стал возражать. Опыт учит, что у каждого свои недостатки. Две-три минуты он ехал молча, ожидая, пока его идея уляжется у Форбса в голове. Новых возражений не последовало; тогда с грубоватой прямотой честного бизнесмена, развившейся в нем за последние дни, Моррис приоткрыл карты. Чтобы партнер уразумел, что почем и кто заказывает музыку.

-- Но для такой школы вам понадобится солидная стартовая сумма, ведь так?

-- Res angusta domi⁽⁶⁾, -- печально согласился старик.

-- Простите?..

-- Я хотел сказать, что принял к сведению вашу преамбулу.

Стало быть, начальный капитал как раз и можно получить от семьи Тревизанов. Положим, тысяч четыреста-пятьсот в месяц на аренду старой фермы где-нибудь поблизости плюс еще несколько миллионов на ремонт. Проблема в том, объяснил Моррис, что жадные Тревизаны не станут вкладывать такие деньги в дело Форбса ради него самого. Они непременно захотят иметь с этого что-то для себя, и чем скорей, тем лучше. Так у него возникла мысль временно приспособить это помещение для эмигрантов, которые будут разливать вино и паковать бутылки. Очень удачно вышло, что Форбс обратился к нему, как раз когда Цыплак Бобо загорелся идеей расширить производство и работать в ночную смену. Далее, если Форбс со своей стороны не откажется слегка подучить этих африканцев итальянскому и истории искусства (что Моррис, разумеется, будет оплачивать), он тем самым не только проявит милосердие, но и поможет сэкономить фонд зарплаты, коль скоро рабочим придется понять, что часть денег уходит на их же образование. "Возможно, правительство даже назначит нам за это какие-нибудь субсидии, и все останутся довольны".

А поскольку розлив вина -- работа сезонная, то как только он закончится и рабочие уедут, Форбс сможет поселить в отремонтированном доме хоть школьников, хоть кого угодно, живи не хочу. Через пару лет он получит все, чего добивался: настоящую летнюю школу изящных искусств с полным пансионом.

-- Надеюсь, там найдется несколько ставок для учителей, выбившихся в люди из одной среды со мной, -- благодушно заметил Моррис. Старые долги нужно возвращать.

Форбс хранил молчание. Они съезжали по западным склонам Апеннин, все ближе к Флоренции.

-- Беда в том, что здесь одни холостяки, понимаете? Они, по-моему, никогда не берут с собой женщин.

-- А-а, -- протянул Форбс, снова вздернув бровь в табачном дыму. И вымолвил, подавляя тяжкий вздох, с той снисходительной небрежностью, которую Моррис считал неотъемлемой чертой высшего класса: -- Полагаю, если вопрос стоит именно так, тогда мне и впрямь ничего не остается, как только согласиться на выкручивание рук.

Глава пятая

Мать Морриса увлекалась искусством. Папочка, напротив, из всех видов живописи признавал одну сортирную. Факт, конечно, чересчур банален, чтобы анализировать его с философской точки зрения. Но многие факты только кажутся банальными, потому что встречаются слишком часто. Точно так же любая карикатура несет в себе частицу подлинной правды. Вот и его история ничем не отличалась от тысяч других. А вы как думали? Именно эта затерянность среди людских толп, прозябающих в бескультурье, вносила болезненный оттенок в детские воспоминания Мориса. Но она же подчеркивала уникальность, проявившуюся в нем впоследствии.

Моррис тоже увлекся искусством. Мать приохотила его к чтению, рисованию, игре на скрипке. Правда, мало-мальски приличного рисовальщика из него не получилось: он всегда лучше умел ориентироваться во временной последовательности событий, чем создавать в пространстве композиции из предметов. Со скрипкой тоже ничего хорошего не вышло: как-то раз, когда музыкальные усилия Морриса совпали с особо тяжким похмельем отца, тот в ярости растоптал его дешевенький инструмент. Да и не таким уж нечаянным, откровенно говоря, было это совпадение. Зато глотать книги Моррису не могло помешать ничто. Он прочел, кажется, все, что выходило в популярной серии "Экшн лайбрери", начиная с "Истории города Ахена" и кончая не лишенными назидательности "Звездными часами человечества" Стефана Цвейга. (Дух еврейства порой неизъяснимо привлекал Морриса.) Папа бранился на чем свет стоит: дескать, только патентованные бездельники могут целыми днями торчать над книжкой; это, мол, единственный "род занятий", который им позволяет не запачкать рук. Моррис не мог не признать, что в словах родителя есть суровая правда, и это задевало его за живое.

Но больше им не придется обсуждать эти вещи. Нет, нет и еще раз нет! Никаких сеансов самооправдания перед диктофоном, ни за что. После быстро промчавшегося лета с Массиминой Моррису нет нужды доказывать, что он мужчина.

Из-за домашних затруднений ему приходилось предаваться своей страсти в читальном зале городской библиотеки, в обществе прилежных в ученье сикхов и безработных, мусоливших "Сан" или "Миррор" вместе с прочей иллюстрированной чепухой. О, блаженные дни... В то время знакомство Морриса с изобразительным искусством ограничивалось посещением провинциальных музеев. Да и то лишь, когда погода не манила на побережье несгибаемого папочку, -- а иного способа проводить выходные их семья не знала. В большинстве же случаев он обматывался полотенцем поверх мокрых плавок и объявлял, что раз они сюда приехали окунуться, так тому и быть, хоть высокие волны, хоть сам черт. Материнские возражения переходили в плач, она тыкала то на тополя у кемпинга, согнутые штормовым ветром, то на бешено мчащиеся тучи, то на изморось на их окне -- с видом на общественные туалеты, а в конце концов вспоминала про кашель и слабую грудь сына. И если супруг все-таки соглашался выждать, покуда откроются прибрежные пабы, вела мальчика в местную картинную галерею. Или, еще лучше, они с матерью садились в автобус и ехали в какое-нибудь имение неподалеку, где очередной сельский аристократ любезно разрешал им полюбоваться своими сокровищами. Не задаром, разумеется: культурное наследие требует должного ухода.

Лучше всего ему запомнились портреты с пустыми глазами на напудренных лицах, выглядывающих из тугих белых брыжей, и романтичные пейзажи с привкусом готического ужаса, которые, казалось, могли оставить равнодушными только пресыщенных богачей. Десятилетнему Моррису это нравилось. Он любил запах натертых паркетных полов, цветастую материю шезлонгов, высокие окна с бархатными шторами, подвязанными витым шнуром, и то, что за окнами -- гладенькие, словно начищенные скребком пригорки с укромными прудами, полными рыбных деликатесов. Любил тишину и эхо в просторных интерьерах, чьи создатели явно ставили изобилие превыше практичности. Моррис чувствовал, что родился не в той семье.

И, сдается, вообще не в той стране. Когда умерла мать, вестсайдская жизнь сделалась ему настолько чуждой, что проводить выходные оставалось, лишь странствуя из музея Виктории и Альберта в Национальную галерею, из Британского музея в галерею Тейт... Постепенно неутомимый подросток начал понимать, что та разновидность прекрасного, которая ему всего дороже, не имеет ничего общего с героическим прошлым и славным климатом отчизны: его совсем не привлекали ни батальные полотна, запечатлевшие подвиги Веллингтона, ни этюды облаков Констебля, ни морские пейзажи Тернера. Нет, настоящий его идеал -- Италия.

Окончательно он это осознал, разглядывая простенький триптих Чеспо ди Гарофано, изображавший Мадонну в окружении двух святых, Цецилии и Валериана. Осанка у всех троих была безукоризненной осанкой, но выглядели они при этом расслабленными и веселыми. И одеты были великолепно, хотя и без пуританской роскоши жестких корсетов и рюшей -- для английской знати достойный вид был чем-то вроде добровольной пытки. Нет, эти итальянцы с удовольствием носили свои одежды -- мягкие накидки голубого и алого цвета, сверкающие броши, изящные сандалии. А сколько страсти таили в себе глаза и губы! Пожалуй, в Мадонне этой скрытой страсти было не меньше, чем у двух других. Чувственность выражалась через формальный канон; предписанные нормы вырастали из духа чувственности. Так Моррис впервые догадался, что грубые плотские утехи папаши и религиозный пыл матери вовсе не обязательно должны находиться в непримиримом противоречии.

Кроме того, святой Валериан определенно напоминал внешнесамого Морриса, только волосы были не светлые, а темные.

Так что, когда обстоятельства сговорились против него, -- иначе не скажешь, поскольку пришлось убираться из Кембриджа -- Моррис, естественно, направил стопы в Италию.

-- Скажите, вам когда-нибудь случалось находить на картинах сходство с вашими знакомыми? -- спросил он у Форбса, во второй раз объезжая Пьяцца-делла-Либерта.

Как обычно в этой сумбурной стране, найти место для стоянки оказалось невозможно. Забиты были и все тротуары, и середина площади, несколько машин даже приткнулись вплотную к автобусным остановкам. Но Моррис не собирался нарушать правила. Где-нибудь отыщется наконец паркинг, за который он заплатит с чувством выполненного долга.

-- Что вы имеете в виду? -- удивился тот.

-- Ну, картина может напомнить вам человека, -- которого вы хорошо знаете, который вам дорог.

-- То есть портретное сходство?

-- Вот именно, -- ради поддержания беседы Моррису пришлось примириться с подобным извращением смысла своих слов, признать его не стоящим внимания пустяком.

-- Это определенно не мой профиль в искусствоведении.

-- Понимаю, совершенно с вами согласен. Ну, а просто из любопытства не искали знакомые лица на картинах? Жену, например?

-- Нет, -- отрезал Форбс. -- Не находил и не искал никогда.

Моррис промолчал, обшаривая глазами наглухо забитые тротуары -- асфальт двадцатого века под стенами изысканных палаццо эпохи Возрождения. Форбс не сводил с него пристального взгляда небольшими зеленоватых глаз. Тут зазвонил телефон.

Моррис был настолько поглощен красотой своих умозрительных построений и заботами о стоянке, что чуть не поднял трубку, но спохватился, вспомнив, что говорил Паоле о встрече с заказчиком в десять тридцать. Сейчас было уже десять минут одиннадцатого. Не такой он лопух, чтоб попадаться на мелочах.

Форбс ждал, ничего не говоря. После десятого сигнала и очередного круга по площади телефон умолк.

-- А знаете, Моррис, презанятный вы малый, -- заметил Форбс.

Польщенный Моррис, обернувшись, одарил его одной из самых очаровательных улыбок. Он почти физически ощущал, как сияют его голубые глаза под светлыми волосами -- и, поддавшись бесшабашному анархизму, поставил машину прямо на пешеходной дорожке у Палаццо-деи-Синьори.

Галерея, бесспорно, была серьезной передышкой от уличных пейзажей. Но в то же время -- их прямым продолжением, как обнаружил Моррис в одном из тех озарений, что неизменно доставляли ему такое удовольствие. Те же яркие краски здесь словно были заморожены в тусклом розоватом отливе мрамора, в молочной пене туфа. Чувственная аура, какую излучала толпа на площади, здесь застыла в вечном созерцании, будто легкая тень, отделенная кистью и резцом от бурной и подчас вульгарной жизни, кипевшей снаружи, став ее холодноватым подобием, очищенным от навязчивой похоти. Моррис решил побыть здесь подольше. Массимина находилась в восьмом зале на третьем этаже, но могла и обождать. Он свято верил, что отложенное удовольствие самое сильное.

После краткой отлучки в туалет Форбс взял Морриса под локоть и повлек по анфиладе Вазари в Зал Гермафродита. О, он был такой образованный, знал так много. Для начала Форбс предложил Моррису притронуться к гладкому бедру Аполлона, почувствовать объем мрамора и его живое тепло, телесную фактуру. Именно этому, сказал Форбс, он хотел бы учить молодежь -- умению получать удовольствие от красоты и, самое главное, не бояться этого. Вот единственный способ постичь gratia placendi.

А это еще что такое? До чего же Моррису нравится латынь! Он провел рукой по мраморному колену, которое было почти столь же совершенным, как его собственное, лишь на прикосновение не реагировало.

-- Благо наслаждения, -- пояснил Форбс необычайно приподнятым тоном.

-- Attenzione, signore! -- Смотритель возник буквально из воздуха, жесткие пальцы стиснули локоть Морриса. -- Non si tocca, руками нельзя. Или выведу! Так делать нехорошо. Capito?

Моррис обернулся. Ну почему представители власти всегда приводят в такое замешательство? Как будто его поймали на чем-то непристойном. Мучительно захотелось сбежать куда глаза глядят. И тут он вспомнил, что собирался отправить в "Доруэйз" факс с подтверждением заказа. Поездка была безнадежно испорчена, бережно взлелеянный настрой рухнул.

-- Филистерская душонка ищет оправдания в заботах о прекрасном, -- грустно качая головой, подытожил Форбс, когда смотритель вернулся на свой стул. -- -- Он же видел, что никакого вреда мы не причиним. -- И добавил с редкой для него откровенностью: -- Это одна из причин, по которым я решил уехать из Англии.

Но Моррис был слишком подавлен, чтобы оценить важность признания. Все, чего он сейчас жаждал, -- увидеть Массимину и убраться отсюда. Стены, покрытые гобеленами, и расписные потолки вмиг превратились в опасное замкнутое пространство. Выждав примерно до середины залов тосканской школы, он пожаловался на колики и заявил, что им пора ехать. Только вот напоследок хотелось бы еще взглянуть на Филиппо Липпи.

В восьмом зале пришлось дожидаться, пока от картины отойдет шумная -- группа бедно одетых туристов из Восточной Европы. Гид без умолку нес околесицу. Но даже пытаясь заглянуть поверх скопища пегих, нечесаных и просто неотесанных голов, Моррис понял, что перед ним именно Мими с аккуратным -- носиком и сливочно-белой кожей. Невыносимое возбуждение пробежало по телу. Будто он пришел на свидание с любимой... Губы беззвучно повторяли эти слова, а Форбс озадаченно смотрел на него.

-- Вы и вправду неважно выглядите, старина.

-- Не пойму, чего эти полячишки так присосались к моей картине!

-- Всему свое время, -- благодушно усмехнулся Форбс. -- Расслабьтесь, Моррис. Даже чернь порою тянется к прекрасному. -- И осведомился с деликатностью: -- Так это и есть, э-э... пример того сходства, о котором вы говорили? Или же у вас к ней чисто эстетический интерес?

Моррис не мог ответить: в горле застрял ком. Форбс понимающе вздохнул.

Поляки, если это в самом деле были они, наконец ушли, и Моррис поспешно приблизился к картине. Святая дева одета очень просто, в красное и голубое; два трогательно пухлых херувима возлагают на нее венец. Глаза опущены долу, голова чуть повернута вбок с тем скромным и слегка кокетливым -- именно из-за скромности -- наклоном, одним из характерных жестов Массимины. Ошибка исключалась. И даже -- невероятно -- крошечная капелька грязи запятнала холст в точности на том же месте. Маленькая родинка под левым ухом, которую он когда-то так любил целовать. Ибо ничто не возбуждало в нем такую нежность, как изъяны, подкупающие своей беззащитностью.

Но прежде всего -- глаза. Огромные, светло-карие, они смотрели прямо на Морриса. Ощущение ее присутствия было еще сильней, чем на маленькой кладбищенской фотографии. Это -- была сама Мими.

-- Липпи прославился живостью своих фигур и искусной передачей тончайших оттенков телесного цвета, -- сообщил Форбс. -- Хотя и талантом, и амбициями он уступал своему учителю Мазаччо, не говоря уже о ближайших последователях, Леонардо да Винчи и Микеланджело.

Моррис не мог оторвать взгляд от волос, обрамлявших лицо точь-в-точь как у Мими, во всяком случае с тех пор, как он велел ей сделать завивку, чтобы изменить внешность.

-- Она вам напомнила подругу детства? -- деликатно осведомился Форбс. -- А может быть, вашу матушку, любимую тетю или кузину?

-- Мою первую и единственную любовь, -- хрипло вымолвил Моррис, не помня себя от страдания и в то же время упиваясь возвышенностью -- момента. Никто другой не сумел бы проникнуться этим, как он.

-- La donna e mobile, -- посочувствовал Форбс. -- Сердце красавицы, как известно... Увы, прекрасный пол не только прекрасен, но он же и ветрен, и куда легковеснее нашего брата.

-- Нет-нет, -- пробормотал Моррис, не отрываясь от картины в уверенности, что Мими вот-вот подаст новый знак. -- Она умерла.

-- О, простите.

Выдержав долгую паузу, Моррис обронил трагическим тоном:

-- Мы собирались пожениться.

-- Кажется, еще ни одному мужчине не удавалось жениться на той, кого он любил больше всего, -- мягко заметил Форбс. -- Это почти что закон природы, такая же невозможность, как добыть философский камень или построить вечный двигатель. -- Старик впал в элегический тон. -- Иначе жизнь была бы чересчур хороша, вы не находите?

-- О да, -- Моррис оценил его участие. Хотя вокруг слонялись толпы людей, они вдвоем были отделены от всех, словно находились в ином измерении. Над головой юной женщины порхали голопузые ребятишки, на губах ее играла легчайшая улыбка. Да она меня просто дразнит, решил Моррис. Заставляет ждать.

-- Несчастный случай или болезнь? -- спросил Форбс.

-- Ее похитили и убили какие-то подонки, -- Моррис весь задрожал от гнева. -- Представляете? Единственную девушку на свете, кого я любил. Убили!

-- Господи помилуй! -- Форбс аж отпрянул с той старомодной выразительностью, которая вновь порадовала Морриса, вопреки отчаянию.

"Мими!" -- выдохнул он почти в голос, гипнотизируя взглядом картину. Ну когда же она отзовется? Иногда Мими бывала такой упрямой. Как в тот день, когда Моррис без конца умолял не вынуждать его сделать это, чтобы они были счастливы вдвоем до конца своих дней. Разумеется, он не желал такого исхода. Он даже призадумался на миг, не стоит ли открыть душу перед Форбсом. Пусть тот скажет, что вполне понимает Морриса, что на его месте любой поступил бы так же.

-- Извините, Бога ради, -- пролепетал Форбс. -- Мне и в голову не могло прийти...

Они не двигались с места. И картина, казалось, застыла безнадежно. Моррис чувствовал, что его чичероне начинает терять терпение. Чтобы отвлечь Форбса, он спросил:

-- Вы не знаете, он с натуры рисовал? Я имею в виду, существовала ли такая девушка в жизни?

-- Липпи? Да, некоторые художники использовали натурщиков как анатомическую основу для религиозных образов. Хотя конечный результат, разумеется, получался сильно идеализированным.

И ничего не разумеется, мысленно возразил Моррис. Это точная копия Массимины.

-- С Липпи произошла любопытная вещь, -- Форбс определенно старался отвлечь своего молодого друга от грустных размышлений. -- Он был монахом и писал картины на духовные сюжеты, но однажды сбежал в мир, соблазнил монахиню, а потом женился на ней.

-- Соблазнил?.. -- опешил Моррис.

-- Так, во всяком случае, гласит предание.

-- Похитил монашку и сделал ее своей натурщицей?

-- Ну, не знаю, позировала ли она для картин. Но вполне может статься...

-- Монашка?

-- Именно.

А ведь Мими тоже была ревностной католичкой! Странно, что такой чуткий человек, как Форбс, не уловил бросающегося в глаза сходства. Точно это сам Моррис нарисовал портрет девственницы, затем взял ее в жены -- чем не смерть для монашки. Или не так? Мозги готовы были закипеть. Но загадочная улыбка на портрете хранила неподвижность.

Действительно ли Мими его любила? Или это был просто предлог сбежать из дома -- семейного монастыря?

-- Браунинг написал об этом малом довольно жизнерадостную поэму, где оправдывал запретную страсть, -- продолжал Форбс. -- Однако же Рескин ее несколько перехвалил.

Терпение Морриса лопнуло. Он, должно быть, рехнулся -- торчит здесь битых десять минут, дожидаясь знака. А если нет, тогда над ним просто издеваются. Черт бы побрал эту ехидную улыбочку! В конце концов, Мадонна там или нет, но Мими была всего лишь обыкновенной девчонкой, каких много. Он повернулся, схватил Форбса за руку и потащил к выходу.

-- Живот, -- стонал он. -- Больше не могу...

Голос раздался, когда они шагнули за порог зала Боттичелли. Моррис тут же оцепенел. Форбс, испугавшись, что приятеля вывернет прямо на пол галереи, или тот упадет в обморок, обнял его за плечи. Моррис с трудом повернул голову. В зале было шумно: школьники перекликались пронзительными голосами. Но он только что отчетливо расслышал собственное имя: "Морри!" Никто другой так его не называл. Большие карие глаза смотрели с дальней стены. Моррис послал ей воздушный поцелуй, отвернулся, стряхнув с плеча дружескую руку, и заковылял вниз по ступеням.

В машине ему отчаянно захотелось поговорить с Мими, но в присутствии Форбса это было невозможно. Старик попросил задержаться где-нибудь перекусить и предупредил, что оставил дома бумажник. Моррис пожалел своего благородного визави, вынужденного побираться столь невзыскательным способом, и великодушно настоял, чтобы тот заказал самые дорогие блюда в меню. Его собственный желудок отпустило как по волшебству. Позже, по пути домой, преодолевая желание поскорее остаться в одиночестве, он предложил Форбсу одалживаться без стеснения, когда не хватает до пенсии, и уговорил взять несколько стотысячных купюр.

-- Я понимаю, это смахивает на бред сумасшедшего, -- продолжал Моррис, -- но как вы считаете, не мог бы я когда-нибудь выкупить картину вроде той в галерее Уффици? У них ведь десятка три разных сцен Увенчания Девы.

Форбс усомнился в такой возможности, но согласился, что окружать себя предметами искусства, коль скоро средства позволяют, лучше, чем ходить по музеям. Когда имеешь дело с прекрасным, очень важен момент обладания. Он часто скучает по своему старому дому в Кембридже и картинам, которые там были. Но не по людям. Уехать оттуда следовало еще раньше, пока он был молод.

И опять Моррис слишком погрузился в свои думы, чтобы принять завуалированное приглашение к разговору по душам. В конце концов, в Форбсе его интересует высокая культура, а не превратности личной жизни. Когда зазвонил телефон, он растерялся: возможно ли такое чудо, и позвонит она?

Но это была всего лишь Паола.

-- Mamma пришла в себя. Господи, она, кажется, собралась выздороветь. Просто невероятно!

Моррис тоже не хотел в это верить. Но открыто проявить недовольство было бы дурным тоном.

-- Одно утешает, -- продолжала жена, -- Бобо вне себя. Он злится еще сильней, чем мы.

Положив трубку, Моррис представил, как взбесится зять, когда, вернувшись в Верону, он подтвердит, как и намеревался, заказ на четыре тысячи ящиков с самыми жесткими сроками доставки. Все должно быть расставлено по местам.

Глава шестая

Ближе к полуночи, когда они с Паолой утешали друг друга над бутылочкой полусухого и жена вовсю использовала его пристрастие к шоколадному мороженому, собираясь затеять некую оральную прелюдию, Моррис вспомнил об утренней покупке. Паола надувала губки над растаявшим пралине. "Сперва сюрприз, дорогая", -- настаивал Моррис.

Накинув халат и сунув ноги в шлепанцы, он спустился по лестнице и вышел в морозный туман ноябрьской ночи. Чертов строитель обнаглел вконец: бросил экскаватор прямо у главных ворот, так что к гаражам ни проехать, ни пройти. Но Моррис еще придумает, как его достать. Торопиться некуда, -- с этой мыслью он вытащил коробку с заднего сиденья "мерседеса".

На втором этаже Моррис на секунду задержался у соседских дверей, прислушиваясь к бормотанию телевизора. Только тут ему стало казаться, что гостинец слишком тяжел для видеокамеры. Кстати, не помешает знать, чем развлекаются соседи в этот час. На лестничной площадке хорошо была слышна тягучая эротическая мелодия: на седьмом канале шло ночное шоу. Стриптиз, сюрприз... Он приподнял коробку и потряс. Самодовольство быстро сменялось полуобморочной тревогой. Внутри что-то болталось с неприятным глухим звуком.

-- Кажется, я свалял дурака, -- объявил он загробным голосом, войдя в гостиную. Паола устроилась на кушетке, лежа на животе. Ее белье Моррис находил одновременно возбуждающим и пошлым. Она поманила его пальчиком, и он почти сорвался на крик: -- Господи, я же полный, законченный идиот!

-- М-р-р... -- только и отозвалась жена.

-- Ненавижу себя! -- он судорожно отдирал скотч от коробки с надписью "Сони". -- Хотел сделать тебе подарок, а вместо этого выбросил псу под хвост полтораста тысяч лир... Полтораста тысяч!

Неожиданно, но точно в искомый момент Моррис ощутил слезы на глазах. Его захлестывала волна самых противоположных эмоций: унижение, злость, раскаяние и готовность все простить. Коробка наконец раскрылась, оттуда выпал кирпич в полиэтиленовом пакете и разбился об пол.

Паола разразилась хохотом. "Ох, Мо, ну и балбес! Ты у marocchino покупал, да? Все же знают, какие они жулики".

Бубенчики в ее голосе звучали в такт мельтешению пузырьков под черепом Морриса, где-то позади глаз, будто кровь собралась закипеть. Даже пижама и просторный халат, казалось, впились в готовое взорваться тело. Он задыхался от бешенства. Взять бы этот кирпич -- да по этому глумливому, распутному лицу!.... Массимина ни за что не стала бы так себя вести.

-- Я купил это тебе! -- заорал он. -- Чтобы сняться вместе! Пожалел ублюдка, а он меня кинул!

Паола метнулась к нему и крепко обхватила руками. Моррис в ярости отпихнул жену, но та вновь обняла его и прижалась лицом к плечу.

-- Мо, возьми меня, -- шептала она, -- ну скорей же. Я так обожаю, когда ты злишься. Ты такой наивный, и сладкий, и сильный, и жестокий -- все в одном флаконе.

Он попробовал было сопротивляться, но ярость и возбуждение вкупе с эротическим бельем подорвали его силы. "Обожаю, обожаю..." -- повторяя, как заведенная, Паола распахнула на нем халат и притянула к себе за ворот пижамы...

После она безмятежно задремала, а Моррис долго лежал без сна и маялся, заново переживая, словно в калейдоскопе, сегодняшние обиды. Наконец он встал и вышел в гостиную. Включил свет, поднял пакет с обломками кирпича и осторожно положил на коврик у дивана. Затем осмотрел пол и обнаружил серьезное повреждение на одном из изразцов -- зеленоватый геометрический узор изящного дизайна от Бертелли перечеркнула грубая белая царапина. Итак, все оказалось еще хуже. Он не только отдал деньги человеку, которого общество заставило промышлять мошенничеством, но вдобавок, разозлившись на себя за глупость, испортил плитку стоимостью под сорок тысяч лир. Заменить ее обойдется как минимум вдвое дороже.

Вернувшись в постель, Моррис обнаружил, что Паола, как это с нею частенько бывало, вторглась во сне на его половину. Что-то детское было в привольном изгибе тела под тяжелым покрывалом. Она и есть испорченный ребенок, привыкший все получать по первому требованию. Моррис надел халат и сел в единственное в спальне кресло. Час или больше он неподвижно смотрел в темноту; перенесенные за день унижения одно за другим проносились перед мысленным взором, как наяву. Притворное -- недовольство марокканца, склонившегося к окну машины; всплеск идиотской радости, когда удалось "сбить цену" до ста пятидесяти тысяч; потом нарисованная усмешка Массимины в галерее, словно Моррис завяз в трясине и отчаянно пытается вырваться, молотя руками по воздуху, а она снисходительно взирает с вершин своего мученичества, искупившего все грехи. Наконец, издевательский хохот жены, ее животное урчание и похоть, -- будто он, Моррис -- всего лишь ходячий вибратор, который можно в любой момент употребить в свое удовольствие, будто только в этом он и нуждается, а не в понимании и утешении...

"Не называй человека счастливым, пока он не умер", -- вспомнилось изречение кого-то из старых моралистов. Эти слова Моррис повторял всю ночь напролет. Он почти завидовал теще, стоявшей у заветного порога.

Глава седьмая

Дом, не слишком надежно прилепленный к вершине холма над Мардзаной, имел три этажа и дырявую крышу с четверкой статуй по углам, которые Форбс, опасливо постояв пару минут на террасе, поспешил объявить лишенными какой-либо художественной ценности. Пусть так, но Моррис находил их по меньшей мере живописными. Скульптуры изображали, судя по всему, святых Зено, Рокко, Анну и Агату -- ничем не выдающихся чудотворцев местного значения, совершавших некие путаные и неправдоподобные деяния. Но именно избыток ритуальной пышности и был, по убеждению Морриса, самым ценным в итальянской культуре. Кто бы в Англии смог поверить, что Мими подмигивала ему с фотографии или окликала со старой картины? Это накрепко связало его с итальянскими духовными традициями, подарило настоящую опору в жизни. Моррис навсегда принадлежал этой земле.

Форбс заметил также, постучав по расшатанному оконному стеклу, что в доме либо будет жутко холодно, либо придется платить кошмарные деньги за отопление. Скорее всего первое, объяснил Моррис, поскольку центрального отопления здесь нет, а камины нуждаются в основательном ремонте, прежде чем в них можно будет -- разжигать огонь. "Но загляните-ка в -- будущее, -- настаивал он, -- холм, виноградники, кипарисы, благородный фасад со скульптурами".

-- Rudis indigestaque moles⁽⁷⁾, -- подытожил Форбс.

-- ?..

-- Я хочу сказать, что надеялся на лучшее, однако quod bonum felix, faustumque sit⁽⁸⁾ К вечеру переберусь.

Оказалось, Форбс серьезно задолжал домовладельцам, поскольку был вынужден содержать сразу две квартиры -- здесь и в Англии -- на свою мизерную пенсию, которая к тому же часто запаздывала. Жена, оставленная в Кембридже, вела себя совершенно непотребно и без конца сетовала в письмах на дороговизну топлива, общественного транспорта, театральных билетов и всего на свете. Дамочка, похоже, просто не желала понять, что супруг от нее ушел. Форбс пустился в рассуждения, как он благодарен Моррису, что тот позволил ему вернуть утраченное достоинство, избежать бесславного возвращения восвояси. Он повторял это на разные лады, взяв Морриса за руку и преданно глядя водянистыми глазами в пыльных складках кожи. Было в нем некое благородное бескорыстие наставника, удалившегося от дел. Моррис тепло улыбнулся. Не стоит об этом; помочь такому достойному человеку -- одно удовольствие. Он порадовался заинтригованному взгляду, который послал ему старик при этих словах.

Они еще раз осмотрели дом снизу доверху. Штукатурка на стенах осыпалась огромными кусками, а ставни, казалось, держались только на слоях старой краски. Холодная каменная лестница вела на покосившиеся этажи со спальнями, где катастрофически не хватало мебели: лишь пара продавленных кроватей с готическими спинками да туалетный столик с мраморным верхом -- разумеется, расколотым. Над ним траченная плесенью картина со сценой распятия святого Петра. В полумраке на верхней лестничной площадке висел еще один холст: молодая женщина стоит на коленях, рыдая над пышно убранной могилой, в глазах отражаются блики нарисованных свечей. Форбс неодобрительно покачал головой и что-то пробормотал по-латыни.

Но Моррис остался доволен. Они ведь искали как раз такое место, где витал бы дух высокой культуры. А уж как славно будут выглядеть проспекты, которые они пошлют на следующий год в Итон и Харроу. Через пару дней сюда вселятся эмигранты, это поможет оплатить аренду и ремонт. Скажем, тридцать процентов из положенной им зарплаты за стол и кров? Да, вполне нормально. Он повернул кран в умывальнике, оттуда вытекло несколько капель ржавой воды, затем раздалось протяжное урчание. "Fiat experimentum in corpore vili⁽⁹⁾", -- изрек Форбс, на этот раз воздержавшись от комментариев.

Нет, настоящая причина душевного подъема, думал Моррис, ведя машину обратно в Вальпантену -- явно быстрее, чем следовало бы, -- в том, что он не стал жалеть себя, когда дела приняли дурной оборот. Вот за это он заслужил награду, и теперь, когда все разложено по полочкам, конечно же, имеет право на некоторое самодовольство. В конце концов, жизнь -- игра, и Моррис сорвал банк. Вперед, только вперед. "Не так ли, Мими, cara?" Он взялся было за телефон, но тут же отпихнул трубку. Право, бывают моменты, когда лучше держать в руках все безумные страсти и подходить к жизни как можно проще и практичнее. А Мими обязательно даст знать о себе, как только он сам этого пожелает.

Кваме был на своем обычном месте -- у светофора на подъезде к кладбищу. Рослый негр за мелкую мзду протирал стекла машин всем желающим. Заприметив издалека щедрого клиента, он заторопился к "мерседесу" с ведерком в руке. Несмотря на распиравшую его жажду действий, Моррис позволил парню обрызгать стекло и хорошенько поработать губкой. Загорелся зеленый свет, машины впереди и в левом ряду двинулись. Кваме старался вовсю, счищая налипшие соринки. Сзади начали сигналить, Моррис не шевелился. Гудки слились в хор. Вечно этим итальянцам не терпится! Кваме встретился с ним глазами сквозь засиявшее ветровое стекло. Как и в прошлые два раза, на лоснящемся черном лице Моррису почудилась смутная тень страдания. Он опустил окно, но вместо того чтобы протянуть, как обычно, тысячу лир, поманил Кваме внутрь. Потом выждал с полминуты, пока загорится желтый свет, и только тут тронулся с места. Нечего было этой публике так суетиться.

Имя (или, может быть, фамилию) африканца Моррис узнал в полицейском участке, когда помогал ему писать прошение о выдаче вида на жительство. Потом они встречались пару раз на оживленной объездной дороге у кладбища, где Кваме с десятком себе подобных коротал ночи в пустующих стенных нишах. И сейчас, стоило Моррису помахать рукой, как негр, не говоря ни слова, опустил ведерко на тротуар и полез в машину с широченной улыбкой на лице. Он вообще не задавал лишних вопросов. Точь-в-точь как Петр, который закидывал свои сети, когда его призвал Иисус. Морриса впечатлило, даже растрогало такое доверие, но в то же время он был заинтригован -- до чего просто живется этому человеку. Как бы сам он ни ценил изящество, но уж снобом его не назовешь. Гений Морриса помог угадать незаурядную натуру в простодушном Кваме, как до этого он открыл высшую пробу в обносившемся Форбсе, а еще раньше -- потрясающий букет красоты, добра и чувственности в таком совершенно выморочном создании, как Массимина.

Они молча доехали до центра по забитому шоссе. Там у Морриса наконец-то получилось то, к чему он так долго стремился: втиснуться на последний клочок свободного пространства на стоянке у Пьяцца-Бра. И вновь рука судьбы показалась восхитительной. Стоит ему приняться за дело -- и события, слегка поупрямившись для вида, в конце концов поворачивают куда надо. Тут же появляется Форбс, готовый взять на себя заботы об общежитии. Следом -- заброшенный дом за сходную плату и Кваме со своей кладбищенской компанией. А в точке переплетения всех нитей, которые Моррис связывает воедино, -- колоссальный заказ от "Доруэйз". В этом они окончательно разберутся вместе с Массиминой. Уж ей-то с того света должны быть внятны все замыслы провидения. Возможно, она сумеет объяснить даже то, что кажется сейчас единственной помехой: злосчастный брак с Паолой. Может быть, это что-то вроде наказания, -- каждодневное унизительное напоминание о зле, которое он совершил? Погруженный в свои мысли, Моррис отвел Кваме в магазин, где купил ему ботинки, джинсы, свитер и плащ.

Негр принял подарок совершенно естественно, не выказав ни телячьего восторга, ни равнодушия. Рослый и пышущий здоровьем, невзирая на долгие часы в холоде и сырости, среди ядовитых выхлопов, на ночевки в стылых каменных нишах с одним одеялом, он стоял в новой одежде у полированной стойки уличного бара и невозмутимо потягивал пиво, заказанное Моррисом.

-- Много здесь ваших? -- спросил тот по-английски. Забавно было ловить возмущенные взгляды завсегдатаев, не привыкших встречать здесь черных.

-- Десять, одиннадцать, двенадцать, -- пожал плечами Кваме с беззаботной улыбкой. -- Зависит от погоды, от полиции.

-- И все приличные ребята?

Толстая черная губа с нежно-розовой изнанкой выразительно вытянулась вперед: откуда, мол, мне знать?

-- Можно на них положиться? -- не отставал Моррис, угощаясь солеными орешками.

Снова выпяченная губа, потом быстрый проблеск усмешки, в темных глазах -- та самая волнующая смесь сдержанности и боли. А он сантиметров на двадцать выше меня, прикинул Моррис. И до чего же черен...

-- Я интересуюсь, потому что намерен предложить вам работу. И жилье.

Куда больше, чем местные соглашались дать Моррису, когда он здесь появился. Через пару минут, везя нового друга по городу, он снял телефонную трубку, сделал вид, будто набирает номер, и стал пересказывать Мими свою метафору с ткачом, что сплетает нити, предназначенные друг другу. Любопытно было заниматься этим перед посторонним человеком. Тот как будто понимает, что ты флиртуешь, но не знает, с кем. Хотя, конечно, довольно смешно было использовать для этого столь неопределенную фигуру, как Кваме. Суть вся в том, распространялся Моррис, чтобы подобрать такое сочетание цветов, которое сложилось бы в неожиданное и в то же время гармоничное целое. То есть нужен настоящий мастер. Только ему под силу разглядеть природное соответствие чуждых, на первый взгляд, деталей. Сейчас, к примеру, даже недружелюбие Цыплака Бобо превращается в элемент узора, оживляет его, привнося напряженность и стремление к успеху. Да, пускай у Морриса не обнаружилось талантов художника или писателя: похоже, его подлинное призвание -- быть архитектором судьбы. Он знает, как поступать, чтобы события происходили с живыми людьми. "Как у нас с тобой, Мими, -- закончил он неожиданно севшим голосом. -- О, как мне тебя не хватает!" Несколько секунд ушло на борьбу с гложущей тоской, которую неизменно вызывали беседы с призраком.

Отложив трубку, Моррис взглянул на Кваме. Парень весело улыбался и похлопывал по коленкам в четком, размеренном музыкальном ритме. Приятная компания -- немногословен, но понятлив на редкость. Он, как мало кто другой, достоин того, что предлагает Моррис.

Глава восьмая

Место, куда они прибыли, было чем-то вроде поселка для богатых. Две старинные виллы, полностью перестроенные и поделенные на квартиры, четыре новеньких особняка с шикарными террасными балконами, дорогими пакетными окнами и водостоками из меди, бассейн, теннисные корты. Но самая важная и, как решил Моррис, возмутительная деталь -- высокая ограда с колючкой наверху по всему периметру и электронные ворота с глазками видеокамер. Как будто можно вот так запросто отгородиться от всего мира и купаться в деньгах! Да эти типы прямо-таки напрашиваются, чтобы в их укромный уголок нагрянул негр Кваме, словно зримое двухметровое воплощение душевной отверженности Морриса.

-- Sono io, Morris, -- позвонив в один из четырех десятков колокольцев у ворот, он пристально глядел в камеру справа, не объясняя, к кому они приехали.

Молоденькая консьержка пообещала все немедленно выяснить, тем самым давая понять, что Моррис не принадлежит к кругу избранных, кому доступ открыт в любое время дня и ночи. Недолгое, но выразительное ожидание; затем ворота с гулом отъехали в сторону. Моррис свернул за угол и только тут велел Кваме вылезать.

В холле пол был выложен плитами полированного сардинского гранита, стены покрыты новомодной штукатуркой на тончайшем плетении из реек, мебель в основном старинная, но не нарушавшая духа современности, -- вероятно, оттого, что шкафы и столики были так тщательно отреставрированы, так гармонично сочетались со сверкающим полом и опрятными стенами. Они не столько взывали к истории, сколько казались взятыми со страниц глянцевого журнала интерьеров.

Такая обстановка просто не могла не восхищать. В ней не было ничего случайного -- и ничего от пошлых пристрастий Паолы к шелковой обивке пастельных тонов и низким мягким кушеткам, словно для нее идеалом домашнего уюта служил бордель с претензиями на роскошь. И, разумеется, ничего похожего на привычный бедлам английских жилищ, какими они запомнились Моррису. Но даже здесь все равно чего-то недоставало. То ли дело старый семейный особняк в предместье Квинцано, куда Массимина привела его знакомиться с матерью и сестрами. Там витала в воздухе некая магия, таинственным способом превращавшая провинциальную затхлость в атмосферу культурной роскоши. Место, где живется со вкусом -- вот достойная цель! Ничего, Моррису только тридцать. Времени у него хватает.

Кваме топтался за дверью. Моррис жестом пригласил его войти. Маленькая горничная-южанка не скрывала паники, но Моррис не обратил на нее внимания. Фигура негра вносила восхитительную струю мавританского стиля в суровую гармонию гранита и финишной штукатурки, словно его, как эту старинную мебель, вырезали из модного журнала. Чернокожий слуга придает властность господину.

-- Я хотел бы видеть Бобо, -- произнес Моррис официальным тоном. Не успела девушка сообщить, что -- хозяина нет дома, как в дальнем углу холла возникла Антонелла, спустившись по винтовой лестнице со ступеньками из туфа и опорой из стальных труб изысканно-грубой обработки.

Следом за ней на лестнице появились ноги в черных брюках, принадлежавшие, как оказалось, низенькому пожилому священнику в круглых очках. Руки у него были заняты двумя объемистыми пластиковыми пакетами.

-- Дон Карло, -- представила гостей Антонелла, -- мой зять Моррис Дакворт.

-- Piace me. Очень рад. -- Мужчины пожали друг другу руки. Священник улыбнулся и направился к выходу. -- Не стану вас задерживать, -- пояснил он с миной смирения, ставшего профессией.

-- Мы разбирали старые вещи для бедняков, -- зачем-то добавила Антонелла.

Но Моррис не унимался:

-- Разрешите представить вам Кваме.

Священник грациозно развернулся, покоряясь неизбежному долгу. Кваме что-то пробурчал под нос, просияв во всю ширь черного лица. Но во взгляде негра, зацепившемся за Морриса, трогательное доверие смешивалось с озабоченностью.

-- Он пока не слишком хорошо владеет итальянским, -- объяснил Моррис, -- в основном говорит по-английски. -- И добавил, едва священник вышел за порог: -- Это один из новых рабочих нашего упаковочного цеха. Я думал, Бобо здесь. Звонил ему в офис, но не застал.

Ничего подобного он, разумеется, не делал.

Антонелла в нерешительности застыла среди роскошной мебели. Одета она была с традиционной простотой -- одна из немногих знакомых Моррису итальянок, которые совершенно не умели себя подать. Мгновенная интуиция, предмет его всегдашней гордости, подсказала, что шикарная обстановка -- скорее всего, плод увлечений Бобо. Сама она наверняка предпочитала иллюстрированным журналам по домоводству литературу вроде "Чудес святого Антония".

-- Но Бобо ведь целыми днями сидит у себя в офисе, -- озадаченно возразила невестка.

-- Ну, наверное, выскочил куда-нибудь на минутку, -- заколебался Моррис, словно прикидывая, как лучше распорядиться драгоценным временем. -- Пожалуй, отвезу парня к нему. -- Кваме, -- сказал он по-английски, -- это жена твоего босса, синьора Позенато.

Огромный негр, почтительно склонившись, взял Антонеллу за руку. Шок ее был очевиден, как и отвращение к запаху, исходившему от африканца, -- характерной смеси мускуса и псины. В то же время она явно исполнилась решимости преодолеть недостойные эмоции. Губы неуверенно сложились в улыбку, на щеках появились милые ямочки, но уголки рта слегка подрагивали. Пожав черную лапу, она машинально потерла ладони. Кваме меж тем продолжал кивать головой, как китайский болванчик; вид у него был довольно нелепый.

-- Bene, -- осадил его Моррис, выразительно глянув.

Тут Антонелла наконец вымолвила долгожданное:

-- Бобо мне не говорил, что вы собираетесь нанять новых рабочих. С чего бы это?

-- Davvero, не говорил?

Она помотала головой; тугой узел волос качнулся над крепкой шеей. Крестик под вырезом платья лежал в глубокой и уютной ложбинке. Сложением Антонелла больше напоминала Массимину, чем Паолу. Все в ней было солидно и основательно. Но телесное изобилие невестки скорее связывалось с материнской заботой. К пышной груди хотелось припасть, как к надежному источнику пищи и тепла -- это сулило куда больше удовольствий, чем секс.

Какого черта он сглупил с Паолой? Неужто человек только затем рождается на свет, чтобы раз за разом убеждаться в муках, что вся его жизнь -- непрерывная череда ошибок, и это его единственное предназначение?

-- Видишь ли, я пробил огромный заказ от сети британских супермаркетов. Чтобы справиться, мы закупаем вино на стороне, и нам нужны рабочие на упаковку. Придется завести ночную смену.

Теперь Антонелла заинтересовалась не на шутку. Озабоченность в ее голосе была уже не показной:

-- Но папа всегда придерживался совсем другой политики, и мама тоже. Вино марки Тревизан с виноградника Тревизанов, а больше никаких добавок.

Моррису ничего не стоило изобразить удивление. Он склонил голову набок, вопросительно нахмурив ясный лоб, затем извлек из-под стеклянной столешницы стул довольно аскетичных форм и уселся. Теперь остается не перегнуть палку. Он от души забавлялся ситуацией.

-- О Господи! Надеюсь, я не нарушил семейных приличий?..

Негр, как он заметил, заговорщически ухмылялся, словно понимал больше, чем ему положено. Моррис послал ему суровый взгляд. Антонелла тоже взяла стул и присела напротив.

Моррис был сама невинность.

-- Извини, конечно, но вот чего я так и не сумел понять в итальянском бизнесе, -- это о чем можно говорить вслух, а о чем нельзя. Один, так сказать, допуск на публике, другой в корзине для бумаг в офисе, третий в конторских книгах, четвертый -- в компьютере с паролем... Притом, разумеется, все кругом всё отлично знают, но называть вещи своими именами дозволяется лишь избранным, и то в строго определенные моменты. Меня ваши условности просто утомляют.

Глаза невестки -- превратились в блюдца. В конце концов, этот бизнес принадлежал ее семье, а не Бобо.

-- Я вот что думаю: раз уж нам не обойтись без сырья со стороны, -- а большинство виноделов именно так и поступает, в компьютере даже есть списки поставщиков, -- так организуем ночную смену, поставим автоматическую линию. Если итальянцы не желают выходить по ночам, дадим работу беднякам, которые за нее готовы жизнь положить.

Антоннелла и слова выдавить не успела, как Моррис принялся расписывать дом, который снял под общежитие.

-- Может, тебе стоит поговорить об этом с доном Карло. Я думаю, многие из рабочих хотели бы выучить катехизис. Они прямо-таки рвутся быть полезными обществу.

Антонелла уставилась на него с миной человека, который вдруг обнаружил у себя под кроватью залежи самых разнообразных предметов непонятного назначения и не знает, как поступить: то ли попробовать их разобрать, то ли вышвырнуть на помойку.

Моррис просиял самой очаровательной из своих улыбок:

-- У нас с Паолой скопилась куча барахла, которое может понадобиться беднякам. Если вам пригодится, я скажу, чтоб отвезла тебе.

-- А как Бобо относится к твоей идее, м-м... расширить производство? -- спросила Антонелла с плохо скрываемым недоверием.

-- Погляди-ка, -- Моррис поигрывал застежкой папки, -- если уж о том речь, вряд ли у меня получится добраться на завод до обеда. Тут где-то в моих бумагах копия контракта с "Доруэйз". Покажи ее Бобо, когда появится. Думаю, как только ты увидишь цифры, сразу поймешь, что он тоже возражать не станет. А если вдобавок мы сможем помочь таким людям, как Кваме, по-моему, лучшего и желать нельзя. В конце концов, капитализм только тогда хорош, когда позволяет ближним приобщиться к нашему богатству, ты не находишь?

-- Si, si, sono d'accordo, -- согласилась Антонелла.

Но Моррис понимал: от него она никак не ждала подобной филантропии. Семья хранила всё то же предубеждение, что и в самый первый вечер, когда он пришел с Мими -- его считали всего лишь искателем житейских благ. Тревизаны отказывались признавать в нем духовное измерение, не чувствовали ни грана альтруизма. А он твердо решил доказать благочестивой Антонелле: Моррис Дакворт есть нечто больше, нежели его внешность. Он искупит гибель Массимины. Так или иначе, раньше или позже. И вновь он тепло улыбнулся:

-- Лучше ведь дать им работу, чем старые тряпки, ты не находишь?

Антонелла только головой закивала.

-- Пожалуй, оставлю записку. -- На листке из блокнота он написал шариковой ручкой от Картье: "Бобо, я нашел рабочих. Чтобы выдержать сроки, надо в течение ближайшей недели организовать ночную смену. Срочно свяжись со своими поставщиками. Позвоню после обеда. Чао, Моррис".

Уже у дверей он обернулся:

-- Кстати, как там Mamma? Не знаю, может, мне стоит заглянуть к ней... Бобо, по-моему, туда частенько ездит.

-- Ей немного полегчало, -- отозвалась Антонелла. -- Но врачи говорят, она так и останется немой. Бобо ее смерть кажется благим исходом, а я молю Бога, чтобы мама хоть отчасти пришла в сознание.

Моррис печально покачал головой.

-- Боюсь, Паола бывает у нее реже, чем надо бы, а одному мне неловко. Вдруг подумают что-нибудь не то...

Антонелла всепрощающе улыбнулась.

-- В этом вся Паола. Сидеть у маминой постели не в ее характере, увы.

Такой проницательности Моррис от нее не ожидал. Характер определяет судьбу. Отметив краем глаза вполне эстетичное распятие над дверью, он пришел к выводу, что серьезно недооценивал невестку. Может, она и скучновата, и склонна к фарисейству, и одевается безвкусно, но сердце у нее из чистого золота.

-- Ах, эта грудь... -- мечтательно протянул он, садясь в машину.

Кваме загоготал, как сатир, и стал отбивать быстрый ритм на бедрах, обтянутых новыми джинсами. Но Моррис уже рассердился на себя. Это вышло так похоже на дешевые хохмы, которыми вечно отличался папаша. Ловко и неосторожно вырулив с тесной площадки на шоссе, он лишь чудом избежал столкновения с жалкой фигурой, взбиравшейся на холм на дряхлом велосипеде. Ездок завилял и рухнул в кювет под тяжестью набитого портфеля, помешавшего ему удержать равновесие. Моррис уже открывал дверцу, собираясь выйти на покаяние, как вдруг распознал нечто до непристойности пошлое и хорошо знакомое в кудрях, облепивших болезненную плешь.

-- Мать твоя долбаная! -- орал пострадавший -- по-английски, гнусавя на манер юго-западных штатов. Но прежде чем он успел опомниться, Моррис, вне себя от счастья, что Стэн Альбертини его не разглядел, сломя голову погнал "мерседес" обратно в город.

Глава девятая

И вновь он неподвижно сидел в кресле в полном мраке и тишине. Непроницаемая тьма сжимала тисками высоко поднятую голову и открытые глаза. Так в последнее время на Морриса действовал секс. Чем требовательнее и изощреннее становилась Паола, тем большее отчуждение чувствовал он сам. Словно приглядывался со стороны, как удачно он исполняет повинность, -- но упоение новизной давно исчезло, а обоюдные чувства и прежде не отличались глубиной. Ненасытность жены начинала надоедать. Пока наконец все существо Морриса не превратилось в отточенный, как бритва, интеллект. Разум был подобен холеной пантере, что без конца мечется по клетке в мечтах о недосягаемой добыче.

Если бы Паола захотела ребенка! Это дало бы хоть какой-то смысл всему происходящему с ними, позволило бы Моррису утвердиться в семейном клане. Порой над извивающимся телом жены витал образ Массимины. Мамочка-Мими с большой мягкой грудью. Кроткая улыбка, когда она объявила о своей беременности. После ее смерти Моррис гнал эти воспоминания, но вот они явились вновь. Возня с Паолой перестала оправдывать свое назначение -- подавлять в нем высшие чувства. Рано или поздно придется встретить лицом к лицу весь ужас и боль утраты Мими, его единственной любви.

Моррис глубоко вдавил острый ноготь в нежную кожу на сгибе руки. Чернота перед глазами на миг вспыхнула фейерверком красок.

Не для того ли, в конце концов, затеян весь этот фарс с виноградником, Бобо, эмигрантами? Ясно же, что подобная суета не к лицу такой натуре, как Моррис. Провинциальная комедия положений. Но так он по крайней мере заставит их считаться с собой. Почему, -- удивился Моррис, сразу охладев умом, -- ну почему его просто не приняли в семью, как они обошлись бы со всяким другим, почему не дают разделить их заботы? Но уж если так, тогда с чего они взяли, что Моррис согласится сидеть сложа руки на вторых ролях, словно не родня, а какой-нибудь наемный служащий? Почему его не только отпихивают от дел, но будто сговорились вовсе не замечать?

Все еще впиваясь ногтями в руку, Моррис сардонически рассмеялся, потом слезы хлынули по щекам. Одна только Мими, единственная из всех, согласилась впустить его в свою жизнь, отнеслась к нему с полным доверием. Всех остальных придется наказать за то, что они с ним сделали. А к черным он относится как к братьям. Даже к marocchino, который его надул. Да что там, он бы и к Стэну относился точно так же, не случись той встречи в роковой день. Господи, какая жуть -- столкнуться с ним снова!

Упав на колени, Моррис взмолился: "Мими, помоги мне поступать праведно и благородно. Укажи путь смирения и добра. Дай мне наконец добиться счастья!"

Губы беззвучно шевелились. Так и должно быть, когда человек возносит молитву. И до того непроглядна была темнота за закрытыми ставнями, что Моррис, покинув кресло, на миг потерял ориентацию. Словно падал сквозь пространство в никуда, в самые сокровенные глубины души. Потом он осознал, что прячет лицо в ладонях, как ребенок, вымаливающий прощение у матери. Трепет очищения. Он молится Массимине, своей святой покровительнице! Никто не сможет отрицать, что он -- глубокая натура. Через пару минут Моррис неловко встал, пробрался через темную комнату и со сладострастным чувством облегчения растянулся на кровати.

Но и час спустя широко открытые глаза все еще бросали вызов ночному мраку. Моррис страдал, и в этом было зерно истины. Да, он способен испытывать мучения, возвышающие душу, и в этом залог ее полноценности. Совсем не то, что беззаботная Паола, по-детски разметавшаяся во сне после удовольствий, которые выцыганила у него. Теперь, стоило Моррису подумать о теле жены, о сексе с нею, на ум без конца приходило слово "утроба": все больше и больше, пошлая красно-коричневая припухлость в обрамлении черных, как fascismo, вьющихся волос, беззащитная и в то же время чудовищно ненасытная. А если он просто кончит себе в руку и впихнет в эту самую утробу? В самом деле, почему бы нет? Моррис уже начал возбуждаться от этой мысли и обрадовался своей улыбке, невидимой во тьме. Интересные идеи, однако, приходят ночью.

Проведя рукою вниз по гладкой коже своего живота, Моррис обнял бессонницу, как невесту.

Глава десятая

Не все новые рабочие оказались черными. Там были хорват Анте и египтянин Фарук, албанец Рамиз -- ему, похоже, не исполнилось и шестнадцати, и марокканец Азедин, которому давно шел шестой десяток. Отчего-то Азедин не понравился Форбсу. Затем Кваме и с ним еще трое из Ганы; наконец, пара сенегальцев, то появлявшихся, то исчезавших. Они заняли три комнаты на самом верху, спали на голых досках в разваливающемся доме, в окружении святого Петра, которого язычники распяли вверх ногами, и дамы, рыдающей над гробом. Умывались холодной водой, деля на всех одно полотенце. Продукты закупали каждый для себя и хранили между оконными рамами, успешно служившими холодильником; обедали же вдвоем или группами за огромным кухонным столом. Форбс готовил нехитрые блюда из макарон для жизнерадостного Рамиза и несколько напыщенного Фарука, что искренне восхищало Морриса. Лишь по-настоящему благородный человек мог отдавать столько времени и сил заботам о неотесанных юнцах.

После работы отсыпались за полдень. Потом Фарук с Азедином совершали намаз на втором этаже, где одно из окон глядело на восток. Другие комнаты здесь служили Форбсу спальней, студией и ванной. Ближе к вечеру сходились внизу, там Форбс давал уроки итальянского языка и культуры. Эти занятия посещали только Анте, Кваме, Фарук и Рамиз. Парни рассаживались на ржавых металлических стульях, откопанных в сарайчике в дальнем углу сада. Форбс со своим восхитительным британским выговором учил их правильно употреблять глагольные времена и рассказывал о прискорбном упадке, в который погружалось итальянское искусство со времен Возрождения. За это Моррис еженедельно выплачивал ему из своего кармана достаточную сумму, чтобы продержаться до тех пор, пока дом -- отреставрируют и обставят как следует. После этого Форбс осуществит мечту своей жизни -- будет принимать богатых и воспитанных студентов английских колледжей

К ночи тревизановский фургон отвозил людей на работу в длинную пристройку за конторой, где была смонтирована примитивная разливочная линия. Бобо, ознакомившись с размерами заказа и сопоставив, сколько Моррис мог узнать о его плутнях и сколько счел нужным открыть Антонелле (а еще прежде, возможно, самой синьоре Тревизан), кое-как согласился закупить тысячу гектолитров дрянного винца в Алжире и в самой Вальпантене, сверх уже оговоренных поставок. Полученный купаж -- точнее сказать, просто болтушку на их собственной бурде -- безбожно разбавляли сахаром и благополучно сбывали английским простакам.

Этикетка гласила: "Доруэйз Тревизан Супериоре". И поясняла шрифтом помельче: "Марочное столовое вино с залитых солнцем склонов Северной Италии". Бутылка стоила пенсов на сорок дешевле любого вина, и партия, судя по всему, расходилась без проблем. Каждую пятницу эмигранты получали на руки по сто пятьдесят тысяч лир наличными. В фургоне, возившем их на смену и со смены, не было окошек. Но их и без того вряд ли могли заметить: непрерывно стояли туманы. Глядя на такую лафу, Моррис не мог взять в толк, отчего куксится Бобо. Затея оказалась гениальной.

-- Покупатели с ума сходят от счастья! -- объявил он Бобо в то утро, протягивая факс с заказом на следующую партию вина.

Малый только щеки втянул да затряс головой, как паралитик. Эти дела нельзя продолжать до бесконечности, кисло заметил он. Иначе contrproducente -- может выйти боком.

Свояки беседовали в головном офисе, где на одной стене висело пластмассовое распятие, а на другой красотка а-ля Мэрилин Монро неслась в чем мать родила сквозь рождественскую метель, оседлав бутылку братьев Руффоли. Бобо устроился в кожаном кресле, мусоля ярко-желтый карандаш зубами почти такого же оттенка. Волосы у него на лбу слиплись от пота и угрожающе редели, -- а сколько же лет этому мерзавцу стукнуло: двадцать шесть, двадцать семь? Моррис, излучавший свежесть, обаяние и энтузиазм, за которые столь дорого приходилось платить по ночам, чувствовал себя моложе. Жизнерадостный настрой подтверждал и его моральное превосходство над Цыплаком. Некоторые появляются на свет с серебряной ложкой во рту... а потом этой же ложкой получают по лбу. С самым непринужденным видом он присел на край стола у компьютера, даже ногой принялся болтать.

Бобо взял факс и погрузился в подавленное молчание. Есть в этой жестикуляции нечто театральное, подумал Моррис, будто зять загодя сочинил сценарий и сейчас разыгрывал перед ним свою домашнюю заготовку. Showdown -- охлаждение пыла. Или же -- "шоу дауна"... С полминуты Моррис выжидал, с удовольствием ощущая, как играют крепкие мышцы покачивавшейся взад-вперед ноги. Бывают моменты, когда телесная красота дает неоспоримые преимущества. Если у него, Морриса, на щеках и на подбородке высыпало столько угрей, уж он бы наверняка постарался от них избавиться. Вот так же, как сейчас воюет с грибком, серьезно подпортившим -- правую ступню. Богатые обязаны заботиться о своей внешности, благо имеют все возможности для этого. Когда-нибудь он напишет эссе о взаимной связи красоты и добра, что-то в духе Аристотеля.

-- Хочешь, чтобы я перевел? -- спросил он Бобо, уткнувшегося в письмо.

-- Я хочу, -- мрачно ответил тот, -- чтобы ты послал им вежливый ответ с отказом. Объясни, что запасы нынешнего года подошли к концу, и любые контакты мы сможем возобновить не раньше будущего урожая.

Дружеская доверительность далась Моррису без труда.

-- Бобо, за каких-то полтора месяца мы заработали денег больше, чем за весь прошлый год. Почему бы тебе не расслабиться и не получить удовольствие?

Для пущей убедительности он даже пустил в ход одно из любимых итальянских выражений: "Не сиди как сыч", -- в смысле не будь занудой. Однако фраза напомнила ему Массимину в тот вечер в Риме, когда ему не хотелось танцевать. Точно так же она поддразнивала: "Non fare il gufo, Morri, balliamo". Ее чарующая улыбка, сияющие глаза… Смакуя в душе предстоящую схватку с зятем, Моррис успел подумать о том, что для чувствительных душ, вроде него, любое слово -- gufo, genio, artista, vittima, -- приобретает собственную историю, свои особые отзвуки, глубины, ассоциации. Откуда другим знать, почему ты выбрал именно эти слова -- сыч, гений, артист, жертва... А Массимина вовсе не умерла. Это он понял внезапно, в совершенно неоспоримом озарении. Она просто стала частью Морриса: ее голос, все ее существо растворены в нем. И его милая мать -- тоже. А папочка такого никогда не поймет.

Бобо что-то говорил. -- Scusami, я задумался о другом. -- Моррис ласково улыбнулся. Такая беззаботность, небрежное извинение за отрешенный вид, определенно должны вывести Бобо из себя.

-- Я говорю, -- -- хнычущий голос Цыплака был под стать его прыщам, -- если Национальное Страховое общество, или, того хуже, финансовая полиция проверит наугад любую из наших накладных, нас просто прикроют.

-- С какой стати им проверять? -- спросил Моррис, по-прежнему болтая ногой.

-- Рано или поздно штатные рабочие начнут возмущаться, что мы эксплуатируем иностранцев, и захотят сверхурочных для себя. Достаточно анонимного письма куда следует... Мы со всех сторон подставляемся под удар.

Моррис сделал то, чему его учила жизнь в последние годы: выпрямил спину и сосчитал про себя. Никогда не проговаривайся. Молчи и улыбайся. Пусть другие попадаются на удочку. Но ему решительно не понравилось слово "эксплуатировать".

-- А кое-кто вообще не выносит черных и хочет, чтобы они убрались вон.

Моррис заподозрил, что Бобо имел в виду прежде всего самого себя.

-- Вряд ли это по-христиански, -- заметил он. И добавил как ни в чем не бывало: -- Но если нас все-таки вычислят страховщики или финансовая полиция, думаю, с ними всегда можно разобраться, как в прошлом июне с налоговой инспекцией, когда к тебе приходили насчет НДС.

Сказав это, он инстинктивно отвел глаза, чтобы не видеть выражение, появившееся на лице Бобо. Или, скорее, для того, чтобы Цыплак не успел сообразить: если он сумеет скрыть удивление или злобу, то сможет отыграть очко. Хотя все это Моррис понял только задним числом. Это было чрезвычайно волнующе. Играя роль, он становился самим собой. Интуиция и ремесло каким-то чудом слились воедино. Промахнуться он не мог.

Бобо же не слишком успешно попытался изобразить невинность:

-- А что такого, скажи пожалуйста, я сделал в прошлом июне с НДС?

Моррис усмехнулся:

-- Только не говори, что у компьютера память лучше твоей.

Потом, решив оставаться любезным во что бы то ни стало, -- как-никак, жалкий лепет Бобо был отчетливым эхом из прошлого, памятью о его собственном убогом, затурканном детстве и юности -- слегка поднажал:

-- Ну что ты, Бобо, в самом деле? Тебе не по душе этот план только потому, что его придумал я? В таком случае найди сам что-нибудь получше, и я обязуюсь выполнять. А то ты только и знаешь, что всюду подозревать аферы. Мы сколачиваем капитал, с которым далеко пойдем.

Но Цыплак сверлил его яростным, почти ненавидящим взглядом. Тускло-коричневые глазки-бусины даже слегка налились кровью. Морриса осенило: не в том дело, что малый не любит негров или рискует выставить себя на посмешище ушлых сограждан, нарвавшись на дополнительные налоги. Просто он терпеть не может своего зятя Морриса Дакворта.

Но почему? Что плохого сделал Моррис, чтобы так его ненавидеть? Хорош собой, обходителен, милосерд, умен. Что от него надо этим -- провинциальным богачам, в конце-то концов? Или он еще недостаточно прогнулся перед ними? Подпустив в голос задушевных ноток, -- пока не время показывать, что он оскорблен в лучших чувствах, -- Моррис пошел в наступление:

-- И потом, пойми, Бобо, мы ведь помогаем людям. Эти несчастные ребята так бы и коченели на кладбище, если б мы не позаботились. Они мало-помалу превращались в законченных отщепенцев, а мы им дали место под солнцем, хоть и плохонькое. Кваме говорит, что теперь посылает деньги домой. То есть богатеем не только мы с тобой, но и нуждающиеся семьи в третьем мире. Поэтому я уверен, надо продолжать. -- Он тепло улыбнулся. -- Это мне напомнило кое о чем. Передай Антонелле благодарность за узел с вещами, который она прислала.

Бобо резко поднялся, будто все наконец решил:

-- Va bene, -- заявил он. -- Ладно, будут им еще две тысячи ящиков.

Затем, пригладив тощий вихор, предложил выпить по чашечке кофе. Морриса это почти привело в замешательство: так бывает, когда человек вдруг получает то, чего долго и упорно добивался. Может, парень все-таки не испытывает к нему ненависти?

Они оделись, вышли из офиса, обогнув добермана, по счастью, сидевшего на цепи, и проехали с километр до маленького кафе в Квинто. За чашкой капуччино Бобо вполне невинно болтал о пустяках, ковыряясь ложечкой в шапке взбитых сливок. Моррису никогда не нравилось бить лежачего, и теперь он охотно разделил благодушный настрой, заедая его бриошью с заварным кремом. Здесь в любой деревенской забегаловке, заметил он вслух, подают такой кофе и сладости, каких в Великобритании нигде не сыщешь. Не говоря уже о культуре обслуживания, врожденном умении подчиняться, а это ведь и есть цивилизация.

-- И знаешь, Бобо, -- добавил он с несколько преувеличенным восторгом, -- я по-хорошему завидую вам, итальянцам, вашей культуре и истории. Англичане так вульгарны...

С полминуты Моррис смаковал свое щедрое самоуничижение. Затем Бобо сказал:

-- Кстати, об англичанах. Антонелла мечтает выучить английский. -- О, буду рад ей помочь, -- к Моррису немедленно вернулась бдительность. Разумеется, было бы крайне невежливо с его стороны не дать понять, как он рвется приносить любую пользу. По крайней мере, пока отношения остаются на этом уровне. Ты мне -- я тебе.

Бобо усмехнулся, но как-то бледно и криво.

-- Вообще-то, она уже нашла себе репетитора.

-- Отлично, -- пожал плечами Моррис. На самом деле он вовсе не горел желанием опять подыхать от скуки, давая уроки языка, на котором с облегчением перестал думать. В английском всегда ощущалась некая натянутость, даже вымученность, словно этот язык мешал ему чувствовать свое "я". Да и Антонелла как будто не производит впечатления блестящей ученицы, разве нет? Так пусть с нею возится тот, кто нуждается в деньгах.

-- Такой забавный тип, -- задумчиво протянул Бобо.

-- Да? Замечательно, -- Моррис начал раздражаться. -- -- Я всегда говорил, юмор способствует обучению. -- Верно, порой только умение видеть смешное и помогало ему не загнуться от брезгливости.

-- Между прочим, вы с ним знакомы. Ты ведь, кажется, о нем рассказывал в тот вечер, когда ты впервые пришел в дом мамы. -- В самом деле? -- мысли Морриса отчаянно метались. Кто это мог быть? Что за несчастное стечение обстоятельств подставило ему ногу на сей раз? Планеты и звезды вечно в сговоре против него.

-- Его зовут Стэн.

-- А, Стэн! -- Моррис, почти задыхаясь, заставил себя рассмеяться. -- Ну конечно, старина Стэн Альбертини. -- Господи, так вот зачем этот недоумок американец тащился на своем дурацком велосипеде на верхушку холма. Он ехал к Антонелле, а у той наверняка вся комната увешана фотографиями Массимины. Думай, думай... на фото Мими выглядит точно так же, как в тот день, когда Стэн окликнул их на платформе у римских терм. На миг Моррису сделалось дурно, он даже испугался, что вот-вот весь хваленый капуччино с бриошью извергнется на мраморный столик. Но последним усилием включил автопилот и произнес самым беззаботным тоном: -- Он все еще таскается в хламиде и в бусах? Боюсь, как преподаватель он не очень-то хорош.

-- Может быть, -- Бобо расплатился по счету. -- Зато горазд рассказывать всякие занятные вещи.

Моррис, однако, уже начал приходить в себя и последнюю реплику пропустил мимо ушей. Если б и впрямь кто-нибудь раскопал что-то действительно важное, он бы давно мотал пожизненный срок. Именно за решеткой, именно на нарах, а не просто на этом свете.

Глава одиннадцатая

Моррис, подобно великому множеству филантропов, любил навещать своих подопечных -- на вилле у Мардзаны он делился с ними -- мыслями и переживаниями, преломлял хлеб и расспрашивал о том о сем: как идут дела дома и на работе, устраивает ли зарплата, хватает ли еды и не слишком ли они устают. Особенно приятно было присесть на подоконник, скромно помешивая ложкой овощное рагу или еще какие-нибудь дары небес, которые он сам -- разумеется, косвенным путем -- промыслил для своей паствы. Он слушал ломаный английский говор Фарука, подбадривал юного храбреца Рамиза, чьи родители и сестра погибли, когда лодка беженцев опрокинулась у Бари, обсуждал сербские козни с хорватом Анте.

Потом, если находилось время, Моррис оставался послушать рассказы Форбса о совершенстве Рафаэля и декадансе Тинторетто. Рафаэль умер в тридцать семь лет, Тинторетто дожил до семидесяти шести. Ars longa, vita brevis⁽¹⁰⁾. Отчего-то так всегда бывает с теми, кто велик по-настоящему и кто малость не дотянул до вершины. Вот хоть в английской поэзии -- Шелли и Браунинг. Форбс, который сам приближался к семидесяти, но при этом не расставался с цветастыми галстуками, показывал слайды на пыльной алебастровой стене в гостиной, где эмигранты топили камин хворостом, собранным в холмах. В заросшей трубе не было тяги, из очага то и дело валил дым. Фарук дремал, положив голову на плечо Азедина. Один из ганцев стругал деревяшку мясницким ножом. Вдохновенный голос лектора то падал, то взмывал к потолку, легкие блики пламени играли на сочных изображениях святого Георгия с драконом или Страшного Суда, и Моррис с удовольствием погружался в странный мир, который сам же и сотворил -- отверженные, искусство, Италия. Почти что его семья.

В то утро, ведя "мерседес" вверх по затуманенному склону, он рассказывал Мими, что несмотря на все его прошлые ошибки, она вряд ли сможет отрицать, что -- он искупил свою вину. Верно, дорогая? Это самое большее, что дано требовать одному человеку от другого. Вечно заблуждаться и вечно каяться. Не в том ли вся суть католицизма? "Пока грех не превратится в искупление и искупление в грех, -- Моррис сам удивился неожиданному открытию. Как раз подходит к истории с Паолой. Понизив голос, он признался с доверительной печалью: -- Всякий раз, как мы с ней занимаемся сексом, я думаю о тебе. Это абсолютное fioretto, непрерывное умерщвление плоти. Я предаю тебя и тут же искупаю свой грех".

За ветровым стеклом силуэты кипарисов и пальм, подернутые молочной дымкой, создавали совершенно потустороннюю декорацию -- идеальный фон для его прихотливой мысли. Моррис отложил трубку, подъехав к автомобильной стоянке. -- Из тумана, как по команде, вынырнула фигура. Человек наклонился к дверце. Это был Кваме, его любимец. Огромный негр вселял в него уверенность одним своим видом. Не зря Моррис тогда повез его с собой к Бобо.

-- Как дела, порядок? -- Моррис энергично потряс мощную руку.

Кваме, однако, всем своим видом старался показать, что дела отнюдь не в порядке. На ступенях появился расстроенный Форбс.

-- Res ipsa loquitur, -- загадочно изрек он. -- События говорят сами за себя.

Моррис в недоумении -- воззрился сквозь туман на крышу виллы, пытаясь сосчитать статуи -- все ли на месте.

-- Они не говорят, брат. Они пердят, -- припечатал Кваме.

Морриса проводили через внутренний двор до самого края террасы, и только тут он почувствовал. Вонь была нестерпимой. Кваме, подхватив его под руку, оттащил от темного пятна на стыке плит. На стене, подпирающей садик над шоссе, ему показали еще два омерзительных черных потека, тянувшихся вниз между плетями плюща и кустиками каперсов.

В первый миг Моррис растерялся и огорчился. Точь-в-точь как его квартира: не успел отпраздновать новоселье, тут же лезут откуда ни возьмись все новые изъяны. Напоминание -- о подлеце-строителе, с которым еще предстоит рассчитаться по заслугам.

-- Туалет вышел из строя, -- изрек Форбс таким тоном, словно давал понять, что не намерен распространять свой патронаж еще и на эти материи.

-- Текёт, братан, -- поддержал его Кваме. -- Срать некуда.

-- А мы здесь, э-э... к несчастью, лишены телефонной связи.

Моррис, обойдя пятно, осторожно зашагал туда, где по его предположениям, должен был находиться отстойник. Подошли неразлучные Азедин и Фарук; египтянин, не выпуская сигарету изо рта, хихикал и строил рожи. Смрад, безусловно, был невыносим, но досада улетучивалась на глазах. Ибо уже десятеро из дюжины жильцов заброшенной виллы собрались в кружок, ожидая решительных действий от него, Морриса Дакворта. Двенадцать душ вверили себя его попечению, положившись на доброе сердце и сноровку в разрешении мелких бытовых проблем, неотвязно преследующих человека всю жизнь. И как в те вечера, когда Моррис вместе с парнями слушал у огня рассуждения Форбса про оплот веры и новые интерпретации античности, так и теперь, оказавшись наедине с некстати прохудившимся баком, он почувствовал, что здесь его настоящий дом. Более того, он был главою этого дома, и ответственность пришлась ему вполне по росту. Моррис ткнул для пробы мыском ботинка в каменную плиту, словно выявление неисправностей в канализационных стоках относилось к его неисчислимым талантам. Сколь долгий путь пройден от трагического детства и одинокой юности! И вдруг сообразил: нужно наконец решиться, отделаться от Паолы и поселиться здесь. Это послужит отличным уроком кое-кому, кто целыми днями ни хрена не делает, пялится на МТВ да требует облизывать йогурт с ее мокрощелки.

Моррис-патриарх (даром что пока бездетный) сходил к "мерседесу", вынул из элегантного портфеля от Гуччи записную книжку, отыскал телефон -- человека, у которого они сняли виллу, и вскоре уже получил координаты местного мастера на все руки, который, похоже, как раз менял здесь трубы лет пятнадцать назад.

Приемное потомство с Форбсом в двусмысленной роли доброго дядюшки сбилось в кучу вокруг машины, прислушиваясь к телефонным разговорам.

-- Si, subito, -- настаивал Моррис, -- срочно.

Очень славно все это выглядело.

Потом они отправились перекусить. На плите в огромной кастрюле кипела вода для макарон, на столе громоздился пластиковый мешок с хлебом. Моррис добавил в общий котел свой вклад -- килограмм пармезана и пару литровых бутылок заурядной -- "вальполичеллы", пошутив: мол, "Тревизан Супериоре" не про нашу с вами честь.

Окно запотело. Форбс повязал фартуки хихикающему юному Рамизу, более сдержанному Фаруку, и стал объяснять насчет приправ. Низкорослый сенегалец с проволочной шевелюрой, лукаво вздернутым носом и в очках с треснувшими стеклами протер тряпкой дубовую столешницу. Из соседней комнаты доносились стенания марокканских дудок -- хаотично извивающаяся мелодия не имела ни начала ни конца, выражая одну лишь беспредметную, сиюминутную радость жизни. Как приятно, подумалось Моррису, совсем не то что западная мания -- -- всенепременно прибывать из пункта А в пункт Б, потом еще куда-нибудь подальше. А когда Кваме принес для него самый большой стул и поставил во главе стола, он с улыбкой заглянул парню прямо в огромные, нежные африканские глаза. Он мог бы даже вымыть ему здоровенные черные ноги -- это было бы так по-библейски и опять же в стиле дивного нового мира без империалистов. Будь Моррис новым Спасителем, он бы именно эту дюжину избрал своими апостолами. Соль земли. Даже когда Азедин задымил с порога чудовищным косяком, Моррис промолчал. Напротив, это ему почти нравилось.

-- Красота! -- воскликнул он, когда Анте разложил варево по тарелкам.

Моррис обменялся теплым взглядом с Форбсом. Несмотря на чопорные манеры старика, скованные движения и надменность, порой прорывавшуюся из-под обычного добродушия, Моррису казалось, что он еще никогда не видел Форбса таким счастливым. Словно присмотр за молодой порослью стал для него волнующим переживанием. Даже пыльные морщины будто озарились сиянием в дымной сутолоке кухни. Может, Моррису удастся отговорить его возиться с избалованными английскими сопляками. От богачей никогда не дождешься такой непринужденной благодарности и умения радоваться простым вещам, как от этих ребят. Он собирался попросить Форбса произнести благодарственную молитву, лучше -- по-латыни, но передумал.

-- У меня экстренное сообщение! -- провозгласил Моррис, обрывая гвалт. Половина его команды уже склонилась над тарелками, принявшись за макароны. Воздев руки, он повторил: -- Я должен сделать важное заявление. -- Парни подняли головы, небритые челюсти ходили ходуном, пережевывая пищу, глаза блестели из-под спутанных волос, у одних похожих на проволоку, у других на верблюжью шерсть. -- Хочу выразить вам всем, -- памятуя о языковых проблемах, Моррис произносил слова медленно и четко, -- свою искреннюю благодарность. Да, я очень вам признателен. Весь наш проект, вашу жизнь в этом доме и работу на винном заводе я расцениваю как небывалую удачу. -- Он выдержал многозначительную паузу. -- Короче говоря, сегодня подписан контракт, согласно которому я обязуюсь содержать вас здесь, кормить и выплачивать зарплату еще как минимум три месяца. Думаю, это стоит отметить.

Один из сенегальцев перевел слова приятелю. Кваме сверкнул белыми зубами, испачканными в томатном соусе.

-- Ну того, это мы должны вас благодарить, босс, -- сказал он. -- Вы для нас столько сделали.

Форбс наклонился к Рамизу, шепча что-то на ухо, и мальчик просиял.

Теперь, что касается туалета, -- продолжал Моррис, прервав благодарственный хор, -- мастер приедет в три и все починит. До тех пор предлагаю вырыть яму в кустах за шоссе. А если кто не может обойтись без нормального туалета, тому придется терпеть до смены.

И поразился недоброму молчанию, вдруг повисшему после его шутливых слов.

-- Это как? -- мрачно осведомился Анте.

-- На заводе, как же еще.

Кваме покачал головой:

-- Тот туалет для нас закрыт, босс. Мистер Бобо сказал, мы свинячим. И прячемся там, чтоб не работать. А монтеры отказываются -- прочищать черное говно.

И вновь тишина; только Азедин противно пощелкивал ногтем по зубам. Моррис испытал настоящий шок, затем похолодел от мысли, что его могут считать причастным к этому решению. Раз никто раньше не пожаловался...

-- Так вам что, приходится бегать на мороз?!

-- Нет, там il chien, -- взволнованно объяснил второй сенегалец, путая итальянские и французские слова. -- Кусит сильно, on ne peut pas.

-- Собака, -- поправил товарища Анте. -- Мы не можем идти ко двору. Не успеть снимай штаны, сразу отгрызал задницу.

-- Сук проклятый, -- вздохнул один из ганцев, -- переехал мне ногу. Злой дух. -- И как же вы обходитесь?

-- Да в бутылки ссым, босс, -- ответил Кваме. -- Срать совсем не дает.

-- Но это же варварство! -- Моррис обернулся к Форбсу. -- Господи, и вы об этом знали?

-- Я полагал... -- неопределенно буркнул старик. Со следами томата на лиловом шелковом галстуке он выглядел неожиданно фривольно. -- Volenti non fit iniuria⁽¹¹⁾, если вы понимаете, что я имею в виду.

Моррис не понял, но не стал уточнять. Он был вне себя от ярости. Жар кипел в теле. Так этот недоносок опозорил его перед людьми, а он и не догадывался! Сердце бешено колотилось где-то у самого горла, словно собираясь выскочить наружу. Встав из-за стола, он сбежал к машине и сломя голову помчался сквозь туман -- заявить Бобо, что он, Моррис, будет собственноручно чистить сортиры, если понадобится, но расистским выходкам нужно положить конец. Это вопрос элементарного чувства товарищества, азы современной цивилизованности. Когда же Бобо объяснил, что несколько дневных рабочих приходили к нему жаловаться, отказываясь делить клозет с шайкой грязных эмигрантов, Моррис отправился в разливочный цех и по очереди побеседовал по душам с каждым прямо на его месте, под грохот машин. Расисты в полном составе оказались четырьмя женщинами в возрасте, хромым мужичком-наладчиком, -- монголоидом дебильного вида, подростком в кресле-каталке и пятеркой девиц не старше шестнадцати, хихикающих в унисон.

В отупляющих винных испарениях бутылки одна за другой прыгали на конвейер, дешевые пластмассовые пробки ритмично прихлопывались к горлышкам. Моррису пришлось кричать, чтобы его расслышали и устыдились. Разве они не помнят, что один из трех волхвов был чернокожим? Тем не менее Христос принял его дары. И не учил ли Он преломлять Павла хлеб с язычниками? Все войдут в Царство Небесное -- и белые, и черные, и красные, и желтые. В ушах его звучал голос матери. -- Она разучивала с ним псалмы для воскресной школы, а папаша был поганым расистом. Возмущенный разум клокотал. Не сомневайтесь, африканцы не хуже вас умеют ходить в унитаз и заботиться о чистоте сиденья. Они не животные, а люди.

-- И не забывайте, ваша собственная работа, -- обиженно выкрикнул он, решив наказать недостойных, -- во многом зависит от средств, которые зарабатывает для нас с вами своим трудом ночная смена. Времена пошли тяжелые, фирмы разоряются одна за другой, так что не стоит расслабляться!

Затем, спеша заручиться одобрением Мими, Моррис кинулся к машине --поговорить по телефону. Она, конечно, будет согласна. Пускай он иногда вел себя чудовищно, возможно, нарушал приличия и грешил дурным вкусом, порой бывал даже груб и уж точно -- неотесан... но никогда, никогда не опускался до подобного свинства!

Он излил в трубку всю душу. Массимина, как всегда, отмалчивалась, но это его не обескуражило. Моррис чувствовал: придет время, и она выскажет все. Он не из тех, кто забывает о чувствах, если сразу не получит ответа.

Вернувшись на Вилла-Каритас ("Домом Милосердия" окрестил Форбс их резиденцию), Моррис застал там пузатого типа лет шестидесяти в потрепанной охотничьей куртке и гетрах. Каменщик, он же плотник и водопроводчик, вскрывал киркой плиты на террасе. Скребя седую щетину на угловатой макушке, он заявил, что припоминает с точностью до метра-двух, где помещался отстойник, но отчего тот мог засориться, понятия не имеет. Дом большой, и система канализации рассчитана на семью из десяти-двенадцати человек.

Став в круг, все наблюдали, как мастер, сопя и ворча, взламывает пол. Тараканы разбегались по сторонам, словно мирное население под обстрелом -- на фотографии, сделанной с воздуха. Наконец выглянула верхушка бетонного резервуара. Кваме с одним из земляков помог итальянцу поддеть и сдвинуть в сторону массивную деревянную крышку. Вместе с девятым валом умопомрачительного смрада в круглом отверстии показалось нечто загадочное. На бурой поверхности нечистот, поблескивая как жевательная резинка, бугрились десятки раздутых розоватых пузырей. Все разом уставились на странную пену. Азедин и Фарук обменялись многозначительными взглядами, юный Рамиз дико расхохотался. Но каменщик сердито замотал головой:

-- Нельзя бросать гондоны в -- сортир. Va bene! -- Он укоризненно посмотрел вверх, на двух чернокожих, словно лишь те могли быть виновны в таком разврате и вандализме. -- Только не в туалет! -- повторил каменщик, повышая голос, будто надеясь вбить в головы чужаков -- яростную итальянскую скороговорку. -- Резинкам не место в сортире! -- Охренительно! -- коротко и ясно высказалась Паола, когда услышала от Морриса эту историю и отсмеялась. -- Наши деревенское старичье такое богомольное. Дед, небось, до сих пор крестится, как вспомнит эту жуть.

А ее эта жуть явно заводила. Моррис вспомнил полуобморочный восторг на лице Паолы, когда он позвал Кваме помочь тащить по лестнице новое приобретение, довольно симпатичный буфет восемнадцатого века.

-- Bel ragazzo, -- мечтательно произнесла она, -- bello grande. Славный парниша, и такой большой.

Они сидели у телевизора. Лира стремительно падала, государственный долг цвел и колосился. На юге страны мелкого политика в обезглавили в мясной лавке, а на севере арестовали крупного политика. Диктор принялся зачитывать фамилии арбитров, назначенных на воскресные матчи высшей лиги. В ряде случаев выбор определенно оставлял желать лучшего. Но Моррис не прислушивался, продолжая переживать девальвацию и долги. Может, стоит поскорей перевести свои накопления в немецкие марки?

-- Ну так что? -- спросила Паола. -- Кто-нибудь раскололся?

-- Ты о чем?

-- О презервативах.

-- А... Нет, я не собираюсь вмешиваться в их интимную жизнь.

Она обняла мужа, чмокнула в гладкую щеку:

-- Обожаю, как ты умеешь загнуть, Мо.

Моррис раздражен. Отрешенно глядя на рекламу городского торговца амулетами (чего только люди не выдумают), он порадовался вслух, что эмигранты так быстро сумели найти себе местных девушек, и те к ним привязались, не оттолкнули, не то что заводская свора уродов и тупиц. Новое поколение, как ему кажется, выбирает терпимость; многие молодые, похоже, даже приветствуют смешение рас...

-- Мо!

-- Что?

-- Да кончай же придуриваться!

Он аж поперхнулся.

-- Мо, этим бродягам никогда не найти подружек в такой дыре, как Квинто. Ни одна из здешних девок -- под страхом смерти не дотронется -- даже до итальянца с юга, а о черножопых и говорить нечего.

Моррис недоуменно посмотрел на жену. В ее лице, освещенном тусклым мерцанием экрана, ему почудилось что-то непонятное, возбуждающее и отталкивающее одновременно.

-- Да они трахают друг друга, Мо. Я-то думала, ты понял. Меня одно только удивляет: что у них хватило ума на презервативы.

Видя его негодование, Паола не нашла ничего лучшего, как истерически расхохотаться -- разумеется, над ним же. И тут, в довершение ко всему, по телевизору пустили порнуху -- стрип-шоу с глубоко неоригинальным названием "Глубокая глотка". Голая девица, развалившись на ярко-красном диванчике, натирала соски собственной слюной. Моррис вскочил. -- Эй, Мо, давай посмотрим, а после сравним впечатления.

Но он раздраженно буркнул, что не собирается убивать вечера на подобную муть, а лучше почитает. И отправился в постель с "Божественной комедией", которую настоятельно рекомендовал Форбс. Чтение продвигалось тяжело, но без этого нечего было и думать о том, чтобы приобщиться к итальянской культуре. Час спустя, когда он отложил книгу и закрыл глаза, глоточные мелодии по-прежнему нагло обрушивались на него, пробиваясь сквозь хилую звукоизоляцию. Моррис еще успел подумать, какую кару изобрел бы великий Данте для таких людишек, как Паола и Бобо, и... но блаженный сон уже распахивал перед ним объятия. Конечно, Мими явилась ему в образе Беатриче, со своей молочно-белой кожей в россыпи мелких веснушек...

И конечно же, его мальчики не могли заниматься этим друг с другом.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава двенадцатая

Моррису частенько случалось спохватиться посреди дел, что он, оказывается, совсем не в том настроении, в каком встал с утра. Всякий раз приходилось напрягать мозги, чтобы понять, отчего же он так счастлив или, наоборот, совершенно разбит. Сегодня это чувство пришло, когда он приводил в порядок скромную библиотечку своего офиса, расставляя альбомы живописи и фотографии по эпохам и направлениям, поэзию и прозу -- по алфавиту. (Моррис все больше относился к этому месту не как к конторе, а как к своей студии.) И внезапно -- понял, как хороша жизнь, несмотря на неудачный брак и даже на весьма неприятный звонок из "Доруэйз" по поводу взорвавшихся ящиков с вином. Англичане подозревали превышение алкогольного градуса, но Моррис их успокоил, что всему виной неполадка в разливочном автомате, оставлявшая в бутылках слишком мало воздуха. Да, вопреки всем глобальным проблемам и повседневным мелочам настроение было на редкость безоблачным, и непонятно почему. Быть может, из-за утреннего разговора с Антонеллой, когда они обсуждали, нужны ли эмигрантам регулярные медосмотры? Моррис уже замечал, что голос невестки будто действует на него умиротворяюще, -- но не до такой же степени, чтобы прыгать от радости! Или из-за того спора с надзирательницей на паркинге? Там удалось отделаться от штрафа, заговорив бабе зубы: насколько, мол, в Италии лучше, чем в Англии, да как ему нравятся люди, которые выполняют на совесть свою трудную и не очень-то благодарную работу. Да, здорово получилось: этакая разминочка любимой черты характера -- уменья убеждать.

И все же эти приятные мелочи не могли объяснить нечаянную радость, которая на глазах перерастала в самоупоение. А если дело и впрямь в них, тогда тем более что-то здесь не то. Моррис с улыбкой поставил на полку томик Леопарди (в один прекрасный день он обязательно прочтет всех великих) и подумал, что лучше бы не портить себе настроение, стараясь докопаться до истины. Как в прошлый раз, когда выяснилось, что вся причина неземного счастья -- поздравительная открытка от папы по случаю дня рождения.

А ближе к вечеру он подумал, что хорошо бы прихватить с собой бутылочку чего-нибудь поприличнее, иначе прижимистый Бобо, того и гляди, выставит на стол их же собственную бурду. Моррис готов был поклясться, что больше не допустит подобной халтуры, особенно после этих взрывов. И тут наконец до него дошло, отчего так удался денек. Ну, ясно же -- как раз из-за неожиданного приглашения на ужин. Пусть во время разговора с Антонеллой он еще и не осознал, но приглашение знаменовало совершенно новый этап жизни. Морриса позвали на обычный семейный обед. Не какой-нибудь там торжественный прием, который надо планировать заранее, и уж тут их с Паолой не обойти никак. Притом позвали в дружеской беседе, самым непринужденным образом. Значит, приглашают как брата, как члена семьи... да, в свое время именно желание стать членом семьи толкнуло его к Массимине.

Февральские туманы развеялись. Воздух был кристально чист. Все кругом приобрело четкие зубчатые очертания: островерхие кипарисы, церкви и водокачки на равнинах, простертых к югу; горы в пленительной наготе, вознесшиеся за северной грядой холмов. Затем опустилась ночь, и застывшие силуэты в неоновых разводах, с беспорядочной россыпью белых и желтых огоньков, казались пришпиленными на черный пергамент зимней тьмы. По пути Моррис остановился у самого дорогого цветочного магазина, какой только могла позволить себе Верона.

Четверть часа спустя он подъезжал к глазкам видеокамер у ворот с огромным букетом на коленях: он им всем покажет, что понимает толк в этикете. Еще в запасе бутылка "григолино", бутылка "треббиано", а на лице -- улыбка: бездна обаяния, усталость после трудового дня и готовность к милой болтовне. -- Поднимаясь по ступенькам, Моррис решил: как только служанка откроет дверь, он вполголоса попросит поставить цветы в воду, и ни слова Антонелле -- пусть оценят его скромность. Но она конечно же, заметит.

Он постучал, готовясь произнести "Puo metter' questi in acqua?" с самым невинным выражением в широко распахнутых глазах, как вдруг уразумел, что навстречу спешит вовсе не горничная. При виде комичной, словно издевательский фотошарж, физиономии с крючковатым носом, козлиной бородкой и лысеющей макушкой в венчике кудрей весь оптимизм Морриса Дакворта улетучился, как воздух из проколотого шарика.

-- Здорово, старик, как дела? Давненько не видались, а?

Стэн! Антонелла, видно, решила, что Моррису будет приятно пообщаться с "земляком". Словно его итальянский недостаточно хорош. Словно этот итало-американский еврей мог каким-то образом напомнить ему о родине. Если, конечно, Морриса не позвали только затем, чтоб было кому развлечь дорогого гостя.

-- Вы, наверное, иногда скучаете по дому, -- Антонелла улыбалась им обоим, совершенно не обращая внимания на букет. Морриса подмывало ответить, что скучает он только о той минуте, когда наконец свернет шею калифорнийскому придурку.

...За стеклянной столешницей, отражавшей мерцание свечей и блики дорогой розовой лепнины на белизне фарфорового сервиза, Паола напропалую кокетничала со Стэном. С этим-то уродом! Да еще выгибалась так, чтобы он мог изучить ее декольте до самого лобка. Бобо рассуждал о политике и экономике, с умным видом кивая головой и явно принимая Стэна всерьез, хотя тот отвратно говорил по-итальянски и за столом вел себя препохабно -- вмиг сметал еду с тарелок и просил добавки с миной избалованного сукина сына из Сан-Диего. Бобо расспрашивал, что Стэн думает о Буше, о ситуации в Персидском заливе, да как это может отразиться на бизнесе. Мнением Морриса на сей счет он ни разу не поинтересовался. Стэн отвечал с набитым ртом, непрерывно почесывая волосатую грудь под заношенной рубахой. Джинсы на нем были в заплатах, а кудри липли к плеши мокрыми водорослями. Антонелла тем временем отправила горничную за новой порцией лазаньи -- бедняжка -- так проголодался, -- а Бобо заботливо налил Стэну очередной бокал дорогого вина, купленного Моррисом (за что до сих пор ему никто не удосужился спасибо сказать!). Затем вступила Паола с разглагольствованиями, как она хотела бы смотаться в Штаты, где еще не бывала, но уверена, что там куда веселей, чем в Англии. Стэн, брызжа -- непрожеванными макаронами, принялся нахваливать Калифорнию. Размахивая вилкой, он пел, как здорово на пляжах в Сан-Франциско -- нигде больше в мире такого нет. Паола глупо хихикала.

Вот вам и тихий семейный уют. Вот и весь триумф посвящения, мрачно подумал Моррис. Стоило ему наконец переступить порог святыни, -- где дорогой антиквариат с безупречным вкусом расставлен по геометрическим плоскостям модного дизайна, где интимное окружение и исконные духовные ценности сочетаются с деловой хваткой, -- как тут же сами небожители с бессердечным равнодушием отдают ее на поругание. И кому -- дебилу, вонючему хиппарю, безмозглому козлу-бисексуалу. Стэну, видевшему его с Мими -- сперва на автобусной остановке в Вероне, потом на станции Термини, когда Моррис забирал выкуп.

Мими! Моррису нестерпимо захотелось очутиться у себя дома, лучше всего в ванной, наедине с воспоминаниями. Тело лопалось от внутреннего жара, ищущего выход. Жилы на запястьях напряглись, как растяжки, удерживающие от падения разваленную башню. Громко звякнул отброшенный прибор. Лица, до того обращенные к Стэну, который нес свою ахинею о райском побережье, в тревоге повернулись к Моррису. -- Он не знал, что сказать. Пунцовый от злости, которая, как он надеялся, сойдет за смущение, выдавил, что неважно себя чувствует.

-- Э-э, чувачок! -- протянул Стэн, похоже, только теперь вспомнив о его присутствии. -- Вид у тебя в самом деле паршивый.

Паола недовольно вздернула бровь: уходить ей явно не хотелось. Бобо надулся; его угреватая кожа лоснилась в мерцании свечей, как отполированная доска. Одна лишь Антонелла выказала искреннее сочувствие. Она поинтересовалась, не рагу ли из голубей повредило Моррису, и предложила прилечь на кушетку. Тот скромно отказался и попросил только стакан воды. Он уже придумал более удачный способ сбежать и стал пытаться привлечь к себе внимание Паолы.

Теперь разговор зашел об отпуске. Бобо сообщил, что Антонелла собиралась в Турцию, но, может быть, имеет смысл поехать в Калифорнию, хоть это дороже. Моррис так и не сумел перехватить взгляд жены, зато нащупал под столом ее ногу и легонько коснулся лодыжки. За стеклом без скатерти это было довольно рискованное предприятие, но при свечах прозрачная крышка лишь отражала блаженные лица плотно поевших людей. Моррис начала -- двигать ногой вверх-вниз. Через несколько секунд Паола напряглась в недоумении, затем блаженно расслабилась. Моррис поднял ногу выше и прошелся по внутренней стороны ее бедра.

-- Povero piccolo, -- тут же промурлыкала она, -- если тебе так нездоровится, бедный малыш, может, и правда лучше отправиться восвояси. Пошли, Мо, я не хочу быть эгоисткой.

И тут Антонелла, подавшись к Моррису через стол, спросила:

-- Ты ведь, кажется, как раз туда ездил в тот год?

Пышная грудь невестки под довольно старомодным зеленым платьем снова напомнила Мими.

-- Scusa, -- извинился он, -- я прослушал. Так мы пойдем, пожалуй...

-- Мне вспомнилось, что ты вроде бы ездил в Турцию тем летом, когда...

Она осеклась, не в силах договорить до конца, но Моррис и так потерял голову оттого, что Антонелла сказала слишком много.

-- В Турцию? -- он едва не пустил петуха. -- Каким летом?

Стэн радостно заржал.

-- Да чего там, мы же собирались с ним вместе, а он в последний момент взял и передумал. -- Американец ехидно ухмылялся в свою дурацкую бороденку. -- Вы что, Моррис у нас такой английский денди, куда ему колесить в фургонетках.

-- А разве?.. -- заикнулся было Бобо. Моррис метнул ему поспешный взгляд, означавший: "Я вам все расскажу, только позже, не при нем". Он почти не дышал.

-- Повезло тебе, что не поехал, -- хохотнул Стэн, -- команда, конечно, обломалась как всегда. Помнишь, мы с тобой встретились в Риме на вокзале Термини, а у меня обе ноги в гипсе до самой задницы?

-- Идем, Мо, -- Паола поднялась из-за стола. -- У тебя бледный вид. -- Она явно была и озадачена, и подозревала какой-то подвох, и в то же время восхищалась столь мастерской симуляцией ради совершенно очевидной цели. Развратная дрянь уже предвкушала, как Моррис, очутившись на улице, вмиг вернется в форму и тут же начнет к ней грязно приставать.

Он наконец смог набрать воздуха в грудь, но сказать было нечего. Стэн жадно запихивал в себя очередную порцию деликатесов. Бобо тупо уставился в пространство. Антонелла же как ни в чем не бывало продолжала:

-- А я была совершенно уверена, что ты в Турции, Моррис. Я тогда еще подумала, как мило с твоей стороны позвонить нам из Анкары... -- Она снова замолчала.

-- Ну да, -- подхватил Бобо. -- Я точно помню, ты оттуда звонил, когда пропала Мими.

Морриса парализовал ужас немоты, так часто наполнявший его ночные кошмары. В наступившей тишине лишь Стэн громко чавкал и яростно скреб по тарелке; от этого молчание становилось еще более угрожающим. Паола застыла как соляной столб, не понимая, чего ради ее муж дал себя втянуть в абсурдный диалог о какой-то там Турции, когда за порогом ждут радости секса. Про Мими, с горечью понял Моррис, она даже и не вспоминает, ясное дело -- у нее что между ног, то и в голове. Это отчаяние неожиданно привело его в чувство. Хладнокровие вернулось к нему, словно хрупкий ялик, чудом ухитрившийся в самый последний момент не сверзиться в Ниагарский водопад.

-- Ну конечно, я был в Анкаре! -- Теперь он обернулся к Стэну: -- Просто тебе не говорил, чтоб не обидеть ненароком. С тобой увязалась парочка типов, которых я терпеть не мог.

-- Ну ты даешь, старик, -- воскликнул Стэн, мешая итальянские слова с английскими, -- ты davvero туда добрался? И как оно тебе? Что-то не заметно, чтоб ты был сильно preoccupato, нет?

Моррис почувствовал, что Бобо теряет интерес к разговору.

-- Как место отдыха не советую, -- сказал он, обращаясь к Антонелле. -- Грязь, жара, и сумку у меня украли. Не говоря уже о том, что дозвониться до Италии оказалось целой проблемой.

Как бы в унисон его словам, в кармане у Бобо зазвонил телефон.

-- Придется вас покинуть, -- заявил деловой человек, насупив брови. -- Arrivederci. -- С тем и скрылся в своем кабинете.

Все поспешно распрощались. Моррис с Паолой снимали пальто с вычурной старинной вешалки у входа, когда Стэн вдруг снова захихикал, не переставая жевать:

-- Это ведь из-за той телки на станции, верно? Ты ж ее собрался уговорить, а тут я навстречу. А до меня-то, как до жирафа... Ты меня за кого держишь, старик?

Моррис уже готовился влететь обратно в гостиную, вцепиться подонку в горло и разорвать его на куски -- если уж садиться в тюрьму с пожизненным сроком, так какая разница, за двойное или двухтысячное убийство... И тут до него дошло, что Стэн сказал это по-английски. Из всех посторонних, наверное, одна Паола смогла бы хоть что-то разобрать в его жаргонных словечках и гундосом американском выговоре сквозь плотно набитый рот, да еще под возню горничной, убиравшей со стола. Но Паола больше ничего не желала слушать: она крепко обхватила Морриса поперек туловища и толкала его к дверям.

Шутливым тоном, но не тая угрозы, Моррис ответил:

-- Ты все же думай, приятель, что несешь при родственниках моей жены.

Стэн подавился икотой, и они с Паолой вышли вон.

-- Caro, caro mio, -- набросилась Паола на него на ступенях. -- До чего ж ты сексапилен, когда вот так придуриваешься. О Господи! Хочешь, отсосу прямо в машине? Ты же хочешь? -- она на ходу расстегивала блузку.

С огромным облегчением Моррис понял, что сегодня ему не придется разбираться с самим собой.

Глава тринадцатая

На следующее утро около восьми часов в дорогом автомобиле зазвонил сотовый телефон. Водитель положил руку в перчатке из телячьей кожи на трубку, но поднимать ее не стал. Он ехал медленно, наслаждаясь кристально ясным утром, дорогими обтягивающими перчатками и тем восхитительным ощущением, которое не покидало его со вчерашнего вечера, когда он сумел, фигурально выражаясь, обезвредить ядерную бомбу за несколько секунд до взрыва. Он думал, что, возможно, и неплохо время от времени чувствовать опасность, затаившуюся в прошлом: она придает жизни некий привкус драматизма, заставляет поддерживать тонус. В конце концов, зачем-то ведь живут люди на склонах Этны. Опасность позволяет острее ощущать жизнь. Потому даже неплохо иметь в женах такую извращенку, как Паола, которая делает тебе минет в машине, а затем кончает, оседлав -- рукоятку переключения скоростей. Надо проверить, пахнет ли еще кожаный набалдашник ее выделениями.

-- Слушаю? -- он поднял трубку после нескольких сигналов. Наверное, Форбс решил проверить телефон, только что установленный на Вилла-Каритас. Или Бобо привяжется с какой-нибудь технической дребеденью. В последнее время барахлила машинка для наклейки этикеток, это могло задержать очередную партию поставок "Доруэйз", а Бобо всегда отличался ненужной щепетильностью в таких вопросах.

-- Мо! -- голос жены звучал так, будто она запыхалась.

-- Паола? -- Моррис был уверен, что после прошлой ночи она не поднимется до полудня.

-- Слушай, я только что говорила с Антонеллой. Ей позвонила сиделка. Мо, мама умерла.

-- Что?! -- Моррис резко затормозил и свернул на обочину, включив аварийную сигнализацию. -- Сиделка позвонила Антонелле? Но почему ей? Почему не тебе?

-- Cristo! -- Паола начинала злиться. -- Сейчас не время беспокоиться о такой ерунде.

Это могло означать только одно: Паола не сочла нужным договориться с медсестрой и сейчас увиливала от ответа. А покаяться стоило бы, учитывая, что ни работать, ни учиться она не собиралась.

-- Послушай, Мо, надо срочно ехать в Квинцано, принести соболезнования и добыть завещание.

-- Я возвращаюсь за тобой.

-- Нет, ты туда должен попасть раньше Бобо, так что езжай один. Не дай ему увидеть завещание прежде тебя.

-- Погоди, не вешай трубку! -- быстро глянув в зеркало заднего вида, Моррис обнаружил, что автобус местной линии приближается гораздо скорее, чем можно было ожидать. Тем не менее ему удалось вывернуться буквально из-под колес. Если пассажиры и попадали на пол, то он здесь ни при чем. "Мерседес" набрал скорость и ввинтился в поток машин.

-- А мы знаем, где завещание?

-- Попробуй поискать в ее столе в кабинете. Но главное -- ключ от банковского сейфа. Он лежит в медальоне на дне шкатулки для шитья в углу столовой. Главное, доберись до него первым, чтобы мы могли пойти в банк и проверить, нет ли какого подвоха.

Моррис посигналил грузовику, задержавшемуся на зеленый свет.

-- Va bene? Сделаешь?

-- Не клади трубку еще минуту.

Когда он попытался объехать грузовик, этот идиот неожиданно дал по газам. Навстречу, откуда ни возьмись, выскочил старенький "фиат", за рулем сидел мужичонка деревенского вида в фетровой шляпе. Моррис и не подумал притормозить. Лицо мужлана перекосилось от ужаса, и "фиат" снесло в кювет. Глянув в зеркало, Моррис заметил, как водитель грузовика машет кулаком. Сколько же в мире злобы, и как легко ее пробудить! Он проскочил следующий светофор на красный свет и вылетел на серпантин, вьющийся по холмам к северу от города.

-- Мо, ну что ты там заглох?

-- Да просто толкотня на дороге.

-- Allora, ciao. Пока.

-- Нет, подожди, а если Бобо уже там?

-- Вряд ли. В это время он обычно в офисе. И я точно знаю, что его не было, когда звонила Антонелла. Так что ты имеешь фору.

-- Ну а вдруг?

-- Тогда просто настаивай, что вы должны посмотреть завещание вместе.

-- Вдвоем нам было бы проще это сделать.

-- Однако меня не будет.

Паола повесила трубку. Моррис был полностью удовлетворен. Новое рискованное приключение в сообщничестве с Паолой придавало сил. Все-таки они отличная пара. Он поражался быстроте, с которой менялось настроение, превращая мир из голой пустыни в цветущий сад. Великолепный хамелеон, дивный, многокрасочный, изменчивый Моррис.

Он ловко лавировал среди спешащих на работу автомобилистов, взбираясь на холм у городской стены, протянувшейся вдоль дороги. Обгоны шли один за другим, больше на классе, чем на скорости. Ему даже хватило внимания вовремя заметить полицейского и сбросить газ. Снова зазвонил телефон -- вот теперь это действительно был Форбс.

-- Боюсь, вы не вовремя, -- остудил его Моррис. -- Я очень тороплюсь в одно место.

-- А... -- -- неуверенно промычала трубка. Моррис обошел на крутом спуске сразу несколько машин, но на следующем повороте, где средневековая стена нависала прямо над шоссе, пришлось резко тормознуть. Взвизгнули покрышки, "мерседес" еле удержался на дороге. Дальше опять потянулись предместья, но уже на противоположной городской окраине.

-- Старуха Тревизан умерла, -- объяснил он. Именно так бы выразился бы папаша. Очень грубо, но не может же отец все время быть неправ. -- Я как раз еду туда осмотреться и изучить завещание прежде, чем до него доберется Бобо.

Он проскочил очередной светофор -- -- на грани фола.

-- Понимаю, -- сказал Форбс упавшим голосом. -- Примите мои соболезнования.

В трубке послышался сдавленный хрип. Помехи, что ли, на линии, или просто старик прочищает горло?

-- Тут, видите ли, произошло... э-э, нечто серьезное. Вчерашней ночью.

-- Если опять сортир, -- раздраженно бросил Моррис, -- то парня, который вам нужен, зовут Кеккинато. Найдете в телефонной книге.

-- Нет, боюсь, все гораздо хуже.

-- Выкладывайте, только в темпе. Я уже почти на месте и очень спешу.

-- Э-э... ваш друг Бобо всех уволил.

-- ?!

Моррис был так ошарашен, что даже не сообразил рассердиться.

-- Он приехал очень рано, даже застал ночную смену, и с ходу всех рассчитал. Сенегальцы уже собрали свои пожитки и уехали.

-- Но какого черта?

-- Я полагаю, там случился какой-то инцидент. Нечто такое, что... э-э, длилось уже определенное время. Но мне никто не желает ничего объяснить.

-- Бога ради... а что -- что я скажу... -- На полминуты он потерял дар речи, пугая пешеходов на переходе у больницы.

Наконец Форбс произнес:

-- Aequam memento rebus in arduis⁽¹²⁾...

Но Моррис не собирался слушать его поганую латынь.

-- Дайте же сообразить! -- рявкнул он в трубку.

-- Простите, голубчик, я...

-- Скажете им, -- оборвал Моррис, -- чтобы ни в коем случае не разбредались до моего приезда. Там разберемся. Бобо не может выбрасывать на улицу людей без моего ведома. Я член семьи!

Шоссе петляло по холмам, на одном из которых приютилась маленькая коммуна Квинцано -- кучка домишек с оштукатуренными стенами, казавшимися еще белей в стылом утреннем свете. Моррис пересек центральную площадь, изуродованную военным мемориалом времен строительного бума пятидесятых. Стела, сильно попорченная непогодой, представляла стилизованную скульптуру неизвестного солдата в миг его геройской гибели. Толковый диктатор, желающий добра своим подданным и наделенный тонким вкусом (как Моррис, например), немедля распорядился бы убрать этого монстра с глаз долой, дабы ничто не нарушало извечной прелести Италии. Без пяти минут, подумал Моррис.

На мгновение он подивился своей способности походя выдавать подобные ценные мысли в столь драматичных обстоятельствах, и тут же обнаружил, что узкая дорога наверх к дому Тревизанов перекрыта фургоном, откуда выгружали дрова в подвал соседней развалюхи. Он посигналил, но тут же об этом пожалел. Глупо сейчас привлекать к себе внимание. Хоть он ничего дурного и не совершал, но чувствовал себя опасным преступником, идущим на дело. Моррис сокрушенно покачал головой: на одних нервах далеко не уедешь. Он опять размеренно погудел. Из подвальной отдушины высунулся сивый мужик -- -- а как же! -- и небрежно передернул плечами, что привело Морриса в бешенство.

-- Porti pazienza, signore! Чуточку терпения, -- старый хрен потряс растопыренной пятерней с пальцами-сосисками, показывая, сколько именно минут осталось ждать.

Моррис резко развернул машину, оставил ее на площади и пешком направился к дому.

Идти пришлось метров двести-триста по крутому подъему. Пар -- густыми клубами вылетал изо рта в ледяной зимний воздух. Но Моррис шагал легко, его переполняла энергия. Быть может, прогулка пойдет на пользу, приведет его в норму. Приятно было чувствовать, как морозный воздух -- проникает в легкие, разрумянившиеся щеки встречали холод во всеоружии. В такие моменты -- нет-нет, на лающего пса внимания не стоит обращать -- радуешься, что не пристрастился к табаку и алкоголю. Он вежливо поздоровался с женщиной, чистившей умывальник на улице. У Паолы бы уже началась одышка. Да и папочка точно бы сломался, невзирая на все свои замашки супермена, из-за которых Моррису приходилось терпеть уик-энды на пляже.

Взбираясь по все круче уходившей вверх дороге, Моррис не в первый раз подумал, что у отца и жены немало общего: оба, казалось, поставили себе задачу дразнить и задевать его. А вот Массимина, в свою очередь, напоминала мать: та, наоборот, всегда его успокаивала. Хотя, наверное, самое главное различие в том, что первые двое были живы, а милая мама и Мими -- мертвы. Совершенно мертвы.

Как и синьора Тревизан.

Тяжелые кованые ворота перегораживали дорогу на извилине. Он вспомнил, как шел сюда на первое свидание с Массиминой, юный и полный надежд, как соврал ей, что оставил свою машину на площади, а на самом деле пришлось полчаса дожидаться автобуса. Время неслось стрелой, приближалась пора, когда ему больше не нужно будет лгать, когда он, наверное, даже сможет себе позволить небольшую уютную ностальгию по былым безденежным, обманчивым дням. Моррис улыбнулся уверенной улыбкой зрелого мужчины, которую подсмотрел недавно в зеркале.

-- Chi e ? -- спросила сиделка по домофону.

Могла бы и догадаться, что после смерти старухи вся семья слетится засвидетельствовать скорбь, и просто открыть дверь без лишних вопросов, подумал Моррис. Эти инстинктивные предосторожности итальянцев всегда удивляли и раздражали его. Он тут же вспомнил новость Форбса, которая на какое-то время улетучилась из памяти. Моментально помрачнев, Моррис погрузился в досаду, даже тревогу; от спокойной уверенности, которую он так ценил в себе, не осталось и следа. Что, если по завещанию все отходит Антонелле, коль скоро старая синьора так и не приняла его в семью? Может, именно поэтому Бобо, предчувствуя смерть старухи, так нагло выставил его парней? Может, сам Моррис теперь окажется без всяких источников дохода, без гроша за душой, с никудышной распустехой-женой на шее?

-- Sono Morris. -- Все другие, насколько он знал, не нуждались в представлении.

Ворота отворились со звоном и скрежетом -- откованы они были не позже восемнадцатого века, но управлялись дистанционным гидравлическим приводом. Подобные мелочи стоило замечать. Моррис проскользнул внутрь и сосредоточился на простом удовольствии, с которым шагал по тщательно отполированным каменным плитам.

Сиделка была миниатюрной, чернявой, и наверняка хорошо постаралась, убирая пушок с верхней губы. Скорей всего, с Сардинии, подумал Моррис. Маленькие руки закрыли за ним дверь на цепочку, что было совершенно необязательно. В мятой больничной униформе девушка выглядела усталой и пленительно хрупкой, эту хрупкость только подчеркивал несоразмерно большой бюст.

-- Около семи часов, -- рассказывала сиделка тем временем. -- По крайней мере, в это время я обнаружила... А перед тем прилегла на часок -- ночь была тяжелая.

-- Не сомневаюсь, -- поддакнул Моррис. К медсестрам он относился с уважением за их практичность и скромную деловитость. -- Но может быть, вам стоило бы позвонить раньше?

-- Я не хотела никого будить.

Направляясь к лестнице через холл, Моррис глубоко вдохнул чуть затхлый запах полированного дерева и камня; душок восхитительно чопорного провинциального консерватизма, так потрясший его душу два года назад, когда он впервые вошел в этот дом: сработанная на века мебель, фотографии в потемневших серебряных рамках, огромный камин, а за портьерами -- балюстрада из туфа, обрамленная темным плющом. Вся эта старина восхищала своей театральностью. Здесь нужно разыгрывать мелодрамы, соблюдать условности, вести себя предсказуемо, и, подобно актерам, без всякой ответственности: финал -- предначертан заранее. Моррис положил руку на перила красного дерева. К ним прикасались бесплотные персты белых привидений, бродивших по каменным ступеням. Бельведер, промелькнувший за окошком, когда они свернули за угол, служил местом романтических свиданий, в маленьком бюро в старой спальне Паолы наверняка имелся потайной ящик, где синьора или синьорина держали изящный дамский пистолет или завещание. Вдруг пришла в голову идея, что если Бобо, типичный яппи, вполне удовлетворен своим двухквартирным домом в стиле глянцевых журналов, они с Паолой переедут жить сюда. Кваме можно сделать мажордомом. Вот это мысль! Здесь все дышало традициями; именно в таком месте Моррис хотел бы растить своих детей.

Маленькая медсестра толкнула дверь. Моррис вошел за ней, взглянул на усопшую и испустил громкий, подчеркнуто тяжкий вздох, который, судя по всему, произвел должное впечатление на девушку. И здесь в центре композиции был все тот же восхитительный театральный декор: восковое лицо с распахнутым ртом, запавшими глазами и жутким крючковатым носом, из рукавов рубашки выглядывают узловатые пальцы в массивных перстнях, покоясь на полотняной простыне.

-- Дождусь доктора, а уж потом подвяжем подбородок, -- виноватым тоном пояснила сиделка.

Но Моррис думал о том, что Мими всю свою жизнь, до того как сбежала с ним, спала здесь, на этой самой кровати, вместе с синьорой Тревизан. Если вдуматься, это чудовищно оплывшее тело -- единственное, с которым Мими когда-либо делила ложе, не считая его собственного. Моррис выдохнул ее имя. Перед ним предстал почти во плоти образ мертвой Мими, лежащей на кровати рядом с матерью, -- но в красивом убранстве, синем и красном, как ее написал Филиппо Липпи. Совсем не похоже на "Успение Мадонны" Джотто. "Мими, я тебя никогда не забуду", -- произнес он вслух.

-- Mi scusi? -- не поняв, удивилась сиделка.

-- Э-э, м-да. Мне нужно спуститься позвонить, -- нашелся Моррис. -- Не могли бы вы подождать? Мне бы не хотелось оставлять ее одну так, м-м... так скоро.

-- Si, signore, anche se...

-- В чем дело?

-- ...вот только моя смена должна была закончиться еще полчаса назад.

-- А где же в таком случае другая сиделка, дневная?

Хрупкая брюнетка пожала плечиками. Смена не пришла. Видно, первое, что сделали, узнав о смерти синьоры, дорогие родственнички -- сэкономили на обслуге. Но Моррис не таков: он вынул бумажник, достал стотысячную купюру и вложил девушке в руку.

-- Примите это в знак моей благодарности за все, что вы сделали для семьи, -- галантно произнес он и поспешил вниз. Моррис уже воображал Кваме в белом пиджаке, шествующего через салон с бутылкой шампанского, которую негр держал перед собою на вытянутых руках.

Шкатулка для шитья оказалась тщательно отлакированной плетеной корзиной, стоящей в столовой среди искусственных цветов и массивных антикварных ваз. Внутри, к его удивлению, вместе с лоскутками и огромным количеством иголок -- от длинных и изогнутых до тоненьких и хрупких -- лежала стопка поношенного и рваного женского белья. Моррис присвистнул. Вот она, неистребимая запасливость провинциальных богачей! Он никак не мог к этому привыкнуть.

В поисках медальона Моррис вытащил расползающийся пояс для чулок, затем пару бледно-розовых трусов, в следах долгой службы и пятнах на самых интересных местах, с наполовину заштопанной дырой и торчащей иголкой, словно старушенция как раз латала белье, когда ее хватил первый удар.

Да уж, и впрямь "не прихотью судьбы, но трудами"! И ради чего? Он покачал головой, глядя на огромный, заношенный почти до дыр бюстгальтер, и вновь поддался приливу воспоминаний. Моррис потрогал пальцами безжизненную вещь -- трудно представить что-нибудь менее сексуальное. Но она была связана с Мими, поскольку та, юная и хрупкая, спала рядом с обрюзгшей старухой. Сунув кулак в одну из чашечек, -- костяшка пальца вместо соска -- он смотрел и вспоминал, как прижимисто вела себя Мими в первые дни после побега, пока он не научил ее тратить деньги. Тогда первой ее покупкой стало новое белье, потому что прежнее было серым и грубым. Может быть, именно эти роскошные обновки бросили наконец Мими в его объятия?

Паола, само собой, никогда не скупилась на подобные тряпки.

Потом вспомнилось, как он собирал ее вещи в пансионе в Риме, по дороге за деньгами, как хотел улучить когда-нибудь момент и примерить их на себя, ну хоть трусики и лифчик, чтобы полней ощутить разницу между собой и Мими, между мужчиной и женщиной, попробовать почувствовать себя девушкой с тяжелыми грудями и ложбинкой меж ног...

Но нельзя отвлекаться на воспоминания, как бы приятны они ни были. Моррис снова пошарил в корзине. А вот и медальон: небольшая золотая вещица на порванной цепочке. Отлично! Он поколдовал с замком, затем шумно выдохнул воздух. Паола не сказала, что вместе с ключом внутри лежала фотография Массимины, еще совсем девочки, втиснутая в слишком тесную рамку. "Мими!" Господи, это никогда не кончится! Гнать такие мысли! Моррис поежился, схватил ключ, потом трусы и сунул обе вещицы в карман.

Но ощущение ее присутствия уже захватило его целиком. Он почувствовал запах любимых духов Мими. Нет, невозможно! Чувства обострились до предела, слившись в необычную смесь бдительности и замешательства. Аромат наполнял комнату. Тело Морриса напряглось, он не смог удержать дрожь.

Затем ее голос произнес: "Морри-ис?"

Он закрыл глаза. Ноги чуть не подкосились, когда он вскакивал, готовый обнять Мими, в каком бы виде она ни явилась сюда. Это совершенно неважно. Он всегда знал, что когда-нибудь наступит момент, и они увидятся снова, взглянут друг другу в глаза, познают друг друга на новом, высшем уровне. Медленно обернувшись, он увидел Антонеллу, стоящую за его спиной с удивленным лицом.

Как, черт возьми, она вошла, когда дверь была на цепочке?

На миг он почувствовал себя кроликом, пойманным учом фар на ночной дороге, оцепеневшим от страха... и смертельно разочарованным.

-- Морри-ис, -- повторила невестка. Траур, как ни странно, придавал ей необычную элегантность и свежесть. Моррис слегка пришел в себя.

-- Э-э... Паола позвонила мне уже в машину. И вот я приехал отдать долг памяти. Сиделка наверху. Да, и она просила достать этот ключ. Она, э-э... подумала, что стоит открыть сейф на случай, если там бумаги, с которыми надо разобраться в первую очередь.

Говоря это, Моррис чувствовал себя полным ничтожеством. Он-то собирался вести красивую, изысканную жизнь. Не говоря уже о неудобстве, которое причинял пот, стекавший по пояснице между ягодиц. И неужто духи те самые, которыми пользовалась Мими? "Баруффа" -- сладкая и резкая дешевка в аляповатой красной коробочке. Паола предпочитала "Живанши".

Антонелла стояла в двух метрах от него. Вокруг рта у нее собрались морщинки, как у матери, показывающей неразумному дитяти, что она больше расстроена, нежели рассержена его капризами.

-- Мы, значит... -- мямлил Моррис. Как же она проникла в дом? Через садовую калитку и заднюю дверь? Так нечестно!

Неожиданно Антонелла шагнула вперед, раскинув руки, упала к нему на грудь и разрыдалась. Она дрожала и всхлипывала; Моррис подумал, что впервые ощущает так близко тело третьей, старшей из сестер.

-- Ужас, ужас! Такое несчастье... Mamma, povera, povera Mamma, мне будет так одиноко без нее...

Он держал Антонеллу в объятиях; самообладание постепенно возвращалось. А ведь и правда "Баруффа"! Хотя Бобо запросто мог бы покупать жене по литру "Шанели" каждый день, будь у него капелька вкуса. Моррис вдруг проникся нежностью к этой женщине за ее печаль, такую искреннюю. Он гладил невестку по плечу и мягко уговаривал, что, быть может, все к лучшему. Ведь Mamma так мучилась в последний год.

Но Антонелла лишь расплакалась еще сильней. Моррис понял, что сейчас не удастся улизнуть в соседнюю комнату и обыскать письменный стол. Однако уже то хорошо, что он здесь, на случай, если кто-нибудь еще попытается туда залезть.

-- Я помню, как потерял свою маму, -- -- сказал он Антонелле, уткнувшейся носом ему в шею. И довольно опрометчиво добавил: -- Я тогда ужасно разозлился на весь мир.

Антонелла потихоньку успокаивалась. Она отодвинулась от Морриса, нашаривая носовой платок у себя в рукаве.

-- Почему?

Моррис понимал, что никаких объяснений Антонелла, конечно, не ждет -- для нее это был скорее способ перейти от слез к тихой печали. Но чтобы хоть отчасти вернуть самоуважение, потерянное, когда его застукали за поиском ключей от сейфа над неостывшим телом главы рода, искренне ответил:

-- Потому что мне казалось, нечестно отнимать у меня человека, который был мне дороже всех и воспитал во мне все самое лучшее. -- И прибавил еще более неосторожно, дрогнувшим голосом: -- Так же было, когда умерла Массимина.

Антонелла подняла глаза. В ее взгляде промелькнуло понимание.

-- Sei molto dolce, Morrees, -- тихо сказала она. -- -- Ты очень добр. Я так рада, что ты пришел. Бобо сказал, что пока не сможет, у него какие-то проблемы в офисе, но, по-моему, он неправ. Мне было страшно идти сюда одной. -- Она вытерла слезы. -- Ты поднимешься со мной?

Взяв ее под руку на лестнице, Моррис снова почувствовал запах духов, как напоминание о прежней любви. Словно Мими дышала ему в затылок. -- Нежность переполняла его, но обострившийся разум не давал забывать о главном.

-- Думаю, Бобо надо поскорей связаться с нотариусом насчет завещания и всего прочего.

-- Завещания?

-- Я о фирме, -- солгал Моррис. -- Кажется, по закону мы обязаны зарегистрировать смену владельца в определенный срок.

-- Завещание? -- переспросила Антонелла. Она судорожно сжала руку Морриса, очутившись у дверей спальни. -- Не беспокойся, оно у Бобо. Он разберется со всеми делами.

-- Bene, -- подытожил Моррис, разъяренный до отчаяния.

Почему Паола ничего не знала? Какая беспечность, с ума сойти! И как может ее добрая, чуткая сестра быть так слепа, чтобы не видеть махинаций бессердечного, подлого мужа! Это непростительно! Равно как и то, что его мать вышла за отца. Что хорошего могло из этого получиться? Только такой вот жалкий неудачник. Хотелось грохнуть об пол гипсовую мадонну, стоявшую на подоконнике на лестничной площадке. Идиотский образ фальшивого смирения. А правда в том, что Бобо, без сомнения, заграбастает себе все!

-- Grazie, -- шепотом поблагодарила Антонелла. Непроизвольно сжавшиеся пальцы Морриса она сочла участливым откликом на свою нервную дрожь. -- Grazie, Morrees...

Плюнув на самоуважение, Моррис спросил напрямик:

-- Я полагаю, все делится поровну между обеими дочерями?

Но Антонелла при мысли о том, что ей предстояло увидеть, вновь расплакалась. Моррис взялся за дверную ручку и повторил, как автомат:

-- Полагаю, все будет разделено поровну, vero?

Антонелла непонимающе смотрела сквозь слезы. Ей, казалось, трудно было не только понять, о чем речь, но даже сосредоточить взгляд.

-- Поровну? Ma si! -- наконец выговорила она. -- Si, certo. Разумеется, мама никогда не выделяла ни одну из нас. -- Отвернувшись, она разрыдалась в голос.

Дверь распахнулась, они вошли и увидели омерзительный профиль с нелепо торчавшим носом, словно его вытянули клещами из бледных провалов щек, и по-прежнему зиявшим ртом. Зрелище было зловещим и жалким одновременно.

-- Mamma! -- вскрикнула Антонелла и припала к рукам покойницы. -- O Mamma, cara!

Сиделка деликатно отвернулась. Моррис утешал невестку нежными словами и деликатными прикосновениями, пребывая на верху блаженства.

Глава четырнадцатая

Спускаясь к площади, Моррис чуть не расцеловал старого крестьянина, все еще выгружавшего дрова в свой подвал. Ах, это синее, как на веджвудском фарфоре, небо с безупречно четкими линиями холмов и звонниц на горизонте, отливающая серебром зелень олив и домики в пастельно-розовой штукатурке! Эти красные черепичные крыши и древние римские стены, небрежно разбросанные в пространстве! Он остановился и глубоко вздохнул. Во дворе ниже уровня дороги женщина в платке усердно подметала веником мощеную тропинку, а кругом с кудахтаньем копошились в мусоре куры. "Buon giorno!" -- крикнул ей Моррис. "Добрый день!" -- повторил он дряхлому деду в войлочной шляпе, который ковылял с палочкой вверх по склону, упрямо сжимая в морщинистых губах давно потухшую сигарку. Бодро, несмотря на свою цепь, залаял пес; звонко прогудел автобус на площади, возвещая о прибытии. Внезапный шум спугнул стаю воробьев с переплетенных ветвей хурмы. Оранжевые плоды свисали, покачиваясь, на фоне глянцевито-черной коры. Затем воздух наполнился терпким запахом дровяного дыма. Воистину, подумал Моррис, Господь пребудет в Своем раю, и все в мире идет как надо.

Сказать точнее, в раю пребывал Моррис. Или он сам и был богом? Казалось, он -- часть окружающего мира, и все это было в нем: ароматный дымок и здоровые неулыбчивые лица крестьян, и зимние узоры виноградной лозы, и дороги в колдобинах. Он вбирал мир, и мир принимал его в себя. Он отдавался без остатка, переполнялся через край и вливался в каждый предмет. Теперь он разбогател, а потому может быть счастливым и щедрым -- законным наследником всего сущего.

-- Мими? -- едва усевшись в машину, он поднял трубку и набрал ее номер.

321 -- круги ада в обратном порядке, 789 -- неспешный, прозаичный подъем из чистилища, и, наконец, последний ноль -- мистический символ совершенства, корона, ускользающая от недостойных: венец души, попавшей в рай. Но также и символ поцелуя, форма ее нежных губ, образующих идеальную окружность.

-- Мими, -- быстро заговорил он, -- нет-нет, прости, я буду очень краток. Я только хотел поблагодарить тебя. Я знаю, ты мне помогла. Знаю, что этим наследством обязан тебе -- оно твое. Клянусь, эти деньги, твои деньги, пойдут на то, чтобы сделать людей счастливее. Я понимаю, это знак от тебя, что я должен оставаться с Паолой и руководить фирмой, чтобы наставить их на путь истинный. Спасибо тебе, Мими, спасибо.

Откинувшись на сиденье, обтянутом белой кожей, Моррис снисходительно улыбнулся компании юнцов, шумно обсуждавших новости в спортивной газете за столиками уличного кафе, опустил стекло, чтобы проветрить салон, затем снова набрал номер, на этот раз с кодом Англии.

-- Папа? Да, папа, это я.

Тут возникала проблема: старый хрыч наверняка захочет ответить. А лучше бы он помалкивал, просто принял звонок сына как свершившийся факт.

-- Это я, Моррис!

В трубке послышался сдавленный стон:

-- Боже, сколько сейчас времени? Ты соображаешь, который час, на хрен?

Моррис и забыл про разницу во времени. Да, ведь там еще только полдевятого. Он сокрушенно объяснил:

-- Прости, пап, я думал, ты рано встаешь. Хотел тебя застать, пока ты не упорхнул куда-нибудь.

Последовала долгая и, по расценкам мобильной связи, весьма дорогостоящая пауза.

-- Да нет, в бога душу, просто, знаешь ли, херово срываться с похмелья. Ах, мать твою, как славно посидели-то!

В страдальческих охах Моррису послышался намек: я, мол, и на пенсии еще живу на всю катушку, как тебе, молодому тюфяку, не снилось. Прежде эти приступы бестолковой бравады раздражали и унижали его, но новый, зрелый Моррис счел ее даже трогательной. Будто это верный пес развилялся хвостом от гордости, что приволок палку, которую хозяин забросил в лужу.

-- Папа, -- кротко сказал он. -- Я всего лишь хотел сообщить, что скоро мы с Паолой переедем в новый... хм, гораздо более просторный дом, так что если захочешь навестить нас, скажем, через месяц-полтора, мы будем очень рады.

Да, трудненько будет старому мистеру Д. по-прежнему считать сына никудышным, потягивая виски на увитой глициниями веранде в фамильном замке Тревизанов.

-- И еще, -- отчего-то всегда, обращаясь к отцу, Моррис форсировал аристократический тон, словно старался сгладить природный дефект, -- если тебе вдруг станет не хватать пенсии, не стесняйся обращаться к нам.

Трубка молчала, лишь тихо потрескивали радиоволны. Моррис продолжал:

-- Мы как раз на днях говорили с Паолой, что ты достаточно потрудился в жизни и заработал обеспеченную старость.

-- Фу ты ну ты! -- немедля откликнулся папочка. -- Глянь, какие мы цацы-ляли!

Моррис вспомнил, что ремарки родителя никогда не отличались особым разнообразием. Даже в его вульгарности не было ничего оригинального. Возможно, в этом тоже проявлялось их сходство с Паолой.

-- Пардон?.. -- только б не переиграть; приближаемся к кульминации. Еще одна разорительная пауза: похоже, папочку замучила икота.

-- Я всю дорогу говорил, -- просипел отец, -- и обратно повторю: твоя погибель началась с того дня, как мать настояла, чтоб тебя назвали Моррисом. Погибель, вот именно. Нельзя всерьез относиться к парню, которого зовут Моррис.

Как же он всегда стремился подчеркнуть мягкотелость, якобы унаследованную сыном от матери! Но сегодня Морриса не могли задеть подобные нападки. Он потрогал округлый, приятный на ощупь набалдашник рычага передач, затем погладил его почти с нежностью, но сохраняя полный контроль над собой.

-- Папа, мое приглашение вполне серьезно, поверь, как и предложение помочь, если у тебя возникнут трудности. Мне бы просто не хотелось, чтоб ты думал, -- ввернул он точно в нужный момент, -- будто сын тебя бросил на старости лет. -- Затем, пока отец не успел отреагировать на гвоздь, элегантно забитый в крышку его гроба, Моррис перешел к финалу: -- Но сейчас, боюсь, вынужден оставить тебя наедине с аспирином и сырыми яйцами. Мне предстоит довольно тяжелый день. -- Нажав овальную кнопку, восхитительно лиловую на белом фоне трубки, он оборвал разговор, возвращая собеседника в актонскую преисподнюю -- как минимум второй круг, если не дальше.

И тут же телефон зазвонил. Моррис взглянул на него и решил, что Паола может еще подождать хороших новостей. Он вылез из машины, позвякивая ключами в кармане, вальяжно побрел к кафе, уселся за столик под навесом и, изо всех сил стараясь не замечать издыхающего уродца на мрачной стеле, заказал капуччино с рогаликом. И немножко шоколада сверху, per favore.

Оглядев официантку, Моррис нашел ее вполне милой, хотя узкая юбка чересчур вызывающе обтягивала пухлые ляжки. Отлично. Эта пустое времяпрепровождение и составляло самое приятное, хотя на самом деле нужно было спешить обезвредить Бобо, разобраться с увольнениями. Бобо, которому даже не хватило такта отдать долг памяти покойной теще. М-да. Моррис смаковал вкус сладкого кофе и медленно тающие минуты. В любом случае мерзавец будет озадачен промедлением, он ведь наверняка ждет, что свояк сломя голову примчится к нему в офис.

Внутри рогалика обнаружился абрикосовый джем -- еще один приятный сюрприз. Моррис вежливо взял предложенную ему местную газету. Он решил вообще не думать о своем шелудивом зяте. Совершенно ни к чему изобретать какую-то там стратегию, или даже размышлять о примечательном совпадении мерзкой выходки Бобо, выгнавшего его ребят, его семью, со вчерашней трапезой и со смертью синьоры Тревизан. Теперь он был в своем праве, став благодаря Паоле совладельцем всего наследства, причем на абсолютно законных основаниях. Теперь, если правительство в очередной раз девальвирует лиру, что уже ясно из газет, ему будет до фени (не стоило бы, правда, подражать папашиному лексикону). Скажем так, ему это не сможет повредить, поставки для "Доруэйз" даже сделаются еще прибыльнее, ведь суммы контрактов рассчитаны в фунтах. Сейчас, возможно, на глазах у всей Италии рождается новая финансовая империя. Ведь любой магнат поначалу проворачивал сомнительные делишки, а затем постепенно набирался респектабельности, деньги плыли к деньгам, следом за ними прирастал культурный слой.

Моррис чувствовал, что он на финишной прямой. Скоро останется только выбирать соответствующие позы и верный тон, принимая поздравления.

На обратном пути по северной объездной дороге он позвонил Паоле и небрежным тоном сообщил ей отличную новость.

-- Все поровну? Ты уверен?

-- Уверен, уверен. Она об этом сказала, как о чем-то очевидном. Естественный ход вещей.

-- Мо... -- Паола умолкла на секунду, потом страстно зашептала в трубку: -- Я тебе сегодня устрою та-акую ночь, клянусь! Один знакомый член будет платить и платить за то, что он такой толстый и богатый. Ох, какие славные новости!

Самым небрежным тоном Моррис спросил:

-- Да, а как насчет заняться любовью в ее постели?

-- Cosa! В чьей?

-- Твоей матери.

-- Мо!

-- Антонелла собирается до похорон поставить гроб в гостиной. Кому-то придется там ночевать. Думаю, нам стоит выказать почтение. Все, что нужно сделать -- сменить простыни.

Паола как будто даже заколебалась.

-- Знаешь, Мо, иногда ты такой странный. Я имею в виду, какие вещи тебя заводят.

-- Иногда про тебя могу сказать то же самое, -- невозмутимо ответствовал Моррис. Но он помнил, как Мими записала очень похожие слова на его диктофон незадолго до смерти: "Che cosa mai dici... Morri... До чего же ты загадочный… "

Он вдруг почувствовал невероятное возбуждение от мысли, что займется любовью на той самой постели, где всегда спала Мими, именно там, где сильней всего чувствовалось ее присутствие. Сунув руку в карман, он нащупал белье, -- скорее всего, принадлежавшее именно ей, и -- крепко сжал в кулаке.

-- Va bene, caro mio, -- согласилась Паола. -- Идет, дорогуша. Мама вечно разводила строгости насчет секса. Так что давай устроим что-нибудь по-настоящему развратное. Это будет моя маленькая месть.

И это поможет уговорить жену переехать туда, с благодарностью подумал Моррис, кладя трубку. Возможно, ему даже удастся сегодня заделать ребенка. А почему бы нет? Все инстинкты обострились чрезвычайно; рука в кожаной перчатке словно орудовала мистическими ножницами, выкраивая для него кусочек будущего. Он будет стараться вовсю и уломает Паолу на что угодно.

На какой-то миг Моррису даже почудилось: если он бросит руль и закроет глаза, автомобиль все равно сам домчит его к месту назначения -- так гармонично было его слияние со вселенной, со звездами, со сферами небесными.

Глава пятнадцатая

Моррис проехал вверх по Вальпантене, повернул в Квинто и остановился у Вилла-Каритас. Теперь его подгоняла лихорадочная спешка; выслушивать Форбсову латынь, сколь бы к месту она ни пришлась, решительно не оставалось времени. По счастью, Кваме обнаружился у дома -- нежился в гамаке под лучами холодного солнца. -- Моррис велел негру затушить сигарету и садиться в машину, и сразу выехал задним ходом за ворота. Не то чтобы ему требовалась компания -- скорее даже наоборот, но казалось, что молчаливое присутствие Кваме придаст весомости его словам.

Почему же Бобо так поступил?

Разливочный цех гудел. Враг сидел на цепи. Моррис преисполнился такой уверенности, будто все ему дано решить, опираясь на простой здравый смысл, совершенно законным путем, что даже раздумал травить собаку.

-- Ко мне, Вульфи! -- позвал он наугад, не имея понятия, какой кличкой окрестили пса на самом деле. -- Волчок, Волчок... -- он протянул руку, как бы собираясь погладить животное.

Но, видно, было в безупречно поставленном голосе и дружелюбных манерах нечто, раздражавшее фальшью даже самую безмозглую тварь. Несмотря на весь блондинистый шарм и кроткую обходительность, Моррису еще ни разу не удалось убедить кого-нибудь дать ему постоянную работу. В ответ на увещевания пес рванулся, сколько позволяла цепь, ощетинился, встал на дыбы и разразился яростным лаем, разевая красную пасть. Кваме попятился в испуге. Моррис улыбнулся с безопасной дистанции. В конце концов, учитывая прочность цепи, это не та ссора, из-за которой стоит расстраиваться.

-- Дьявол, -- угрюмо пробасил Кваме. -- Это не собака, а злой дух.

А может, и Бобо вот так же "ласково" подлизывается к зверюге, при всех своих законных полномочиях? Нацепив на лицо выражение, в котором, как -- надеялся Моррис, были и понимание, и готовность пойти навстречу -- и одновременно стаивать свои принципы, он без стука отворил дверь.

Бобо сидел под бутылкой братьев Руффоли, зажатой меж ягодиц фотомодели, в окружении аккуратно подшитых розовых и голубых папок, разложенных веером на серой крышке стола. Левой рукой он держал телефонную трубку, ухитряясь -- яростно ковыряться пальцем в зажатом ухе, а правая рука тупым карандашом строчила колонки цифр. На Бобо -- был довольно приличный, но, по итальянским понятиям, неважно пошитый костюм. Буднично мерцал монитор "Макинтоша". Ото всей сцены за версту несло вульгарной коммерцией. Довольно гнусный контраст с пафосом -- вчерашнего обеда. Надо бы все офисы фирмы перенести в центр города и прикупить побольше комнатной зелени, чтобы было по-итальянски красиво и элегантно. Мебель же лучше всего заказать в Милане.

Бобо тем временем закончил деловой разговор и теперь оправдывался перед Антонеллой, что не сможет подъехать к матери по крайней мере в ближайшие два часа. В компании кризис, сказал он, глянув на Морриса из-под выцветших бровей (глаза у него точь-в-точь как пуговки плюшевого мишки, подумал тот). Нет, позже все объяснит. Он же не просто так где-то шлялся полночи -- кризис есть кризис.

Нельзя -- так пристально пялиться на Бобо, -- призывая побыстрее закругляться -- это унизительно. -- Потому Моррис принялся демонстративно болтать с Кваме. По-английски.

-- Как на вилле, парни в порядке?

Кваме взволнованно понизил -- голос:

-- Ходят чернее тучи.

Моррис решил не использовать этот материал для каламбура.

-- Форбс разнервничался, когда я с ним говорил по телефону, -- продолжал он, игнорируя Бобо. -- Но ты не волнуйся, все образуется.

-- Он просто с ума сходит от злости на Азедина.

-- На кого?

-- Ну, на старого араба.

-- Форбс зол на Азедина? С чего бы?

-- Я думал, вы знаете, босс.

-- Ничего не знаю.

Только теперь Моррису пришло в голову, что за все десять минут, пока они с Кваме ехали на завод, он не задал ни одного полезного вопроса, настолько его ум был занят осмыслением привалившего богатства. Он буквально истекал слюной в предвкушении денег -- которых еще не держал в руках...

-- Ну, рассказывай, -- произнес он отеческим тоном.

-- Значит, Азедин и тот молодой, Фарук… они были… близки...

В этот момент Бобо швырнул трубку. Он свирепо посмотрел на Морриса и Кваме и пролаял:

-- Пусть этот грязный ниггер убирается вон. Maledetto! Черт бы их всех побрал, психов чокнутых!

Моррис был в шоке. Если ему порой и случалось подозревать, что другие расы стоят ниже в своем развитии, он никогда не позволил бы себе высказать подобные мысли вслух.

-- Вон отсюда! -- повторил Бобо.

-- Но почему? Пусть остается. Вообще-то теперь, когда синьора Тревизан скончалась, и я становлюсь, хм, полноправным партнером, я решил сделать Кваме своим личным помощником.

Бобо так и вытаращился. Вот бы, подумал Моррис, все старшие братья уродца перемерли в одночасье, и мозгляк отправился бы командовать куриной империей предка. Он бы со своими птичьими глазами-бусинками очень недурственно гляделся в роли главного петуха.

-- По правде говоря, я считаю расизм дурным тоном.

-- Я сказал, чтобы этот негр выметался из офиса и вообще с завода!

Кваме был в замешательстве.

-- Не волнуйся, просто обожди за дверью, -- успокоил его Моррис. -- Я скоро выйду.

Как только долговязая фигура Кваме скрылась с глаз, снаружи снова раздался истерический лай.

-- Прямо взбесился, -- пробормотал Моррис, но если и была в его словах некая двусмысленность, то Бобо ее не заметил.

-- Ты тоже убирайся. Слышишь? Вы-ме-тай-ся!

Сдается, сопляк постарался как следует накрутить себя перед встречей. -- Бобо весь кипел от ярости и в то же время дрожал, как на морозе. Возможно, он был сконфужен оттого, что не ночевал дома, -- а это, интересно, к чему бы? Однако прежде всего чертовски странно. С решительным видом Моррис уселся за соседний стол и попробовал собраться с мыслями. Антонелла ошиблась насчет завещания? Может такое быть? Или Цыплак успел уничтожить документ и сочинить другой, по которому он получал все и имел полное право выкинуть Морриса на улицу. Но такой поворот уж слишком походил бы на мелодраму из прошлого века.

-- Расскажи, что стряслось, -- -- попросил он примирительным тоном.

Бобо опять вылупился на него. Их взгляды встретились -- невинный взор отлично выспавшегося Морриса с покрасневшими глазками Бобо. Моррис стало даже жаль зятя, ладно, он простит ему все, как только разберется с этим недоразумением. Бобо разинул рот, но явно не находил слов. Может, от смущения?

Моррис заговорил еще спокойнее:

-- Просто объясни мне, почему ты уволил ночную смену. Они что-нибудь натворили?

Бобо набрал воздуха.

-- Тебе придется уйти из компании, -- выдавил он. -- Я по горло сыт твоими бреднями. Буду очень признателен, если ты сейчас выйдешь и закроешь за собой дверь.

Изумление Морриса росло.

-- Но за что ты выгнал ребят? -- повторил он. -- Наши с тобой споры -- это одно, а они тут совсем ни при чем. Им нужны деньги, для них это вопрос жизни и смерти.

Добродетель придавала душевных сил. Он не только привлекательнее -- Бобо, но и лучше во всех отношениях. Он бы не стал развешивать -- порнуху на рабочем месте. Разве он повесил в своем городском уголке что-нибудь подобное? Как бы не так. Моррис решил немедля расторгнуть договор об аренде и переехать в какое-нибудь более приятное место, или просто завести рабочий кабинет в своем новом доме в Квинцано.

-- Ночью я застукал здесь двоих, прямо в в офисе занимались непотребством! -- -- выдохнул Бобо.

Моррис недоуменно посмотрел на зятя:

-- Что ты имеешь в виду? И как вообще тебя занесло сюда посреди ночи?

-- S'inculavano, -- буркнул Бобо. -- Один трахал другого в задницу.

Моррис и не знал, чему удивляться больше -- манерам Цыплака или его заявлению.

-- Кто? -- решительно спросил он.

-- Какая разница?

-- Большая. Ты был бы абсолютно прав, ели б рассчитал на месте этих двоих, я бы их вышиб с Вилла-Каритас, и тем дело кончилось. Я совершенно согласен, что эту парочку надо гнать.

-- Все они одним миром мазаны, -- сказал Бобо. -- Все извращенцы. Потому персонал и не разрешает им пользоваться туалетом. У них еще и СПИД наверняка. Пора от них избавляться. Я больше не желаю валять дурака.

Несмотря на злость, Моррис был рад, что весь шум поднялся из-за упертого расизма самого крайнего толка. Он вполне мог поверить в историю про сладкую парочку в офисе -- теперь по крайней мере стало ясно, на что намекал Кваме, говоря об Азедине и Фаруке. Форбс наверняка был вне себя, узнав, что марокканец развращал малолеток. Но думать, что они все извращенцы или какие-нибудь нечистые, просто нелепо. Это все предрассудки вроде отцовских, подозревавшего Морриса в "голубизне" за одну его тягу к книгам и музеям. Надо подойти к делу с пониманием и терпением. Каких-нибудь десять минут, и все утрясется. Тогда можно спокойно вздохнуть и отпраздновать победу.

-- Послушай, Бобо... Сегодня умерла синьора Тревизан. Как я слышал не раз от Паолы, да и от Антонеллы тоже, семейный бизнес делится поровну между сестрами. Поскольку ни одна из них не собирается брать на себя руководство фирмой, нам с тобой остается заправлять здесь на равных основаниях. В конце концов, не далее как вчера мы очень славно отобедали вместе, разве нет? Могу сказать, что лично я получил большое удовольствие. В этих обстоятельствах не считаешь ли ты, что не стоит стулья ломать, а лучше выполнить контракт и потом уже решать, как быть дальше?

-- Тебе придется уйти, -- повторил Бобо. -- А раз так, то и без твоих англичан обойдемся как-нибудь. -- Его пальцы выбивали нервную дробь на столе. По всему было видно, что он не решается выплеснуть еще какую-то гадость.

Моррис не отступал:

-- Друг мой, я понимаю, что могу тебе не нравиться, однако с юридической точки зрения...

Бобо вдруг вскочил, опрокинув стул. В его движениях сквозили решимость и отчаяние. Рванувшись к шкафу гнетуще-серой расцветки, который Моррису особенно хотелось выкинуть на помойку, Цыплак нервно бросил:

-- Я ведь еще не сказал тебе, почему оказался здесь ночью. -- Я же не каждую ночь сюда таскаюсь, верно?

Наклонившись, он извлек еще одну папку из недр нижнего ящика.

Наконец-то до Морриса дошло: случилось нечто очень и очень серьезное. Это была не смутная тревога, но внезапная и полная убежденность. По спине прокатился жар. Запястья -- в точности, -- как вчера за обеденным столом -- -- напряглись, словно связки вот-вот лопнут.

Бобо вернулся к столу и буркнул, не поднимая глаз:

-- Стэн сказал вчера, что ты не ездил с ним в Турцию тем летом.

-- Ну, так я же объяснил, что поехал сам.

Бобо как-то странно хрюкнул. Моррис наконец разглядел, что написано на перевернутой папке у него в руках. Жар вмиг перекинулся в озноб, затем, вернувшись, накрыл его с головой. МАССИМИНА ТРЕВИЗАН. Так нечестно! Бобо открыл папку.

-- После того, как ты... э-э, так поспешно уехал, я спросил, когда он видел тебя на вокзале в Риме.

Моррис изобразил недоумение.

-- Он сказал, это было где-то в конце июля. -- Бобо вскинул голову.

Моррис оставался невозмутим.

-- И что же?

-- А то, что у меня есть запись в дневнике, который я вел тогда, о твоем звонке из Анкары второго августа. Больше чем через неделю после уплаты выкупа и всего за день до того, как Массимина пыталась поговорить с мамой, но звонок оборвался.

Возникла пауза, которую Моррис не стал заполнять. Он наспех оглядывал пробоины в корпусе судна. Можно ли их залатать, или пришло время снова отдаться на волю ветра и волн?

-- Стэн сказал, что ты...

-- Я не очень понимаю, в чем ты пытаешься меня обвинить. Как я сказал, в Турции я был один. Решив отвязаться от Стэна, сделал вид, что не еду вообще, чтобы не огорчать несчастного придурка. Что касается даты нашей римской встречи, не думаешь же ты, что такой кретин, как Стэн, способен запомнить день.

Бобо помолчал.

-- Еще он сказал, что ты был не один. С какой-то девушкой, с которой раньше он видел тебя в Вероне.

Моррис понял, что пока ни слова из этого явно не дошло до ушей Антонеллы, иначе она не была бы так мила с ним сегодня утром.

-- Извини, -- повторил он, -- все равно не понимаю, какое это имеет отношение к чему угодно? Где еще люди могут случайно встретиться, как не на вокзале? Такое уж место... Кстати, со мной, кажется, в самом деле была какая-то девица, но познакомились мы в поезде, а вовсе не в Вероне.

Бобо поскреб редкую щетину на подбородке. Злой и взвинченный, с багровыми прыщами на бледных щеках, он, казалось, совсем не слушал Морриса. Даже и не собирался. С трудом удерживаясь от взрыва, он продолжал:

-- Я, правда, не сообразил сперва, как тут все одно к одному, но потом дошло. И поехал прямо в офис. Я здесь торчу с четырех утра.

Моррис покачал головой:

-- Не пойму, о чем ты".

Он попробовал беззаботно усмехнуться, но вымученная улыбка лишь выдала его. Кровь прихлынула к лицу. Почему -- он стиснул зубы -- ну почему природа отказала ему в даре убеждения? Как он мог вообразить, что отмажется, сказав два слова? Смехотворная наивность. И каким же был идиотом, не оставшись до конца обеда, чтобы с ходу обезвреживать любые провокации янки. Господи! "Твои грехи тебя найдут, догонят и еще дадут", -- эту поговорку Моррис часто слышал от матери. Конечно, не к нему обращенную, а к отцу. Он люто возненавидел себя. Жалкий и ничтожный -- нет, уничтоженный Моррис! Он заслуживает тюрьмы. И если хватит мужества там удавиться, тем лучше.

Но тут нежный голос любимой твердо произнес: "Нет, Морри".

...Выкуп, разумеется, был оставлен в экспрессе Милан -- Палермо, -- говорил -- тем временем Бобо. -- Я его сам туда отнес, в коричневом саквояже, и положил на багажную полку в вагоне первого класса. Это было двадцать третьего июля. Как раз примерно в то время, о котором говорил Стэн. Скорый останавливается в Риме, non e vero? Деньги, скорее всего, там и забрали, а потом ее труп находят на Сардинии. А с вокзала Рома Термини поезд идет прямо в Остию, к парому...

"Нет", -- повторила Мими. Он снова чувствовал ее духи, слышал шелест платья. "O, ti amo, Morri, sei cosi dolce, -- шепнула она. -- Ты такой нежный, мой любимый". Моррис прикрыл веки от удовольствия. Мими! Наконец-то опять, а он не вызывал ее, и это не чревовещание. Бобо он почти не слушал.

-- ...И тогда я поехал сюда, заглянуть в папку. Потому что, ясное дело, сохранил все копии писем о выкупе. Решил сравнить почерк с твоим.

-- Но они же написаны не от руки, -- пробормотал Моррис почти в трансе.

"Ti voglio, -- ворковала она. -- Я хочу тебя, хочу. О, Морри..."

-- Да, -- сказал Бобо, -- я забыл. Но тебе-то откуда это знать?

Возникла долгая пауза, в которую врывался гипнотический шум завода.

-- Потому что я сам их писал.

"Caro, caro, caro", -- шептала Мими. Совсем как тогда, когда сидела на нем в позе наездницы. Упругий животик и большие материнские груди.

Бобо вытаращился на него.

-- Понимаешь, мы писали вместе, -- завороженный призраком, Моррис бубнил монотонно, как сквозь сон. -- И придумали все это вдвоем, чтобы отомстить мамаше, -- которая мешала нашей любви. Мы решили сбежать и заставить ее дать нам денег... -- Он лишь наполовину осознавал собственные слова; широко раскрытые глаза, смотрели, не мигая. На самом деле его устами говорила Мими. Он о таком оправдании никогда не думал. -- Потом, на Сардинии, Мими забеременела, и мы уже собирались домой, раз теперь нам не могли запретить брак. Но тут она сорвалась со скалы на прогулке и разбилась.

"Caro, -- воскликнула она. -- Миленький мой!"

-- Разбилась... -- повторил он, словно отчаянно не желая пробуждаться.

Бобо тяжело мотал головой из стороны в сторону, торжество на его лице смешивалось с сомнением. Он сам не мог поверить, что его домыслы окажутся правдой.

-- Ведь именно это сразу предположил инспектор Марангони, помнишь? -- настойчиво гнул свою линию загипнотизированный Моррис. -- Когда выяснилось, что она была беременна, что перекрасила волосы, и при ней был полный чемодан новой одежды, он сказал, что Мими, должно быть, сама каким-то образом замешана в похищении. Но по правде говоря, это и была в первую очередь ее идея.

И теперь все, что происходит, -- ее идея, подумал Моррис, не отрывая взгляд от лампы дневного света над головой Бобо. Будто в белой трубке с газом таилась сверхъестественная сила, и дух Мими исходил оттуда.

-- Она так боялась переэкзаменовки. Она любила меня и хотела, чтобы мы поженились. Но со своими деньгами, чтоб не выпрашивать без конца у матери. -- Моррис отдавал себе отчет, что улыбается совершенно механически и в то же время натуральнее, чем когда-либо в жизни. В своем голосе он слышал -- необычайную убедительность. -- Так что я думаю, лучше похоронить эту историю. Если ворошить все заново, это только расстроит Паолу и Антонеллу. Им тогда придется понять, как много в этом их вины и вины матери.

Бобо колебался. На миг показалось, что он покорится таинственной силе, сделавшей Морриса своим оракулом. Но затем, словно приняв очередное решение о заурядной коммерческой сделке, объявил:

-- Я не верю ни единому твоему слову.

Вновь повисла гипнотическая пауза, и Моррис осознал: хотя он все еще зачарован, но способность мыслить самостоятельно постепенно возвращается. История, которую только что сочинила для него Мими, выглядит вполне реально и намного симпатичнее всех других версий. Насколько же приятнее верить, что Мими была счастлива в последние недели своей жизни , и смерть ее -- почти удача, ибо застигла голубку на вершине полета, в разгар первой любви. Его затуманенная и просветленная половины сошлись в том, что это истина. Да, уж ей-то повезло, и куда больше, чем Моррису, это точно. Беда в том, что у людей нет воображения. Все, что они способны понять -- тупая газетная жвачка из похищений, насилия и убийств. Во всем видят только темную сторону. Они даже вообразить не могут такую любовь, не догадываются, что гибель Мими -- ничто в сравнении с этой любовью. -- Но бесполезно и унизительно объяснять это Бобо. Унизительно для него и для Мими. Он и пытаться не будет.

"Мими!"

"Морри", -- тут же отозвалась она.

Моррис почувствовал, как на него наваливается тяжкая апатия. В любой миг он мог рухнуть под стол и забыться сном, будто из тела-марионетки вытянули по ниточке все нервы. Что ж, если ему пришел конец, пусть так.

"Ti amo, Morri, -- шептала она. -- Ты мой любимый, мой единственный -- навечно".

Он явственно ощутил на лице мимолетное касание ее волос.

"Я все тебе прощаю", -- прошелестела Мими.

Как хорошо, думал Моррис, как хорошо.

Бобо снял телефонную трубку.

-- Я сперва хотел поговорить с Паолой. Но теперь думаю, надо с этим покончить как можно быстрее, -- он стал набирать номер.

"Сделай это, -- неожиданно произнес ее голос. -- Очнись, Морри, пока не поздно. Сделай то, что у тебя так хорошо получается!"

Сделать -- что?

Ее голосок стал по-детски назойлив: "Твой выход из положения, Морри. То, что ты умеешь так хорошо -- давай же!"

Но ему совсем не хотелось двигаться с места. Так приятно слушать Мими. Он помнит, как этот голос всегда успокаивал его. Всегда, всегда, всегда. Сознание -- ускользало от непредсказуемой реальности, что, несомненно, доступно лишь таким чувствительным и обделенным счастьем натурам, как он. В конце концов, полиция может и проглотить его историю. Она ведь так правдоподобна.

Но Мими начала волноваться. "Морри! Ты помнишь, как я ненавидела Бобо. И уж если со мной ты смог, так это самое меньшее, чего заслуживает он! Ведь он мешал нам соединиться с самого начала. Он все затеял. Он поломал мне жизнь. Он виновен в моей гибели. Он убил меня, Морри!"

-- Pronto? Polizia? Это Позенато. Да, Роберто Позенато. Я хотел бы поговорить с инспектором уголовного отдела.

Все еще под гипнозом, двигаясь, как замороженный, Моррис встал, развернулся, подхватил за спинку тяжелый конторский стул. Коротким, размеренным рывком поднял над головой. Но он не смог сосредоточить усилие, мускулы не слушались. Как только стул очутился в воздухе, металлический шарнир провернулся, заставив Морриса потерять равновесие. Он пошатнулся и выпустил ношу из рук. Ножка стула с глухим звуком ударила Бобо в плечо, опрокинув того на пол. Только и всего. Стул, перевернувшись, упал у стены.

Кваме толкнул дверь и заглянул в комнату.

-- Maledetto! -- завизжал Бобо. -- Ты что, рехнулся?

Он опять потянулся к телефону.

Только тут Моррис ожил окончательно. Шум и возня вывели его из транса. Как вода прорывает плотину, так на волю рванулись спавшие до сих пор инстинкты. Никогда в жизни он не двигался так быстро и уверенно. В мгновение ока вырвал телефонный провод, перескочил через стол, сгреб Бобо, приподнял и яростно ударил головой о кафельный пол. Еще раз. И еще. В какой-то странной, гробовой тишине. Потому что голос Мими пропал. Слышался только треск одежды и стук головы об пол. Бум, бум, бум. Лицо Бобо перекосилось, как в оргазме. Еще раз, еще. Но это было так утомительно. Он рванул Бобо в пятый раз, в шестой. Снова вниз. И внезапно больше не смог. Прилив сил выдохся, энергия вытекала из него, как кровь из разорванной аорты. Моррис осел на пол, прислонясь к стене, плечи его вздрагивали.

Зачем? Или он знал, что рано или поздно этим кончится? Какое-то предчувствие все время висело между ними; так бывает, когда только увидишь женщину -- и уже знаешь, что она будет принадлежать тебе.

Кваме глядел на них. За стенкой гудел завод, в открытую дверь сквозило.

-- Ты убил его, братан.

Моррис закрыл лицо руками. Мысль, что теперь надо прикончить еще и чернокожего, ужасала. Слишком ужасала. -- Да и как? В Кваме без малого два метра росту. А главное, Моррис совсем не хотел убивать его. Если и попытаться, руки откажут, тело взбунтуется, потому что ему нравится этот парень. Он трясся, как лист на ветру, руки и ноги ныли от напряжения. Смирившись с абсурдом происходящего, он проговорил вслух: "Мими, я больше не стану убивать тех, кто мне дорог. Больше не соглашусь, чего бы это ни стоило!"

Белки глаз Кваме увеличились до неправдоподобных размеров.

Все еще пряча лицо, Моррис немного подождал в надежде, что голос вернется, подаст какой-нибудь знак. Если б можно было все время поддерживать связь с Мими, он бы ничего не боялся.

-- Большая проблема! -- покачал головой Кваме.

Хватит. Моррис внезапно нашел выход. Он вскочил на ноги и швырнул через всю комнату связку ключей:

-- Иди за машиной. Подгони прямо к двери и открой багажник. Понял?

Почему-то он не подумал, что Кваме может отказаться. И не ошибся. Парень ловко поймал ключи и повернулся к двери. Еще прежде, чем он скрылся с глаз, Моррис уже просматривал папку, склонясь над столом. Нет, ни до чего нельзя дотрагиваться. Черт, каждый раз все приходится вспоминать заново! Он же не профессиональный киллер, как и в любви ему не дано повторить подвигов Дон Жуана. Он просто человек, чутко реагирующий на обстоятельства. Или же безнадежный дилетант. Расстегнув манжеты, Моррис натянул рукава на ладони и неловко запихал бумаги обратно в папку. Там были ксерокопии писем, которые он когда-то склеивал по буковке из бульварных романов и газетных заголовков. Так странно было увидеть их снова. "НЕСЧАСТНЫЕ СТРАДАЛЬЦЫ, И ПОЧЕМ ВАША ПРОПАВШАЯ МАЛЫШКА?" Дешево и сердито. Этот урок стоило вызубрить. Тут и банковские авизо, деньги, которые снимала семья. Всего один счет. Надо было требовать больше.

Моррис заколебался. Появилось непонятное желание перечитать письма, вспомнить золотые деньки. Проклятье, он, похоже, совсем теряет рассудок. Ладно, никуда они не денутся. Все еще пряча руки в манжеты, он сгреб папку со всем содержимым, осторожно пробрался между телом и двумя опрокинутыми стульями, изо всех сил стараясь не смотреть на лицо Бобо. Нижний ящик шкафа оставался открытым. Моррис сунул туда бумаги и задвинул его ногой.

После чего оглядел комнату. Надо вытереть стулья, где он к ним прикасался. Но ведь Моррис здесь работал, это его фирма, черт подери. Отпечатки -- негодная улика, масса свидетелей ее опровергнет с ходу. Он подошел к двери, ведущей в цех через туалетную комнату. Никого -- а шум слышен громче. Туда не выглядывать: нельзя, чтобы его заметили. Но по крайней мере такое испытание вполне достойно Морриса Дакворта. Теперь убит человек, который этого действительно заслужил. Ум и капелька удачи, и он вывернется.

Вернулся Кваме. Едва негр появился на пороге, Моррис сообразил, какой фантастической глупостью было бы воспользоваться "мерседесом". Один прилипший волосок в багажнике, и ему до конца дней останется получать университетские дипломы по почте.

-- Убери ее! -- крикнул он негру. -- Возьмем его машину, я сейчас добуду ключи.

Кваме снова скрылся. Моррис наклонился над трупом. Если только Бобо действительно труп, или он еще дышит? Прислушиваться не было времени, сюда в любую секунду могут войти. Вдруг кого-то заинтересует, отчего все время занят телефон. А кстати, он занят, когда отключен, или просто не отвечает? Черт, если б знать заранее, что придется убивать Бобо, все бы просчитал. Сколько времени понадобится полиции, чтобы выяснить, кто такой Позенато и откуда он звонил? Моррис искренне опасался не справиться. Но в то же время, переворачивая и обыскивая труп, верил в свою звезду, как никогда. Поэтому, даже найдя ключи от машины, он продолжать изучать содержимое карманов: в такие минуты подчиняешься интуиции. И фортуна ему улыбнулась -- в виде открытки с могилой Джульетты.

Она лежала во внутреннем кармане пиджака. Без марки, без штемпеля. Текст был такой: "Бобо, carissimo, утро после этого -- сплошная мечта. Как будто ты, ты, ты все еще во мне! Твоя Цуцу".

Моррис поразмыслил секунд десять, затем протер глянцевую поверхность открытки локтем пиджака и подсунул ее под бумаги в столе Бобо. Как и в тот первый раз, когда он убил человека, возникло ощущение, будто некая высшая сила воспользовалась им как орудием возмездия. Вырожденцы Джакомо и Сандра -- тогда. Сейчас -- потаскун Бобо. Да-да, тот вчерашний разговор, когда он сбежал от гостей в кабинет! И все эти ночи, когда он якобы проверял завод. Это же очевидно. Свинья! Он грубо схватил Бобо под мышки и поволок к двери, следя, чтобы брюки не касались мокрых от крови волос. Голова Бобо откинулась, рот раскрылся, и Моррис вновь отметил про себя, до чего же уродлив был -- зять. Уродлив и порочен.

Четверть часа спустя, потратив не более пяти минут, чтобы избавиться от белой "ауди", Моррис выбирал между полицией и карабинерами. Вспомнив, что Бобо звонил первым, он набрал номер вторых.

Глава шестнадцатая

Шел карнавал. Ребятня на Пьяцца-Бра вырядилась арлекинами, ковбоями и Зорро. Оставшись в одиночестве по крайней мере до четырех, Моррис решил посидеть за столиком на улице у "Бальони". Послеполуденное солнце ярко высвечивало нейлоновые краски беспечного действа на фоне древних камней римской арены, где когда-то львы терзали христиан.

Саддам Хусейн ухмылялся в нарисованные усы. Крошка Дракула вертелся волчком, скаля кровавые клыки. Моррис усмехнулся, приметив в толпе Белоснежку -- то ли еще не отравленную, то ли уже прошедшую курс детоксикации. Черт возьми, имея у себя столько разных легенд и такую историю, могли бы обойтись без чужебесия!

Моррис не только знал толк в мифах, но и не мог почувствовать себя монстром. Не он первый сталкивается с вопросом, куда девать труп жертвы. На том стоит человечество с начала начал: что делать с телом, превратившимся в гниющий остов, дань пагубной бренности всего земного? Похороны, если вдуматься, легли в основу всей человеческой культуры, став первым шагом на долгом пути к цивилизации, к ответственной, обеспеченной, упорядоченной и -- почему бы нет? -- роскошной жизни, которая, надо надеяться, станет уделом Морриса: гармония, изящество, культура. В противном случае придется сразу сдаться и покаяться во всем, ибо утратив эту веру, он уподобится пьяному канатоходцу, блуждающему в тумане. Бог весть, к чему там привязана дергающаяся под ногами веревка; не ожидает ли на том конце палач, а может, в этот самый миг он уже перепиливает канат?

Моррис нахмурился, глубоко вздохнул и выдохнул, будто таким способом можно было избавиться от раздражения. Похороны. Тяжкое испытание, которое нужно преодолеть, безжалостная проверка всех его культурных и криминальных талантов.

Правда была в том, что он чувствовал себя намного бодрее полтора года назад, когда убил Джакомо и Сандру, и куда больше волновался, когда настал час Мими. Потому что эти события были напрямую связаны с его любовью, благороднейшим и глубочайшим из чувств, -- придававшим смысл -- ужасу, что тогда произошел. А сейчас вся его жизнь превратилась в бесконечное напоминание о смерти, в порочный круг потерь и поисков утраченного. Фарс после трагедии.

Он был героем, когда похищал Мими: Тезеем, сжимающим в руке нить Ариадны, Парисом, похитившим Елену. Жестокие истории, но славные. Прекрасные -- фигуры, воспетые Гомером. То приключение было его троянской войной, его одиссеей. А потом всегда наступают долгие годы скучных, серых хроник. Живи и помни. Тени прошлого. Тогда было лето, теперь -- зима. С Бобо он совсем ничего не почувствовал. Ни вины, ни облегчения. Типичная бытовуха, -- incidente di percorso, как здесь принято выражаться. Вроде как крысу переехал на дороге.

Но, наверное, это хорошо, думал он, потягивая легкое вино, глядя на ведьму и королеву фей, дружно пьющих газировку, -- хорошо, если ты способен оценить собственные поступки под таким углом зрения. Много ли убийц могло похвастаться своим ощущением историзма? Да и их жертвы тоже, если на то пошло... Так что, если бы он нуждался в оправдании, вот оно -- умственное превосходство. Пожалуй, стоит подумать, не взяться ли за мемуары на склоне лет. "Записки убийцы-мыслителя" -- для посмертной, разумеется, публикации. Но до этого еще дожить надо.

Даже до завтрашнего утра еще надо дожить: карабинеры прочесывают пригороды, допрашивают рабочих на заводе, снимают отпечатки пальцев в офисе, ищут свидетелей. К тому же приходится доверяться сообщнику, чего прежде не случалось никогда. И кому -- двадцатилетнему негру, которого он практически не знает, который вполне может решить, что выгоднее будет сдать Морриса. Однако такая зависимость от самых что ни на есть низов несла в себе оттенок сладостного покаяния, волновала риском и унижением. Правда, после Массимины такое -- все равно что подбирать объедки, но остается стерпеть и это.

Моррис поднялся, помозолил глаза официантке и оставил щедрые чаевые -- в надежде, что та его запомнит и подтвердит пребывание здесь, если потребуется дать отчет о своих передвижениях. Когда он пересекал площадь, направляясь к машине, на него налетел скелет, за которым гнался Винни-Пух. Мальчишка в черном трико с намалеванными светящейся краской костями упал и захныкал. Моррис поднял малыша. Боже, как ему хочется своего ребенка! Чей-то папаша загоготал:

-- Povero scheletrino, не надо было убегать с кладбища!

И тут Моррис осознал, что трупы зарывают -- -- разумеется, на кладбищах. Особенно если надо кого-то похоронить со вкусом. А кто здесь лучше всех разбирается в кладбищах? Конечно, Кваме.

Синьора Тревизан покоилась в салоне, Антонелла была рядом. Моррис тихо вошел в комнату и отметила, как гармонично вписался гроб в интерьер саорна. -- Будто только сейчас раскрылось истинное предназначение громоздких виньеток красного дерева и мраморных дверных проемов, массивных буфетов и тусклых канделябров: служить достойным обрамлением последнего земного приюта, радушно принимать усопших в объятия лепнины и бронзы. Быть может, подумал Моррис, все латинские традиции домашнего быта развились вокруг похоронных обрядов. Несомненно, ни одна провинциальная гостиная не выглядит законченной, пока посередине не стоит гроб. Моррис безошибочно понял, что требовалось от него: тихонько присел на один из стульев с прямыми спинками и склонил голову в беззвучной молитве, прикрыв лицо руками. Соблюдение обрядов неизменно приносило ему радость.

К тому же отнюдь не лишне произвести впечатление на бедную Антонеллу, перед которой он теперь в какой-то степени обязан отчитываться о делах. Минуту молчания можно использовать, чтобы вчерне обдумать ближайшие планы. Что, если тело найдут до того, как Моррис успеет его похоронить? А если нет, то как хоронить? Насколько осуществима идея с кладбищем? Но ум, как и в кафе час назад, отказывался от серьезных решений, будучи не в силах сосредоточиться на последовательности спасительных ходов и уловок. Просто Моррис по-другому устроен. Все, что он может -- реагировать на ситуацию, чувствовать дрожь каната под ногой и делать шаг вперед, даже не планируя следующего, а всего лишь созерцая и надеясь, что все обойдется. Неожиданно Моррис понял, что те качества, которые он презирал в себе больше всего -- легкомыслие и спонтанность -- он и любил всего сильнее.

В смутном беспокойстве он подглядывал за Антонеллой сквозь пальцы -- так же, как когда-то в церкви, куда водила его мать. -- Невестка встала, подошла к окну и задернула шторы, отгораживаясь от последних лучей зимнего заката. Свечи разорвали темноту, в оголовье и изножье гроба задергались тени. Уронив руки и возведя очи горе, как после молитвы, Моррис отметил, как преобразила возвышенная скорбь лицо Антонеллы в мягком колеблющемся свете. Несомненно, страдания ее красят. Он печально улыбнулся невестке над телом ее матери.

Антонелла начала всхлипывать.

-- Povera Mamma, я ведь теперь даже не в состоянии проводить ее как следует, из-за Бобо... O Dio! -- Голос сироты во цвете лет был глух и надтреснут -- надо думать, не только от слез, но еще из-за таблеток, которыми ее напичкали. -- Povera, povera Mamma, она была такой... таким замечательным человеком.

-- Si, -- грустно согласился Моррис. -- Да, поистине. -- Но вот что любопытно, тут же подумал он, у гроба они сидят только вдвоем. Будучи столь замечательной особой, синьора Тревизан, похоже, не сумела обзавестись толпой друзей, готовых оплакивать ее кончину. Тем более глупо было с ее стороны отвергать дружбу Морриса, отталкивать протянутую руку, которую он честь по чести предложил младшей и, несомненно, умнейшей из дочерей. Надо думать, старая карга уже в первом круге ада, где получают воздаяние гордыня и злонравие.

Антонелла подняла на него глаза, полные слез. Кажется, непрерывные скачки маятника -- от эйфории к отчаянию -- сделали Морриса сверхчувствительным к любым деталям. Волнующая густота не тронутых пинцетом бровей, строгость прямых волос, просто зачесанных за уши. Он понял, что никогда еще не замечал Антонеллу по-настоящему, и открывшаяся глубина собственного взгляда возбудила его даже больше, чем сама женщина.

Может быть, из трех сестер надо было выбрать ее?

-- Там была кровь? -- выдавила она дрожащим голосом. -- В офисе, я имею в виду.

Моррис поколебался.

-- Совсем немного, -- честно ответил он. -- На полу, возле стола. Только пятнышко, по сути. Как если бы кто-то порезал палец или что-нибудь вроде того.

Боже мой. O Dio, Dio, Dio! Ну почему надо было случиться всему сразу?!

-- Беда. -- Больше Моррис ничего не смог сказать. Если Кваме его продаст, тогда пиши пропало.

-- Инспектор беседует с Паолой в столовой.

-- Я знаю. -- Чтобы хоть как-то ободрить невестку, Моррис добавил: -- Бобо, должно быть, отчаянно сопротивлялся. По офису словно ураган пронесся...

Антонелла снова отчаянно разрыдалась, сгорбившись и закрывая лицо руками. Пламя свечей затрепетало, как бы откликнувшись на ее чувства. Тени пробежали по склоненной голове, лаская тонкие запястья, тяжелую грудь под траурным платьем. Восковой клюв синьоры Тревизан, казалось, то вытягивался к потолку, то съеживался -- вновь.

Моррис зачарованно озирался. Он артист, в конце концов, и все ему едино -- что карнавал, что бдение у гроба, что брачное ложе.

"Утешь ее", -- прошептала Мими.

Он ощутил -- запах ее духов, и сцена превратилась в завершенный образ: Антонелла, гроб, синьора Тревизан -- все было написано маслом на холсте. А аромат Мими сделал и его деталью картины.

"Надо ее приласкать, Морри".

"Мими!" -- Моррис оттолкнул стул.

Обойдя гроб, он уже поднял руку, чтобы положить на плечо невестки, когда Паола окликнула его от двери. Живописный образ распался, снова превратившись в собрание лиц и предметов.

-- Они хотят поговорить с тобой, -- глаза жены блеснули в полумраке, отразив огоньки свечей.

-- Va bene.

Когда он выходил, Паола шепнула вслед:

-- Я им сказала, что ты звонил мне в девять пятнадцать. Сегодня утром.

Моррис обернулся в недоумении.

-- Зачем?

-- Девять пятнадцать, -- повторила она, непонимающе округлив карие глаза.

На полчаса позже, чем на самом деле.

Моррис нервно пожал плечами и направился в соседнее помещение, где за огромным дубовым столом сидели двое в светлых плащах, всем своим видом и манерами как будто стараясь подчеркнуть, что они здесь посторонние -- официальные лица зашли по делу. Еще до того, как грузная фигура справа развернулась к Моррису, он узнал Марангони. Того самого! На миг он зажмурил глаза -- в это просто нельзя было поверить. Все равно что с первого раза вытащить виселицу из колоды гадальных карт в семьдесят два листа. О небо, ну не единственный же он инспектор в городской полиции Вероны!

-- Buona sera, -- поздоровался Моррис со всей учтивостью, но чувствуя, как весь иссыхает и съеживается, словно скомканная бумажка. Рядом с инспектором разложил свой блокнот помощник -- тот же самый тощий смуглолицый тип.

-- Весьма, весьма печально, -- начал Марангони, -- что нам пришлось встретиться вновь в столь драматических, я бы даже сказал, трагических обстоятельствах.

-- Si, si, e -- vero. В самом деле. -- Затем, чуточку слишком поспешно, Моррис добавил: -- Как вам должно быть известно, я уже сообщил все, что знал, карабинерам, нынче утром, прямо на месте происшествия. Не, вижу... э-э, что бы еще...

Марангони с тех пор так и не привел в порядок свои зубы. Либо полицейским слишком мало платят, либо у него неправильная система ценностей. Или просто комплексы от избыточного веса. Нижний резец слева совсем почернел. Закурив сигарету, хотя отсутствие пепельниц недвусмысленно показывало, что здесь не курят, тучный инспектор пояснил:

-- Карабинеры отвечают за territorio extraurbano -- пригородную и сельскую местность. Полиция несет службу в границах города. Учитывая, что мы имеем дело с возможным похищением члена семьи, проживающей в пределах городской коммуны, обе службы ведут расследование параллельно.

-- Понимаю.

Стало быть, подумал Моррис, за спиной у него не только труп, угон машины, и возможно, еще какие-то улики, заметные на фото, снятом со спутника. Теперь за ним гонятся сразу две службы, карабинеры и полиция. Все же неожиданно для себя он порадовался, что дело опять поручили Марангони. Любая память о прошлом приятна -- -- приближает его к Мими.

-- Значит, мне придется повторять все сначала? -- спросил он устало, давая почувствовать иронию.

-- Присядьте пока вот сюда, -- Марангони указал на стул, который скоро отойдет в собственность Морриса. -- Основные факты коллеги нам сообщили. Так что я бы хотел только задать парочку дополнительных вопросов.

Моррис сел напротив инспектора. Тихоня помощник продолжал строчить в блокноте со скоростью, никак не соответствующей тем двум-трем фразам, что Моррис успел произнести. А нет ли, часом, на его одежде или в поведении чего-нибудь такого, что могло его выдать? Он посмотрел на руки, чтобы проверить, не присохла ли кровь под ногтями, и обнаружил, к своему ужасу, что пальцы дрожат.

-- Два вопроса, если быть точным. Первый: незадолго до того, как в офисе произошло то, что там произошло, синьор Позенато позвонил в полицию...

-- Davvero? -- удивление было, возможно, чуточку поспешным. -- Карабинеры мне не говорили.

-- Потому что сами не знали в то время, -- усмехнулся Марангони. Он определенно разжирел с тех пор, как занимался делом Массимины. -- Позенато ведь звонил нам, а не им.

-- А по какому поводу? Может быть, тут и кроется разгадка. -- Едва вымолвив это, Моррис понял, из какой ловушки только что ускользнул.

-- Нет, вы меня не так поняли. Связь прервалась.

-- А, теперь понятно. То-то телефон валялся разбитый.

-- Странно то, что, по словам оператора, принявшего звонок, Позенато не казался особенно взволнованным или испуганным.

Марангони замолчал, упершись в Морриса свинячьими глазками. Но тот даже расслабился слегка. Это как езда на велосипеде, подумал он. Раз научившись держать равновесие, уже не забудешь. Даже через годы все вспоминается за полминуты. С чувством, с толком, с расстановкой он напустил на себя озадаченный вид.

-- Не казался? И что же?

-- Но после того, как разговор был прерван и случилось еще что-то, Позенато закричал: "Ты спятил?" или нечто в этом роде. Это опять-таки показывает, что он был скорее удивлен, чем напуган.

Моррис покачал головой в явном недоумении. Помощник инспектора бросил писанину и теперь с довольно нервной улыбкой смотрел на него сквозь блики канделябров на стеклах очков. Моррис обратил внимание на его дурацкий галстук кричащей тропической расцветки, в лимонах и бананах. Такие галстуки носят люди, когда хотят замаскировать мнимой беспечностью свои комплексы хронических неудачников. Вновь воспрянув духом, Моррис решил обязательно повесить настенные светильники, и чтобы лампочки в них были не меньше шестидесяти ватт.

-- Из этого можно сделать вывод, что он был хорошо знаком с убийцей, -- заключил Марангони.

Моррис изобразил согласие пополам с сомнением:

-- Может статься.

Инспектор вдруг подался к нему, грузно облокачиваясь на стол:

-- А сейчас я хочу, чтобы вы мне сказали, кто этот убийца, синьор Дакворт!

Моррис встревожился. Он не ожидал атаки прямо в лоб. Выигрывая время, он спросил:

-- Значит, вы не допускаете мысли, что это может оказаться еще одно похищение?

Его слова заставила Марангони слегка спустить на тормозах.

-- No, per niente.

-- Тогда это, видимо, все-таки дело карабинеров, -- выдал Моррис, как бы сам удивившись несвоевременной мысли.

Но Марангони не отвлекался.

-- Синьор Дакворт, -- сказал он, делая ударение на втором слоге фамилии, -- я спросил вас: кто убийца?

Моррис сделал глубокий вдох, изображая сомнения, затем вроде как решился.

-- Видите ли, инспектор... кстати, как вас правильно называть, инспектором, полковником или еще как-нибудь? А то я с карабинерами совсем запутался.

-- Инспектор -- это инспектор, -- равнодушно сказал Марангони и принял прежнюю позу. -- Не забивайте голову должностями и званиями, синьор Дакворт. Просто скажите, что вы думаете.

-- Я не хотел вас обидеть. Но, видите ли, инспектор, дело в том, что у таких людей, как Позенато, враги повсюду. У него своя фирма -- ну, скорее, это фирма семьи Тревизан: его собственная родня, как бы сказать, отодвинула его от бизнеса. Он управляет компанией... э-э, -- хм... мне не очень удобно говорить, будучи самому членом правления, но раз это может как-то помочь Бобо... так вот, он это делает таким образом, что открываются широкие возможности для взяточничества.

Выложив это одним духом, Моррис почувствовал себя канатоходцем, преодолевшим Большой Каньон по бельевой веревке.

Марангони откинулся на стуле и затянулся сигаретой, пристально глядя на Морриса, которому -- вот ирония судьбы -- именно теперь нужно было притворяться взволнованным.

-- В компании применяются различные... э-э, не вполне законные схемы.

Помощник заскреб пером по бумаге. Марангони явно ждал многообещающего продолжения, но с этим Моррис предпочел пока обождать.

Наконец инспектор произнес вполне благодушно, даже покровительственно:

-- В Италии это довольно обычная практика.

Моррис нервно поежился.

-- У меня мало опыта в таких вещах, в основном знаю из газет.

-- Так о каких схемах вы говорите?

Моррис выдержал драматичную паузу, но затем решил еще прозондировать почву.

-- Если я расскажу, это означает, что компанию станут проверять? Это может нас разорить.

-- Поживем, увидим, -- отеческая мягкость на глазах уступала место угрозе. -- Но вот если вы мне не расскажете того, что должны, тогда, будьте уверены, на вас свалятся сразу все инспекции.

Моррис все еще колебался.

-- Но могу я хотя бы надеяться, что если будет проверка, вы не сообщите остальным членам семьи, и в частности, Бобо, то есть синьору Позенато, кто ее навел?

-- Да, можете, -- готовность Марангони идти навстречу выглядела подозрительно. Теперь Моррису оставалось только реагировать на события с блеском, присущим ему в подобных ситуациях. Лишь бы не переиграть.

Он объяснил, что "Вина Тревизан" уклонялись от уплаты налогов как на имущество, так и на добавленную стоимость, на весьма значительные суммы, подмазывая чиновников уважаемых ведомств, ответственных за сборы; не гнушалась и фальшивыми платежными ведомостями. Но, что хуже всего, компания использовала труд иностранцев в ночное время, совершенно не регистрируя этот факт, не платя ни налогов, ни отчисления в социальные фонды. Вдобавок Позенато столь дурно обращался с эмигрантами, что Моррис почувствовал себя обязанным, чисто по-человечески, организовать для них кров над головой. К счастью, его инициативу активно поддержала синьора Позенато, при содействии Церкви великодушно предоставив большое количество поношенной одежды и обуви. И вот наконец, прошлой ночью...

-- Я слушаю. Что же вы замолчали?

-- Mi scusi, просто решил перевести дух, чтобы ваш... э-э, коллега успевал записывать.

-- Так что произошло прошлой ночью?

-- Прошлой ночью -- довольно странно, что именно в ту самую ночь, когда умерла синьора Тревизан... -- Моррис остановился, будто это только сейчас пришло ему в голову. -- Да, в самом деле...

-- Per favore! Ближе к делу, синьор Дакворт. Итак, прошлой ночью?..

-- Прошлой ночью Бобо уволил всех иностранных рабочих.

-- Почему?

Моррис без труда изобразил замешательство.

-- Насколько мне известно, он под утро застал двоих в своем офисе... э-э, за гомосексуальным развратом.

-- И уволил сразу всех?

-- Меня это тоже удивило, но он вообще был очень вспыльчив. Или, может, воспользовался предлогом избавиться от них. -- Моррис помялся. -- Бобо с большой неприязнью относился к чернокожим. -- Тут он в ужасе понял, что говорит о зяте в прошедшем времени.

Господи! Мышцы вдоль позвоночника одеревенели, и на миг ему показалось, что вот-вот тело переломится пополам. Он задыхался. Подняв взгляд, Моррис был готов увидать перед собой расстегнутые наручники. Но на лицах полицейских читалось одно лишь нетерпение: что дальше? Ни один из них в своем идиотском рвении не заметил его промаха. Они даже не вели протокол. Моррис громко, почти театрально вздохнул, как будто давал шанс более слабому сопернику за шахматной доской обдумать свой ход. Будь он их начальником, сразу выставил бы обоих без выходного пособия. Совсем как Бобо, которому плевать на бедняков.

Сосредоточившись, Моррис продолжил:

-- Я узнал об этом от одного из эмигрантов и еще от Форбса. Питер Форбс -- он тоже англичанин -- мой друг, управляет общежитием. Я ездил к ним сегодня утром, потому что Форбс позвонил мне в машину, и они сказали, что Позенато застукал двух парней, которые... э-э, содомировали у него в офисе. Это, как видно, и оказалось той соломинкой, что сломала спину верблюда...

Помощник инспектора поднял на него удивленное лицо. Ах, да, у них же капля переполняет чашу. Моррис терпеливо пояснил:

-- La goccia che ha fatto traboccare il vaso. Хотя здесь как раз английское выражение, в общем-то, лучше подходит.

-- Не сомневаюсь, -- перебил Марангони, -- однако...

-- Итак, я поехал в офис переговорить с Бобо. Я отдавал себе отчет, что без эмигрантов нам не выполнить контракт, который я сам недавно заключил с английской торговой компанией, и за который, следовательно, несу прямую ответственность. А там было то, что я и увидал, -- Моррис с тщательно обдуманным простодушием глянул полицейскому в глаза.

-- Синьор Дакворт, я хочу знать, действительно ли синьор Позенато срочно отправился на завод среди ночи только затем, чтобы рассчитать рабочих?

-- Понятия не имею. Но это вряд ли, раз вся каша заварилась, когда он уже приехал и обнаружил этих... содомитов у себя в конторе.

-- Именно потому я и задал этот вопрос.

Моррис успешно сделал вид, что до него только сейчас дошло что к чему.

-- А знаете, вы правы. Я представить себе не могу, что ему там понадобилось. Может, он проверял регулярно, я имею в виду ночную смену. Он очень подозрительно относился к иностранцам, вечно боялся, что они будут отлынивать, или что-нибудь украдут. Да, наверное, он это делал постоянно, хотя мне ничего не говорил. Думаю, вам нужно расспросить его жену. Когда мы уезжали от Позенато вчера вечером -- вам, наверное, уже известно, что у нас был семейный ужин при свечах, -- так вот, как раз когда мы с женой собрались уходить, Бобо кто-то позвонил. Возможно, это как-то связано?..

Тут Марангони с помощником обменялись уж очень понимающими взглядами, что всю жизнь бесило Морриса. Именно так всегда переглядывался отец с собутыльниками, которых притаскивал домой, когда их выкидывали из паба. Он поспешил возразить:

-- Нет-нет, вряд ли здесь было что-нибудь такое.

Марангони приподнял кустистую бровь:

-- Какое?

-- Ну, просто он не похож на человека, который заводит любовные интрижки.

Инспектор ухмыльнулся и встал, отпихнув стул.

-- А те двое, из-за которых весь сыр-бор, -- с ними можно побеседовать?

-- Без проблем, -- ложь давалась Моррису все легче. -- Вам надо проехать в общежитие. -- Он объяснил, как туда добраться.

-- Однако вы этого не сказали карабинерам.

-- Чего именно?

-- Про незаконные дела. И про то, что синьор Позенато уволил эмигрантов.

Моррис удрученно повесил голову.

-- Конечно, надо бы было сказать. Но я, понимаете, слегка растерялся. Я имею в виду, когда нашел офис в таком виде. А карабинеры принялись расспрашивать, что я увидел, когда вошел, который был час, откуда я им звонил и так далее. Суматоха, знаете… Они продержали меня около часа, и почти все время что-то фотографировали, измеряли, и все такое.

-- Ясно, ясно... -- Марангони как будто даже подмигнул помощнику.

-- Лишь потом мне пришло в голову, что случившееся может быть как-то связано с эмигрантами.

На самом деле идея его осенила всего пару минут назад, и, без преувеличения, блестящая: Бобо убили эмигранты. Не поделившись ею с карабинерами, он только усложнил себе задачу. В любом случае следует помнить: каковы бы ни были реальные обстоятельства чьей-либо смерти, обязательно найдется и другая, вполне правдоподобная версия. Потому что желающих разделаться с кем угодно всегда хоть отбавляй.

Полицейские уже направлялись к двери, но Моррис так вознесся в собственных глазах, что задержал их:

-- Извините, вы говорили, что хотите задать мне два вопроса. Я бы предпочел не откладывать второй до следующей встречи.

Они стояли в холле на шахматной плитке, среди лакированных портретов, висящих на пыльной штукатурке, с чугунным канделябром над головой. Да, многое предстоит усовершенствовать в доме Тревизанов, прежде чем здесь можно будет зажить в свое удовольствие.

-- А... -- спохватился Марангони. Помощник полез в блокнот. И тут они вспомнили. -- Да, наш второй вопрос был таким: в котором часу вы покинули этот дом, принеся соболезнования по поводу кончины вашей тещи? И во сколько приехали на завод?

-- Нет, сначала я поехал в общежитие, и только оттуда в офис. Да... понимаю, что вы имеете в виду. -- Он, вздохнув, изобразил напряженное раздумье. -- Ну, как я уже сказал карабинерам, точного времени не помню. Сперва я помчался сюда, как только узнал про синьору Тревизан -- было где-то семь тридцать или восемь. На обратном пути посидел в кафе на площади, чтобы прийти в себя. Это мне напомнило смерть моей матери... -- он замялся, сообразив, что фальшивит. -- Потом поехал в общежитие, там поговорил с рабочим по имени Кваме. Вам продиктовать по буквам? Фамилии я не знаю, а может, это и есть его фамилия. В любом случае можете спросить у него, когда я приехал, потому что сам не помню.

-- А вы никому не звонили из машины?

-- Да нет как будто... Ах, да, звонил. Паоле, своей жене. Хотел обсудить приготовления к похоронам и все дела...

-- Во сколько это было?

Моррис снова пожал плечами:

-- Не знаю, право. Боюсь, вам придется спросить у нее. День был совершенно сумасшедший. Даже не верится, что все это стряслось на самом деле.

И хотя полицейские явно торопились по души Азедина и Фарука, Морриса продолжало нести:

-- Знаете, мне сейчас кажется, что сегодняшнее утро было миллион лет назад, а потом сразу и синьора Тревизан, и Бобо, и еще фирму надо спасать, и похороны... А у вас было когда-нибудь такое ощущение, что все кругом абсолютно нереально и...

Толстяк Марангони так глянул на него сквозь сумрак, царивший в доме, что Моррис оборвал на полуслове.

-- Мне, пожалуй, пора, -- пробормотал он. -- Надо разослать приглашения.

Глава семнадцатая

-- Мо, -- вполголоса позвала Паола с другого конца комнаты, где горели свечи.

Он поднял голову и напоследок бросил сочувственный взгляд на Антонеллу. В руке трупа, разделявшего их двоих, топорщился букетик. Цветочный аромат смешался с запахом полированной мебели и мастики для полов. Помпезные до невозможности часы пробили полночь. Наступили новые сутки.

Вспомнив, что надо перекреститься (уж не перестарался ли?), он отвернулся от покойницы и подошел к жене, стоявшей у дверей. -- Та уже переоделась в ночную рубашку.

-- Ты ни о чем не запамятовал? -- небольшие глаза Паолы сверкнули, отражая огоньки свечей. Хватило в них места и Христу с окровавленным керамическим сердцем. Этот настенный кич первым пойдет на помойку, как только Моррис до него доберется... -- Я тебя дожидаюсь битых полтора часа, -- сказала она с укоризной. -- Для чего, спрашивается, тебе приспичило оставаться здесь на ночь?

Лицо Паолы подозрительно разрумянилось. Моррис подумал, что она, похоже, уже успела удовлетворить сама себя -- раза два, а то и три. Эта мысль и слегка огорчила, и возбудила его.

-- Я не думал, что твоя сестра останется тоже.

-- Ну и что с того, что она осталась? Не будешь же ты перед Антонеллой ломать комедию. Да что с тобой вообще творится?

-- Я...

-- Или ты собираешься до утра торчать у трупа? Так мама все равно этого уже не оценит. Она умерла.

Хотя Моррис не решился бы назвать себя набожным, он до глубины души ощущал, как возвышает человека почтение к священным традициям (если только не относить к ним эту дешевку, развешанную по стенам), и как оно идет Антонелле.

-- Я не хочу оскорблять ничьих чувств.

Паола громко сказала, чтобы было слышно на том конце пахучего салона:

-- Мы ненадолго. Спустимся позже.

Антонелла, казалось, не слышала. Моррис вновь подумал, что двойной удар судьбы невестка выносит с немалым достоинством, даже с благородством. Когда поднимались по лестнице -- Паола впереди -- она вдруг задрала подол рубашки, обнажив тугой зад, и прошептала, давясь смехом:

-- Полижи.

Моррис отшатнулся.

Стресс, конечно, подавляет сексуальные влечения. Кроме растущего желания быть с Антонеллой, Морриса удерживала у тела старой синьоры еще и мысль, -- что вряд ли он сейчас сумеет оправдать ожидания Паолы, которые сам же и распалил так оплошно, будучи тогда совсем другим человеком, с другими мыслями и переживаниями. Но старая двуспальная кровать в спасительно темной комнате в конце концов сделала то, чего не смогла выставленная ему под нос задница жены. Моррис размышлял о годах, которые Массимина провела на этой пуховой перине бок о бок с матерью, сначала ребенком, когда умер ее отец, затем подростком; он воображал постепенно наливающиеся грудки, отрастающий пушок между ног... тем временем женщина рядом с Мими, лежащая теперь внизу, так же постепенно, безнадежно увядала и старела. Думая об этом, Моррис каким-то образом овладевал ими обеими, поглощал и растворял в себе их естество, как когда-то Зевс, -- кажется, это был именно он, -- поглотил всю Вселенную. А может быть, наоборот, старый дом принимал его в себя в знак жертвенного единения. Эти мысли и привели его, вполне надежно, в состояние, которого добивалась ничего не подозревавшая Паола.

Лежа на спине, отдавшись в ее власть, он втягивал в себя пыльный дух старого покрывала и смотрел на фотографию на тумбочке у кровати. Там была вся семья: синьоре, наверное, чуть за сорок, старшие сестры -- подростки, а Мими -- пухленькая девчушка, должно быть, только-только пошедшая в школу. Как бы он хотел знать ее тогда! Невинное дитя, и вся жизнь впереди. То была не столько даже печаль по несбывшемуся, сколько жажда иного -- что само по себе довольно приятно. Чувствуя приближение оргазма, Моррис вспомнил, что первой женщиной в его жизни стала именно Мими, сразу после убийства колченого Джакомо с подружкой. И сегодня словно бы ее он сжимал в объятиях, разделавшись с Бобо.

Не считая одной мелочи: они тогда никак не предохранялись, и погружение друг в друга было куда более полным и доверительным.

"Мими!.."

Через некоторое время Паола спросила в лунном мерцании:

-- Мо, а где ты был сегодня утром, с половины девятого до десяти?

-- Когда? -- Он только сейчас вспомнил, что завтра надо встать пораньше и увидеться с Кваме. Событий становилось явно слишком много для него одного, срочно нужен секретарь.

-- Ты звонил мне без четверти девять. С полицией связался около десяти. Известно, что Бобо был убит или похищен -- или что там с ним сотворили -- примерно в половине десятого.

-- Господи, не думаешь же ты, что это сделал я!

Она не отзывалась.

-- Ездил на Вилла-Каритас, -- раздраженно ответил Моррис. -- И если хочешь знать, у полиции уже есть подозреваемые. Они взяли на заметку двух эмигрантов-гомиков. Инспектор говорит, что это может объяснить исчезновение машины.

-- Odio, -- тихо сказала Паола. -- По злобе...

И опять замолчала. Моррис ждал, что она захочет выяснить подробности. Но жена подозрительно стихла, и хотя это беспокоило Морриса, он решил, что не стоит затевать разговор самому. Что она может знать, в конце концов?

Он уже проваливался в сон, когда Паола, прижавшись к нему, шепнула:

-- Довольно странно было, когда ты назвал меня Мими, не находишь?

-- Что? -- секунду он приходил в себя, стряхивая сонливость.

-- А знаешь, мне даже понравилось. Почему-то заводит, когда мужик в постели воображает другую. В следующий раз и я тебя назову чужим именем. Представлю, что трахаюсь... ну, скажем, с Бобо. Как тебе?

А Моррис размышлял, что для человека с такими вывихнутыми мозгами, как у его жены, никакое наказание не будет слишком суровым. Если бы только он мог жениться на своей первой возлюбленной, он бы никогда не покинул ее, не предал, и ни за что бы не стал играть с ней в эти извращенные игры. Отвернувшись, он зарылся в перину, на которой когда-то спала Мими, и вновь попытался представить ее запах, ее голос. Может быть, его спасение в том, чтобы она все время была рядом. Чтоб советовала и направляла его на пути, таком невыносимо долгом...

Завтра надо сказать Паоле, что они переедут сюда жить. Здесь он полнее чувствует близость Мими.

Глава восемнадцатая

Наилучший способ что-нибудь спрятать -- хоть, конечно, и не идеальный --- это выложить вещь на самое видное место, пока родители, супруги или детективы шарят по темным углам. Жена не станет искать любовные записки среди бумаг, разбросанных по столу: она сочтет, что у мужа хватит ума и стыда припрятать улику на дне потайного ящика. Точно так же никто не будет разыскивать угнанную машину и труп среди автомобилей, притиснутых один к другому вдоль оживленной набережной, прямо напротив полицейского участка.

По крайней мере Моррис на это надеялся, потому и велел Кваме оставить машину именно там. Лишь схоронив тело, что само по себе будет неслыханной дерзостью, они перегонят "ауди" куда-нибудь в глушь, где ее, конечно, обнаружат нескоро.

Таким же образом, как однажды он укрыл похищенную девушку на людном пляже в Римини, Моррис надеялся теперь замести следы своего безусловно непреднамеренного преступления в двух классических средоточиях всей итальянской жизни: на автостоянке и на кладбище.

Спустившись на кухню в шесть часов утра, он сварил кофе для бедной Антонеллы и отнес в затемненную гостиную. Посмотрел на гроб, тяжко вздохнул и сказал невестке, что надо обязательно найти завещание на случай, если там окажутся какие-нибудь особые распоряжения насчет похорон. Антонелла ответила, что бумага в целости и сохранности, лежит в домашнем сейфе. Отлично. Моррис, однако, предложил первым делом позвонить в полицию и выяснить, нет ли каких новостей. Откинув с лица прядь спутанных волос, она вышла в прихожую и набрала номер. Моррис стоял рядом, надеясь, что его нетерпение будет принято за участие. Повесив трубку, Антонелла заплакала.

Моррис обнял ее за плечи.

-- Его нашли? -- спросил он, еле дыша.

-- Анонимный звонок, -- всхлипнула она.

-- Что?

-- Кто-то звонил в полицию и сказал, что он получил по заслугам.

Все еще обнимая ее, Моррис уставился в полумрак своего будущего жилища. Откуда этот звонок? Ну почему из каждой колоды обязательно вылезает джокер -- кто-то еще более ненормальный, чем он сам?

Из машины он позвонил в справочную, потом соединился со Стэном -- разумеется, забыв, что тот никогда не встает в такую рань. Автоответчик промямлил что-то на ломаном итальянском. Моррис уже начал наговаривать сообщение, как вдруг сонный голос буркнул:

-- Эй, какого хрена… ни свет ни заря.

Моррис извинился: мол, всю ночь провел на ногах и просто не сообразил, сколько времени. Затем объяснил, что старая синьора Тревизан умерла и Антонелла просила передать, что уроки придется пока отложить. Неустойку он оплатит сам. Сколько с него?

Стэн долго думал, видимо, сверяясь с записной книжкой, хоть это было совсем на него не похоже. Сто сорок тысяч за четыре урока.

Возмутительно, подумал Моррис, кладя трубку. Тридцать пять тысяч в час! Невероятно! Сам он никогда не брал больше двадцати пяти, хотя учителем был, несомненно, куда лучшим.

-- Правда, cara? -- спросил он Мими.

Разговор с ней он начал еще до того, как распрощался со Стэном. Но Мими сегодня отмалчивалась. Моррис подумал, до чего же по-женски она себя ведет: говорит, только когда ей захочется, исчезает и появляется по собственной прихоти, заставляя его тосковать, а потом вдруг принимается нашептывать самые неожиданные вещи. Тем не менее Мими имела над ним полную власть.

-- Ты ведь знаешь, я бы никогда не стал убивать Бобо, если б ты не велела. -- Ты довольна?

Нет ответа.

-- Я с тобой занимался любовью вчера ночью, -- продолжал он. -- Я смотрел на твою фотографию. И звал тебя по имени.

Но и это словно не произвело на нее впечатления. Ну да Бог с ней. Моррис отложил трубку и подумал, что если нельзя купить или украсть ее портрет из галереи Уффици, то, наверное, можно попросить какого-нибудь приличного художника сделать копию. Такая картина, несомненно, будет хорошо смотреться в доме Тревизанов -- куда лучше, чем истекающий кровью Христос. Надо поговорить -- с Форбсом.

-- А что ты думаешь, -- он снова поднял трубку, мчась к Вальпантене, -- что ты думаешь о своей сестре? Я имею в виду, что мы с тобой, Мими, не занимались такими извращениями, правда? Мы просто любили друг друга. Почему бы ей не забеременеть и не угомониться? Так, как тебе всегда хотелось. Я хочу стать отцом, Мими.

Бесконечно далекий голос произнес: "Морри, она уже забеременела".

Моррис был так потрясен, что пришлось притормозить у обочины. Он бессмысленно посмотрел на телефон, затем подумал, что если полиция следит за ним после вчерашнего, (хоть это, конечно, маловероятно), его поведение могут счесть подозрительным, решив, что здесь он спрятал тело или сговаривается с сообщниками. Он снова выехал на шоссе, подрезав какой-то грузовик, и, взглянув в зеркало на разозленного водителя, понял, что это машина "Доруэйз", отправленная за вином. Вчерашняя партия, разумеется, не готова, поскольку Бобо выгнал эмигрантов. Но Моррис был до того сбит с толку, что не особенно волновался по этому поводу.

-- Как она могла забеременеть, когда? Она ведь вечно требовала предохраняться... -- И тут он вспомнил свои проделки с пальцами.

Но Массимина, как все оракулы, не желала отвечать на расспросы. Звук ее голоса был столь же таинствен, как смысл ее слов. Как можно уверовать в полтергейст? Она, словно Мадонна, появилась и исчезла -- чистый образец мирового духа: вот он есть, а потом сразу нет. Бог дал, Бог и взял. Ее слова были лишь случайно уловленными фрагментами, из которых можно пытаться составить неведомое целое. Таким образом Моррис мог почувствовать себя частицей древней и почтенной культурной традиции.

А Паола беременна. Скоро он будет по-настоящему счастлив.

Форбс что-то писал за большим столом на кухне. Спасаясь от пронзительного холода, он натянул на себя сразу несколько свитеров и пальто. Юный Рамиз сидел напротив, дрожа как лист и жуя черствый хлеб. Моррис, войдя, почувствовал себя блудным отцом, который сбежал из дома, когда был так нужен. Ребят вышвырнули на улицу, а он их не поддержал и не помог советом. Едва переступив порог, Моррис мысленно отдал себе три строгих приказа: он должен успокоить людей, которые от него зависят. Он должен без обиняков поговорить с женой насчет переезда и насчет того, что пора наконец им стать нормальной семьей. И, раз уж пришлось совершить это убийство, нужно использовать сложившуюся ситуацию по максимуму и зажить достойно, как с социальной, так и с коммерческой точки зрения. Он должен стать уважаемым членом общества.

Отлично.

Если Моррис Дакворт забудет об этих целях, он станет жалким обломком кораблекрушения в бурном море, которого волны будут швырять из одной полицейской истории в другую; он затеряется в лабиринте своих жалких проступков. Хуже того, это будет означать, что он убил Мими напрасно.

Заглянув через плечо Форбса, он прочел: "Для вдумчивых и любознательных студентов, желающих постигнуть культуру Ренессанса in situ⁽¹³⁾... Школа итальянского искусства профессора Форбса расположена всего в пяти милях от прекрасного города Вероны, на вилле Катулл, проникнутой духом Италии. Наше пребывание в этих местах и наблюдения над трудами человеческого гения проходят под девизом "gratia placendi". Слушатели, зачисленные на четырехнедельные курсы, будут..."

-- А где все остальные? -- спросил Моррис.

Форбс выглядел утомленным и был явно не в духе. Его сочинение пестрело многочисленными помарками. Он объяснил, что Азедин и Фарук исчезли еще вчера ночью. Сенегальцы сбежали с перепугу, когда на вилле появилась полиция и обыскала общежитие. Остальные сейчас пакуют вещи и пытаются понять, как им быть дальше.

Моррис спросил, где он собирается поместить объявление.

-- В разных изданиях, -- замялся Форбс, -- э-э... в разделе "Частное образование".

-- Напишите название школы прописными буквами, -- посоветовал Моррис авторитетным тоном, столь естественно звучащим в годину испытаний. -- Можете указать, что занятия начнутся в июле. Мы к тому времени должны быть готовы. Кстати, буду признателен, если вы созовете всех вниз на завтрак и затопите камин в аудитории. Я вернусь через десять минут.

Он съездил в Квинто, купил два десятка круассанов, пачку кофе, молоко, сахар, масло и джем. И уже собирался ехать обратно, как вдруг в голову пришла потрясающая, великодушная идея, каким он никогда не мог противиться. Он вылез из машины, дошел до местной табачной лавки и спросил блок самых лучших сигарет. "Не для меня, как вы понимаете", -- счел необходимым объяснить он, поскольку даже мысль, что его могут принять за курильщика, была невыносима. Курение отвратительно. Вялая молоденькая продавщица, однако, проявила полное равнодушие к пристрастиям Морриса. Она залезла на стул и потянулась на верхнюю полку, открывая взору что-то вроде тонкой комбинашки, на которую был небрежно накинут шерстяной жакетик. Люди, подумал Моррис, так привыкли к порочности и бесстыдству... он, например, мог бы сейчас запросто протянуть руку и взять один из тех мерзких порнографических журналов, которыми здесь торгуют (на самом деле он бы никогда не решился на такое) или даже заявить лавочнице, что он серийный убийца, и это бы ее ничуть не шокировало. Что еще ждать от людей в ее возрасте? Достоинство дается потом и кровью, non fortuna sed labor..

Через четверть часа, когда все бедолаги собрались у чадящего камина, пили кофе с молоком, заедая круассанами, и курили "Филип Моррис", он объяснил, что теперь вся ответственность за фирму переходит к нему. Потому они немедленно возвращаются на работу, на сей раз -- вполне официально. Им выправят бумаги, за них будут платить налоги и прочие отчисления, и у них будут контракты, составленные по профсоюзным стандартам. Так что, если вести себя как следует, у них появится уверенность в будущем.

Небрежно присев на край огромной столешницы, как наставник, снисходящий до воспитанников со своих высот, Моррис завершил свою речь. Наступившая тишина была поистине трогательной. Отчаяние на худых лицах, черных и просто смуглых, сменилось слабыми улыбками с оттенком недоверия. Они так свыклись с неприятностями, что не могли поверить своей удаче, ниспославшей им покровителя.

-- Постоянная работа, -- повторил он.

Похоже, убийство Бобо было не только справедливым, но попросту необходимым делом. Если его арестуют, это станет настоящим преступлением против межрасовой гармонии.

После недолгой паузы Кваме спросил:

-- А если вернется синьор Позенато?

Люди закивали и забормотали, а Моррис подумал, какой у него замечательный сообщник. И пообещал разобраться с любыми проблемами.

-- Полиция сейчас разрабатывает версию, что его убили Азедин и Фарук.

Это далось ему без малейшего труда.

Однако Форбс, сидевший бочком у камина и сонно глядевший в огонь, неожиданно встрепенулся и живо возразил:

-- Но это же просто смешно!

-- Не знаю, не знаю... -- протянул Моррис с легким раздражением.

-- Фарук такой славный мальчик, он бы ни за что...

-- Ну, если на то пошло, -- бесцеремонно перебил его Моррис, -- я бы раньше никогда не подумал, что он извращенец, да еще подставляет задницу на столе у босса.

Форбс потрясенно умолк.

-- И раз они ненормальные, -- настаивал Моррис, -- то наверняка способны на любую подлость, разве нет? Я совсем не удивлюсь, если узнаю, что Бобо убили именно они. Жаль только, что мы их взяли сюда и не выгнали раньше, после истории с туалетом.

Форбс судорожно открыл рот, но так и не решился возразить. В выцветших глазах был тоскливый упрек. В конце концов он буркнул что-то на своей латыни, но никто -- его, естественно, не понял. А Моррис уже продолжал тронную речь, хватаясь за нее как за соломинку, чтобы не рухнуть в самый неподходящий момент под тяжестью отвратительных подробностей. Он вспомнил раковых больных, которые исцелялись чудесным образом, обретя цель в жизни, и для этого взбирались на Килиманджаро или открывали в Бухаресте приют для детей-инвалидов.

-- С сегодняшнего дня, -- он повысил голос, -- я возглавляю фирму "Вина Тревизан", и до тех пор, пока она имеет прибыли, я вам гарантирую достойную работу. Что касается деталей, вы в любом случае остаетесь на Вилла-Каритас до конца марта. Потом произойдут большие перемены, вы получите гражданство и должны будете занять достойное место в итальянском обществе.

При упоминании перемен лицо Форбса смягчилось. Чернокожие и балканцы были поражены.

-- Так нынче вечером на работу, идет? Нужно выполнять условия контракта. -- Грузовик "Доруэйз" в крайнем случае подождет до утра. -- Кроме того... -- Моррис заколебался. Когда он заговорил снова, его голос звучал мягче и доверительнее. -- Кроме того, хочу поделиться с вами приятной новостью. Моя жена Паола сказала сегодня утром, что ожидает нашего первенца.

Форбс опередил всех:

-- О, дружище, я так рад за вас!

-- Отличные новости, босс! -- закричал Кваме. Остальные пробормотали что-то себе под нос, сидя по-турецки на каменном полу в прокуренной комнате. Но Моррис и не думал настаивать на формальных поздравлениях (хотя сам в подобном случае не заставил бы себя ждать).

-- Кваме, прошу за мной, -- сказал он решительно и, почти по-военному развернувшись на каблуках, вышел из комнаты.

Надо было послать факс в Англию. Надо было поговорить с дневной сменой, привести в порядок бумаги, подбить все балансы, уладить последние детали завтрашних похорон. Наконец-то Моррис был официально занятым человеком.

Глава девятнадцатая

В завещании только и говорилось, что все имущество синьоры Луизы Тревизан должно быть разделено поровну между дочерьми, которые будут живы на момент ее кончины, и что она желает быть погребенной в семейном склепе рядом с дорогим супругом Витторио и незабвенной дочерью Массиминой.

Да и можно ли было ожидать иного?

Моррис сложил два листа, на которых была записана последняя воля, и поднял исполненный печали взгляд. Антонелла сидела, пряча лицо в ладони, на антикварном стуле за стеклянным столом, за которым они так безмятежно обедали всего два дня назад. Старикашка-священник, любитель собирать ношеную одежду, стоял рядом и довольно неловко -- при его-то профессиональном опыте -- держал руку страдалицы. Кваме застыл, выпрямившись, как пальма, у розовой оштукатуренной стены: ни дать ни взять варварская скульптура из тех, что приобрели такую популярность у "мыслящих" буржуа. Надо думать, для них это что-то вроде изгнания бесов и одновременно -- реверанс чуждому миру, который страдает на экранах телевизоров и угрожает сытому покою на улицах.

Пока Моррис мог размышлять о чем-то отвлеченном и изящном, ему не было нужды считать себя только незадачливым преступником. Перед ним была тяжелая задача -- вечно приходится делать не только необходимое, но и кое-что сверх того.

-- Я полагаю, раз похороны завтра с утра, семейный склеп должны отворить уже сегодня?

Антонелла вновь расплакалась. Перед нею лежала стопка свежих номеров "Христианской семьи", которые она, как видно, обязалась разносить по другим домам богатого поселка. Антонелла зарылась в журналы лицом и дрожала.

Подошел священник, неслышно ступая по гранитным плитам пола.

-- Бедняжка очень расстроена, -- шепнул он Моррису. -- Только что приходила полиция и задала несколько неприятных вопросов.

-- Как это -- неприятных? -- Моррису даже не пришлось изображать беспокойство.

-- Насчет того, почему муж отсутствовал дома ночью.

-- А... -- он понимающе кивнул, искренне посочувствовав Антонелле.

В каком-то смысле он сделал для нее доброе дело, избавив от мерзкого Бобо, который вдобавок ко всему трахал заводскую шлюшку с животной кличкой. "Твоя Цуцу"!

-- Да-да, понимаю. Просто кому-то ведь приходится думать и о практической стороне. Я, к сожалению, совсем не знаю, как здесь устроены похоронные дела, то есть, что берут на себя родные, а что -- кладбищенская администрация.

Священник отвел его к окну, откуда открывался вид, призванный возмещать богачам тяготы их жизни: ультрамариновый бассейн, живые изгороди из лаванды и розмарина, трогательные садовые скульптуры посреди зелени, а вдалеке -- дорога, вьющаяся по холмам к прекрасным башням и звонницам города: Санта-Анастазия-иль-Дуомо, Ла-Торре-деи-Ламберти. Такой вид мог бы искусить самого Христа, подумал Моррис, живи Он в наше время.

-- Администрация кладбища берет на себя все, -- объяснил дон Карло. -- Они сегодня вынут другие гробы из склепа, а новый положат завтра на самое дно. За этим присмотрят.

-- А зачем класть новый на дно? -- Моррис уже знал ответ, но рассчитывал узнать больше, чем спросил.

-- Чтобы когда придет время убрать из склепа самый старый гроб, освобождая место для других, он оказался сверху.

-- А останки тогда кремируют, да?

-- Да. -- Больше священник не стал ничего говорить.

-- Кстати, -- продолжил Моррис, слыша, как за спиной мучительно сморкается Антонелла, -- Я пытаюсь вывести extra-communitari, то есть парней из общежития... э-э, in regola. В люди, так сказать, -- ну, там бумаги, и все такое. До сих пор не было времени, но с появлением на сцене полиции, вы понимаете, мне придется это сделать, иначе бедняги окажутся опять на улице, будут голодать и воровать.

Он сделал паузу, в которую учтиво вклинился дон Карло:

-- Понимаю.

-- И вот хотел бы знать, -- торопливо продолжал Моррис, словно ему было не по себе, -- не согласились бы вы, падре, посодействовать, когда дело дойдет, хм, до властей предержащих? То есть объяснить им, что речь идет об акте милосердия.

Каким же он стал итальянцем! "Un atto di carita" в его устах звучало так, будто он произносил это всю жизнь.

Морщины вокруг рта дона Карло растянулись, когда он с улыбкой пообещал замолвить словечко. Все, что нужно сделать Моррису -- внести некую сумму пожертвования на починку церковной крыши.

-- A proposito, -- продолжил священник, возвращаясь к Антонелле, -- к слову сказать, я поговорил с вашим синьором Форбсом, когда мы отвозили одежду в общежитие. Un uomo meraviglioso!

-- Да, он замечательный человек, -- подтвердил Моррис и сам почувствовал прилив симпатии.

-- Очень культурный. Он сказал, как только подыщет себе машину, будет приезжать на мессу в Сан-Томмазо.

-- О, если в этом вся проблема, я сам его отвезу, -- заверил Моррис. Они с доном Карло обменялись теплыми, уважительными улыбками, чего он никогда не мог делать с отцом. На самом деле, ему уже давно пора начать регулярно посещать -- церковь.

-- У него замечательная идея насчет scuola di cultura. Он просил меня провести в ней несколько занятий.

-- Восхитительно, -- отозвался Моррис с энтузиазмом.

-- Palmam qui meruit ferat⁽¹⁴⁾, -- смиренно произнес священник.

-- Вот именно, -- наобум согласился Моррис.

Дону Карло пора было идти. Он весьма деликатно спросил Антонеллу, не лучше ли передать "Христианскую семью" для распространения кому-нибудь другому. Она с трудом нашла в себе силы ответить, но мужественно отказалась, объяснив, что доставка отвлечет ее хоть немного, и как добр был падре, что пришел помолиться вместе с ней.

Моррис сел напротив молодой вдовы. Их отражения плыли в стеклянной столешнице. Антонелла подняла глаза, он взял ее пухлые ладони в свои, вспоминая, какими маленькими, белыми и быстрыми они казались, когда Антонелла украшала в ноябре могилу отца.

-- Послушай, Тония, -- впервые он назвал невестку так, -- единственная причина, почему Бобо не ночевал дома, -- желание проверить ночную смену. Va bene? Он мне частенько говорил, что считает своим долгом заглянуть туда раз в несколько суток.

Подняв опухшее лицо, она вымученно улыбнулась сквозь слезы, и Моррис улыбнулся в ответ. Он опять подумал, что в ее заурядности есть нечто утонченное, высшая проба подлинности, если можно так выразиться. Поэтому он оказал ей большую услугу, избавив от лживого и ничтожного мужа и заставив страдать, а тем самым пробудив в ней лучшие качества. Антонелла уже гораздо милее, -- чем сорок восемь часов назад.

Он мягко сказал:

-- Теперь позволь мне все же обсудить кое-какие практические детали. Сегодня днем в Квинцано доставят венки. Кому-то надо будет их получить. Я уже обговорил с мэрией вопросы оповещения деревни, так что об этом можешь не беспокоиться. Катафалк подъедет завтра в девять утра. А пока, честно говоря, я намерен попросить полицию оставить тебя в покое. Не сомневаюсь, ты уже рассказала все, что им надо знать".

Антонелла закивала, нервно теребя крестик на шее. На ней был на редкость грубый лифчик, вдобавок просвечивавший из-под траурной блузки.

-- Да, кстати, -- вспомнил он. -- Мне звонил Стэн. Он, видимо, пытался дозвониться до тебя вчера вечером. Сообщил, что занятия придется отложить на неопределенное время, поскольку ему предложили работу учителя в Виченце. Я сказал, что заплачу все, что ему причитается.

Антонелла смотрела без выражения.

-- А как только ты захочешь продолжать, я могу давать тебе уроки сам.

Она опять только кивнула. Лишь когда Моррис собрался идти и жестом подозвал Кваме, она набралась сил, чтобы сказать:

-- Grazie, grazie, Morrees. Sei davvero simpatico. Правда, ты такой милый. -- Антонелла встала, обошла стол и нежно расцеловала зятя в обе щеки, легонько обозначив объятие, как человек, который успокаивается сам, утешая ближних. -- Grazie, -- повторила она с блеском в глазах.

Доверчивость Антонеллы показалась Моррису чрезвычайно привлекательной -- это напомнило Мими. А вот Паола никому не доверяет ни на грош, даже собственному мужу.

-- Не волнуйся. Я уверен, все обойдется.

На какой-то миг он почти пожелал, чтобы в его власти было вернуть этой женщине мужа. Он действительно этого хотел. Чтобы избавиться от неуместного чувства, он еще раз приобнял ее, кивнул Кваме и вышел.

Моррис велел Кваме садиться за руль и пригляделся к своему подельщику из третьего мира. У того была странная, зернистая, как кора, настоящая африканская кожа. Она, конечно, толще, чем кожа Морриса -- та сухая, как пергамент. Хотя в последнее время он охотно пользовался увлажняющими кремами из богатых запасов Паолы: не только для гигиены, но еще из-за легкого возбуждения, которое охватывало его всякий раз, как он прикасался к таинственному предмету -- дамской косметичке. Он вспомнил заплатанные трусики Мими, которые нашел в корзине синьоры Тревизан. Решится ли он когда-нибудь попросить Паолу надеть их? Заведется ли она от этого?

Затем он вспомнил о беременности жены и успокоился, отогнав греховные мысли. Даже с Паолой все еще может повернуться к лучшему. Бесполезно добиваться благосклонности Антонеллы. Может быть, его долг в том и состоит, чтобы сделать из Паолы порядочную женщину. Это будет что-то вроде испытания. Жизнь, в конце концов, войдет в благопристойную колею.

-- С сегодняшнего дня будешь возить меня всюду, куда понадобится.

-- Ладно, босс.

На повороте из Авезы машина вылетела на середину дороги. Кваме пришлось резко вильнуть, чтобы избежать столкновения со встречным мотоциклистом. При этом его лицо осталось невозмутимым, будто ничего не произошло. Моррис тоже старался не показывать виду, хотя заметно побледнел. Когда же Кваме как ни в чем не бывало проскочил на красный у выезда на государственную магистраль из Тренто, Моррис решил, что так и надо. Расчет на удачу должен принести плоды.

-- Еще ты будешь моим секретарем и научишься вести дела компании в мое отсутствие, -- настойчиво продолжал Моррис. -- В частности, присматривать за остальными ребятами на Вилла-Каритас, рассказывать мне, в чем они нуждаются. Кроме того, тебе надо следить, чтобы они не ссорились с итальянцами и не портили рабочую атмосферу. Скандал с Азедином и Фаруком не должен повториться. Я не потерплю таких вещей.

Еще не договорив, Моррис наклонился, взял трубку и, удивляясь собственной памяти, набрал номер, по которому звонил в последний раз почти два года назад с римского вокзала, когда отправлялся за выкупом и наткнулся на Стэна.

-- Инспектор Марангони слушает.

Странно, его до сих пор не повысили в должности. Все те же лица на прежних местах.

-- Это Моррис Дакворт.

Краткая пауза на том конце как будто показывала, что звонок не вызвал радости.

-- Чем могу служить? -- в голосе инспектора, как ни странно, сквозило какое-то холодное удовлетворение.

Чтобы не перегибать палку, Моррис отмолчался.

Несколько менее уверенным тоном инспектор спросил:

-- E allora?..

-- Я не совсем уверен, стоит ли мне это говорить, -- Моррис увидел, как по лицу Кваме расползается улыбочка. Но тут же пришлось зажмуриться, поскольку новоиспеченный шофер повернул и с мучительной неспешностью проехал перекресток под носом у рвущихся наперерез машин.

-- Скажите, вы еще не поймали этих... хм, голубых?

-- Нет, -- резко ответил Марангони, почуяв недоброе.

Любопытно, подумал Моррис, два года назад он держался приветливее. Возможно, у него проблемы с женой -- дело житейское.

-- Мне казалось, -- протянул он разочарованно, -- им сложно будет уйти в бега без документов и тому подобного.

-- Так что вы хотели мне сказать?

-- Дело в том, что Бобо, то есть синьор Позенато держал у себя, ну, можно назвать это вторым сейфом. То есть помимо главного, который в стене за столом.

Он помолчал.

-- Для... э-э, черного нала, -- добавил он, как только Марангони начал что-то говорить. Поэтому ему пришлось повторить.

-- Он находится за мусорной корзиной рядом с дверью.

Оба замолчали. Кваме медленно ехал по набережной мимо того самого полицейского участка, где сидел Марангони. Негр резко притормозил и показал пальцем на машину Бобо, зажатую между "фиатом-1500" и автобусом "Фольксваген", служившим нелегальным пристанищем немецких хиппи. Моррис кивнул и махнул рукой в сторону кладбища.

-- Ну, видите ли, не пришло в голову сразу туда заглянуть.

-- И?..

-- Он пуст. Исчезло около двух миллионов лир.

Перекочевали в карман Морриса, если быть точным. Эти деньги помогут умаслить Кваме.

После долгого молчания Марангони не смог сказать ничего вразумительного и промычал:

-- Угу.

-- Это все, -- Моррис с трудом пытался не замечать враждебности инспектора. Совершенно неожиданно его обуял дикий страх, он чувствовал, как каждая клеточка тела вопит о провале. Его поймают, не так ужасны прямые последствия этого, как сама угроза разоблачения, страх оказаться лжецом в глазах людей. Моррис искренне верил, что он -- не лжец. Он же настоящий!

-- Сообщите мне, пожалуйста, если узнаете что-то новое, -- еле выговорил он и с облегчением дал отбой, не дослушав инспекторское "arrivederci".

Кваме остановился у кладбища. Разум Морриса все еще был затуманен огромным количеством дел, которые надо сделать, вещей, которые надо помнить -- хаосом, где боролись страх и самонадеянность, попеременно выплывая наверх и топя друг друга.

Затем раздался бас Кваме:

-- Приехали, босс.

Хоть Моррис и не просил называть себя так, обращение ласкало слух.

Моррис глянул на цветочную лавку напротив, утопавшую в золотистых хризантемах. Рядом разносчик пытался всучить местную газетенку каким-то итальянцам, не способным прожить двух дней без общества своих дорогих покойников. Моррис с тревогой подумал, что еще не читал газет и не знает, как описали его поведение в прессе. Быть может, там найдется объяснение внезапной враждебности Марангони.

-- Приехали. Что будем делать?

Моррис глубоко вздохнул.

-- Послушай, Кваме, я хочу, чтобы ты мне сказал, что ты думаешь. Ну, обо всем об этом.

Кваме пожал плечами:

-- Большая проблема. Но босс очень умный.

Моррис, в общем-то, и сам был того же мнения. Но этогопоказалось ему недостаточно.

-- Нет, мне нужен твой совет. Понимаешь, если этих двоих, Азедина с Фаруком, поймают...

Кваме ничего не ответил. На лице у него был написан разум той разновидности, что часто проявляют глухонемые. Несмотря на нехватку образованности, сама жизнь на каждом шагу дает им такие уроки, что они понимают: в словах нет нужды. Он даже не спросил, зачем Моррис убил Бобо. Моррис позавидовал ему.

-- Хотя думаю, даже в Италии их не смогут обвинить ни в чем серьезном, если не найдут тела или денег при них... Нет, мне кажется, это просто удобный отвлекающий маневр, чтобы установить некую дистанцию между... -- Моррис окончательно запутался в словах.

Кваме выбивал быстрый ритм на руле. Несмотря на плебейское происхождение, он замечательно смотрелся в салоне "мерседеса".

-- И потом, они гомосексуалисты, извращенцы, у них СПИД -- они опасны для общества.

Ритм, который Кваме отстукивал то по собственным штанам, то по рулю, сильно походил на те, что звучат в фильмах из жизни джунглей. Работа на публику слишком очевидна.

Моррис надеялся на случай, который заставит Кваме найти так нужные ему слова. Порой ему удавалось убедить себя, что он всего лишь бедный маленький мальчик, слишком рано потерявший мать.

-- Послушай, Кваме, на будущей неделе я собираюсь переехать в семейный дом в Квинцано. Он просторней, и к тому же Паола, моя жена, ждет ребенка, так что нам понадобится больше места. Когда мы переедем, я хочу, чтобы ты занял квартиру, в которой я сейчас живу, в Монторио. Я хочу сказать, ты, несомненно, заслужил награду за свою помощь.

Кваме медленно кивал головой взад-вперед, но неясно было, выражал ли он этим свою благодарность или же просто следовал за ритмом, который продолжал выбивать.

-- По-моему, чертовски умно с твоей стороны было спросить, что будет, если Бобо вернется.

На лице негра, неподвижно глядевшего сквозь лобовое стекло на статую в каменном капюшоне за воротами, проступила слабая улыбка. Дробь резко оборвался.

-- А я знаешь что думаю, босс?

-- Что?

-- Я думаю, есть более простые способы избавиться от жмурика.

-- Например?

-- Река. Горы. Очень надежно.

Моррис задумался. Уверенность постепенно возвращалась.

-- Нет, и этот способ хорош, -- возразил он. Затем, призвав на помощь то, чего и сам не понимал (от этого было приятнее вдвойне), добавил: -- Верный способ.

К чести Кваме, он не задавал вопросов.

-- Ну так давай проверим, -- только и сказал он.

Негр выбрался из машины и зашагал к кладбищенским воротам. Провожая его взглядом, Моррис, думал, что явление негра на Виа-деи-Джельсомини, несомненно, собьет цены на недвижимость -- -- вот и плата Создателю, до сих пор хранившему его на долгом и трудном пути. Выйдя из машины, Моррис задержался у лотка и купил три местных газеты.

Десятью минутами позже Кваме изучал склеп и угол, где будут сложены гробы, а Моррис, опершись на колонну, изучал тупой расистский заголовок: "ЭМИГРАНТЫ -- ПЕДИКИ-УБИЙЦЫ? ТАИНСТВЕННОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ БИЗНЕСМЕНА". Он с интересом отметил, что в газете не упомянуто любовное письмо, которое, без сомнения, обнаружили среди бумаг Бобо, но молчание лишь подтверждало, что от прессы, как и от полиции, нельзя ожидать полной информации. Никогда нельзя забывать, что они могут знать то, что ему неизвестно, или то, что он считает тайной.

Например, чей был тот анонимный звонок.

Глава двадцатая

После обжигающего ночного воздуха; запаха смерти и ее влажных прикосновений, жутких красноватых фонарей, стука переброшенного через кладбищенскую стену тела, туго затянутых шурупов в крышке гроба, костей, черепа и истлевших дорогих одежд; после горячечного шепота, работы отверткой поверх незрячего лица и наконец -- долгой езды вверх по холмам, где следы терялись в снегу на крутых откосах, -- Моррис чувствовал, что его преступление сокрыто более чем основательно. Над закрытым гробом он произнес краткую молитву: "Requiescat in pace⁽¹⁵⁾" и поцеловал другой гроб, где покоилось мертвое тело дорогой Мими. Затем, забыв присоединить к Бобо то, что осталось от синьора Тревизана (вот именно: трудами, а не фортуной!), он просто сложил кости в большой пластиковый мешок и кинул в мусорный бак. Теперь остается вымыть руки, и все улики против него растворятся. Вместе с ними смоется грех... если он вообще был.

Но не мне судить об этом, подумал Моррис.

Когда Кваме вернулся в "мерседес", отделавшись от "ауди", Моррис обнял его и крепко прижал к себе. Тело негра источало замечательный аромат жизни, а его мощное объятие вселяло уверенность. Они посидели так немного, а затем, отстранившись друг от друга, рассмеялись. Двое мужчин хохотали как безумные, сидя в темной машине в предгорьях Альп, где снег мерцал безлунной ночью на каменистых склонах.

На обратном пути они заехали на завод, чтобы Кваме мог вернуться на работу. Причиной его отлучки они договорились называть подсчет запасов картона на складе. Отъезжая в ясную холодную ночь, Моррис переживал одновременно счастье и сильнейшую потребность быть щедрым и великодушным. Разве можно было устроить лучше -- сразу для всех? И могли ли эти бедняги надеяться на такого хозяина, как он? Приближаясь к дому в третьем часу, Моррис даже запел, крутя баранку на пустой дороге, про тело американского героя Джона Брауна, которое, само собой, лежит в земле сырой. Все-таки похороны -- слишком тяжкое испытание.

Через пять минут он подъехал к вилле в Квинцано и, все еще напевая, вышел из машины, как вдруг из темноты вырос ожидавший его карабинер. Блеснули и защелкнулись на запястьях наручники. Голос с сильным южным акцентом произнес уже ненужную фразу:

-- Синьор Дакворт, вы арестованы.

В первую секунду ощутив холодное прикосновение металла, Моррис решил признаться во всем. Дух его и нервы целиком провалились в какую-то зловонную жижу, так что наилучшим выходом казалось немедля исторгнуть ее из себя, очиститься, убедиться наконец, что все позади. На мгновение ему захотелось оправдаться, объяснить, как разумно и правильно он поступал, и что свои преступления он не обдумывал, но выстрадал, что все произошло помимо его воли. Он даже собирался рассказать, что Массимина сама простила его, что они часто разговаривали и именно она предложила -- нет, приказала -- убить Бобо!

Но два молодых карабинера просто усадили его на заднее сиденье "альфетты" и без всяких расспросов, а тем более без физического насилия (которое, несомненно, заставило бы Морриса, панически боявшегося боли, признаться в чем угодно) повезли в свой штаб в Квинто. Один тут же закурил. Моррис попросил потушить сигарету, объяснив, что в таких обстоятельствах его может стошнить от дыма. Карабинер тотчас повиновался; его подчеркнутая вежливость приободрила Морриса. Может, ничего еще не потеряно. А даже если потеряно -- притворяясь непонимающим, он ничего не проиграет.

-- И долго вы меня здесь ждали? -- спросил он испытующе. -- Должно быть, совсем продрогли.

По крайней мере, узнает, как давно им известно, что его не было дома. Но карабинеры, несмотря на свою репутацию дуболомов, отделались замечанием, что все объяснения последуют позже. -- Я могу позвонить жене? -- продолжал Моррис. -- И своему адвокату? -- На самом деле он не знался с адвокатами, поскольку считал, что юристы отпугивают удачу. -- Понимаете, -- намекнул он на мужскую солидарность, которую всю жизнь презирал в душе, -- не хотелось бы, чтобы она превратно истолковала мое отсутствие.

Тот, что вел машину, слегка хихикнул. Другой сказал:

-- Все в свое время.

Прошло еще пять минут, и Моррис почувствовал себя человеком, который свалился в темноте с обрыва и уже считал себя покойником, как вдруг обнаружил, что жив, и принялся проверять, все ли кости целы.

-- Понимаете, я только сегодня утром узнал, что она беременна. Жена, я имею в виду. Вдруг решит, что я от нее сбежал из-за этого.

Спереди донесся еще один смешок. Суровый карабинер проворчал:

-- Complimenti. В неожиданном приступе болтливости, совершенно ему не свойственной, и неконтролируемого веселья -- ведь, в конце концов, происходящее выглядело абсолютно нереальным -- Моррис спросил:

-- А что, вы действительно собираетесь меня в чем-то обвинить?

Хихикавший водитель умолк. Наступила пауза. Затем его напарник сказал:

-- Omicidio. Premeditato e pluriaggravato⁽¹⁶⁾. --

Они въехали в распахнувшиеся железные ворота казармы. Хрупкая уверенность Морриса улетучилась быстрей, чем воздух из проколотого детского шарика. Скорчившись на сиденье, он поджал колени и крепко обхватил их руками, в отчаянии чувствуя, как стремительно вытекает его любовь к себе. Прихватив зубами штанину, он сильно прикусил кожу под ней. Предумышленное! С отягчающими! Когда дверца машины открылась, карабинерам пришлось минуты три уговаривать его выйти.

Камера была из бетона, с белеными стенами и зарешеченным окошком. В ней стояли две койки, на одной лежал тучный человек с растрепанными волосами, не то храпя, не то жалобно стеная при каждом вдохе. Теплый воздух был слишком сух из-за раскаленных батарей. Над железной дверью со смотровой щелью висел непременный Христос. Когда свет погас, Моррис с интересом отметил, что распятие, сделанное из светящегося пластика, слабо мерцает в темноте. Он не мог заснуть от жалости к самому себе и долго изучал невзрачную фигурку обреченного на смерть Властелина Вселенной. Человека, которого обожали и которому поклонялись две женщины, больше всего значившие в жизни Морриса: Массимина и мать. Эта мысль тут же породила менее приятную. Знают ли карабинеры о Мими? Что еще они обнаружили? Моррис перебирал в уме события двух последних безумных дней. Какие доказательства они успели обнаружить, какой мотив откопали? Что ему предъявят завтра утром? Неужели они уже нашли завернутое в брезент тело в гробу старого Тревизана, или выследили их с Кваме в холмах?

И какое алиби он мог представить на сегодняшний вечер, не договорившись заранее с Паолой? Каким же идиотом, каким олухом царя небесного он был, понадеявшись на крепкий сон жены! Моррис ненавидел себя за глупость. По таким ублюдкам тюрьма просто плачет! Сосед по камере вновь судорожно вдохнул и застонал во сне.

Или же Массимина нарочно потребовала убить Бобо, чтобы Морриса арестовали и наказали за ее смерть? Могут ли призраки устраивать ловушки?

-- Мими, -- выдохнул он, -- я всегда думал о тебе одной... Мими?!

Ответа, разумеется, не последовало, но маленькое распятие над дверью, словно в утешение, казалось, замерцало чуть ярче. Моррис снова присмотрелся к Нему. Голова в терновом венце, бессильно склоненная набок, аккуратно изломанное тело. Фигурка, казалось, предлагала отрешиться от всех печалей. "Истомленный душой и избитый грехами..." -- всегда напевала мать, прежде чем усесться за стол. Моррис смотрел на распятие, и впервые в жизни -- в камере у карабинеров в пятом часу ночи -- его посетила ясная мысль: от любых невзгод можно избавиться с помощью религии. Без остатка принести свое ничтожное "я" в жертву великой Истине, Добру, заслужить себе скромное место среди праведников. Не трудом -- этого ему отныне не дано, -- а верой.

Он взмолился: "Мими, если мне удастся выбраться отсюда, я отдам сердце Господу, клянусь". И завершил свой обет словами, которые, как он знал, прозвучали не в нем: "Я буду заново рожден во Христе".

Осознав этот важный поворот в своей жизни, Моррис Дакуорт наконец уснул. Так прошла его первая ночь за решеткой.

Глава двадцать первая

За ним пришли в шесть. Заставили одеться в их присутствии. Яркий свет бил прямо в лицо, мешая застегиваться. Намеренное унижение. Все еще думая о сияющем Мессии, Моррис ничуть не удивился бы, если бы на него надели терновый венец. Лишь присев на койку зашнуровать ботинки, Моррис заметил, что второго обитателя камеры уже нет. Значит, ночью была такая же возня, как сейчас, а он продолжал безмятежно спать. Это радовало. Несмотря на конвоиров, спертый поутру воздух и пыльные бетонные стены, захотелось произнести вслух что-нибудь вроде: "Чистая совесть -- крепкий сон". Но не успев открыть рот, Моррис тут же спохватился, что в данной ситуации пафос неуместен. Если подумают, что он скрывает страх и готов ухватиться за любую соломинку, это только их ожесточит. Наоборот, вести себя нужно так, чтобы показать оскорбленное достоинство, благородный гнев.

Поэтому, войдя в помещение со смехотворным плакатом на стенке: "Возьмемся за руки над миром во имя жизни на Земле" и усевшись напротив высокого человека в очках, он с ходу заявил:

-- Надеюсь, вы понимаете всю нелепость ваших действий. Почему мне не позволили объясниться еще вчера и пойти домой?

Нападение -- лучший вид обороны. Он всегда сам строил свою жизнь. Внутренний голос шепнул: "Мими!" И есть еще одно, что поможет преодолеть невзгоды. Он христианин и выполнит свой долг.

Полковнику было на вид не больше сорока. Лицо с длинным тонким носом выглядело очень бледным, как у первого ученика-зубрилы. Неторопливо сцепив пальцы рук, он искоса взглянул на Морриса. Блеснули стекла очков. Большие, казавшиеся бесцветными глаза вызывали беспокойство.

-- Итак, синьор Дакфорс, -- произнес он странным глухим голосом. -- Никаких объяснений не нужно. Но прежде чем вы начнете говорить что-либо, не могли бы вы назвать свои имя и фамилию, дату и место рождения, где проживаете в настоящее время?

Они сидели за обычным столом со стопкой газет и громоздким старым магнитофоном. Комната для допросов не отличалась от любой канцелярской прихожей: белые стены, плакаты, на которых люди в форме ласкали детей и заботились о стариках. Лампы были люминесцентные.

-- Полагаю, я имею право на адвоката при допросе?

-- Разумеется, синьор Дакфорс. -- Офицер не улыбнулся и не поднял глаз от бумаг. -- Согласно статье двести двадцать третьей, раздел второй Уголовного кодекса, вы имеете право отвечать на любые вопросы следствия в присутствии адвоката. Однако ради этого нам с ним пришлось бы согласовать удобное для обеих сторон время встречи, а вам -- оставаться здесь до момента, когда оно будет назначено. В этом случае нет смысла жаловаться на незаконное задержание.

Моррис наморщил лоб, сделав вид, что обдумывает слова полковника. На самом деле он просто сравнивал. Насколько же лучше было с Марангони! Там всегда присутствовал дух дружеской подначки, как если бы они с полицейским инспектором разыгрывали бытовую комедию, где плохой конец исключается по определению. Здесь настрой был совсем иным.

-- Тогда спрашивайте. Мне нечего скрывать, -- проговорил он. -- Начните со сведений о себе, -- сказал полковник, по-прежнему не отрывая глаз от бумаг.

-- Меня зовут, -- начал Моррис обиженным тоном, -- Моррис Альберт Дакворт, родился девятнадцатого декабря тысяча девятьсот шестидесятого года в Эктоне, Лондон, Великобритания. В настоящее время официально проживаю в Вероне, Монторио, Виа-деи-Джельсомини, шесть, хотя собираюсь переехать в дом своей жены в Квинцано, провинция Верона. Я ни в чем не виновен, не замешан ни в каком преступлении и готов ответить на любые разумные вопросы, которые мне будут заданы.

-- Grazie. -- С полминуты полковник молчал.

Моррис с удовлетворением заметил у него две довольно противных бородавки под левым ухом, похожим на бледную поганку. Злокачественные, что ли? Если нет, так любой приличный человек давно бы уже их удалил. Он сам недавно ходил прижигать бородавку на руке. Безболезненно и недорого.

-- На самом деле никаких особых вопросов у меня к вам нет, синьор Дакфорс. Все, что от вас нужно, -- это заявление, подтверждающее либо опровергающее факты в том виде, в каком они у нас имеются. То есть расскажите, когда и как вы убили синьора -- Позенато.

Моррис остолбенел. Марангони ни разу так с ним не разговаривал, даже когда дела действительно были хуже некуда. В этом нестаром человеке с мертвенно бледным лицом, в бородавках и очках, ничто как будто не предвещало беды, но в его тевтонских интонациях было нечто пугающее. И почему он корежит его фамилию на намецкий лад?.. -- -- Моррис решил не давать никаких показаний, пока не разберется, сколько известно полковнику. Голословными обвинениями его не проймешь -- это детские игры. Может быть, они любого, кто сюда попал, обвиняют в самых ужасных преступлениях, чтобы только посмотреть, какова будет реакция. Никогда не угадаешь, где твоя удача. Спокойно, точно человек, не понимающий, как его угораздило оказаться в таком положении, Моррис спросил:

-- Вы ведь родом не из здешних мест? -- Карабинер хмуро вперился в бумаги на столе. -- У вас необычное произношение, -- дружелюбно заметил Моррис.

-- Из Южного Тироля, -- негромко ответил полковник, перевернув страницу.

-- О да, конечно, Альто-Адидже. А как вас зовут?

Полковник наконец удосужился посмотреть на Морриса. Тот испытал мимолетное чувство победы. Теперь он мог обрабатывать противника глазами -- такими открытыми и честными, безукоризненно чистой голубизны.

-- Синьор Дакфорс, я не вижу необходимости...

-- О, как вам будет угодно. Просто мне кажется, не мешало бы поставить человека в известность, с кем он говорит. Но если, конечно, это следственная тайна...

-- Моя фамилия Фендштейг, -- невозмутимо ответил карабинер.

-- Да-да, Тироль, -- Моррис примирительно улыбнулся. -- Фендштейг... Звучит почти так же неважно, как Дакворт, правда? Вам не приходилось замечать, что людям с такими фамилиями, как наши, трудно почувствовать себя в Италии своими? Вечно какой-то барьер между нами и остальными.

Но полковник, вместо того чтобы проникнуться симпатией после этих слов, неожиданно смерил его ледяным взглядом. Моррис поспешно продолжал:

-- Вы никогда не интересовались вопросом, влияет ли имя человека на его характер и судьбу? Помнится, когда я был моложе...

-- Синьор Дакфорс, -- бесцеремонно перебил Фендштейг; его речь на глазах приобретала все больше немецких обертонов. -- Я не собираюсь вести светские беседы с задержанным, который, как я убежден, совершил убийство. Сейчас я ознакомлю вас с фактами, которыми мы располагаем. Эти факты вы либо подтвердите, либо опровергнете в доказательной форме, либо вообще не станете комментировать. Как пожелаете, на ваше усмотрение. При этом можете добавлять любые детали, которые, по вашему мнению, заслуживают внимания. После этого наш разговор будет закончен. Вам ясно?

-- Разумеется, полковник, -- покорно согласился Моррис. И тут же, не дав следователю открыть рот, добавил: -- Основной факт, как мне кажется, состоит в том, что некоторым бывает трудно так запросто взять и наплевать на общественные приличия и условности.

Но бледнолицый Фендшейг уже приступил к чтению протоколов. Его ничто как будто не трогало -- ни собственная совесть, ни чужое обаяние. Голос его звучал все более монотонно, размеренно и бесцветно, точно текст, записанный на пленку.

-- В среду, двадцать восьмого февраля, в семь часов тридцать минут утра вы вышли из дому и поехали на работу, как всегда…

Моррис отодвинулся от стола, скрестил ноги, правым локтем уперся в колено и прикусил согнутый указательный палец. Теперь нахмуриться и готово -- он весь внимание. Еще обхватить левой рукой правую ногу; такую позу он когда-то подсмотрел на лекциях в университете. -- …Пока вы находились в пути, вам позвонила ваша жена Паола Дакфорс, урожденная Тревизан, и взволнованно сообщила, что умерла ее мать. Она просила вас немедленно поехать в дом покойной тещи, куда вы и прибыли в семь часов пятьдесят минут. Вы поговорили с сиделкой и сразу вслед за тем спустились в холл, сославшись на необходимость срочно позвонить по телефону. Через некоторое время вас обнаружила сестра вашей жены Антонелла Тревизан-Позенато, когда вы рылись в вещах ее матери. С ней вы провели около десяти минут, расспрашивая о наследстве...

В этом месте Моррис чуть не перебил полковника. Такие слова, как "обнаружила" и "рылся", приобретали при чтении вслух совсем иной оттенок, будто за ними уже крылось что-то преступное. Это несправедливо. Совсем как в том фильме, где несчастного парнишку принялись шпынять, когда он закурил на поминках матери, и отсюда сделали вывод, что он же пристрелил араба. Но, собравшись возразить, Моррис вдруг подумал, что так вести себя и в самом деле нельзя. Дымить над гробом родной матери -- это ужасно. Моррис никогда бы не позволил себе подобной выходки. Впрочем, распорядитель на похоронах, угостивший парня сигаретой, тоже поступил непорядочно, представив полиции этот случай в отрицательном свете. Вот и Антонелла совершенно напрасно рассказала, что он спрашивал про наследство. Но она, скорее всего, по своей обычной наивности не подумала, что таким свидетельством может навредить Моррису. -- Однако за этими мыслями он потерял нить рассуждений Фендштейга.

-- Извините, вы не могли бы повторить? Я не совсем уловил насчет наследства.

Вернувшись назад, словно отмотав магнитофонную ленту, полковник повторил слово в слово тем же монотонным голосом:

-- ...расспрашивая о наследстве. Затем вы поехали в головной офис семейной фирмы в предместье Квинто, где вступили в спор с вашим зятем, синьором Позенато, с которым уже давно находились в напряженных, если не взрывоопасных, отношениях.

"Взрывоопасные", -- подумал Моррис, -- чересчур сильное слово для его унылых взаимоотношений с жалким цыплячьим магнатом.

-- Спор, возникший в то утро, по всей вероятности, касался наследства Тревизанов, завещание же, скорее всего, находилось у синьора Позенато. Перепалка приобретала все более ожесточенный характер, в результате вы набросились на него с ударами... нет, синьор Дакфорс, ваши замечания извольте приберечь до тех пор, пока я не закончу.

-- Извините, -- кротко сказал Моррис, но при этом усмехнулся довольно вызывающе. -- Я просто...

Фендштейг поднял глаза. Это явно был один из его отработанных гестаповских приемчиков -- он так редко прямо смотрел на собеседника. Застывшие удавьи зрачки за стеклами очков -- как заметил Моррис, не слишком чистыми.

-- Я просто подумал, какое странное словосочетание -- "набросился с ударами".

Фендштейг снова потупил взгляд. Бедняга, верно, и не знает, что такое "словосочетание". Как только полковник собрался читать дальше, Моррис небрежно обронил:

-- Продолжайте, прошу вас.

Но Фендштейг оставил реплику без внимания.

-- ...и причинили ему в драке смертельные увечья, возможно, случайные. На драку указывает беспорядок в помещении, хаотично разбросанная мебель. Малое количество крови говорит о том, что убийство могло быть совершено тупым предметом, вероятно, случайно попавшим под руку. Вместе с тем все могло быть специально подстроено таким образом, чтобы походило на убийство в состоянии аффекта. Несомненно, целый ряд вещественных доказательств был уничтожен до нашего приезда, хоть вы это отрицаете. Во всяком случае, необычно расположенные отпечатки ваших пальцев найдены на опрокинутом стуле, на столе и на папках с документами.

Что такого необычного, подумал Моррис, в его отпечатках? А в каком, интересно, положении оставляли отпечатки на столе Фарук и Азедин? Его б не удивило, если и Бобо со своей невозможной Цуццолиной, или как ее там, забыли кое-где пару хорошеньких отпечатков, тоже не пальцев. Кстати, не мог ли Бобо выгнать эмигрантов оттого, что они его застали в недвусмысленной позе? Моррису было все трудней сосредоточиться на словах карабинера. -- После этого вы положили труп синьора Позенато в его машину. Отъехав на небольшое расстояние, вы, возможно, оставили машину в каком-нибудь местном гараже. Затем вернулись на место преступления и убедившись, что о преступлении никто не успел узнать, позвонили в полицию из своего автомобиля. Это было в десять часов утра. На следующую ночь, покинув дом в Квинцано после того, как ваша жена уснула, вы вернулись к спрятанной машине и поехали избавляться от тела. Затем вернулись к месту, где ранее прятали машину убитого, пересели в свою и направились домой. Такова наша версия событий. Теперь я прошу вас либо подтвердить ее, либо опровергнуть.

Ну, допустим. Пока Моррис молчал.

-- Смелее, синьор Дакфорс, сейчас ваше слово.

-- Полковник Фендштейг, не надо меня подгонять. Если б на вас повисла еще парочка-другая нераскрытых преступлений, вы бы, наверное, и их с удовольствием приписали мне. Ну давайте же, вперед.

Тот помолчал, затем спокойно сказал:

-- Обвинение очень серьезное, синьор Даквфрс. Я бы вас попросил отнестись к нему так же серьезно.

-- Согласен.

Фендштейг оторвался от записей, но лишь затем, чтобы взглянуть в окно. На собеседника он по-прежнему не смотрел. Моррис вздохнул. На секунду ему захотелось взять в руки сигарету, даже затянуться. Кроме театрального эффекта и возможности потянуть время, был бы блестящий шанс показать, что руки ни капельки не дрожат. Да ничего у них нет на него! Одни сплошные домыслы, и то по большей части неверные. Что за аргумент: "спор, по всей вероятности, шел о наследстве Тревизанов". Вот еще! "Возможно, в местном гараже". Невозможно! Не говоря уже о том, что они не могли найти его отпечатков на стуле. Или они решили, будто Моррис такой дурак, что сразу кинется возражать: "Ничего подобного, я все вытер платком"?

-- Полковник, а вы когда-нибудь общаетесь с вашими коллегами из городской полиции? Это бы и вам сэкономило время, и мне не пришлось бы вспоминать, кому и что я говорил.

-- Синьор Дакфорс, я просил подтвердить или опровергнуть те факты, которые я вам только что зачитал.

-- Как я объяснил вчера полиции, в ночь перед убийством Бобо уволил двух наших рабочих-иностранцев...

-- Значит, вы признаете, что он был убит?

-- Как? -- Но Моррис уже понял, что совершил непростительную оплошность.

-- Вам точно известно, что Роберто Позенато мертв?

Моррис, округлив глаза, удивленно взглянул на полковника. Он знал, как прозвучит его голос на магнитофонной ленте.

-- Мне показалось, раз вы так уверенно говорите об убийстве, значит, уже нашли тело или еще какие-нибудь доказательства. -- Он ждал дальнейших слов полковника, но неуверенность росла. Лед был так тонок, ступи на него -- тут же станет ясно, что обратно хода нет. Моррис глубоко вдохнул, собираясь с мыслями. -- Существует еще одно совершенно достоверное доказательство того, что эта парочка исчезла сразу после убийства. Вместе с ними из офиса пропала некоторая денежная сумма. Из сейфа за мусорной корзиной...

Фендштейг медлил, изучая бумаги. Моррис заставил себя терпеливо ждать. Полковник без зазрения совести демонстрировал отвратительную манеру не смотреть людям в глаза и не вступать с ними в личные разговоры. Вся штука в том, чтобы распознать очередную уловку и не попасться на нее.

-- Разумеется, -- отозвался наконец Фендштейг, переворачивая страницу, -- разумеется, полиция передала нам информацию. Но этого недостаточно. Людей, о которых вы говорите, видели в последний раз, когда они покидали общежитие в пять часов утра. Между тем синьор Позенато разговаривал с несколькими рабочими, вышедшими в утреннюю смену в семь. В то время он был жив и здоров. Что касается денег, о них я впервые слышу от вас.

Однако же интересно, подумал Моррис: полиция не потрудилась сообщить дорогим коллегам не только о "черном" сейфе, но даже о звонке Бобо в девять часов. Он им звонил? На миг Моррис и сам засомневался, но потом снова почувствовал нетерпение. Баста. Пора кончать эти игры в вопросы-ответы и отправляться домой завтракать.

-- Полковник Фендштейг, я, Моррис Дакворт, категорически отрицаю, что убил своего зятя Роберто Позенато, а также то, что находился с ним в плохих отношениях. Напротив, у нас были совершенно нормальные деловые отношения. В последние месяцы мы хорошо поработали на пару и имели все основания быть довольными друг другом. Я отрицаю, что из дома своей покойной тещи отправился сразу в офис. По дороге я заглянул в кафе в Квинцано, затем поехал на Вилла-Каритас, неподалеку от Квинто, где какое-то время провел в обществе одного из наших иностранных рабочих по имени Кваме. Все это имело место до того, как я приехал на фирму. И я категорически отрицаю, что вчера вечером занимался чем-либо, кроме своих личных дел.

Вот так, подумал Моррис. По крайней мере, до тех пор, пока они не расстараются найти что-то еще. Полковник вновь погрузился в долгое молчание, листая свои бумаги, разграфленные в дурацкую розовую линеечку. Окно слева от Морриса посветлело и стало матовым. Хлипкий зимний рассвет озарил силуэты машин и приземистого здания за ними. Что-то зацепило мысли в неизбежном убожестве этого места -- серые линии в сером свете, ограниченное со всех сторон пространство, расчерченное на какие-то квадраты и треугольники, в которых его теперь пытаются запереть. Вдруг появился отчаянный страх. Для чего ему свобода? Чтобы колесить по предместьям, помогать эмигрантам, любоваться живописью, спать с женой, воспитывать ребенка. Какое они имеют право лишать Морриса всего этого? Едва дыша, он прошептал: "Мими!"

-- Что такое? Вы хотите сообщить что-то еще?

-- Нет, -- затравленно ответил Моррис.

Фендштейг задумчиво прикусил тонкую губу.

-- Ну что ж. Итак, во-первых: мы не имеем подтверждений, что вы заходили в кафе в Квинцано. Никто во всей деревне вообще не помнит вашего приезда в то утро. Во-вторых, свидетель, с которым, вы, возможно, общались некоторое время на Вилла-Каритас, также не подтверждает факт вашего разговора. Во всяком случае он не смог сказать, как долго вы беседовали и на какие темы. В-третьих, сведения о ваших весьма напряженных отношениях с синьором Позенато мы получили от вашей жены, от ее сестры и рабочих на заводе "Вина Тревизан". Наконец, вчера вас не было дома до поздней ночи. Это требует объяснений.

На этот раз, чтобы не встречаться с ним глазами, Фендштейг занялся магнитофоном, регулируя громкость. Это смахивало на общение по факсу. И все же, чем теснее казался угол, куда загоняли Морриса, тем -- сильней была решимость вырваться на свободу. Он вполне способен оправдаться. Он же действительно сидел в кафе и ездил на Вилла-Каритас. А если потом убил Бобо, то непреднамеренно. И конечно же, он не заслужил того, чтобы просидеть остаток жизни в застенке. -- Он гораздо красивее и умнее Бобо или Фендштейга, он доказывает делами свое милосердие, не говоря уже о религиозном озарении, посетившем его ночью. Более того, он ведь старался отговорить мозгляка от опрометчивых поступков, предлагал вполне пристойную, даже красивую версию истории с Массиминой. А Бобо ее отверг, не подумав.

-- Я был бы несказанно рад снова наведаться вместе с вами в то кафе и найти официантку, которая меня обслуживала. Заодно она могла бы описать мальчишку, принесшего мне местную газету. Вы, верно, спрашивали, заходил ли к ним англичанин, и они сказали нет, поскольку я очень хорошо говорю по-итальянски. -- Моррис сделал ударение на слове "я", дабы подчеркнуть, что его произношение не в пример лучше, чем у Фендштейга. Наверняка полковник вырос в какой-нибудь Богом забытой, затерянной в снегах дыре в горах Бозена, где говорят на грубом итало-немецком наречии. В результате он, надо думать, приобрел жуткий комплекс превосходства германской расы, свойственный и австриякам. Моррис был полон решимости защищаться до последнего. Итальянское правосудие не позволит ничтожным людишкам из Южного Тироля обвинять его и требовать сурового наказания. А бородавки у полковника наверняка злокачественные.

-- Что касается парня, с которым я разговаривал на Вилла-Каритас, он только что пришел с ночной смены, да и вообще все эти эмигранты сидят на игле. Честно говоря, странно, что он вообще сумел вспомнить обо мне. Очевидно, мы с ним обсуждали увольнение рабочих.

Фендштейг уткнулся в бумаги. Магнитофон записывал покашливание Морриса и натужное урчание еще одного автомобиля, въехавшего во двор. Утро нового дня, смешавшись с безжизненным светом ламп, не добавило красок бледной полковничьей физиономии с проступившей щетиной. Время уходило бесцельно, и Моррис почувствовал раздражение. Надо бы для полковника установить таймер, как в шахматах. Он попытался нарушить тишину.

-- Вам нехорошо, полковник?

-- С чего вы взяли? -- Последнее слово он произнес как "фсяли".

-- Вы очень бледны.

Фендштейг предпочел не отвечать. Он скрестил руки на груди, поднял голову и наклонил ее вбок, линзы вдруг ослепли, отразив блеск лампы.

-- Расскажите, пожалуйста, о вчерашней ночи. И на этом закончим допрос.

Моррис на миг замялся, затем решительно отодвинул стул.

-- Нет. Хватит с меня такого обращения. Больше не скажу ни слова до тех пор, пока не поговорю с адвокатом.

-- Итак, мы подошли к вопросу, на который вы не можете ответить, -- Фендштейг наконец-то выдавил из себя улыбку, холодно и прямо глядя в глаза Моррису. -- Или вам требуется время, чтобы вспомнить, где вы были всего восемь или девять часов назад?

Встретив этот леденящий взгляд, замечательно вовремя устремленный на подозреваемого, Моррис понял, что теряет инициативу, совершает ужасную тактическую ошибку... Он поднялся, махнув рукой.

-- Вовсе нет, полковник. Но раз вы так уверены в моей виновности, тогда все, что я скажу, будет обращено против меня.

Он сделал движение, чтобы обойти стол, но вдруг почувствовал, что все тело охвачено огнем. Жар поднимался из паха, стремительный и жгучий, ладони и щеки пекло от прилива крови. Даже эрекция началась. Избавиться бы враз от идиотской проблемы, свернув шею проклятой крысе! В этот момент голос внутри, словно идущий со дна колодца, пронзительно крикнул: "Нет!" Вопль нарастал и отдавался эхом в голове. "Нет, Морри, нельзя! Не делай этого!"

Со всех сторон его обступила кромешная, гнетущая тьма. Мир исчез за задернутыми шторами. Просвет все сужался, и вот уже остался лишь один яркий блик на полковничьих очках. Еле держась на дрожащих ногах, Моррис наклонился вперед и ухватился за стол. Рука нашла и крепко стиснула массивное стеклянное пресс-папье в форме кита. "Нет!!!" -- отчаянно взывала Мими. Голова разрывалась на части; он почти терял сознание.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава двадцать вторая

На четырнадцатый день тюрьмы Моррис вырезал крест из листа писчей бумаги. Распять на нем Господа нашего оказалось более сложной задачей, но он хорошо помнил тот странный излом тела, от бедер и торса к склоненной на левое плечо голове, бессильно повисшим локтям и пригвожденным ладоням. Словно застывшие контуры виноградной лозы под зимним солнцем на холмах Вероны. Сокамерник, серийный убийца, поразился, когда Моррис изобразил виноградные листья вместо рук Христа. Лицо, разумеется, принадлежало ей -- вполне узнаваемое, хоть без явных признаков пола. И взглянул Моррис на труды свои и увидел, что это хорошо. Похоже, у него все-таки настоящий талант к изобразительному искусству. Он вставил бумажный крест в трещину над зеркальцем на стене -- так, что отраженное в зеркале лицо словно рассекало на четыре части вечного мученика. -- Иисус Искупитель. Несомненно, католическая вера привлекательнее, нежели суровый англиканский методизм матери -- она настолько богаче. Глядя в нарисованное лицо, Моррис произнес слова, которые выучил по катехизису, готовясь к свадьбе: "Ave Maria! Радуйся, Благодатная! Благословенна Ты между женами".

-- И да славится плод чрева Твоего, Иисус Христос, -- с готовностью отозвался его свихнувшийся сотоварищ.

Моррис растерянно оглянулся. Плод чрева? Он и забыл продолжение... Глаза соседа, уставившегося в зарешеченное окошко, были абсолютно пусты. Но Моррис постиг скрытый смысл сказанного. Он убил плод ее чрева. В своей дорогой Мими он распял Христа еще до рождения. Увидав его муки, сокамерник, который, кажется, угробил всю свою многочисленную родню, хрипло загоготал. Он имел поистине чудовищную привычку подолгу смеяться над несмешными вещами, надувая толстые щеки. Моррис осенил себя крестным знамением и упал на колени перед сотворенным его руками Рраспятием. Он все исправит. Вырвется отсюда и будет жить дальше только ради того, чтобы искупить содеянное.

Но когда же? Адвокат, как только им позволили встретиться, объяснил, что официальное обвинение до сих пор не предъявлено, и Морриса здесь держат только из опасений, что очутившись на свободе, он затрет все следы преступления. Срок предварительного заключения может продолжаться до шести месяцев, хотя Моррис подозревал, что в Италии власти вольны делать почти все, что им угодно. И конечно, первым делом от него хотели услышать, где он был той ночью. Скорее всего, его не выпустят, пока не расскажет -- иначе, по словам следователя, он может соорудить себе алиби, заручившись чьим-нибудь свидетельством, например, жены. Поэтому, как объяснил адвокат, им можно видеться только в присутствии карабинеров, и к нему не пустят других посетителей.

Моррис яростно возражал против подобных предположений, но вместе с тем недвусмысленно дал понять, что никогда, ни за что на свете не расскажет, чем занимался в ту ночь. Это его частное, глубоко личное дело. В любом случае нет ни малейшей нужды его выпытывать, поскольку совершенно ясно, что исчезновение Бобо -- дело двух эмигрантов. Почему до сих пор их не поймали?

Адвокат прозрачно намекнул, что Паола не станет возражать, если Моррис заявит, что был с другой женщиной. Да хоть бы и с мужчиной. Моррис с ходу отмел это предложение. Во-первых, он никогда не изменял жене, во-вторых, считает нужным заявить без оговорок и во всеуслышание, что вообще на это не способен. Да ему никто и не поверит. Он и сам-то верил с трудом, что Бобо обманывал Антонеллу.

К тому же в тюремной жизни имелись свои плюсы. В унизительном обращении, в убогой одежде, скудной пище и компании заключенных Моррис быстро обнаружил своеобразный опыт, обогащавший его взгляд на мир. Словно бы ему, как Данте, разрешили прогуляться по аду, посмотреть на людские грехи и Божьи кары, памятуя, что сам он не принадлежит к сонму отверженных. Но невзирая на подобные преимущества, Моррис вовсе не собирался задерживаться здесь надолго.

В камере он без устали рисовал распятия и вел дневник, посвященный Мими, заполняя страницу за страницей философскими диалогами, страстными признаниями и фантастическими историями. Все странности придумывала она сама -- у нее так хорошо получалось. Когда время тянулось совсем медленно, он занимался психоанализом соседа; и это вроде бы тоже выходило неплохо. Несомненно, сокамерник под его влиянием сильно изменился в лучшую сторону. Моррис даже подумывал, если им все-таки удастся надолго запрятать его в тюрьму, получить за это время магистерскую степень, а то и написать докторскую диссертацию по психологии. Он всегда интересовался этой дисциплиной, а материала для исследований в тюрьме хоть отбавляй. Едой Моррис старался не увлекаться, дабы поддерживать форму. На свободе ждало столько трудов: переезд в Квинцано, восстановление Вилла-Каритас, реорганизация компании на более высоком уровне, чем прежде.

Засыпая по вечерам, Моррис погружался в блаженный покой. Так бывало всякий раз, стоило вызвать ее дух. Он вспоминал: вот Мими на пляже в Римини -- черные, с едва заметной рыжинкой, волосы, запах ее кожи и лосьона. Вот она пьет кока-колу в баре -- голова запрокинута, губы приоткрыты, глаза сияют. А вот в отеле: Моррис вошел, едва успев смыть кровь с рук, и обнаружил, что Мими позволила ночной сорочке соскользнуть с пышной груди. Тогда впервые он увидел пленительную наготу ее юного, цветущего тела. Что за жизнь была, истинный рай!

Но Моррис не распалял себя рукоблудием: просто постоянно держал в уме идеальный образ Массимины, так же как когда-то, подростком, вспоминал покойную мать. И вот как-то раз, явившись ему в одной из таких грез на сон грядущий, Мими очень доходчиво объяснила, что нужно сделать. Моррис даже вспомнил про ангела, который разверз узы апостола Петра, отворил ему двери темницы и провел мимо стражей. Только Мими была еще более бестелесным духом. Кто бы мог представить ее?

Духовник, которого велела вызвать Мими, оказался молод и доброжелателен. Он носил модные очки в золотой оправе и был явным либералом, что, к сожалению, не вписывалось в план разговора, продуманный Моррисом. Однако привычка обходиться тем, что ниспослал Господь, уже сделалась второй натурой. Он объяснил священнику, что хотя и не совершал никакого преступления, заточение вызвало у него своего рода духовный кризис на почве религии. Он успел многое передумать за это время; зрелище людских страстей и страданий привело к убеждению, что вся его прежняя жизнь преуспевающего бизнесмена лишена смысла -- это не более чем алчная погоня за фантомом гедонистического благополучия. Священник даже глазом не моргнул, услышав этот перл.

Но кое-что еще не дает покоя, продолжал Моррис свой монолог. Падре внимательно смотрел на него, и Моррис обратил внимание на свежий порез от бритья в опасной близости к маленькому вздернутому носу. Дело в том, что Моррис обратился в истинную веру больше года назад, но лишь ради женитьбы на Паоле. Он лгал перед Господом о своих грехах и раскаянии, ибо считал Церковь не более чем простой формальностью, вроде печати на документах. Он даже не верил в Бога, и все это время на совести лежал тяжкий груз, но об этом он не мог ни с кем поговорить. Моррис посмотрел священнику в глаза и склонил голову. Теперь он хочет исповедоваться по-настоящему и почувствовать, что принят в лоно Церкви Христовой.

Священник извлек из складок сутаны ежедневник с логотипом "Ридерс Дайджест" и назначил дату исповеди. Таким образом, через два дня в час послеобеденного отдыха Моррис преклонил колена в исповедальне бетонной часовенки и рассказал, в числе прочего, что несколько лет назад был влюблен в сестру своей жены и сожительствовал с нею, пока ее не похитили и не убили. На Паоле он женился только потому, что та напоминала ему Массимину, с чьей душою он по-прежнему чувствует тесную связь -- часто видит ее в снах, а то и наяву в образе Мадонны и других святых, постоянно думает о ней. В результате отношения с женой охладились, будто они и не супруги вовсе. Конечно, им с Паолой приходится решать сотни бытовых вопросов -- домашнее хозяйство, стол, автомобили и так далее, -- но по-настоящему они не поговорили ни разу, тем более теперь все эти внешние стороны жизни, буржуазное накопительство и прочее кажутся полной бессмыслицей. Даже во время близости с женой он представлял на ее месте Массимину и иногда даже называл Паолу именем сестры. Потому он чувствует перед ней огромную вину и в то же время как бы парализован, не способен двигаться вперед, быть честным и справедливым даже наедине с собой.

Так Моррис распространялся минут двадцать, изредка отвечая на уточняющие вопросы исповедника, кое-что поясняя по его просьбе, но в основном он упирал на то, хочет избавиться от мучительной болезни, которая кроится в глубинах его подсознания -- и отравляет ему существование. И в последнее время это наваждение стало столь тягостным, что недавно он совершил такие извращенные поступки, о которых раньше и подумать не мог. Ужасные, грязные дела.

-- Откройте мне душу, figlio mio, -- мягко сказал священник. Но Моррис настаивал, что ему стыдно произносить такие слова.

Священник стал убеждать, что только сбросив груз с души, можно освободиться.

Моррис умолк. Истинная правда была в том, что колени разболелись не на шутку от долгого стояния на бетонном полу, хоть он и понимал, как уместна сейчас эта боль.

-- Сын мой, все мы грешны. Нет ничего такого, чего бы Господь наш не ведал и не простил в сердце Своем.

Его слова напомнили Моррису карнавальную толпу на Пьяцца-Бра, детишек в масках вампиров и диктаторов. Господи, как давно это было...

-- Grazie, padre, -- поблагодарил он, затем помолчал с полминуты. И продолжал: -- Незадолго до того, как я попал в тюрьму, умерла моя теща.

-- Но ведь в этом вас не обвиняют, -- напомнил священник.

-- Для того, чтобы похоронить ее в семейном склепе, нужно было... -- голос дрогнул.

-- Что, сын мой?

Моррис перенес вес тела на правую ногу, чтобы прекратить начавшуюся судорогу.

-- Нужно было вынуть гроб Массимины, девушки, которую я любил... люблю.

Следующую паузу священник заполнил замечанием, что такова обычная процедура.

-- Когда... когда я услышал, что ее гроб вынули накануне похорон, я поехал на кладбище. Я приехал после закрытия. Перелез через ограду, -- продолжил Моррис срывающимся голосом, -- нашел ее гроб и провел рядом с ним несколько часов.

-- И это тоже не грех, сын мой.

-- Я сидел там, в темноте, и онанировал. Два раза.

Священник замолчал. Моррис слышал его дыхание по ту сторону решетки.

-- Но то, что я делал, еще не самое страшное. Хуже было то, что я думал.

После очередной паузы священник спросил:

-- О чем же вы думали, сын мой?

-- Мое сердце было полно горечи, -- сказал Моррис чистую правду.

-- Вы думали нечто такое, чего ныне стыдитесь?

-- Я думал, -- произнес Моррис очень внятно, хоть якобы с трудом, -- я думал, что... -- мне хотелось бы, чтоб это моя жена, а не Массимина, была похищена и убита, я мечтал заняться сексом с Массиминой, даже мертвой, даже с разложившимся телом. -- Он заколебался, опасаясь, не зашел ли слишком далеко. -- Я хотел излить в нее сперму, пускай даже в то, чем она стала теперь.

-- Figlio mio... -- священник был явно потрясен услышанным. Хотя, решил Моррис, на тюремной службе давно бы следовало освоиться и не с такими штучками. Тут не место для разборчивых. Он немного подождал.

-- Это все, сын мой?

Разве еще недостаточно? Подумав, Моррис заговорил:

-- Si, padre, si, но только... понимаете, я до сих пор не могу от этого избавиться. Я просто не в состоянии думать ни о чем другом. Это так унизительно! Меня посадили за то, чего я не делал, а мне совершенно все равно. Я даже рад заключению. -- Потому что все мои мысли теперь только о Массимине, и я не знаю, что сделаю, если меня выпустят. Я не хочу видеть жену и чувствовать себя виноватым перед ней. К тому же она ждет ребенка, и…

Тут Моррис совершенно неожиданно и вполне искренне расплакался. Уже третий или четвертый раз за последние дни. Они всхлипывал как ребенок, и эхо вторило в бетонном закутке часовни. Моррис оплакивал свои нескончаемые обманы и испорченную душу, что так безошибочно отразилась в этой лжи.

Несколько минут он боролся с жалостью к себе, а голос за решеткой произносил слова утешения. Затем пронзительный звонок возвестил об окончании тихого часа. Значит, пришло время объявить, какого покаяния потребует от Морриса Церковь.

Он ожидал драматичных решений, неких актов веры, которые со всей убедительностью даруют ему прощение. Однако молодой падре после недолгих раздумий продемонстрировал свой либерализм, наказав лишь прочесть несколько раз "Ave Maria" и "Mea culpa".

-- Но... -- начал было Моррис.

-- Грехи ваши не суть вожделения, -- объяснил священник. -- Они порождены недугом, причем столь тяжким, что я сомневаюсь в возможности одоления его молитвою либо иными средствами веры, сколь бы благи ни были намерения. -- Он задумался. -- Напротив, в этом случае церковная епитимья даже способна извратить самую суть раскаяния. Вам следует уразуметь, что сердце ваше и душа больны. Молите Господа помочь вам исцелиться. Кроме того, вы должны научиться сами желать этого. -- Поколебавшись, священник добавил: -- Честно говоря, сын мой, если вы примете помощь от меня, я бы посоветовал обратиться к психиатру.

Моррис издал протестующий возглас. Он пришел к исповеднику, а не к психиатру, ибо верил, что помощь может явиться только от Бога, через полное отвержение той жизни, что он вел до сих пор. В последнее время ему постоянно в снах являются -- странные видения, добавил он вполне искренне, видения, не позволяющие усомниться в их религиозной природе. Он видел Мадонну.

-- Figlio mio, -- священник поднялся и принялся ходить взад-вперед по часовне, -- наука несет благодать, доколе она послушна воле Господней. Я могу связаться с тюремным психиатром и устроить вашу встречу в самое ближайшее время.

Моррис опять попытался возразить, но священник сказал, как отрезал:

-- Считай это, сыне, если угодно, неизбежной частью покаяния. Повторяю, Господь дал нам познания в медицине, именно дабы лечить болезни, подобные вашей.

"По крайней мере, откровенно", -- подумал Моррис, вставая с колен, пожал священнику руку и вернулся в камеру. Но, что самое важное, через три-четыре дня он сможет передать тюремному психиатру все записи, которые вел под -- диктовку Мими каждый вечер с тех пор, как попал в тюрьму. После этого -- будем надеяться, что врач их добросовестно прочтет и сверится с парой подобных случаев -- выход на свободу будет лишь вопросом времени. Там уж его вряд ли заподозрят в намерении сокрыть улики. Хотели признаний -- так нате вам полный мешок! Превосходное алиби, намного более убедительное, чем если бы придумывал он сам, и особенно очаровательное, ибо подсказано ею.

Однако когда Мими посетила его ночью в образе увенчанной Девы, Моррис принялся настаивать, что выдумки выдумками, а прозрение его было искренним. Конечно, отвечала Мими, она все знает, поскольку может читать в его душе. Она знает, что Моррис верует, как всегда верила она, в Господа всемогущего и всеблагого, в Распятие Христа, в превращение вина и хлеба в священную плоть и кровь. И коль скоро он жаждет с пользой распорядиться талантами, дарованными Всевышним, помочь бедным эмигрантам, стать хорошим мужем Паоле и отцом их ребенку, нет никакого смысла сидеть здесь до конца жизни. Потому ей и пришлось изобретать довольно несимпатичную историю с кладбищем и гробом, чтобы помочь возлюбленному выбраться отсюда.

С этими словами святая Дева сняла венец, сбросила просторные голубые одежды и, обнажив великолепное сияющее тело, возлегла рядом. Очнувшись во мраке, Моррис почувствовал себя в прекрасной форме, полностью обновленным. В спертом воздухе камеры витал стойкий запах ее духов; Мими ощущалась повсюду. В коридоре за дверью послышались тяжелые, постепенно затихающие шаги, звякнули ключи. Сокамерник постанывал во сне. Внешне ничего не изменилось. Но Моррис знал, что отныне судьба его в руках той, кто позаботится о нем наилучшим образом. Все обязательно будет хорошо. "Мими", -- радостно шепнул он, встречая новую зарю.

Глава двадцать третья

Несмотря на траур, Паола намазала губы ярко-красной помадой и наложила на веки темно-синие тени. Выходя из тюремных ворот, Моррис осудил в душе жену. Снаружи, разумеется, уже поджидала кучка репортеров в надежде подогреть свеженькой информацией интерес публики к истории, давно перекочевавшей на последние полосы местных газет.

Заголовки сулили скандальные разоблачения. Убит ли Позенато или только похищен? Кто звонил в полицию и сказал, что он получил по заслугам -- может быть, муж его любовницы? И по какой такой причине английский свояк отказался разговаривать с карабинерами? Но при таком количестве вопросов без ответов оправдать редакторские ожидания было слишком трудно: приходилось опасаться, что ответы, как два года назад, после пропажи Мими, так и не появятся.

Подтянулись фотографы. Спокойно и уверенно обняв жену, Моррис старался вести себя безразлично: не пряча лица, но и не позируя, чтобы ничего не перепало гиенам пера и объектива. Он обернулся на вспышки с миной человека, достойно пережившего тяжкое испытание. Репортер с микрофоном попросил сказать несколько слов. Моррис выразил надежду, что полиция напала на след истинных виновников -- надо полагать, потому его и отпустили. Нет, он не таит зла на людей, бросивших его в тюрьму, хотя это было вопиющей несправедливостью. Напротив, печальный опыт оказался полезен, поскольку помог ему лучше понять самого себя.

Через несколько секунд "мерседес" растворился в потоке машин. -- Минуты две Паола и Моррис молчали, но на первом перекрестке она не смогла удержаться от смеха.

-- Dio santo, ты такой забавный!

Моррис слушал вполуха -- его голова была полна планами, предстоящими встречами, решениями и обетами, которые надо теперь исполнять.

-- Что ты имеешь в виду?

-- Ну, ты всегда говоришь жутко правильные вещи. Ты ошизительный лицемер, Мо, знаешь, я просто тащусь от тебя!

Моррис сухо ответил:

-- Я сказал то, что думаю. Я ни на кого не держу зла.

Паола расхохоталась.

-- Старина Мо, -- иронически сказала она по-английски, -- Dio Cristo, мне так не хватало хорошего перепихона с тобой.

Моррис сжался. Ему пришло в голову, что одной из причин, почему тюремная жизнь оказалась не столь неприятной, как следовало бы ожидать, была разлука с женой, совершенно превратно понимавшей его душу. Паола навлекала на себя вечное проклятие своей любовью к дьяволу, который, как она считала, сидит в нем. Нет, он-то по ней совсем не скучал! Хотя теперь, когда она станет матерью его ребенка, ничего другого не остается, как успокоиться, изо всех сил стараться полюбить Паолу и надеяться, что материнство ее смягчит. Это решение он принял в один из последних дней в тюрьме -- брак должен стать для него чем-то вроде замены судебного приговора. В конце концов, Моррис никогда не притворялся агнцем -- что было, то было, -- он лишь хотел сам назначать себе искупление.

Жизнь с Паолой казалась достаточно суровой карой.

Паола тем временем, держась за руль левой рукой, положила правую ему на бедро и стала потихоньку подбираться к ширинке. Моррис взял ее ладонь и нежно поднес к губам. Паола хихикнула.

-- Che romantico! -- -- Потом спросила тем же хихикающим тоном: -- Ну и что ты им все-таки наговорил?

-- Ты о чем?

-- Да перестань наконец! О том, где тебя носило в ту ночь. Я не стала ничего выдумывать: боялась, что наши слова разойдутся. Сказала только, что, ты, должно быть, завел любовницу. Потом попросила адвоката намекнуть тебе на это, но когда он рассказал, какую сцену ты перед ним разыграл, я решила, что ты придумал что-то получше.

Моррис онемел. До него только тут дошло, что уже в который раз он проявил изворотливость пополам с идиотизмом. Принимая хитроумный план Мими, который давал ему алиби и объяснял молчание (как же легко принять самоуничижение за искренность!), он даже не обдумал, что сказать беременной жене, с которой собрался жить до конца дней. Конечно, если бы карабинеры его не арестовали в ту же ночь, она бы и не заметила его отлучки. Заснув вечером, Паола уже ни разу не просыпалась до утра -- до того она безмятежна и самонадеянна. Моррис подумал, что человеку, никогда не страдавшему бессонницей, скорее всего, вообще не дано его понять. У них абсолютная несовместимость.

-- Allora? Ну так что?

-- У меня нет любовницы, -- холодно произнес он. -- Я не тот, за кого ты меня принимаешь.

Затормозив на красный свет, Паола сказала:

-- Даже если б ты ее завел, мир бы не перевернулся. Знаешь, Мо, я могу понять такие вещи.

-- Какие вещи?

-- Ну, у людей случаются разные делишки на стороне. Из-за этого я бы не стала есть тебя поедом.

-- Я считаю верность основой любого союза. Быть женатым значит быть верным, -- резко ответил Моррис. Но почему-то вдруг вспомнил Кваме. В последнее время мозг его все чаще работал словно бы в автономном режиме, вызывая неприятные приступы сильного головокружения.

Паола опять развеселилась, словно сегодня ее смешило все, что бы ни сказал муж. Она давилась беззвучным хохотом, вцепившись в руль уже обеими руками: -- Sei comico, Мо. Ну какой же ты прикольщик!

Моррис начал сердиться. Она никогда не принимала его всерьез.

-- Прочитав вчерашние газеты, я решил, что меня отпустили не из-за объяснений, а потому, что наконец арестовали тех двух marocchini -- уж не знаю, что они там сотворили.

Паола кивнула.

-- Если верить полиции, то да. Но тот карабинер, Фендштейг, другого мнения. -- Помолчав немного, она добавила: -- Он все еще думает, что это ты.

Скрестив руки на груди, Моррис ответил:

-- -- Очевидно, что ястал жертвой соперничества между полицией и карабинерами. Все хотят первыми раскрыть громкое преступление. А поскольку полиция занялась теми, кем следовало, карабинерам пришлось найти себе кого-то другого.

Он не стал спрашивать, разделяет ли жена подозрения Фендштейга. Было бы ошибкой даже допустить такую возможность.

Паола прибавила газ, направляясь по кольцевой дороге к холмам, чьи неясные очертания виднелись за долиной. На голубоватых склонах предгорий ярко белел снег, и Моррис с радостью подумал, что в его отсутствие жена, видимо, завершила переезд. Они ехали в Квинцано. Он снова будет спать в постели Мими.

-- Все равно, -- настаивала Паола, -- ты должен был им что-то сказать, иначе бы твое молчание показалось бы подозрительным. И могли бы не выпускать еще пять месяцев, если б ты ничего не сказал. -- Сообразив, что он не ответит, Паола рассмеялась: -- Что-то ты не слишком доверяешь своей жене, которой поклялся в верности.

Но Моррис прикусил язык. Он будет молчать. Ему не открыли, в чем можно положиться на Паолу, в чем нет. А ее супружеский долг -- доверять ему всецело. Хранить честь и подчиняться! Затем, увидев усыпальницу с реликвией Лурдской Богоматери на вершине ближайшего к городу холма, он вспомнил свой обет и попросил Паолу у светофора свернуть направо. Нужно быть настоящим главой семейства.

-- Зачем?

-- Поверни, я зайду в церковь.

-- Scusa? -- Паоле показалось, что она ослышалась.

-- Мне нужно в церковь, -- повторил Моррис.

Десятью минутами позже он зажег свечку ценой в четыреста лир в раздражающе современном храме Сан-Джованни-Фьори. Склонив голову на глазах у пораженной Паолы, он вспоминал, как пошел в церковь с Массиминой в первый день их побега, как искренне она желала обратить его в истинную веру, и каким он был тогда циником и себялюбцем. В конце концов победила Мими. Круг замкнулся: Моррис познал унижение. Чего бы он только не отдал, чтобы вернуться в прошлое, оказаться рядом с той страстно верующей девушкой в доме Божьем! Повернувшись к скверно намалеванному "Снятию с креста", Моррис перекрестился и с душой вознес благодарственную молитву.

Паола шипела за спиной:

-- Ты спятил, Мо! За нами что, -- журналюги гонятся по пятам? Что вообще творится, в самом деле?

У выхода, прямо на пороге церкви, она полезла в сумочку и воткнула сигарету в ярко-красные губы. По ее виду невозможно было понять, раздражена она или просто спешит.

Моррис развернулся и театральным жестом положил руки на плечи жены, решив дать ей последний шанс.

-- Теперь, когда ты беременна, сara, -- произнес он медленно и раздельно, -- я считаю, тебе надо бросить курить. Думаю, пора нам остепениться и постараться создать нормальную, счастливую семью. Об этом я всегда мечтал.

Хорошенькое лицо застыло. На миг ему показалось, что Паола сейчас захихикает. Но кровь отхлынула от ее щек.

-- Кто тебе сказал, что я беременна?

-- Я это знаю. Мне было видение.

Возвращаясь к машине, он услышал звонок и, поскольку Паола на ходу разблокировала дверцу пультом, поспешил взять телефон. Но услышав его голос, звонивший, видимо, счел, что ошибся номером, и повесил трубку.

Глава двадцать четвертая

В тот же день, несколько часов спустя, Моррис составил список неотложных дел. Нужно раскрутить фирму (отчетность, возможности инвестиций), подбодрить эмигрантов, успокоить Форбса, привести в порядок дом в Квинцано (разобраться с мебелью, купить пару картин), установить нормальные отношения с женой (но как?), и помимо всего этого, не забывать прикрывать собственные тылы. Устроившись в небольшой комнате, которую он решил превратить в свой кабинет, обаятельный молодой англичанин одновременно радовался и ужасался неделе, открывавшейся перед ним. Ясно было одно: если расставлять эти дела по важности, то забота о собственной безопасности должна стоять превыше всего; от этого прямо зависел успех всего остального.

Моррис сидел, выпрямив спину, за изящным бюро работы семнадцатого века, очень довольный собой и своей вновь обретенной свободой, задумчиво покусывая кончик паркеровской ручки. Действительно ли его оставят в покое, или Моррис Дакворт по-прежнему находится на подозрении? Трудно сказать. Фендштейг не отступается от своего; возможно, Моррисова причудливая история и заставила их выпустить его из тюрьмы, но лишь с тем, чтобы затаиться в ожидании, когда он совершит ошибку. Интересно, следят за ним или нет?

Проблема в том, что ничего-то он не знает. И в том числе, как много им известно.

В самом деле, почему они, например, до сих пор не нашли машину? Ведь Моррис специально устроил так, чтобы ее обнаружили как можно скорее! Оставил именно там, где преступники обычно бросают ненужные автомобили -- в сосновом бору на холмах. Правда, с этой публикой нельзя быть уверенным, что они додумаются даже до самых элементарных вещей. Пускаешь золотую рыбку в крошечную лужицу, а ее и там поймать не могут. В газетах об "ауди" не было ни слова. И поверят ли они в то, что Бобо убили два туповатых эмигранта? Может, упорство Фендштейга -- обычный блеф?

Моррис оглядел одну из картинок на библейские темы, развешанных на стене, и задумался. А что, если синьора Тревизан нарочно подбирала самые уродливые образки? Вдруг это было сознательным отречением, отказом подменять возвышенное созерцание эстетской гордыней? Решено: богомазов он оставит в неприкосновенности. Обуздание своих художественных вкусов станет порукой искренности его духовного поступка. Завтра воскресенье, и он посетит мессу в церкви дона Карло на деревенской площади. Там он снова увидит Антонеллу и убедит ее, что не причастен к пропаже Бобо. Сама мысль, что невестка может его подозревать, печалила Морриса. Паолу же он обязательно уговорит. И оставит у себя в душе уголок, куда ей не будет доступа.

Затем Моррис позволил себе поразмышлять, до чего же по-разному он относится к двум сестрам. Да, он мечтал увидеть Антонеллу и первым делом рассказать о своем обращении на путь истинный, о часовне, которую хочет построить при заводе. Она не высмеет его, как Паола. Не будет приставать с подковырками, надо ли им теперь поститься по пятницам, читать молитву перед едой и выгонять рабочих, если те не ходят к мессе и не преклоняют колен перед алтарем. Моррис безотчетно улыбнулся -- да, одной Паолы с лихвой хватит на искупление любых грехов.

Наконец, со вздохом вернувшись к списку, он внес подзаголовок "Меры безопасности" и добавил:

1. Машина Бобо: послать Кваме проверить.

2. Кваме: задавали ли ему трудные вопросы?

3. Азедин и Фарук: не слишком валить на них.

4. Мими: убрать папку из офиса. Срочно!!!

5. Стэн: общение с Антонеллой -- прекратить или взять под контроль?

6. Гробы: узнать, возможна ли эксгумация? Если да -- не разрешать, ссылаясь на моральный ущерб.

7. Разные улики: отпечатки пальцев, свидетели, частицы кожи, следы крови и т. п. Отслеживать внимательно.

8. Анонимный звонок: мужчина или женщина?

9...

Нет, все это абсолютно бесполезно. Что толку пытаться удержать в руках лавину или обуздать бег светил? Каким способом Моррис выяснит, что имеет против него Фендштейг; как узнает, что там еще полковник сумел нарыть; где, наконец, таится та крохотная, неприметная до поры деталь, что мигом склонит чашу весов на сторону обвинения? Следы на трупе? Неизвестный свидетель? Удивительно, как легко мозг переключился с сугубо практических деталей на философское осмысление проблемы. Где, спрашивается, тот предел, докуда -- человек волен вести безмятежное существование, имея на душе тайну, о которой ближние не должны даже догадываться? С какого момента ему нужно стать всевидящим и вездесущим, знать все, что думают и делают другие, -- ради того только, чтобы они не проведали лишнего?

Вот истина: совершив однажды преступление, приходится стать почти что богом. "В день, в который вы вкусите их, -- вспомнилась история первородного греха, -- откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло".

Встав из-за бюро и поправив галстук перед стеклом книжного шкафа (как все-таки приятно быть снова элегантно одетым), Моррис позвонил Марангони, чтобы поздравить его с поимкой двух эмигрантов. Слава Богу, вам удалось! А начальник карабинеров -- этот, как его , Фендштейг или Фенстиг, -- похоже, совершенно ими не интересовался.

-- Надеюсь, -- сказал инспектор, по обыкновению осмотрительно, -- пребывание в тюрьме вас не слишком утомило.

Собственно, этот звонок понадобился Моррису только затем, чтобы подчеркнуть свою последовательность во всем. Однако не стоило перегибать палку. Пришлось изобразить колебания.

-- С деловой точки зрения, -- раздумчиво ответил он, -- это просто катастрофа. Сами понимаете, Бобо нет, а тут еще и меня забрали. Управлять компанией, по сути, было некому. Кстати, надо думать, даже частичное возмещение убытков мне не светит? -- Прежде чем Марангони успел подтвердить, Моррис подпустил тумана: -- Но в личном плане, я бы сказал, тюрьма для меня стала чем-то вроде очищения. Там у меня было время очень многое обдумать.

Марангони усмехнулся:

-- Я вот тоже частенько думаю, что неплохо бы сбежать от всех дел в тюрьму хоть на месячишко.

-- Могу себе представить, -- вежливо отозвался Моррис.

-- Сожалею, но вопрос о компенсации в любом случае обсуждению не подлежит, -- продолжал Марангони. -- Тем не менее полагаю, вы выбрали молчание в ситуации, когда оно могло быть истолковано не в вашу пользу.

Моррис осекся, затем ответил:

-- Мне, наверное, стоит извиниться за задержку следствия, но тут замешана очень личная причина. Мне слишком трудно было о ней -- говорить.

-- Понимаю, -- тон Марангони заставлял усомниться в его искренности.

-- Но я позвонил, просто чтобы поздравить вас с успехом. Должно быть, выследить этих людей было очень непросто. -- Он сделал паузу. -- И хочу сказать, если я смогу еще чем-нибудь вам помочь, буду рад...

-- Мы вам позвоним.

Но Моррис задумал кое-что еще.

-- А, кстати...

-- Да?

-- Понимаете, я кое-что вспомнил, пока сидел в тюрьме, только не знаю, пригодится ли это, так что, может, и не стоит...

Мелькнула ли в голосе Марангони тень раздражения, когда он сказал: "Слушаю"? Во всяком случае, Моррису так показалось.

-- А, забудем об этом. Чепуха, наверное.

-- Синьор Дакворт, если вы...

Уже лучше.

-- Нет, я только хотел сказать, когда вы обыскивали офис, то, возможно, обнаружили, э-э...

Именно в эту секунду, даже не постучав, в комнату заглянула Паола. -- Надо срочно отучать ее от таких манер.

-- Что? -- Марангони определенно клюнул на наживку.

-- К тебе гости, -- объявила Паола, но не ушла, а осталась, с любопытством глядя на Морриса.

Безусловно, искусство семейной жизни -- это, в числе прочего, и умение не мешать супругу, когда ему надо побыть в одиночестве. Даже если ты замужем за святым.

-- ...не нашли ли вы там... пепел определенного сорта?

Марангони помолчал.

-- Синьор Дакворт, даже не будь вы в столь, э-э... сложном положении, согласитесь, с моей стороны было бы большой неосторожностью рассказывать вам, что именно мы нашли в офисе. Почему бы просто не изложить то, что вам известно?

-- Именно оттого, что кое-кто настаивает на моем статусе подозреваемого, -- огрызнулся Моррис, -- я и стараюсь не навязываться.

Паола неодобрительно покачивала головой, на размалеванных губах играла сардоническая усмешка, хотя она явно сгорала от любопытства. Остается надеяться, что скорое материнство принесет ей другие интересы.

Моррис приподнял бровь, словно Марангони мог его видеть.

-- Понимаете, когда я вошел в офис, ну, тем утром, и обнаружил все вверх дном, -- там стоял запах дешевого табака. Такого, знаете, горлодера для самокруток. Но вспомнил об этом лишь потом. Может, стоило бы проверить, не курит ли кто-нибудь из этих двоих такой сорт. Хотя, конечно, если у вас нет криминологических доказательств...

Инспектор пообещал проверить в материалах следствия. Любая информация полезна, если только она правдива.

-- Вонь была точно, как от махорки, -- повторил напоследок Моррис, распрощался и повесил трубку, то ли радуясь, то ли досадуя на себя.

Паола все качала головой:

-- Тебе не кажется, что лучше сидеть и не высовываться?

Моррис изобразил недоумение.

-- Что такое? Я просто пытаюсь покончить с этим кошмаром. Чем больше костей я им кину, тем скорей они, надеюсь, разберутся. Ну ладно, а кто там пришел?

В холле, пропахшем мастикой, среди антикварной мебели стояли Форбс и Кваме. Рядом с внушительной фигурой негра очкастый англичанин казался маленьким и невзрачным. А Кваме просто цвел -- толстогубый рот разъехался до ушей, обнажив потрясающие зубы.

-- Quod bonum felix, faustumque sit, -- торжественно изрек Форбс; таким тоном, несомненно, произносят молитву в Итоне и Харроу. В руках он держал большой плоский предмет, упакованный в коричневую бумагу. -- В добрый час! Это мой скромный дар симпатии, Моррис. Когда меня не пустили к вам, я решил приготовить сюрприз.

Пока он вещал, Кваме крепко обнял Морриса и расцеловал в обе щеки.

-- Отлично, что вернулся, босс.

Не обращая внимания на Паолу, неотступно следившую за ними, Моррис шепнул в большое черное ухо:

-- Спасибо, что не сбежал. Нам нужно поговорить.

Негр прижимал его к могучей груди, на седьмом небе от радости:

-- Ты лучше всех, босс, все будет о'кей.

У Паолы глаза полезли на лоб. Пусть видит, подумал Моррис (пока по всему телу разливалось теплое, уютное ощущение безопасности), как его любят те, кому он помог. Он высвободился из объятий Кваме и внезапно прямо перед собой -- увидел Массимину.

Моррис остолбенел. Эти мгновения внезапного и полного замешательства всегда так пугали! -- Но ведь это правда она: ее лицо в мелких конопушках, смоляные волосы, загадочная гримаска нежных губ. И, как в том сне, на ней одежды Увенчанной Девы. Зачем она здесь? Хочет предостеречь? Или опять надо кого-то убить?

-- Я работал над нею две недели, -- улыбнулся Форбс. -- Как вы просили, помните? В знак моей глубочайшей признательности. Кстати говоря, я подготовил и договор о перестройке виллы, он у меня с собой.

Моррис уставился невидящим взором на протянутые ему бумаги.

-- Мо! -- вскрикнула Паола.

Рассудок проваливался во тьму. Почти теряя сознание, он чудовищным усилием воли заставил призраков отступить. Массимина из живого существа превратилась в портрет, написанный маслом на холсте.

-- Эй, босс! -- Кваме обнял его за плечи.

Моррис выдавил слабую улыбку:

-- Ничего, не обращайте внимания… просто я немного не в себе от вашей доброты... Не могу выразить словами, какое счастье, что мы снова все вместе. А портрет повесим в спальне...

...В спальне, некоторое время спустя, Паола начала было возмущаться. Она не собиралась отказываться от презервативов из-за христианских заскоков Морриса. Тот напомнил, что она уже беременна, стало быть, упираться нет смысла. Паола упрямо мотала головой. Ну как можно забеременеть, если они все время предохранялись? Что только ему в голову лезет? Моррис спросил, когда у нее последний раз были месячные. Но жена опять отмахнулась: задержки у нее случаются довольно часто, и он это прекрасно знает.

На ней был пояс с чулками и "сексуальное" белье. Иногда, нарядившись в этот комплект, Паола мастурбировала перед зеркалом.

-- Лучше купи себе тест да проверься, -- подытожил Моррис. Ситуация ничуть его не возбуждала, по крайней мере, сексуально.

-- А кровать эту надо выбросить, -- заявила жена. -- Громоздкое старье. Привезем свою из Монторио.

Только через мой труп, подумал Моррис, украдкой обменявшись взглядами с Мими. Привыкнув к портрету, он стал замечать, что под кистью Форбса ее лицо приобрело более юношеские черты, чем было в жизни. Однако оно не производило того впечатления, что его Христос-гермафродит, поразивший тюремного психиатра.

-- A proposito... -- вспомнила вдруг Паола. -- Кстати, не слишком лихо с твоей стороны было отдать квартиру этому черному громиле, как ты считаешь?

-- По-моему, не более чем жест доброй воли.

-- Тогда почему именно ему, а не кому-нибудь еще из этой вашей гоп-компании? Или не всем им сразу? Так и так хозяин участка будет писать кипятком.

Моррис молчал. Жена должна доверять мужу, не требуя объяснений -- только так. Паола уселась на кровати по-турецки, явно пытаясь подогреть его этой позой. Одну руку она с продуманной небрежностью уронила между бедер. Но, убедившись в равнодушии Морриса, вздохнула:

-- Знаешь, если ты грохнул Бобо, то кокетничать с боженькой, по-моему, не очень-то удачная идея. В религию обычно ударяются те, у кого рыльце в пушку.

-- Что значит -- "я грохнул Бобо"?! -- вскинулся Моррис.

Она усмехнулась:

-- То и значит. Проверка на вшивость. -- И снова покачала головой. -- Что-то странное с тобой происходит, Мо, я же чувствую. Ты так непонятно себя ведешь в последнее время, я даже пугаюсь -- иногда. Но все-таки, что стряслось с нашим бедным Цыплачком?

-- Скорей всего, его грохнули, как ты выражаешься, те два араба.

И Моррис понял, что волей-неволей придется отвлекать женщину самым надежным из известных ему методов. Чтобы не начинать заново препирательств по поводу презерватива, -- а нарушать данный обет глава семьи не собирался, -- они впервые занялись анальным сексом. К немалому удивлению Морриса, этот способ оказался не столь уж и отталкивающим.

Глава двадцать пятая

В воскресенье Моррис проснулся рано, с ощущением бодрости и вполне понятного превосходства над теми людишками, кто, подобно его жене, часами -- нежится в постели. Похоже, у всех кругом отсутствовала ясная цель в жизни. В этом отношении -- мысль эта его поразила -- он даже чувствовал некое сродство с ненавистным, но неотступным Фендштейгом. Интересно. Бодрил и сам факт, что его посетила столь свежая идея. Моррис накинул шелковый халат от Армани, перекрестился на портрет Массимины и громко, чтобы слышали обе сестры, -- что намерен заняться делами фирмы, после чего отправится к мессе. Отныне и до конца жизни он решил делать это ежеутренне, как нынешний премьер-министр Андреотти. Моррис улыбнулся, вспомнив, что где-то читал, как Андреотти обвиняли чуть ли не во всех смертных грехах -- от растраты и связей с мафией до убийства. Однако поймать его с поличным так и не удалось. Ни разу, ни разу, ни разу не поймали! Уж такая страна -- Италия. Мысль согревала сердце.

В ванной Моррис умылся и побрился, размышляя о том, что неплохо бы со временем заменить старый кафель на белый мрамор. И хоть он скорее умрет, чем поставит в ванной краны из золота и слоновой кости, но все-таки и с ними надо что-то сделать. А то уж больно смахивает на общественную уборную, как, впрочем, и все ванные комнаты, неудачно переоборудованные в середине и в конце пятидесятых.

Он вытер лицо и уже открыл было дверь, как вдруг вспомнил совет, данный ему в тюрьме довольно приятным молодым человеком. Моррис еще тогда поклялся, что при первой возможности так и сделает. Вернувшись в ванную, он взял с полки маленькую желтую губку. Спустился на кухню, оторвал от рулона пластиковый пакет и провозился битых пять минут, пытаясь открыть проклятую штуковину. Или взялся не с того конца? Ох уж эти современные удобства. Заглянув в холодильник, обмакнул губку в жирный соус, где плавали остатки вчерашнего праздничного ростбифа -- не столько редкий для Паолы кулинарный подвиг, сколько работа donna di servizio, старой служанки синьоры Тревизан, которая очень удачно, на взгляд Морриса, перешла к ним вместе с домом. Как только губка набрякла и сама стала напоминать липкий коричневый кусок жаркого, Моррис сунул ее в пакет, а тот завязал узлом и положил в карман пальто. Это должно быть забавно! Не говоря уже о том, как здорово еще больше замутить и без того грязную воду. Впервые за последние недели у него было легко на душе. Моррис взял пальто и шагнул наружу. На свежий, пахнущий весной воздух.

Было около восьми утра, но дороги уже заполонили многочисленные автомобилисты -- -- горожане рвались прокатитьсяна горных лыжах по последнему пасхальному снежку в родных краях Фендштейга. Моррис ехал аккуратно, наслаждаясь свободой, любуясь неохватными белыми просторами у подножия горных вершин на севере и солнечным городом на южной равнине. Поболтав с Массиминой о беременности Паолы (она утверждала, что это правда, и срок не меньше восьми недель), Моррис остановился и купил местную газету, где его ожидал еще один приятный сюрприз. Среди набивших оскомину статей о чиновниках-взяточниках, -- младенцах, найденных в мусоре, и наркоманах, зарубивших топором своих недостаточно щедрых родителей, попался на удивление лаконичный заголовок: "МАРОККАНЕЦ И ЕГИПТЯНИН ОБВИНЯЮТСЯ В УБИЙСТВЕ ПРЕДПРИНИМАТЕЛЯ". Моррис вернулся к киоску, взял плитку швейцарского шоколада и поудобнее устроился на кожаном сиденье "мерседеса", чтобы не спеша прочесть статью. Возможно, если в ней найдется что-нибудь полезное, он вновь обратится к Всевышнему.

Обвинение, признавала газета, было выдвинуто несмотря на то, что тело так и не нашли. Но среди вещей марокканца обнаружен складной нож со следами крови, причем группа ее совпала с группой крови пропавшего Роберто Позенато. Надо же, как интересно! А у его молодого сообщника изъято дорогое серебряное пресс-папье, ранее украшавшее стол Позенато (хотя Моррис не смог припомнить подобной вещицы). У обоих найдена небольшая сумма денег, причем банкноты были из той же серии, что в одном из сейфов компании. Рассказанную эмигрантами байку, -- будто бы они вернулись в Верону обжаловать незаконное увольнение, ни сном ни духом не ведая об исчезновении Бобо, полиция сочла совершенно неправдоподобной. Напротив, предполагалось, что подлинной причиной их возвращения было желание прихватить с собой припрятанные во время бегства вещи, возможно, даже принадлежавшую предпринимателю "ауди-100", которую также до сих пор не нашли; в ней, вполне вероятно, могло находиться тело. Учитывая серьезность преступления, марокканец и его сообщник-египтянин предстанут перед судом per direttissima, то есть безотлагательно.

Моррис прожевал шоколадку и тщательно вытер руки носовым платком. Он был одновременно обрадован и озадачен. Что, к примеру, имелось в виду под "одним из сейфов компании"? Ясно, не тот, что за мусорной корзиной -- оттуда он сам вынул все деньги, так что полиции не с чем было сравнивать. А в главном сейфе, как известно, наличность вообще никогда не хранилась. Единственное объяснение -- Бобо все-таки выдал этим двоим небольшое выходное пособие (неслыханная щедрость!) из какого-то третьего сейфа, о котором Моррис ничего не знал. Но кто-то -- судя по всему, Антонелла -- знал и рассказал полиции, иначе откуда бы взяться упомянутым банкнотам. Заметка не только подтверждала, как невысоко Бобо ценил своего партнера и зятя (будто и так неясно) и как готовился захватить всю власть в фирме (интересно, сколько еще предстоит открытий на сей счет?). Теперь возникла новая проблема: полиция может подумать, что Моррис сознательно скрыл от нее некие сведения, хотя бы о размере нелегальных сделок компании. Разве можно поверить, будто Азедин и Фарук взяли лишь немного денег из сейфа? Это просто смешно.

Но в целом новости были превосходные, особенно окровавленный нож. Благодаря им Моррис наконец получал достойное место в жизни, законное состояние и решимость использовать его щедро и разумно. Ибо сказано: "Любящим Бога, призванным по Его изволению, все содействует ко благу". Главное -- уверовать. Охваченный почти детским энтузиазмом, Моррис схватился за телефон, чтобы поделиться сперва с Массиминой, а затем -- уже не столь прямо -- и со Всевышним. Забыв набрать ее номер в раю (как раньше делал по привычке, садясь в машину), Моррис просто нажал для верности повтор последнего звонка и уже было принялся благодарить Мими, своего верного ангела-хранителя, как вдруг послышалось характерное треньканье: электронный чип вышел на нужного абонента.

На небесах?..

Моррис лихорадочно пытался вспомнить, кому он звонил со вчерашнего дня, как вышел на свободу. Вроде бы никому. И тут глубокий бас, явно не Массимины, но безошибочно узнаваемый, откликнулся: "Pronto". Моррис опешил. "Слушаю", -- повторил бас, уже недовольным тоном.

-- Кваме! -- наконец очнулся Моррис. -- Слушай, тут такие дела... В общем, я еду к тебе.

Странно, но теперь ему казалось, что больше никому он и не собирался звонить.

Десять минут спустя, поставив машину на Виа-деи-Джельсомини, Моррис с удовлетворением заметил свежие надписи на садовой стене, окружавшей его бывшее жилище. "FORA I NERI DAL VENETO" -- гласили метровые буквы. Черные, вон из Венето! Сосед, повстречавшийся на дорожке у ворот, в ответ на его приветствие скорчил гримасу. Моррис заулыбался во весь рот. Когда он поднялся наверх, Кваме показал письмо, которое подсунули под дверь в открытом конверте с неделю назад.

"Многоуважаемый синьор Дакворт,

Приношу искренние соболезнования в связи с кончиной Вашей тещи. Надеюсь, это несчастье не стало непереносимым ударом для Вас и Вашей супруги.

От других жильцов я узнал, что Вы собираетесь переехать с Виа-деи-Джельсомини в особняк, принадлежащий семье Вашей жены. Если так, не могли бы Вы вместо того, чтобы пускать квартиранта, что неизбежно вызовет недовольство в доме, где все квартиры являются собственностью жильцов, продать мне Вашу квартиру по справедливой, с Вашей точки зрения, цене?

Искренне Ваш

СИЛЬВАНО КАСТАЛЛАНИ".

Я таки его достал! Моррис чувствовал себя на седьмом небе. Особенно после того, как увидел, что Кваме вовсе не превратил жилье в свинарник. Наоборот, он оказался намного аккуратней Паолы. Ковры были в идеальном порядке, драгоценные книги Морриса ровными рядами выстроились на полках. Нигде не валялся хлам, неотделимый от их семейной жизни -- разбросанные по углам старые туфли, пилки для ногтей между диванными подушками и тому подобное. Нет, у Кваме не было ни соринки, как в порядочном музее. А если теперь в квартире слегка пахло чем-то непривычным, так это просто потому, что у самих чернокожих запах несколько иной, и пищу они готовят по своему вкусу, и, возможно, даже предпочитают другие шампуни, духи, моющие средства... И уж точно им нравятся больше всего (надо же!) сигареты с ментолом. Но разве такие мелкие различия не придают жизни пикантность? С чего, собственно, соседи так переполошились? И чем он сам так не нравился -- семейству Тревизан? Нет уж, насчет того, кто здесь не прав, двух мнений быть не может! Ведь Моррис никогда не проявлял предрассудков и не задевал тех, кто нормально с ним обходился. Он обнял Кваме и дружески хлопнул по широченной спине. Наверное, Паола звонила парню, чтобы обсудить какие-то детали переезда.

На Кваме был модный голубой спортивный костюм и добротное кашемировое пальто -- еще одно подтверждение, что он не просаживает всю зарплату на выпивку и курево. Моррису подумалось, что из всех его знакомых этот здоровенный негр, как ни странно, наиболее схож с ним по складу ума и поведению. Изгой оказался в итоге гораздо более цивилизованным, чем общество, в которое он стремился войти и которое его постоянно отвергало.

Кваме показал трещину в оконном стекле: кто-то запустил камнем. Моррис пообещал поговорить с полицией. По дороге к машине он демонстративно взял парня за руку и обошел с ним просторный сад, где первоцветы только-только пробились сквозь росистую траву. Надо было показаться им всем и дать понять, что Моррис полностью на стороне Кваме. И конечно, резко обернувшись, он заметил колыхнувшуюся занавеску в одном из окон. Лючия из квартиры номер три. Шпионит. Отлично!

Они сели в "мерседес", и Моррис снова передал Кваме ключи:

-- С сегодняшнего дня машина твоя. Ты только должен каждое утро заезжать к нам в Квинцано не позже полвосьмого. Потом мы с тобой едем туда, куда мне надо, и ты либо ждешь в машине, либо сопровождаешь меня. И так до вечера, пока не отправимся на боковую.

-- Да, босс.

-- Надеюсь, у тебя не будет проблем вовремя встать. Терпеть не могу, когда опаздывают.

-- Никаких проблем, босс.

-- Отлично, тогда поехали на завод, потом на Вилла-Каритас, а оттуда в церковь.

Моррис зажмурился, когда Кваме на редкость неуклюже развернулся в тупичке. Однако невозможно было не восхищаться апломбом этого парня, а также поразительной сдержанностью во всем, что касалось их общего преступления: ни расспросов, что Моррис сказал полиции, ни рассказов, как он сам вел себя на допросах, словно собственная судьба его вовсе не беспокоила. Кваме словно безоговорочно доверился Моррису, взявшему все в свои руки.

В некотором роде, подумал Моррис, -- так же доверяла ему Массимина. Как восхитительно сравнивать людей и противопоставлять их друг другу... Минуты две он чувствовал себя совершенно счастливым.

-- Кстати, -- сказал он, -- Азедину и Фаруку предъявили обвинение. Скоро суд.

Кваме только кивнул. Он приткнулся слишком близко к фургону, груженному металлоломом. Собачонка, устроившаяся на пружинах ржавой койки, смотрела на них с таким любопытством, будто собиралась запрыгнуть в "мерседес". Ее вид напомнил Моррису о лежавшей в кармане губке. Что за утро! Сперва подрядчик, после -- доберман.

-- Вряд ли их смогут прижать всерьез: доказательства слишком слабые. А ты как считаешь? Но все-таки хоть какая-то передышка для нас.

Кваме эти дела, сдается, ничуть не волновали. Что было, пожалуй, даже несколько бездушно, ибо Моррис не упускал из вида моральную сторону проблемы. За содеянное ими страдать приходится другим.

-- Учитывая, чем занимались эти бедняги, они вполне могли подцепить СПИД...

Чернокожий проскочил очередной поворот, забыв переключить скорость.

-- Тебе не кажется, что…

Кваме наконец открыл рот и ухмыльнулся.

-- Мне жалко ту белую "ауди", босс, -- сказал он. -- Уж очень мне понравилась большая, здоровая тачка.

-- Дай срок, раздобуду тебе такую же, -- пообещал Моррис.

Похоже, в том, что касается морали, на Кваме особо рассчитывать не приходилось.

Доберман встретил их с обычной злобой, гавкая и кидаясь на дверь машины. Видимо, еще при Бобо кто-то из персонала получил указание спускать эту тварь с цепи по выходным. Псина уперлась лапами в стекло и свирепо рычала. Моррис нашарил в кармане пакет, вытащил пропитанную соусом губку, велел Кваме чуть приоткрыть окошко и отправил гостинец прямо в пасть ублюдку. Так лишний раз подтвердилась чудовищная наивность собачников: животное тут же потеряло к приезжим всякий интерес, занявшись жратвой, а они спокойно отперли офис и вошли.

Долгая мучительная агония, объяснил ему студент-ветеринар, сидевший за растление малолетних. Что ж, поглядим.

Как странно, подумал Моррис, возвращаться в эту грязную конуру. А ведь полгода не прошло (и тоже было воскресное утро... вот уж впрямь день поминовения!), как у них с Бобо случилась здесь первая стычка -- предзнаменование всего дальнейшего. Однако ничего здесь не изменилось: стол, шкаф с папками, сейф, корзина для бумаг, распятие… все как было. Разве только календарная девица -- на февральской картинке она многозначительно облизывала горлышко бутылки от братцев Руффоли. А теперь, в середине марта, судя по всему, пыталась откупорить сразу две таких посудины нагло торчащими коричневыми сосками вместо штопора. Моррис первым делом снял пакость со стены и уже собирался отправить в мусор, где ей было самое место, как вдруг сообразил, что календарь вполне можно пожертвовать Кваме, ничуть не оскорбляя Мими и распятие. В конце концов, нельзя же ожидать, что все сразу обратятся в веру Господню.

Негр с довольной улыбкой пролистал календарь, поворачивая то так, то эдак, словно вертикальные ракурсы его не слишком вдохновляли. Когда же Моррис полез в ящик с роковым "делом Массимины", сообщник гулко прокашлялся и пробасил в пространство:

-- Знаешь, куда я засуну эту бутылку, братан? -- Англичанину, торопливо перебиравшему бумаги, нужды не было гадать. -- -- Я ее засуну прямо в эту сладкую белую задницу, вот, -- заржал Кваме.

Моррис всю жизнь старался избегать подобных разговорчиков, но сейчас читать нотации Кваме было бы неправильно: ведь он сам дал ему эту дрянь. Так или иначе, если календарь его убережет от более опасных пороков, пускай любуется на здоровье. Как говорится, чем бы дитя ни тешилось...

Бросать компрометирующие документы в корзину было слишком рискованно. Моррис спрятал их в карман пальто и повернулся к выходу.

-- Сейчас у нас нет времени, -- объяснил он, -- но в ближайшие несколько дней я хочу, чтобы ты пролистал все папки в этом кабинете, просмотрел каждый документ, разобрался в делах компании. И если найдешь какие-нибудь заметки, записки или еще что-то личное, сразу сообщи мне, хорошо?На улице до пса постепенно дошло, что губка -- не совсем то, на что он рассчитывал. Доберман судорожно тряс башкой и лязгал внушительными клыками. В последний раз, как надеялся Моррис. Как бы там ни было, пока тварь пыталась пристроить в своем брюхе то, чего ей глотать никак не следовало, люди спокойно прошли по раскисшей глине несколько шагов до "мерседеса".

-- Вперед, -- с облегчением скомандовал босс.

Когда они доехали до Вилла-Каритас, было полдесятого, но все еще спали. Моррис засомневался -- как же Форбс будет заведовать школой, ведь мальчишек надо собирать на уроки и прочие мероприятия строго по расписанию. Однако вот приятная неожиданность: большой дом был старательно прибран, на столе стояла ваза с нарциссами, а на стенах висели рисунки, судя по всему, сделанные эмигрантами под руководством Форбса. Несколько топорных набросков сада и окрестных холмов, довольно гладкая серия живой натуры -- молодой человек лежит на кушетке -- и поразительно тонкий портрет мальчика с восточными чертами лица, в котором Моррис узнал Рамиза. Это, несомненно, была работа самого маэстро. Очень впечатляюще.

Моррис загляделся на портрет. Нет ли в нем сходства с Массиминой? Возможно ли такое? Ну нет, так можно скоро превратиться в параноика, психопата или что-то вроде. Всюду будет мерещиться она. Наверное, Форбс, не имея под рукой более благодарной натуры, просто наделил парнишку всей прелестью портрета, который он копировал с картины в Уффици. Красота Мими заразительна.

Мысль понравилась Моррису.

Он уже было собрался наверх, напомнить Форбсу, что тот просил отвезти его к мессе в церковь дона Карло в Квинцано, когда Кваме окликнул:

-- Разрешите, босс, я займусь стариком?

-- Нет, нет, все в порядке, -- встревоженно отозвался Моррис с лестницы. Но Кваме смиренно объяснил: -- Да нет, я говорю, может, мы его разбудим и сразу чаю принесем. Он это любит.

-- Что ж, идея неплохая.

Ну вот, опять Кваме удалось произвести впечатление. Моррис вернулся на кухню.

-- Когда-то и я вот так будил свою мать -- приносил ей чай в постель, -- заметил он. Хотя этого, возможно, и не стоило говорить: сразу вспомнилось, как разъярился папаша, когда после смерти матери Моррис наотрез отказался готовить чай для него и его баб. В кровь мигом проник прежний яд, а в душу -- -- глубокая горечь. А вдруг какой-нибудь бульварный листок донес до папаши весть, что его сын в чужой стране парился в тюрьме по подозрению в убийстве? Что ж, было бы здорово. Может, старый распутник усвоит наконец, что не такой уж он маменькин сынок.

Кваме возился у плиты.

-- Я мигом, босс, только заберу кой-чего со старого места, -- сказал он, поставив чайник. И помчался наверх, перемахивая по три ступеньки.

Когда Моррис подошел с этим чайником к спальне Форбса, на его осторожный стук немедленно отозвались:

-- Veni Creator Spiritus!⁽¹⁷⁾

Форбс уже пробудился и читал в постели, в полном одиночестве. На полке дымилась курительная палочка, распространяя довольно приятный запах; кругом валялись таблетки, микстуры и свечи от геморроя. Моррис деликатно отвел глаза.

-- Счастлив снова видеть вас здесь, голубчик, -- просиял старик. -- Это просто великолепно!

Когда Моррис выразил приличествующее восхищение замечательными этюдами, созданными под чутким руководством Форбса, старик, -- которого его благодетелю еще не доводилось наблюдать в столь приподнятом настроении, воздел полосатые рукава пижамы и весьма лирично провозгласил:

-- Virginibus puerisque canto⁽¹⁸⁾.

Декламируя это, он кивал в такт и смотрел в голубые глаза Морриса. Они дружно наслаждались мимолетным совершенством жизни, ловя момент, пока не подоспели новые неприятности. Моррис никогда еще так не любил своего высокомудрого приятеля, как в то утро. Он не замедлил поведать, как обратил сердце свое к Господу и решил без остатка посвятить жизнь филантропии. Школа Форбса станет краеугольным камнем этих планов.

-- По крайней мере двое учеников должны быть из бедных семей, я сам буду платить за их обучение, -- настаивал он, глядя на Форбса ясным взором, а тот лишь потрясенно качал головой.

Глава двадцать шестая

Что есть литургия? Пожалуй, точнее всего ее можно описать, как долгое ритмичное бормотание. Речи дона Карло были тихи и несвязны. Отклики паствы накатывались, как легкие волны в погожий день, с шипеньем разбиваясь о каменный пол церкви Сан-Томмазо-ин-Органо под шарканье подошв и шелест дорогих платьев. Голос священника завлекал -- а ну-ка, все вместе: "Che Gesщ vi benedica". А теперь снова дружно: "Ave Maria, madre di Dio". Вот молодцы, теперь опять хором: "Amen". Да благословит вас Господь; Богородице, Дево, радуйся. В общем, полный аминь... В маленькой церквушке смачный дым кадильниц кружил голову подобно гашишу, струи его колебались из стороны в сторону, завивались кольцами и таяли в лучах солнца, перекрещенных в тесном пространстве между амвоном и алтарем, словно ажурные фермы сияющего небесного моста. Со стен смотрели из полумрака фигуры Страстей Господних, будто призраки у роковой черты.

Короче говоря, ничего более близкого ему по духу Моррис не смог припомнить за всю жизнь. Он искренне жалел, что не приобрел эту привычку много лет назад. А если бы еще удалось уговорить Паолу! Какая была бы семья: они торжественно стоят рука об руку, рядом двое или трое ангелочков. Ну, как может женщина не поддаться на такой естественный соблазн? Вот это -- достойная цель. И ее необходимо добиваться.

Еще Моррис размышлял о Распятии. Впервые за долгое время он отрешился от земных забот рядом с безупречно державшимся Форбсом и гигантом Кваме, который вставал, садился и шумно падал на колени на долю секунды позже остальных прихожан, -- точно неуклюжий эбеновый топляк (или крокодил, прикинувшийся бревном?) то всплывал, то снова погружался под зеркальную поверхность всеобщего благочестия. А когда все выстроились в очередь за причастием, Моррис подгадал так, чтоб оказаться рядом с Антонеллой, во время мессы сидевшей напротив. Но не смотрел на нее, не пытался ловить ее взгляд, даже не пробовал подражать отточенной грациозности движений истинно верующей. Просто стоял, склонив голову, а перед самым алтарем закрыл глаза, погрузившись в молитву. И пока на языке плоть смешивалась с кровью, губы слабо шевелились. "Дорогая Массимина, -- молил он, -- замолви за меня слово перед святыми угодниками и Девой Марией, дабы мог я спасти свою душу и искупить многие грехи мои". Просьба шла от сердца. Старые письма о выкупе, лежавшие в кармане, неизъяснимым образом приближали его к Мими.

Шевеля губами, Моррис чуть дольше задержался у алтаря, пока над ухом не прошелестели, словно по небесной рации, слова Антонеллы, возвращавшейся на свою скамью:

-- Я так рада, Моррис, что наконец прояснилось это недоразумение. Я очень расстроилась, когда тебя забрали. Я ни минуты не верила, что ты замешан в чем-то нехорошем".

Единственное, что огорчало, -- рядом угнездился один из братьев Бобо, и с виду он был, надо признать, куда краше младшенького.

Потом они еще пару минут поговорили на паперти с видом на деревенскую площадь и убогий памятник в стиле модерн. Дул весенний ветерок. Fratello Позенато был преисполнен мрачным удовлетворением: наконец эти черные получат по заслугам. Однако самое главное, что все ужасы кончились и жизнь продолжается. Моррис испытующе глянул на Антонеллу. Но к милым глазам уже -- подступили слезы. Пытаясь загладить невольную бестактность, Моррис заверил: он не сомневается, что Бобо жив, и скоро все разъяснится окончательно. Вольно же полиции хватать людей и обвинять в самых жутких вещах, можно подумать, специально на потеху ненасытной прессе. А возможно, лишь оттого, что несчастные парни не белые. Господи, да карабинеры даже его пытались обвинить в убийстве бедняги. И все только потому, что партнерам иной раз случалось поспорить насчет руководства компанией. Можно подумать, всякая перепалка непременно должна закончиться смертоубийством. Да ведь и тело не нашли. Моррис печально улыбнулся. Но тут Форбс, как раз вернувшийся из туалета, впервые услышал новость об аресте эмигрантов и побелел как мел.

-- Quid hoc sibi vult (19)? -- прошамкал старик. -- Невозможно! Только не Фарук!

Казалось, несчастный вот-вот упадет в обморок, так судорожно он вцепился в бортик фонтана -- в ту единственную пядь, где не резвились грубо слепленные херувимы. Моррис был тронут до глубины души, когда гигант Кваме, до тех пор тактично державшийся в стороне от их компании, склонился над Форбсом, шепча слова утешения. Несколько секунд он мог наслаждаться необычайным зрелищем -- толстые розовато-коричневые губы мягко шевелились рядом с пучком седых волос, торчащим из воскового уха. Будь он художником, непременно изобразил бы такую сцену. Впрочем, это, возможно, уже сделал Караваджо.

Из церкви вышел дон Карло и, отведя Морриса в сторонку, заверил, что сделал все возможное для преодоления бюрократических препон, как они и договаривались три недели назад. Эмигранты будут иметь все нужные разрешения до тех пор, пока "Вина Тревизан" предоставляют им работу и оплачивают медицинскую страховку. Моррис поинтересовался, чем отблагодарить за заботу, но падре ответил, что труды ради бедных не требуют воздаяния, ибо се есть долг каждого. Однако если Моррис когда-либо почувствует себя обязанным Создателю, Церковь возрадуется его лепте, поскольку самая большая проблема церкви Сан-Томмазо на сегодняшний день -- выветренная кладка звонницы. Моррис удержался от неловкости, грозившей, если бы он с ходу полез за чековой книжкой, но сочувственно покивал и решил через неделю-другую послать анонимное пожертвование. Возможно, с небольшим огрехом в итальянском, но с пожеланиием аправить эти деньги на ремонт колокольни. Женский род вместо мужского -- достаточно, пожалуй. Или напишет "миллион" с одним "л".

-- Падре, -- окликнул он, когда священник собрался уходить.

-- Да, figlio mio.

Но воспоминания о тюремной исповеди были все еще слишком болезненны. Моррис умолк, глядя в глаза простодушному старичку. На миг показалось, что вся душа бросилась в лицо, вот-вот прорвет кожу -- как было, когда он любил Мими. Она рядом.

-- Вас что-то тревожит, сын мой?

Моррис обождал немного. Затем произнес с явным усилием:

-- Меня беспокоит состояние моей свояченицы, падре. -- Это была чистая правда. -- Я бы очень хотел, чтоб вы были рядом с ней. -- И добавил тише: -- Боюсь, ее муж встречался с другой женщиной. -- Заставив себя заглянуть в сморщенное лицо, он закончил: -- Огромное вам спасибо, святой отец, за доброту. Вы воистину стали опорой всей нашей семьи.

-- Благослови тебя Господь, сын мой, -- сказал священник. -- Понимаю, нелегко вам пришлось.

И Моррис вдруг подумал: не женись он так глупо и поспешно, из него самого вышел бы прекрасный духовник. Конечно же, у него есть что сказать людям, и он всегда был бы рад выслушивать их житейские проблемы. Строгое соблюдение обрядности для человека с его эстетическим вкусом -- одно удовольствие. Да и с целибатом не возникло бы особых трудностей. Откровенно говоря, чем больше физических ощущений он получал от той неразберихи, что именуется -- современным сексом, тем больше это обескураживало. Только плотская жизнь с Мими была настоящей святыней.

Когда Моррис распрощался со священником и направился к машине, в голубых глазах его стояли слезы.

Затем, желая воочию убедиться, что пес действительно издыхает в муках, он велел Кваме по дороге на Вилла-Каритас опять завернуть в офис. "Забыл захватить кое-какие бумаги", -- объяснил он Форбсу. Тот с заднего сиденья машины донимал расспросами о возможной участи Азедина и Фарука. Причину этой настойчивости Моррис никак не мог уяснить: он хорошо помнил, как старик поначалу вообще не желал связываться с эмигрантами. Возможно, впрочем, это было еще одно из проявлений благотворного воздействия Морриса на окружающих. Он заверил Форбса, что компромат на всех и каждого -- часть бесконечного фарса под названием "публичная жизнь Италии", где всех подряд то и дело уличают в страшных преступлениях, но никого не казнят. Если настоящих мафиозных заправил оправдывают из-за мелких процедурных погрешностей, то как можно осудить двух простаков за убийство, когда тело не найдено и улик почти нет, да и те, что есть -- косвенные.

-- Настоящий убийца, должно быть, покатывается со смеху, -- угрюмо сказал Форбс.

-- Как раз наоборот, -- Моррис в своем положении мог с полным правом наслаждаться ролью эксперта. -- Наверняка у него даже от души не отлегло. Он ведь уже видел, как меня обвинили во всех смертных грехах, а потом отпустили. Как тут не понять, что и с этими двоими дело рассыплется, как карточный домик.

-- Fiat iustitia, ruat caelum.

Темно и непонятно. Моррис, само собой, снизошел до традиционной просьбы просветить -- и тут как раз, проехав поворот на Квинто, увидал у заводских ворот патрульную машину с мигалкой.

-- Да свершится правосудие, даже если рухнет небосвод, -- перевел Форбс. Но Моррис не слушал.

Небеса уже разверзлись. Кто-то вызвал карабинеров. Повод был очевиден. За воротами мерзкая тварюга, которую неизвестно зачем завел Бобо (это так и осталось для Морриса загадкой, ведь прежние хозяева обходились без всяких там паршивых кобелей) носилась взад-вперед у стенки, лаяла как оглашенная и время от времени, подпрыгнув метра на полтора, бросалась на бетонную ограду. Побоявшись, что его машину уже заметили и опознали, Моррис велел Кваме ехать на синие вспышки мигалки.

У карабинеров был озадаченный вид -- то ли взломать ворота и выяснить, не пробрался ли на завод злоумышленник, то ли действовать с оглядкой, дабы не нарушить неприкосновенность частного владения. Что касается Морриса, ему тревогу изображать не приходилось. А в следующую минуту пришлось встревожиться еще сильней. Едва он взялся за пульт дистанционного управления, благодаря карабинеров за оперативность и недоумевая, с чего собака так взбесилась, как подъехала еще одна машина. Отперев ворота, из-за которых доносился жуткий вой, Моррис обернулся и оказался нос к носу с Фендштейгом. И сразу вспомнил, что письма о выкупе за Массимину все еще лежат во внутреннем кармане пальто.

Какой же он безнадежный, неисправимый дурак!

-- Buon giorno, -- поздоровался полковник. Это прозвучало так же зловеще, как "Guten Morgen". А то и девиз на воротах Освенцима: "Arbeit macht frei". По спине поползли мурашки. Моррис был на волосок от разоблачения. -- Рад видеть вас снова, синьор Дакфорс, -- Фендштейгу приходилось перекрикивать истеричный вой. Псина, по крайней мере, маялась за свои грехи.

Моррис механически кивнул, словно не узнав старого знакомца. И, как только заскрипели шарниры и створки медленно поехали в стороны, отчаянно крикнул:

-- Там кто-то есть! Грабят!

Протиснувшись в открывшуюся щель, он рванулся к бараку. Кваме с карабинерами наступали на пятки, а письма жгли тело через карман.

До цели оставалось метров десять, когда полцентнера живого веса с разбегу ударили в грудь. Блеснули клыки, мелькнули черные десны, яростные глаза. Моррис услышал звук своей рвущейся плоти и провалился в кровавый кошмар.

Глава двадцать седьмая

Если Моррис и приходил в сознание за следующие двое суток, то совсем не помнил этого. Уже после, обсуждая с Форбсом происшедшее, он предположил, что если б Данте имел представление о современной анестезии, он бы живописал еще много новых кар для грешников: смесь удушья, кошмарных видений и тошноты, слепящие огни в липком мраке, когда человек сознает лишь то, что его лишили сознания, полная беспомощность -- ни памяти о прошлом, ни надежд на будущее. И постоянная, непрерывная мука... В общем, идеальное наказание для того, кто повинен в привычке контролировать свой разум и считать себя повелителем судеб -- собственной и чужих.

Одно утешение: покуда жив, страдания можно воспринимать как епитимью. Господь явно предназначил Моррису долгие годы служения, дабы он мог одеть и накормить сотни нуждающихся на расширенном предприятии "Вина Дакворт", постепенно вовлекая заблудшие души из третьего мира в лоно нашей матери Церкви.

Но покаяние, пока оно длилось, было воистину болезненным. Теперь казалось, что обломки, под которыми он погребен, или, вернее, вязкая жидкость, куда он погрузился с головой, -- одновременно яркая и темная, оглушительная и безмолвная, мягкая и сдирающая кожу, как наждак, -- вот-вот расплющит его, вдавит внутрь самого себя. Он весь превратился в сгусток страшной боли, терзавшей и рассудок, и душу.

Из ниоткуда доносится голос: "И straordinariо!" Что -- невероятно?

Еще один голос, такой же приглушенный: "Паола, cara, я сама поверить не могу. Неужели правда?"

Теперь ясно, что следующий вопрос: "А что говорит полиция?" -- задала его жена.

Услышав это слово, Моррис мгновенно и полностью пришел в себя. Каждый его нерв, казалось, обнажился: он немедленно ощутил темноту, неясный шум, помимо голосов жены и невестки -- обычный звуковой фон всех общественных мест. Чужую, слишком жесткую постель, резкую боль в шее и правом ухе, бинты, которые закрывали глаза и притупляли слух. Но ярче всего было сознание, что пальто исчезло.

-- Ради Бога! -- застонал он. -- Мое пальто! -- Голова дернулась, руки поднялись и упали, а лицо обожгло невыносимой болью: словно молния ударила в висок, пробежала по правому уху и взорвалась там, где шея переходит в плечи.

-- Мо! -- взвизгнула Паола. -- Не шевелись!

-- Я схожу за доктором, -- сказала Антонелла.

Теперь он вспомнил собаку, оскаленные клыки, море крови -- очевидно, собственной. Ну теперь-то наконец прибили эту тварь? Но главное место в его мыслях занимало пальто. Старые письма о выкупе. Коронная улика. Он выдал себя с головой, хоть и обратился к Богу. Твои грехи тебя найдут... Но так же нечестно!

-- Мими! -- закричал он. Очень глупо. Но игла уже впилась в руку. Он заснул так же мгновенно, как до этого пришел в сознание.

Потом опять была долгая тьма, хотя не столь гнетущая, как прежде, просто сознание куда-то плыло сквозь туман обезболивающих уколов. Затем он почувствовал, как кто-то гладит его по руке. Душа его была неспокойна, она словно ворочалась внутри, стараясь выбраться на поверхность -- к лицу, к глазам, пока Моррис их не открыл, и тут чужая рука отдернулась.

Бинтов на лице больше не было, хотя тугая повязка стягивала череп от макушки до подбородка. И пошевелиться он не мог, только смотрел на лампу дневного света под потолком. Он позвал жену. "Моррис, мальчик мой", -- откликнулся тихий печальный голос. Форбс встал и склонился над ним, словно пыльное видение в мертвенном свете; в водянистых глазах стояли слезы.

-- Господи, что со мной?

Но Моррис уже пришел в себя и был готов действовать. Что случилось, он и так прекрасно знал -- пес вцепился в глотку. А нужно было выяснить, куда девалось пальто.

-- Кто-то попытался отравить собаку, -- объяснял Форбс. -- Она взбесилась и порвала вам лицо. Помните, мы все вместе поехали к вам в офис? Это было позавчера.

Этого Моррис не ожидал. Порвала лицо? Он потрясенно умолк. Лицо! Боже мой, на что я теперь похож?

Форбс исчез из поля зрения, опять присев на стул. Перед тем как заговорить, он снова взял Морриса за руку с бесконечной нежностью. Прокашлялся. Но так и не собрался с духом.

В ужасе Моррис попытался приподняться, но лишь дернулся от боли -- вся кожа стянулась. Форбс положил ему руку на здоровое плечо, чтобы удержать от резких движений.

-- Не буду вас обманывать, -- сказал он, на сей раз обойдясь без неотвязной латыни. Это означало лишь одно: дела совсем плохи.

Моррис вытащил из-под одеяла другую руку и нащупал плотную повязку, тянувшуюся до самой шеи. Потрогав свободную от бинтов щеку возле носа, он ощутил бугорки недавно наложенных швов. Погонные мили швов! Боже милосердный! Он заштопан от лба до подбородка.

-- Шрамы останутся на всю жизнь, -- пролепетал он.

Невидимый Форбс промолчал.

-- На всю жизнь! -- повторил Моррис. Он чувствовал, что вот-вот разревется, как ребенок. Захотелось остаться одному, оплакивать свое несчастье, воззвать к Мими и к Господу -- пусть объяснят, в конце концов, за что с ним так обошлись. Он же всего лишь хотел избавиться от тупой зверюги. Какое издевательство! А еще думал иногда, что может перебить половину человечества и при этом остаться безнаказанным... Горькие слезы жгли раны на щеках. За одно дурацкое воскресное утро вся жизнь пошла кувырком.

-- Ne cede malis (20), -- пробормотал Форбс. Затем, видя отчаяние зажмурившегося Морриса, нерешительно добавил: -- По крайней мере, есть и одна хорошая новость.

Моррис с трудом поборол жалость к себе и сразу заподозрил подвох:

-- Ну что там еще?

-- Похоже, Бобо только похитили.

-- Как? -- он широко открыл глаза и опять совершил ошибку, попытавшись повернуть голову.

-- Антонелле пришло письмо с требованием выкупа.

Ему понадобилось несколько секунд, чтобы осознать. От кого письмо, с каким еще требованием? Мысли лихорадочно вертелись в голове. Ради Господа! Стоит произойти какой-нибудь неприятности, как тут же появляется целая армия психов, желающих поскорей сорвать на этом миллионный куш, будто страдания людей для них вообще ничего не значат! Теперь стало ясно, что именно об этом письме говорили Паола с Антонеллой -- обе не могли поверить. Да уж. Он сделал глубокий вдох. Но, хоть убей, непонятно, с какой стати Форбс считает этакую жуть хорошей новостью.

-- Теперь им будет гораздо труднее осудить Фарука с Азедином, вы не находите?

Моррис пришел в ярость. Он вновь попытался сесть и бессильно откинулся на подушку.

-- Какого черта беспокоиться об убийцах и педрилах, -- когда у меня лицо порвано в клочья? Да плевать мне на них. Слышите, плевать! Гнусная тварь -- искалечила всю мою жизнь, а тут вы лезете в душу с извращенцами.

После этой вспышки наступило долгое молчание. Моррис бессмысленно смотрел в потолок, словно несчастье лишило его остатков воли. А он как раз поклялся исправиться!

Наконец Форбс сказал с мягким упреком:

-- Моррис, вы были очень добры ко мне, поселив на Вилла-Каритас, оплатив ремонт и так далее…

Он помялся. Но Моррис почти не слушал, занятый мыслями о пальто. Все игры подошли к концу. Судьба одним ударом лишила его и красоты, и безопасности.

-- Но дело в том, -- продолжал Форбс, -- что я сильно привязался к Фаруку. Он бесконечно милый и добрый юноша. Что же -- до -- его сексуальной ориентации, это, вне всякого сомнения, его личное дело. В конце концов, и Микеланджело, и Сократ были гомосексуалистами. Важно то, что я ни на секунду не верил в его причастность к убийству. И я сделаю все, что будет в моих силах, чтобы его не осудили.

Опять повисло тяжелое молчание. Что имел в виду Форбс, говоря "все, что в моих силах"? Что он может сделать? Тишина затянулась. Моррис, подождав, принялся расспрашивать, что произошло после того, как пес сшиб его с ног (пальто, куда они дели пальто?). Ответа не последовало, и он понял, что Форбс ушел. Наверное, в туалет, подумал Моррис. Но старик больше не вернулся.

Моррис не привык к больничной обстановке. С тех пор, как мальчиком прижимал лицо к стеклу палаты интенсивной терапии в Актонском мемориальном госпитале, где умирала милая мамочка, он даже не зашел ни разу ни в одну больницу. Поэтому, когда спустя несколько часов после внезапного бегства Форбса ему удалось-таки присесть в постели, он немало удивился, обнаружив, что младший медперсонал здесь по преимуществу мужского пола и носит вместо белых халатов зеленые пижамы, а на ногах у них шлепанцы. Все прочие детали -- стены, выкрашенные в серый цвет на канцелярский манер, с непременными огнетушителями, ширмы у кроватей, белые двери кабинетов, наконец, затянутое паутиной распятие над дверью -- были вполне заурядны.

Развернувшись всем телом, чтобы шея не так болела, Моррис разглядел пациента на ближайшей койке. Замотанный бинтами обрубок на месте правой руки, похоже, сильно мешал соседу листать спортивную газету. Газета, подумал Моррис. Нужна газета, чтобы оценить положение на игровом поле, по крайней мере, глазами прессы. Хотя полиция, возможно, просто дожидается, пока он наберется сил, чтобы осознать всю тяжесть каких-нибудь свежих улик.

Похищение. Несколько убийств. Звучит совсем не так зловеще, как до тюрьмы: именно там он убедился, насколько нормальны, если не сказать порядочны, -- многие убийцы, похитители и педерасты. Просто их природные наклонности случайно совпали с возможностями. Большинство переживало свои преступления, как какую-то тяжелую болезнь, от которой им не сделали вовремя прививку. В тюрьме Моррис не встречал ни таких выродков, как Бобо, ни извращенцев, вроде его собственной жены.

Две женщины и пожилой мужчина обступили другую койку, не давая Моррису увидеть, какая беда приключилась с лежащим на ней человеком. Но ясно было, что все его товарищи по больничной палате пострадали более чем серьезно. Ампутации, увечья, уродства во всей неприглядности. Наверное, были тут и такие, кто ждал пластической операции. Может, именно поэтому, обведя взглядом все десять кроватей и четыре стены, он не заметил ни одного зеркала? Пациентов надо готовить к будущему убогому существованию. Пациентов вроде него.

О, Мими, погибло это прекрасное, чистое, выразительное лицо! Щеки, которые ты так жадно целовала!

Думая об этом, а еще о пропавшем пальто, терзаясь мыслями о новых письмах насчет выкупа (кто же, силы небесные, их сочинил -- не тот ли, кто звонил в полицию?), Моррис медленно поджаривался в аду утонченного душевного хаоса. Единственное, что он мог -- поднять глаза к небесам и молить ангела-хранителя пролить бальзам утешения на его пылающие раны, на кошмарные щеки, распухшие губы и гноящуюся душу. И сделал все, на что был способен: сложил ладони и склонил изувеченное лицо в молитве. Он не откажется от своей веры после первого же испытания, сколь бы тяжким оно ни было.

-- Алло, -- произнес чей-то голос. -- Как проживаете, мистер Дакуати? Ленч!

Повернувшись, Моррис обнаружил низенькую коренастую фигуру -- типичный южанин со смуглым лицом и яркими косящими глазами.

-- Удачно мы здесь поимели английского пациента. Могу практиковать свой инглиш, да? -- Сняв с тележки поднос и поставив на тумбочку, человечек объяснил: -- Я бывал два года в Эрлс-Корт, Лондон, знаете его? Поэтому я так ладно рассказую. -- -- Он улыбнулся во весь щербатый рот.

Все еще погруженный в молитвы, Моррис снова ощутил себя участником сюрреалистического действа. Он поморгал и пришел к выводу, что явление ниспослано ему, дабы показать, что есть на свете люди еще более жалкие и нелепые, чем он сам. Как бы скверны ни были его дела, каким бы уродом он ни стал, все равно его наверняка будут ценить выше, чем эту помесь клоуна и гнома.

Глядя на кусочек курицы в прозрачном бульоне с редкими зернышками риса, Моррис вежливо поблагодарил санитара и заверил, что будет рад говорить с ним исключительно по-английски. И сразу спросил: где его одежда, нет ли поблизости зеркала, и нельзя ли раздобыть местную газету?

Санитар просиял:

-- Дионизио меня звать.

-- Очень приятно, я -- Моррис.

Наверное, так Господь испытывал его терпение.

-- Ваша одежа в armadio... в шкафе, номер как кровать, восемь. Зеркало в туалете на коридоре. -- Санитар по-птичьи склонил набок маленькую головку. -- Но ее лучше не смотреть до операции. Газета на столе в заду коридора.

-- А когда меня выпишут, Дионизио? -- Сознание просто отказывалось воспринимать слово "операция".

-- А-а, мистер Дакуати, так быстро-быстро уйти, а еще не успел -- к нам прийти! -- Дионизио покачал головой и подошел к ногам кровати, где висел планшет с предписаниями. -- Операция в пятницу. До нее много анализов. Потом будут брать... как это по-вашему? -- Он бросил планшет и ущипнул себя за волосатое коричневое запястье. -- --

-- Кожа, -- подсказал Моррис, невольно поежившись.

-- Хватают кожу с ноги и ложат на лицо, -- человечек похлопал себя по щеке и снова заглянул в планшет. -- Потом... как сказать rimodellare -- переладят вам ухи. Может быть, отойдете на следующей неделе.

Он пристроил на коленях у Морриса нечто вроде столика и водрузил сверху поднос. -- Обход, судя по всему, уже завершился, и все пациенты ели, насколько им позволяли увечья. Поэтому санитар задержался поболтать.

-- Ми-истер Моррис! -- провозгласил он. -- Англичанин! Я такой счастливая. -- Так давно не рассказую -- по-английски.

Вот так всегда в этой жизни, подумал Моррис: люди, с которыми вовсе не хочется разговаривать, непременно жаждут общения с тобой, -- и обязательно в самые важные моменты жизни приходится иметь дело с идиотами. Вроде того слабоумного доктора философии, который в римском пансионате излагал ему свою теорию, что, дескать, духи всего лишь литературная метафора. Хотя Моррис еще тогда знал, что духи -- должны существовать, -- что и подтвердилось в ходе дальнейших событий; пожалуй, чересчур недвусмысленно. Даже на смертном одре к нему обязательно подошлют какого-нибудь назойливого полудурка, и тот превратит его последние минуты в балаган. Вечный флирт космического -- с комическим. Но, обратившись к Господу, Моррис стал более сдержан и покладист. Возможно, это -- наказание ему за грех тщеславия. Не так уж он душевно туп, чтобы не понимать, как сильно его порой заносило в ту сторону. Мими ему поможет достойно встретить испытание лицом к лицу (пусть и уродливым), а уж он постарается изо всех сил.

-- Вы знай Эрлс-Корт? -- -- продолжал расспрашивать Дионизио. -- Там я работай в отеле.

Моррис зачерпнул ложку бульона и сразу обнаружил, что рот с правой стороны болит нестерпимо. Меж тем глаза обшаривали палату, пока не наткнулись на десяток серых ящиков в углу; их ровный ряд перечеркивала по диагонали, как виделось с его койки, чья-то нога на вытяжке. Ему будут восстанавливать ухо! По правде говоря, верить в это не хотелось до потери пульса.

-- Так вы разве не знай Эрлс-Корт, -- не отступался санитар.

-- Я был там однажды на выставке "Идеальный дом", -- признался Моррис. Конечно, пока мать была жива -- именно с такими людьми, как мамочка или Массимина, и ходят в подобные места.

-- Ах, "Олимпия", -- вздохнул Дионизио, -- да, одеяльный дом. Очень, очень прекрасно!

Моррис чуть не подавился. На милю вокруг Эрлс-Корта вряд ли можно найти хоть один просто приличный дом, не говоря об идеальном. Однако нищее хозяйство Даквортов даже на таком конкурсе не попало бы и в аутсайдеры.

-- А почему бы не вернуться в Англию, -- спросил он, получив очередной заряд боли из правого угла рта, -- если вам там так понравилось?

Дионизио встал и печально улыбнулся:

-- Сейчас я должен ухаживай здесь за моей старой мамма. Она очень болей. Потом уже взад.

Повезло же карле -- у него есть мать, за которой нужно ухаживать! Моррис проводил взглядом коротышку, катившего свой транспорт к выходу. Как только дверь палаты захлопнулась, он снял с колен поднос, сполз с койки и заковылял к шкафчикам на подгибающихся ногах. Таким образом, за десять мучительных минут Моррис убедился: во-первых, пальто, а значит, и писем, в ящике нет. Во-вторых, лицо выглядит намного хуже, чем у любой из его жертв. И в-третьих, полиция, или, скорее, карабинеры, похоже, всерьез отнеслись к письму, полученному синьорой Позенато. Хотя бы потому, что оно, как писала местная газета, "подозрительно напоминает письма, приходившие около двух лет назад, когда была похищена младшая из невесток пропавшего, Массимина Тревизан".

Моррис был на грани обморока. Встретив на обратном пути в коридоре Дионизио, он стал умолять гнома дать ему снотворного. Но тот, сверившись с планшетом, заявил, что Моррис уже получил предельно допустимую дозу. Его накачали транквилизаторами по уши, как всегда при сильных повреждениях. Санитар заискивающе улыбнулся:

-- Я это вот скажу. Только перенесу лекарства и приду. И мы с вами объединяй -- наши компании. Что скажете?

Из милосердия Моррис не сказал ничего. И потащился на койку -- прибежище ужаса и рыданий над своей судьбой.

ПО-МОЕМУ, СПЛОШНОЙ ИМПЕРАТИВ ГЛАГОЛОВ В РЕЧИ ДИОНИЗИО НЕСКОЛЬКО ПЕРЕГИБАЕТ ПАЛКУ. Я БЫ ВСЕ ЖЕ НЕ СОВЕТОВАЛ. А ИНТЕРПРЕТАЦИЯ ФАМИЛИИ "ДАКУАТИ" ВООБЩЕ ЗВУЧИТ НЕ СТОЛЬКО ПО-ИТАЛЬЯНСКИ, СКОЛЬКО ПО-ГРУЗИНСКИ. ПОДУМАЙТЕ, МОЖЕТ КОЕ-ЧТО СТОИЛО БЫ ДАЖЕ ВОССТАНОВИТЬ...

Глава двадцать восьмая

На четвертый день Паола договорилась, чтобы его кровать отгородили ширмой, и решила поразвлечься, проявив активность известного рода. Ну как же, сперва три недели тюрьмы, теперь вот опять казенный дом. За целый месяц всего одна ночь в супружеской постели, хоть на развод подавай!

Может, она просто желала подбодрить больного мужа этими фривольностями? Моррис, удрученный пропажей пальто, гораздо больше интересовался выражением ее лица, чем сексом. И пришел к однозначному выводу: хоть Паола и тянет руку под простыню совсем как прежде, что-то здесь не так. Даже в ее привычных замашках словно бы проявилось нечто утрированное.

Паола двинулась штурмовать пижамные штаны, но осталась явно разочарована. Это от таблеток, нашел оправдание Моррис.

-- Полезай-ка под юбку, -- скомандовала Паола. -- Боже, до чего ты сексапильный в этих бинтах!

Она прижалась коленями к краю кровати. Трусиков на ней, разумеется, не было. Большой палец Морриса легко скользнул внутрь. Завязалась обычная эротическая пантомима: раскачиваясь взад-вперед, Паола елозила по его запястью.

-- Вынь и оближи, потом целуй меня.

Сказано -- сделано. Паола запихнула палец обратно в себя, одновременно слизывая собственный сок с его губ. Так и есть, понял Моррис, ему стараются запудрить мозги. Она что-то узнала? Если да, то что именно? Только про Бобо или еще про Массимину? Может быть, письма из пальто попали к Паоле? А подозревает ли она, что муж догадался? Или просто хочет показать, что с такой властью запросто превратит его на всю жизнь в сексуального раба?

И когда же наконец начнет округляться ее живот? Мими уверяла, что Паола беременна. Рождение ребенка, чувствовал Моррис, положит начало их новой жизни. Наверняка тогда с женой легче будет иметь дело, она обязательно станет достойна того, чтобы не покидать ее до смерти. Это вопрос только времени.

Когда лицо Паолы уже исказила довольно-таки неприятная гримаса, -- предвещавшая оргазм, над ширмой вдруг выросла черная курчавая башка. Боже, какой стыд! Моррис было дернулся, но Паола, как клещами, впилась в руку и прижалась еще тесней, чтоб без остатка выдавить положенное. Дыхание ее сделалось быстрым и прерывистым.

Кваме взирал на эту картину поверх ширмы с довольной улыбкой. Моррис так и не сумел освободиться: бедра стискивали его запястье все крепче. Он был унижен до глубин, до предела.

-- Господи! -- выдохнула Паола. -- Господи-господи-господи-и-ии... и! -- Потом открыла глаза и спросила вполне трезво: -- Ты зачем удрать пытался, Мо? Вот сукин сын! -- Я чуть мимо не пролетела, оно мне надо?

Судорожно обтирая руку о простыню, Моррис прошипел:

-- На нас смотрят.

Кваме вмиг принял выражение святой невинности.

-- Добрый день, босс.

-- А, Кваме, -- Паола оправляла подол, ни тени смущения на раскрасневшемся лице. -- Я думала, ты в машине дожидаешься. -- Вместо шока и раскаяния она даже ухитрилась мило улыбнуться. Бесстыжая шлюха!

-- Надобно с боссом поговорить по службе, -- объяснил негр. -- -- А приемные часы только эти. -- Он зашел за ширму. -- Босс, я хотел сказать, тут стращать начали...

Оказалось, ему под дверь уже не раз подбрасывали писульки: дескать, черномазые, убирайтесь вон. В окно запустили камнем. На машине вообще нацарапали про каких-то винегретов. Моррис пообещал сообщить в полицию. Потом стал наставлять Паолу и Кваме насчет неотложных дел в компании: переписка с "Доруэйз" и прочими клиентами, подтверждение заказов. Обязательно выяснить, каким образом Бобо обналичивал деньги для "черных" расчетов с поставщиками. Если все пустить на самотек, "Вина Тревизан" разорятся и погибнут. Паола начала ныть, что для нее это слишком сложно, пускай Моррис сам разбирается, когда выпишут. Но Кваме, к его удивлению, выудил из кармана модных брюк блокнот и все тщательно записал, даже попросил повторить на всякий случай указания. Глава предприятия, невзирая на недавний конфуз и прочие несчастья, от души порадовался успехам способного ученика и верного помощника. Сообщники обменялись успокаивающими взглядами.

-- Povera faccia selvaggia, -- сюсюкала Паола, -- бедняжечка-дикарь, весь в дикарских украшениях...

Так знает она или нет? Если нет, то с какой целью ломает комедию, перегибая палку?

-- Кстати, -- небрежно бросил Моррис, -- после того, как убили проклятую псину, не знаете, что стало с моим пальто? По-моему, в кармане остался бумажник.

Оба медлили.

-- Вы были весь в кровище, босс. Этот здоровый пес, он налетел как черт.

-- Но потом карабинеры его пристрелили. По крайней мере, Форбс так сказал.

-- Мы сперва пробовали оттащить, а уж после они пристрелили. До чего был лютый, ух!

-- Но с какой стати? -- удивилась Паола. -- Раньше этот пес никогда себя так не вел.

-- Полиция сказала, его кто-то хотел отравить, хозяйка.

И Моррис в который раз восхитился талантом этого парня ко лжи, -- вернее, к -- безобидной полуправде. Кваме держался, точно не знал и половины того, что ему довелось увидеть своими глазами. А еще радовало, что негр, вопреки подсмотренным гнусностям, продолжал выказывать миссис Дакворт полное почтение.

-- Что же все-таки с моим пальто, ума не приложу? -- повторил Моррис.

Кваме помотал головой:

-- Когда я помогал класть босса на носилки, пальто было при нем.

-- Надеюсь, кредитных карточек там не было, а, Мо? -- Паола характерно поерзала бедрами, играя капризной улыбочкой на надутых губах. Отлично, подумал Моррис, если игре предстоит быть долгой и жесткой, он и это выдержит не хуже всякого другого. Но в конце концов пальто и письма где-нибудь обязательно всплывут.

На следующее утро -- всего за сутки до операции -- его навестила Антонелла, и после некоторых колебаний согласилась почитать Моррису его английскую Библию. На ней был скромный наряд черно-коричневых тонов. Моррис снова стал рассказывать о своем обращении, о желании служить Богу, о намерениях -- если, конечно, она не возражает, -- сочетать бизнес с благотворительностью, о планах построить часовню при заводе. Невестка сидела совсем близко, ее руки казались особенно бледными на черном переплете, темные волосы ниспадали на пышный бюст.

-- Так что тебе почитать? -- спросила она.

-- Да что хочешь. То, что выбрала бы для себя.

-- Боюсь, я не большой знаток, -- смутилась Антонелла. -- У нас, католиков, простые прихожане редко сами читают Библию.

Это смирение тронуло Морриса до глубины души.

-- Когда я совсем поправлюсь, давай читать вместе, -- сказал он. -- Это будет замечательно. И тебе не мешало бы отвлечься. Можно по-английски -- совместим веру с учебой. Отличный случай вернуться к твоим урокам, раз Стэн больше не может.

Моррис очень надеялся, что никто не сказал американцу про больницу. Меньше всего ему хотелось бы, чтоб этот подлипала ездил к Антонелле, а она выходила навстречу.

Невестка благодарно улыбнулась, а Моррис подумал: ее визит означает, что если даже кто-то заполучил письма и сумел сопоставить факты, кот все равно еще в мешке. Не то бы Антонелла, наверное, глаза ему выцарапала.

-- Знаешь что, открой-ка наугад, -- предложил он, кивнув на том с золотым обрезом. Если когда-нибудь он напишет книгу, хорошо бы ее издать именно в таком оформлении.

Достав очки из черной сумочки (Моррис до сих пор не знал, что Антонелла носит очки, но виду не подал), она открыла книгу и начала читать:

"О, если бы я был, как в прежние месяцы, как в те дни, когда Бог хранил меня..."

Она подняла глаза, лишь на долю секунды, но Моррис уловил в них страдание, еще более возвышенное этими строгими очками.

"Когда светильник Его светил над головою моею, и я при свете Его ходил среди тьмы..."

Моррис вздохнул.

"Как был я во дни молодости моей, когда милость Божия была над шатром моим..."

Он пожирал невестку взглядом. Полные красивые губы чуть дрожали, в Антонелле -- такая бездна женственности... А в Паоле -- одна только ненасытная похоть.

"Когда еще Вседержитель был со мною, и дети мои вокруг меня,

Когда пути мои обливались молоком, и скала источала для меня ручьи елея!"

Антонелла вдруг расплакалась.

-- Ох, Моррис, -- всхлипывала она, -- ну почему все сразу на нас свалилось?

Моррис сел и притронулся к ее руке. Он от души разделял ее скорбь и в то же время невольно, но отчаянно, -- ведь отныне он неразрывно связан с Паолой, -- тянулся к Антонелле. "Когда пути мои обливались молоком"! Давно следовало взяться за Библию.

Антонелла неожиданно выдавила:

-- Сначала сестра, теперь Бобо. Ты, наверное, знаешь, мы получили страшное письмо. Совсем как те, о Мими. Я сперва обрадовалась -- выходит, он жив, а потом вспомнила, что стало с ней. Боже, какой ужас... Не могу понять, как Господь допустил, чтобы такое случилось дважды в одной семье. А сейчас прихожу к тебе -- и открываю Библию прямо на Книге Иова! -- Она захлебнулась слезами.

Ну конечно же, Иов. Праведник, чью веру Всевышний испытывал, лишив его всех благ... Моррис осторожно спросил, чем так похожи эти письма.

-- Я же еще ни разу их не видел, -- напомнил он Антонелле. И самому себе.

-- Вырезаны из книг и газет, -- сняв очки, она утерлась платком. -- Ни слова от руки. Полно каких-то странных угроз.

Наконец он отважился:

-- Можно взглянуть?

Оказалось, ксерокопия у нее с собой. Антонелла порылась в сумочке и положила листок на постель.

Моррис оцепенел. Это уже слишком! Это было однажды...

Темная Владычица Семиградья!

ЗА ДАВНОСТЬЮ НЕ МОГУ УКАЗАТЬ ИСТОЧНИКИ, НО ВСЕ ЭТИ, С ПОЗВОЛЕНИЯ СКАЗАТЬ, РЕАЛИИ ВСТРЕЧАЛИСЬ В ФЭНТЕЗИ, НАПИСАННЫХ ПО-АНГЛИЙСКИ. ВПРОЧЕМ, ЕСЛИ НЕ НРАВИТСЯ, ЗАМЕНИТЕ НА ЧТО-НИБУДЬ БОЛЕЕ ПРИЕМЛЕМОЕ С ВАШЕЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ.

Вырезка, судя по всему, из какого-то дешевого переводного романа для юношества.

Священ мой долг возвестить тебе: сочтены дни Зла, воцарившегося над многострадальным народом Зорна. Длань моя, направляя сие послание, погружает стило в кровь твоего греховного исчадья -- Томаса Черного, что ныне корчится в муках, коими прежде терзал он других, томя в оковах презрения. Так скрежещи зубовно, о вероломная погубительница честных христиан! Знай же: если к исходу второго Саббата не сложишь ты нечестивого именья своего у ног благородного рыцаря Рудольфа и не поклянешься на его могучем клинке не чинить более зла, -- тогда единственный, кто дорог подлому сердцу твоему и любезен стократ подлейшей душе, предан будет казни без милости и покаяния, дабы познал он праведный гнев Пресвятого Творца.

"Скрежещи зубовно". Надо же, какое убожество! Но прием тот самый, что в его первом письме -- ужас абсурда. Дурацкие готические романы для умственно недоразвитых подростков вдруг превращаются в реальность.

Подпись вполне под стать: "Рудольф Красный, Заступник Веры, Защитник угнетенных, Бич сатаны и всех козней его". А в самом конце налеплена газетная строка:

Источник в правительственных кругах сообщил, что технические правила уплаты нового налога будут обнародованы в ближайшие дни.

Моррис перевел дух. М-да, Flagello, стало быть, di satana e tutte le opere sue... В самом деле, чертовски умно: мастерская имитация его опуса позволяла адресату при желании отмахнуться от угроз, а отправителю -- в случае чего выдать их, пусть лишь на свой взгляд, за неуклюжий розыгрыш. Но только он собрался успокоить Антонеллу, убедить ее, что платить нельзя ни в коем случае -- вон за Массимину деньги отдали, и что получилось? -- как вдруг мужской голос произнес над ухом:

-- Итак, ваше мнение, мистер Дакфорс?

В первый, но, видно, не в последний раз Моррис понял преимущества погубленной красоты. Сколько бы сам он ни чувствовал, как вся кровь отливает от лица, никто другой не разберется в месиве из швов и бинтов. Он содрогнулся в душе, увидев Фендштейга -- точь-в-точь группенфюрер при полном параде и в очках без оправы, -- и сказал чистую правду:

-- Боюсь, полковник, это для меня китайская грамота.

-- Простите, не могли бы вы оставить нас наедине на пару минут? -- обратился Фендштейг к Антонелле. Слишком холодно обратился, по мнению Морриса, если учесть, что сейчас переживает несчастная. Тем не менее форма карабинера с белой перевязью и алыми лампасами смотрелась весьма внушительно. С эстетической точки зрения -- явный шаг вперед по сравнению с довольно непритязательным полицейским мундиром.

Свояченица скользнула прочь, на ходу пряча очки в сумочку. Моррис поймал себя на том, что неотрывно глядит ей вслед.

-- Синьор Дакфорс, -- начал Фендштейг с места в карьер, -- ничего не поделаешь, придется нам с вами снова поговорить. -- На изуродованном лице англичанина застыла маска смирения. -- Синьор Дакфорс, прошло уже больше месяца, как пропал человек, причем налицо все признаки отчаянного сопротивления. -- Полковник помолчал, пожевал губы, свел вместе кончики пальцев. -- С точки зрения возможности совершить убийство или похищение мы имеем трех подозреваемых: вас и двух довольно жалких бродяг.

-- Педерастов, -- уточнил Моррис.

Фендштейг проигнорировал это замечание. Может, полковник сам из маргариток, подумал Моррис. Его бы не удивило. Весь мир сегодня кишит этой заразой.

Фендштейг продолжал изучать собственные пальцы, словно в глубокой задумчивости.

-- На следующий вечер после преступления вы отсутствовали дома до двух часов ночи. Повторяю, до двух часов. Вы отказались назвать место своего пребывания. Поэтому, будучи убежден, что убийцей или похитителем являетесь именно вы, я распорядился взять вас под стражу, чтобы воспрепятствовать ложному алиби. Данная мера пресечения предусматривается в Приложении к Уголовному кодексу, Постановление семьсот семьдесят шесть дробь девяносто один.

Какая тоска... Взгляд Морриса упал на затянутое паутиной распятие над дверью. Верный знак полного забвения гигиены -- как телесной, так и духовной. Когда же наконец тирольский зануда даст знать, найдены ли письма в пальто? Надо понять, то ли бороться дальше, то ли сложить руки и отдаться на волю случая.

-- Затем вы сочинили, -- тянул Фендштейг тем же тусклым механическим голосом, что и при первой встрече, -- повторяю, сочинили, и то лишь после трехнедельных раздумий, самое нелепое алиби. -- Обратившись к тюремному психиатру, вы стали утверждать, что…

-- Per favore, Colonnello, -- перебил Моррис. -- Прошу вас, полковник, эта тема слишком болезненна для меня. Я прекрасно помню, что сказал, и не надо больше об этом.

Фендштейг заколебался, но не подал виду, что согласен. Затем продолжил:

-- Как бы то ни было, указанное постановление обязывает меня придерживаться полученной версии, пусть она и неправдоподобна, до тех пор, пока не будут найдены необходимые и достаточные доказательства ее ложности. Собственно говоря, чем слабей и абсурдней объяснение, тем лучше для следствия.

Он замолчал, так и не взглянув на Морриса, который пробормотал в наступившей тишине:

-- Если б знать, что психиатр будет болтать об этом на каждом углу, ничего бы не стал рассказывать. Я-то полагал, любая беседа с врачами строго конфиденциальна.

Недоверие к его алиби явственно читалось на худом очкастом лице, насупленном над расшитым стоячим воротом полковничьего мундира. Моррис искренне счел такой подход неразумным. Он же предельно точно и достоверно описал то место, где перелез кладбищенскую стену, расположение надгробий и все прочее. Пусть думают, что хотят, но совершенно очевидно, что по крайней мере однажды он там лазил. А с чего бы, спрашивается, его туда повело, как не скорбеть над гробом возлюбленной, раз это можно было сделать в тот единственный вечер?

Похоронить Бобо именно там все еще казалось удачным решением.

-- Как вам известно, -- продолжал Фендштейг с тщательно отработанной неумолимостью в голосе, которая, однако же, производила на Морриса все меньше впечатления, -- сразу после вашего освобождения городская полиция произвела арест двоих иностранцев, обвинив их, -- как я считаю, ошибочно, -- в убийстве вашего партнера и назначив безотлагательный судебный процесс на основании достаточно сомнительных косвенных доказательств.

Копируя официальный тон собеседника, Моррис заметил:

-- Этим людям я всячески старался помочь, а они отплатили за добро тем, что занимались в рабочее время содомизмом. За что мой партнер их и уволил, по-моему, совершенно справедливо. И тем самым дал веский повод разделаться с беднягой. На миг он позабыл, высказывал ли уже это Фендштейгу (или то был Марангони?), или же говорил нечто другое, возможно, даже противоречащее нынешней версии. Он -- вызывающе глянул на полковника, вновь погруженного в созерцание пальцев.

-- Учитывая их нравы, не буду изумлен, окажись они преступниками, -- нервно произнес Моррис.

Затянувшееся молчание карабинера приобрело зловещий оттенок.

-- Люди такого пошиба, -- продолжал Моррис, -- способны продать вам из-под полы видеокамеру, которая на поверку оказывается кирпичом или деревяшкой. Представляете? Пришли вы домой, открываете коробку, а оттуда валится кирпич и разбивает дорогой пол. Так они предают доверие тех, кто старался облегчить им жизнь.

Неплохо слегка окрасить нервозность праведным гневом. Мгновение Моррис наслаждался, воображая себя хамелеоном, то и дело ускользающим от ослабшей хватки озадаченного противника.

-- Это называется кусать кормящую руку, -- заключил он тоном непререкаемой правоты.

Полковник наконец взглянул на него. Он взвешивал ответ.

-- Что касается характера убогих, синьор Дакфорс, тут смысла нет гадать. Вполне допускаю, что ваше мнение о них соответствует истине. Тем не менее имеется еще один любопытный факт. И меня гораздо больше интересует именно он. Стоило полиции арестовать этих двоих, как мы, точнее, семья Тревизанов, получила пренеприятнейшее письмо, которое вам только что показывала синьора Позенато. Послание, я бы сказал, совпадает по стилю и содержанию с первым из писем о выкупе, полученных Тревизанами около двух лет назад, когда похитили их младшую дочь Массимину. Как вы это можете объяснить, синьор Дакфорс?

Синьор объяснить никак не мог -- хотя очень бы хотел, -- а потому просто молча смотрел на карабинера. Через щель в ширме он заметил темнолицего гнома, катящего тележку через палату, и окликнул:

-- Привет, Дионизио, как жизнь?

-- Чао, -- отозвался тот, -- круглый порядок!

-- Увидимся позже, -- сказал Моррис и добавил, будто это пришло в голову только что: -- Я тут вспомнил, один мой знакомый содержит отель в Шеперд-Буше, может, тебе стоит обратиться к нему?

-- Ух ты, здорово! Benissimo!

Будь только зубы поприличней, улыбку Дионизио, просунувшего голову за ширму, можно было бы назвать ослепительной. Карабинер, наоборот, нахмурился, но его суровость скорее походила на ребячью гримасу задетого самолюбия.

-- Прошу прощения, полковник, приходится цацкаться с больничным персоналом, если желаешь получать приличный уход.

Однако на Фендштейга это впечатления не произвело. Он, как ни в чем ни бывало, продолжал:

-- Теперь, синьор Дакфорс, буду признателен, если вы сумеете объяснить, почему письмо пришло спустя три дня после ареста эмигрантов -- не раньше и не позже. Впрочем, позже, насколько я понимаю, оно прийти просто не могло: отправитель воспользовался самым быстрым видом доставки, экспресс-почтой.

Моррис счел уместным возмутиться.

-- Полковник, уж если вы не разобрались, то что говорить обо мне. К тому же я почти целую неделю провел в больнице.

-- О, я-то как раз вполне способен найти объяснение, -- к Фендштейгу вернулось самообладание. -- Я просто надеялся, что вы сэкономите мне время и усилия.

-- Что ж, очень жаль, но придется вас разочаровать. -- Теперь уже Моррис должен был во что бы то стало казаться невозмутимым. Ставкой была его жизнь. Что же имел в виду полковник, сказав, что может все объяснить?

Фендштейг, выдержав паузу, вновь заговорил со зловещими нотками в монотонном голосе -- так могли бы "оказывать психологическое давление" электробритва или пылесос, случись им каким-то чудом ожить и обрести дар речи.

-- Я это объясняю вот как, синьор Дакфорс. Ознакомившись с последним письмом, мы пришли к закономерному выводу: в похищениях синьорины Тревизан и синьора Позенато, несомненно, тем или иным образом замешано одно лицо.

Вот оно! Моррис судорожно вздохнул. Игра закончена. Наконец-то они заметили очевидное. Он уже как будто даже ощутил знакомый запах дешевой дезинфекции и потных тел с легкой примесью мочи. Со странным безразличием Моррис подумал, нельзя ли будет попроситься к прежнему сокамернику, к которому он даже успел в какой-то степени привязаться. В конце концов, убийца-шизофреник куда интереснее для долговременных научных исследований, чем заурядный растратчик или громила.

-- Однако, узнав, что двух невиновных могут осудить за убийство, этот... -- Фендштейг задумчиво нахмурил непробиваемый тирольский лоб, -- этот чрезвычайно интересный маньяк, синьор Дакфорс, как следует из странного тона его писем, вдруг начинает испытывать угрызения совести и решает использовать свои навыки, чтобы убедить полицию в ошибке и дать понять, что здесь не убийство, а похищение. Да, воистину по воле Провидения полиция арестовала тех арабов. Это позволило нам выйти на след настоящего преступника.

Моррис опять вздохнул, уже по-другому. Если за что и следует благодарить Творца, так за то, что Он не дал ищейкам еще самую капельку, самую чуточку сообразительности. Моррис постарался изобразить непонимающий вид.

-- Позвольте, полковник, но мне кажется, крайне маловероятно... хоть у меня нет, конечно, такого опыта в этих делах, как у вас... -- Он помедлил, гадая, позволят ли нитки наморщить лоб. -- То есть я хочу сказать, очень странно, что личность, способная хладнокровно уничтожить прекрасную девушку и приятного молодого человека, может всерьез заботиться о каких-то цветных гомосексуалах. Даже берусь утверждать: будь я на месте убийцы, меня бы их судьба ничуть не волновала.

Это была почти правда. Почти, но не совсем.

Фендштейг промолчал. Моррис вдруг подумал ни с того ни с сего: а что, если Антонелла их подслушивает? Она, несомненно, будет оскорблена такими расистскими выпадами с его стороны. Хотя какая, в сущности, чушь -- все равно, что приговоренному к смерти добиваться права самолично отобрать солдат в расстрельную команду. Так же неожиданно, без всякой задней мысли, чувствуя, что игра подходит к концу, он спросил:

-- И кто, по-вашему, этот жуткий убийца?

Впервые с самого начала беседы Фендштейг прямо взглянул ему в глаза. Ощущение не слишком приятное. Водянистые зрачки за блестящими стеклами без оправы напоминали какой-то музейный препарат, который нерадивые лаборанты сгноили в пробирке ради своей науки.

-- Я продолжаю надеяться, синьор Дакфорс, -- произнес карабинер тоном охотника, наконец-то настигшего жертву, -- что именно вы, с вашим довольно-таки нездоровым интересом к кладбищам и гробам молодых девушек, просветите меня на сей счет.

Если и были в жизни Морриса моменты, которыми, независимо от исхода дела, он мог искренне гордиться, то сейчас наступил один из них. Загнанный в хитрую ловушку, прикованный к постели, припертый к стенке, обезображенный и даже не знающий, в отличие от прежних допросов, всех фактов, которые следовало сложить в правдоподобную версию, -- Моррис Дакворт, как он потом вспоминал, проявил себя на высоте вопреки всему. В самом деле, без ложной скромности можно сказать -- "сногсшибательное представление", хотя Моррис, разумеется, был не так глуп, чтобы приписывать успех одному себе. Потому что несомненно слышал ее голос и чувствовал ее духи. Массимина без запинки диктовала нужные слова, а он, балансируя на краю доски, под которой бушевало море, просто повторял за нею.

А за спиной у Мими стоял, надо думать… да, Сам Господь.

-- Полковник, -- он набрал в легкие побольше воздуха, словно готовясь к долгому спичу. -- Полковник, жестоко с вашей стороны издеваться над моей навязчивой идеей, которую я и сам считаю крайне болезненной и даже отвратительной с эстетической точки зрения. Хотя мой психоаналитик утверждает, что подобный случай принадлежит к самым распространенным в мировой практике. По крайней мере, полковник Фендштейг, среди тех, кому посчастливилось любить и быть любимым.

Он помолчал, а затем, с мрачной решимостью идущего в неизвестность, шагнул с доски, ожидая самого худшего -- бушующих волн, подводных камней и течений. Но лишь почувствовал, как волны стихают и позволяют ему, словно некогда -- возлюбленному Спасителю, пройти, аки посуху.

Мими держала его за руку.

-- Моя версия событий, если вы готовы выслушать убогого дилетанта, такова... Но почему, резонно спросите вы, я не предлагал ее раньше? Отвечу: исключительно из лояльности к компаньону и глубокого сочувствия его несчастной жене.

Он подождал, поразившись, что не испытывает даже качки, хотя как одолеть следующий вал, пока было неизвестно. Моррис, как всегда, ничего не планировал. Но в этом и крылся его дар.

Мими была рядом.

-- Бобо, то есть мой партнер, синьор Позенато, в последнее время производил впечатление человека... ну, скажем так, недовольного жизнью. Он во всем подозревал подвох, постоянно и беспричинно выходил из себя. Видимо, опасался, что близкая смерть синьоры Тревизан обречет его на жалкое, как ему казалось, существование менеджера третьеразрядной фирмы, на расширение которой практически не было шансов. И хотя, -- Моррис понизил голос, не отрывая глаз от ширмы, словно мог пронзить ее взглядом и обнаружить подслушивающую Антонеллу, -- хотя при предыдущих беседах я это отрицал из тех соображений, о которых уже вам сказал, у меня есть причины подозревать... хотя, конечно, нет стопроцентной уверенности... В общем, Бобо больше всего нервничал из-за того, что у него была другая!

Фендштейг потирал подбородок, судя по всему, ожидая от Морриса очередной выходки, как только что с Дионизио.

-- По правде сказать, Бобо регулярно отправлялся на завод, или, точнее, в свой офис по ночам. Да-да, срывался прямо среди ночи. Иной раз он казался раздраженным и озабоченным, вел себя с людьми слишком развязно или просто по-хамски, а те не могли понять, в чем дело. Отсюда нелепые слухи о наших ссорах.

-- Синьор Дакфорс, простите, что перебиваю, но это все лишь субъективные впечатления, которые очень легко высказать и слишком сложно проверить.

-- Если нужны доказательства, -- не сдавался Моррис, -- их несложно найти. Например, покупка сторожевого пса вполне могла быть связана с желанием обезопаситься во время свиданий в офисе. -- Отличная идея! -- Возможно, поэтому Бобо принял в штыки мое предложение ввести на заводе ночную смену. Я сейчас просто излагаю вкратце то, что уже давно подозревал...

Он еще и сам понятия не имел, о чем собирается поведать полковнику, но был абсолютно убежден: стоит лишь открыть рот, и все сразу станет ясно.

-- Впервые я задумался после того, как инспектор -- он ведь, кажется, инспектор, а то я вечно путаю? -- Марангони рассказал об анонимном звонке в полицию, из которого следовало, что с Бобо случилось нечто нехорошее, но он это заслужил. А когда я узнал, что собаку пытались отравить, подозрения перешли в уверенность.

Он дважды решительно кивнул, превозмогая боль, как человек, высказавший все до конца и сам убедившийся, что это правда.

-- И вот, когда я увидал, как бесится пес, я пришел к окончательному выводу. И поделился бы с вами своими сомнениями -- хочу сказать, полковник, я и сам сильно сомневался в виновности эмигрантов, как бы плохо они себя ни вели до этого, -- да, я бы обязательно все вам рассказал, если бы не выяснилось, что Бобо уже решил эту проблему, отправив письмо.

Балансируя на грани обморока и экстаза, Моррис вдруг понял, что пыталась донести до него Мими уже несколько дней подряд: тело не найдут никогда. Это его самый важный козырь. Раз тела нет, значит, можно выдвигать любые версии.

-- Mi scusi, -- перебил Фендштейг, на сей раз с намеком на тревожное любопытство, пусть и под покровом сарказма. -- Простите, вы что, собственно, имеете в виду?

Резонный вопрос.

-- Бобо все сам подстроил, чтобы сбежать с любовницей, -- на ходу придумал Моррис. И затем, словно сука, разрешившаяся от бремени в долгих и трудных родах, принялся вылизывать свое произведение, одновременно умиляясь и не веря глазам. -- Посудите сами, полковник, тело не найдено, даже машина исчезла без следа... -- Моррис кропотливо обставлял новую выдумку деталями, будучи заранее уверен, что любая из них придется к месту. Иначе Мими запретила бы ему так говорить, разве нет? -- Ведь на самом-то деле, полковник, единственным указанием, что в офисе случилось нечто ужасное, остается погром. Да еще немного крови, которая могла принадлежать кому угодно, и прерванный звонок в полицию, что также несложно устроить. Затем анонимное сообщение по телефону, и наконец, письмо о выкупе, которое, как вы понимаете, тоже мог сочинить сам Бобо. Он, как я уже сказал, был очень милый человек... до этой истории, я имею в виду. И, наверное, не смог бы допустить, чтоб за его мнимое убийство осудили невиновных... Но больше всего меня убеждает, -- подытожил Моррис, сам еще не зная, почему, -- попытка отравить пса.

-- Ах, -- -- вздохнул Фендштейг, -- так значит, вы теперь собрались объяснить мне, зачем понадобилось травить собаку. Очень, очень впечатляюще, синьор Дакфорс. -- Но глаза полковника опасно сузились.

-- Ну, замышляя бегство, Бобо, -- Моррис начал долгий и извилистый подъем в гору, отнюдь не уверенный, предстоит ли одолеть одну-единственную вершину, или за ней откроется целая гряда, -- не мог предвидеть, что придется сочинять это письмо о выкупе и все другие, которые, несомненно, еще последуют. Откуда ему было знать, что полиция, как вы справедливо заметили, сделает глупость -- арестует несчастных эмигрантов на основании ничтожных косвенных улик. -- Из элементарной вежливости Моррис не упомянул, что кто-то другой оказался настолько туп, чтобы заподозрить даже его. Чего, разумеется, Бобо также предусмотреть не мог. -- Ну вот, а в офисе у него хранилась папка, озаглавленная, если память мне не изменяет... да-да, "Тревизан, Массимина" -- она просто стояла на полке, на виду. -- Моррис вобрал в себя воздух. -- В ней, как можно догадаться, находилась подшивка документов, связанных с пропажей Массимины. Понимаете, о чем я толкую?

Фендштейг не понимал.

-- Если человек, пославший последнее письмо, -- Моррис с удивлением открывал все новые зерна истины в собственных словах, -- не похищал Массимину, а так, скорей всего, и есть: зачем настоящему преступнику снова привлекать к себе внимание, повторяя уже известную уловку? -- значит, этот человек имел свободный доступ к старым посланиям. Бобо, как я уже говорил, держал их в офисе, поскольку в той трагической истории официально представлял семью Тревизанов. И, замечу кстати, игнорировал при этом все добрые советы, которые я ему давал. Думаю, папку вы обнаружите на месте, но писем о выкупе там уже нет. Бобо понадобилось их забрать, чтобы использовать как образец для послания, которое отправил он сам!

Фендштейг вытаращил на него из-под очков такие же стеклянные глаза. По крайней мере, теперь Моррис мог быть уверен: карабинеры не нашли писем в его пальто. Но их нашел кто-то другой, и вовсе не Бобо.

-- А собака? -- спросил полковник.

Моррис открыл было рот, но тут Массимина, кажется, его покинула. Господи Иисусе, зачем, в самом деле, Цыплаку было убивать эту тварь?

-- Так как насчет собаки? -- повторил Фендштейг.

-- Ну, не мог же он рисковать, проникнув в офис самолично, -- нашелся Моррис. -- Заплатил кому-нибудь и предупредил об опасности. Может, как раз его любовница там и побывала, откуда мне знать? Проклятый зверь не давал проходу, вот его и решили убрать.

Наступило долгое молчание. Дионизио опять прикатил свою тележку. То и дело слышались слабые стоны пациентов, пытавшихся свыкнуться с увечьями. Наконец Фендштейг встал, выпрямился во весь рост и в последний раз смерил Морриса холодным, пронзительным взглядом.

-- Синьор Дакфорс, все, что вы сейчас сказали, будет тщательно проверено. Но хочу, чтобы вы знали: лично я не верю ни единому вашему слову. Напротив, более чем когда-либо убежден, что дело закончится вашим арестом по обвинению в убийстве синьора Позенато. Решающие улики будут найдены, это вопрос лишь времени.

Глядя ему вслед, Моррис не мог избавиться от мысли, что полковник, скорее всего, прав. Либо так, либо придется самому создать какие-то доказательства, которые раз и навсегда заставят их согласиться с предложенной версией.

Но что и как сделать, он не знал.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Глава двадцать девятая

Мать всегда называла его "мой красавчик". Оттого, не в последнюю очередь, Моррис ею так восхищался. Мама обожала своего мальчика, мальчик обожал маму. Казалось, они считали друг друга совершенством...

Моррису навсегда запомнилось, как он заболел ветрянкой. Совсем не потому, что эту досадную хворь угораздило совпасть с обычными признаками юношеского созревания, высыпавшими на коже. Но как-то раз, спускаясь в кухню за мазью для распухшего лица, Моррис расслышал за бормотанием телевизора, как мама говорит отцу: "В самом деле, он с этими прыщами прямо как маленькое чудище". И родной голос... рассмеялся!

Моррис застыл как громом пораженный. Мало того, что мать издевалась над ним, ей вторил злобный гогот отца. Тот пробасил: "Ничего, пройдет через пару недель, а пока нашей маргаритке только на пользу, меньше будет нос задирать и любоваться собой". Мать тоном единомышленника, что было уж совсем непростительно, отозвалась: "Может, ты и прав, Рон. Во всяком случае, не повредит".

Не повредит! Ходить с прыщами! Превратиться в чудище! И она назвала этого борова по имени! Давно Моррис не слышал подобных мерзостей. Если и есть на свете более поганое имя, чем Моррис, то разве что Рон. Впрочем, старый пивохлёб никогда этого не понимал, его такие вещи вообще не волновали. Сорвавшись с места, Моррис -- бросился наверх, чтобы взглянуть в зеркало. В тусклом свете сорокаваттной лампочки -- дань упорной борьбе папаши с тем, что он называл Моррисовой читалкой, -- его физиономия напоминала поле брани между войсками угрей и прыщей. Природная блондинистая чистота пала в этой битве, даже представить было нельзя, что еще недавно он выглядел совсем иначе. Но он все равно заставлял себя смотреть -- переживая свое уродство, из-за которого мать предала его после стольких лет счастья. И предала не с кем-нибудь, а с папашей! Именно тогда, перед зеркалом, Моррис понял: не в том проблема, что урод ненавидит сам себя и весь мир. Уродство помогает остальным объединиться против урода.

Глядя на себя сейчас, когда швы сняли и можно было наконец оценить весь ужас, Моррис не чувствовал ни гнева, ни отвращения, ни скорби по утраченной красоте. Ему было страшно. Вдруг незажившие шрамы и дикий цвет перекошенного лица отнимут шансы на победу? Что если Паола захочет от него избавиться? Моррис всегда понимал, что жену влечет его внешность, и ничего больше. Не даст ли она теперь волю неизбежным подозрениям? Ведь Фендштейгу довольно малейшего намека на доказательства, чтобы вцепиться бульдожьей хваткой в неприглядную правду.

А Антонелла -- сохранит ли она прежнюю симпатию? Не воспримет ли нынешнее уродство зятя как отражение внутренней, духовной ущербности? И разве сам Моррис так не считал? Пожалуй, в какой-то степени -- да, хоть он никогда не разделял запутанных идей платонизма. А Форбс? Но ему-то, собственно, с чего отворачиваться, если лицо Морриса превратили в шмат сырого мяса? И все же такое вполне может статься. Вполне. Возможно, даже Кваме перестанет его слушать. Что еще останется негру, коль скоро он почует, что все остальные крысы бегут с корабля по имени "Моррис Дакворт"?

Горькая правда заключалась в том, что сам Моррис потерял уверенность в себе, лишившись неоспоримого преимущества, своего волшебного талисмана. Раньше, заглядывая краем глаза в зеркало из-за чужой спины или просто ловя свое отражение то в оконном стекле, то в полированной крышке стола, он мог сказать, не кривя душой: я красивей и умней их всех... моложе и здоровее Марангони, и куда как привлекательней таких, как Фендштейг или Бобо.

Теперь конец всему! В мутном, треснувшем зеркале убогой больничной ванной Моррис видел незнакомца с обритым, как в концлагере, черепом, торчащими ушами и щеками, словно сшитыми из лоскутов. Бережно он провел пальцем по одному из рубцов. Так могла бы дотронуться мать или возлюбленная, но кожа начисто потеряла чувствительность. Глаза наполнились слезами.

-- Мими, -- простонал Моррис. -- Хоть ты-то меня не отвергнешь? -- Он не отрывался от зеркала; слезы катились по изрытым щекам.

И тут вдруг осенило, что его нынешний вид тоже может стать своего рода преимуществом. Опыт бесчисленных передряг, из которых состояла вся его жизнь, подсказывал Моррису: из любой неприятности в конце концов можно извлечь хоть какую-то пользу. Вот и сейчас его уродство прочнее привяжет к нему Мими. Точно так же, как привязала бы больница или тюрьма. Ибо теперь Моррис нуждался в ней как никогда прежде. А она -- в отличие от всех других, которые только ластились, досаждали или обвиняли, -- могла жить лишь в нем и лишь благодаря ему. Совершенно неважно, красив он или страшен. Потому что он единственный по-настоящему помнит Мими и хочет, чтобы она оставалась в нем. Их судьбы сплетены навечно, и гораздо теснее, чем если бы они были просто мужем и женой.

Моррис попал в больницу в воскресенье, десятого апреля. Показательный, как он надеялся, процесс над Фаруком и Азедином был назначен на двадцать восьмое, и именно этот день (надо понимать, намеренно) назывался в качестве последнего срока уплаты выкупа в миллиард лир. В то же время полиция, невзирая на нажим со стороны карабинеров, отказывалась принимать ультиматум всерьез и не собиралась переносить судебное заседание. Марангони не сомневался, что эмигранты виновны и будут стерты в пыль жерновами юстиции. Пресса тоже с наслаждением барахталась в домыслах по поводу подметных писем. В любом случае, чувствовал Моррис, надо как можно скорей выбираться из больницы.

Но Дионизио объяснил, что пациентов с его диагнозом врачи обязательно наблюдают еще четверо суток после снятия швов. Очень важно, как будут выглядеть прооперированные участки. "В каком смысле?" -- потребовал ответа Моррис. Его нетерпение росло. После целой недели бездействия каждая секунда казалась на вес золота. Он должен, должен наконец знать, что с его пальто! Нельзя допустить ни малейших подозрений на свой счет.

"Кожа может сильно висеть. Она очень серьезная". Моррис только пожал плечами. Нетрудно было догадаться, что спорить здесь не приходится.

Но вдруг он понял, что отчаянно, даже злорадно жаждет видеть, как воспримут люди его нынешнее, и впрямь чудовищное лицо. Моррис, во всяком случае, с наслаждением вынесет свой приговор ближним, да и любопытно узнать, насколько он был прав или не прав, доверяясь им. Так что, поболтав с Дионизио о том, насколько удобнее стали пригородные поезда с тех пор, как двери могут открывать сами пассажиры, Моррис дождался, пока придурковатый санитар удалится, достал из шкафчика свои вещи, переоделся в загаженном туалете и благополучно покинул больницу ровно на девяносто шесть часов раньше, чем кто-либо мог ожидать.

Пока все шло как надо. Первым делом он взял такси до центра, а там устроился за одним из столиков, превративших Пьяцца-Бра в подобие разноцветной шахматной доски. Глянув поверх газеты на подошедшего официанта, он без труда заметил тщательно скрываемое замешательство. Моррис заказал аперитив и легкую закуску, а затем обратил подранную собачьими клыками маску к толпе весенних туристов, прогуливавшихся по эспланаде. Щурясь от яркого солнца, японцы и немцы сворачивали от живописных руин арены к пестрым стойкам баров, задерживались на секунду, выбирая между голубым, зеленым, желтым, белым, розовым -- кричащих или приглушенных тонов, -- пока беззаботно скользящие взгляды не спотыкались о голый череп и пунцовые шрамы на заштопанном лице. Подсознательная реакция была мгновенной. Так смотрят люди на любого, кто хоть невольно, но болезненно заденет их понятия о приятном и пристойном. К примеру, на малолетнего идиота, тычущего ложку с кашей себе в глаз. Священник ускорил шаг и невольно перекрестился. Дама гвардейского роста притворилась, что увлеченно разглядывает нечто у Морриса за спиной. Один малыш уставился, разинув рот, но мамаша тут же потащила его прочь.

Моррис ухмыльнулся. Надо полагать, гротескно. Набрав номер на мобильном телефоне, который купил специально для больницы, он произнес: "Я стал чем-то вроде ходячего напоминания о бренности земной юдоли. Это мне подходит, Мими!"

Он уже начал привыкать к мысли, что отныне одним своим видом станет выводить людей из равновесия. Ну и что? В конце концов, разве он не выбрал для себя с самого начала такую роль, особенно с баловнями судьбы вроде Паолы и Бобо?

"Знаешь, Мими, я все больше подозреваю, что именно это назначил мне Господь, послав в безумную схватку с бешеным псом…"

Он оборвал фразу и машинально набрал отцовский номер. Но борова не оказалось на месте; кроме того, он наверняка не помнил про Моррисову ветрянку. Любое событие из папашиной памяти алкогольные пары уносили за неделю-другую. Может, оно и к лучшему. В последние дни Морриса, похоже, было очень легко отвлечь, а ему надо сосредоточиться на предстоящих событиях.

Только он дозвонился Антонелле, как на другой стороне площади заметил Форбса, чей кричащий галстук бросался в глаза за сотню метров.

-- Pronto?

Форбс был в компании человека помоложе -- сдается, не из эмигрантов, поскольку тот носил бороду. Разглядеть его как следует мешала толпа японцев. Однако почему это так беспокоит?

-- Это Моррис.

Тихий голос невестки дрожал, словно она с трудом сдерживала слезы. Что-то там еще стряслось. Наблюдая краем глаза за Форбсом и его подозрительно знакомым спутником, Моррис заставил себя сосредоточиться на Антонелле -- и тут же поразился, до чего похож ее голос на голоос Мими.

-- Сегодня мне придется задержаться, -- меж тем объясняла она. -- Так что времени нам хватит только на одну главу.

Моррис ее успокоил. Сегодня он готов безропотно скучать в постели: врачи сказали, его скоро выпишут. Ложь далась на удивление просто. Проблема в том, чтобы не забыть. Вечером Антонелла придет в больницу, значит, надо вернуться.

-- Послушай, только не вздумай платить. Я имею в виду выкуп.

Антонелла ничего не сказала в ответ. И снова ему почудилось, будто она сдерживает рыдания. В этот момент принесли его заказ. Моррис прокашлялся в трубку на случай, если официанту вздумается что-то сказать. Но куда, к черту, подевался Форбс с этим бородатым ублюдком? Вертеть головой так больно. Моррис шумно отхлебнул из бокала и объяснил: "Лекарство".

-- На самом деле, -- добавил он, -- я не верю, что Бобо у них. То есть… -- он осекся, -- мне известно только то, что пишут в газетах.

Ожидая, пока невестка отзовется, он отпил еще, потом сказал:

-- Понимаешь, на твоем месте я не стал бы так просто бросаться миллиардом.

Похоже, Форбс с приятелем заскочили в один из баров под крышей. Небось, старику, как всегда, приспичило уединиться в сортире.

Антонелла все молчала. Наконец, сглотнув, произнесла бесцветным голосом:

-- Моррис, я нашла письма. Сегодня утром.

-- Что? -- Сердце, кажется, пропустило пару ударов.

Письма?!

Антонелла не выдержала и зарыдала в голос.

-- Он... у него была женщина. Он хранил ее письма вместе с фотографиями своего первого причастия!

-- Тония! -- охнул Моррис. -- Какая жалость...

И так естественно прозвучало это милое уменьшительное имя.

-- O Dio! Эти письма -- они за много, много месяцев, такой ужас...

Неожиданно у него вырвалось:

-- Как бы я хотел быть рядом и утешить тебя.

-- Моррис... -- Антонелла окончательно сломалась.

Он деликатно обождал, потом вернулся к сути дела:

-- Боюсь, тебе придется рассказать о них полиции. Я понимаю, как больно и неприятно, но это нужно сделать ради справедливости, для несчастных эмигрантов. Его исчезновение может быть как-то связано с той женщиной.

-- Да-да, конечно.

Морриса вдруг встревожила новая мысль.

-- Я так понимаю... -- он заколебался. -- То есть хочу сказать, ты с ней говорила? С этой девицей, кто бы она… В смысле, может, она нам подскажет…

-- В том-то все и дело, -- всхлипнула Антонелла, -- я понятия не имею. Даже имени не знаю: она подписывалась либо "твоя Цуцу", -- бедняжка едва не задохнулась, -- либо... о-о... "твоя сладкая курипочка".

-- Но должны же быть какие-то детали, зацепки…

-- Все письма только о сексе, -- отрезала Антонелла. -- Боже, Боже мой, какая гадость... -- голос ей опять изменил.

Моррис без конца успокаивал ее -- и непритворно сожалел. Версию побега с любовницей пока придется отложить. Она больше всякой другой будет выглядеть притянутой за уши. Правда, когда случается неприятность, скажем, пропадает кто-нибудь, версий могут быть сотни, тысячи, как сейчас. Несмотря на следы драки в офисе, Бобо вполне мог улизнуть со своей пассией, подстроив похищение, чтоб замести следы интрижки. А может, кто-то их шантажировал. Отчего нет, запросто. Вот им и пришлось исчезнуть.

В трубке раздавались стоны и вздохи. Моррис решил, что сочувственное молчание лучше всего сможет выразить его негодование и в то же время отказ верить в подобные бесчинства.

-- Как он мог так поступить со мной, Моррис? Как он мог?

-- Кто-то может, кто-то нет, -- философски заметил он. -- Я бы не смог, например. Но сейчас важно сообщить в полицию. Это поможет суду правильно разобраться с теми парнями. -- Главное, не забывать о милосердии.

-- Да.

-- И ни в коем случае не плати выкуп, пока не будет железных доказательств, что его именно похитили.

Постепенно приходя в себя, невестка перешла на деловой тон: -- Об этом не беспокойся, Моррис. Я не должна говорить, но карабинеры велели приехать с деньгами в указанное место, а они спрячутся поблизости и схватят бандитов. Срок назначен ранним утром в день суда. Потом, что бы там ни было, пойду на процесс как свидетельница. Какой кошмар! Хоть бы все кончилось поскорей, и уехать куда глаза глядят.

Едва Моррис открыл рот, еще не зная, что скажет, как увидал, что к нему направляются Форбс и... да, не кто иной как Стэн. Слабо надеясь, что теперь его не смогут узнать, и зажмурив глаза, чтоб самому не выдать себя, он торопливо бросил Антонелле: пришла сестра делать уколы -- жду тебя к семи, почитаем Экклезиаст -- держись, не падай духом.

И едва он выключил телефон, мерзкий голос провизжал над ухом:

-- Эй, старичок, тебя что, разбомбили? Зашибись!

Моррису никогда не нравился Стэн Альбертини. Но очевидная насмешка судьбы заключалась в том, что как бы редки и странны ни бывали их встречи, Стэну, похоже, Моррис как раз нравился. Тупой янки со своей вечной улыбочкой был само участие. Идешь ты, чего это с тобой стряслось? Где, когда? Да уж, влетел! Ну не кисни, старичок, помнишь, в каком я был виде, когда мы встретились в Риме, еле ноги таскал. Полтела в гипсе после аварии…

Подчеркнуто обращаясь к одному Форбсу, Моррис произнес ледяным тоном:

-- Не знал, что вы знакомы. -- А про себя подумал, какой все-таки идиот этот Стэн. Если бы искромсанное лицо так зарастало, как поломанные ноги. Ты будешь умирать от рака, а Стэн расскажет в утешение, как у него в пятом классе разболелся зуб.

-- Я тут вел переговоры насчет должности в летней школе, -- пояснил Форбс. При чем здесь гуляние под ручку по площади, было совершенно непонятно.

На миг повисло неловкое молчание. Форбс из-под пыльных ресниц разглядывал Морриса куда пристальнее, чем случалось прежде. Впрочем, он, вероятно, всего лишь хотел показать, что не стесняется взглянуть в лицо уроду. Моррис подумал с тоской: в том, что касается реакции ближних, нужно было предусмотреть больше вариантов. Гораздо больше. Исключая, само собой, недоумков вроде Стэна.

-- Старина Пит -- хочет, чтобы я прочел курс лекций по ВЖ в этой лавочке, которую он устраивает.

Моррису ни разу не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь звал Форбса Питом. Равно он не смог с ходу отгадать, что означает ВЖ. В устах Стэна -- разве что "в жопу"?

-- Венецианская живопись. У Стэна диплом по истории искусства, -- пояснил Форбс, загадочно потупившись. Определенно, в разговоре ощущалась какая-то неловкость, надо полагать, из-за Морриса. А может, и нет.

-- Я подумал, -- продолжал непрошеные объяснения Форбс, -- для разнообразия неплохо бы представить и американский подход к искусству. В наше время не стоит создавать в школе слишком английскую атмосферу.

Тут Стэн обнял старшего товарища и нежно привлек к себе. Что живо напомнило Моррису омерзительный диспут о предполагаемых преимуществах бисексуального образа жизни. Однажды он услышал такое, когда одиночество толкало в компанию неприкаянных побродяжек, каким некогда был и он сам. Больше всего поражало, до чего тщательно пожилой джентльмен скрывает вполне понятное отвращение к амикошонской выходке этого недоумка. Стэн явно не стоил его забот. При первом же случае надо будет объяснить Форбсу, что нет никакой нужды связываться ради экономии с задрипанными провинциалами. Моррис охотно даст денег на настоящих специалистов, по крайней мере, в первые год или два.

Он встал.

-- Пора обратно в больницу. Меня отпустили на несколько часов, чтоб разобраться, -- чуть было не ляпнул "с полицией", -- с завещанием старой синьоры.

Форбс и Стэн пообещали его навестить. Возможно, завтра. Надо полагать, оба чувствовали себя слегка виноватыми оттого, что с ними все в порядке. Уже собравшись идти, Моррис повернулся к Форбсу:

-- А кстати, когда это произошло... ну, с собакой, вы не припомните, кто взял мое пальто?

Лицо старика не дрогнуло. Выцветшие глаза оставались ясными.

-- Ваше пальто?

-- В кармане был бумажник.

Стэн, явно не понимавший, о чем речь, вдруг брякнул ни с того ни с сего:

-- Ну, ясное дело.

Наркотиков, что ли, нажрался?

Форбс покачал головой.

-- Помню, после того, как карабинеры пристрелили собаку, один помогал Кваме отнести вас в машину. Может быть, кто-то из этих двоих снял с вас пальто. А потом… -- он задумчиво выпятил губы, до странности сочные на пергаментном лице. -- Nec scire fas est omnia⁽²¹⁾.

-- Ох, старичок, до чего ж он крут со своей латынью! -- расхохотался Стэн, снова облапив Форбса.

Моррис поспешил прочь в необъяснимом смущении.

Глава тридцатая

Часы пробили полдень. Моррис брел через бурлящую красками площадь. Порфировые веера расстилались под ногами, нарядные дети катались на трехколесных велосипедах среди туристов, очарованных местными красотами. Наверное, надо идти прямо к Фендштейгу с повинной, думал он. Теперь, когда он безобразен и с виду, и в душе, что для него свобода? Свобода, когда все шарахаются прочь или в лучшем случае снисходят до него. Вот и Форбс предпочел дружбу Стэна. Ведь верно, Мими? Верно? Так признаться в содеянном или нет?

Ангел-хранитель безмолвствовал. Не было смысла даже доставать телефон. Моррис остановился у памятника королю Виктору Эммануилу. Как меняется настроение! Внезапный порыв заставил его помахать таксисту. Прежде чем идти сдаваться, он съездит домой и все обсудит с Паолой. Потребует ответа, почему она притворялась, будто не беременна. Заставит рассказать, что ей известно. Возможно, даже сообщит кое-что, чего она не знает. Но главное, выяснит, собирается ли она бросить его, какое будущее его ждет, если удастся вырваться из лап правосудия. Похоже, вся депрессия как раз оттого, что жизнь с Паолой превратилась в тяжкое бремя. Насколько же легче без нее -- в больнице или даже в тюрьме.

Но вряд ли он сможет признаться Паоле в самом важном и попросить у нее развода, чтобы жениться на Антонелле.

Такси, свернув в последний раз, остановилось у чугунных ворот. В полном смятении, растревоженный донельзя, мучительно балансируя на опасной грани безумия, между поражением и победой, Моррис шел раз и навсегда выяснить отношения с Паолой. Сказать, что готов сдаться властям, или просить ее о помощи -- он и сам еще не знал.

Он окликнул жену из холла, но никто не отозвался, и Моррис прошел в гостиную. На дубовом столике лежала городская газета, раскрытая на странице с заголовком: "ВСЕ БОЛЬШЕ ЗАГАДОК В ДЕЛЕ ПОЗЕНАТО". Моррис даже не взглянул, о чем там речь. Прошли времена, когда его волновало, что пишут газеты. Он стал старше и мудрей.

Растерянно оглядывая комнату, он дивился ее добротной элегантности: изразцовый пол в шахматную клетку, антикварная мебель, солнечные блики на полировке. Именно такую солидную обстановку выбрал бы он сам, стал бы ее неотъемлемой частью и носил ее в себе. Если б только не пришлось сделать того, что он сделал ради достижения цели...

Моррис, не раздумывая, направился к каминной полке и открыл корзинку для рукоделия старой синьоры. Заштопанные трусики были там, где он их оставил, проносив несколько дней в кармане. И снова, как много раз прежде, он попытался представить юное тело Мими. Как темны были волосы у нее на лоне, как густы и блестящи!

Пять минут спустя, вытянувшись на старой двуспальной кровати, куда много лет ложилась Массимина, глядя мутным взором на Увенчание Девы, Моррис почти уже довел себя до оргазма с помощью картины и трусиков Мими, как вдруг в холле зазвонил телефон. Рука застыла в испуге. Взять трубку никак не получалось, но звонок явно был посланием от Мими, не желавшей, чтобы он так себя вел. Одно дело секс с Паолой, но еще ни разу он не разрешал себе думать о ней при этом. Будь что будет -- Моррис закрыл глаза и расслабился, с мучительной сладостью постигая таинство отрешения.

Неожиданно раздался голос: "Извините, нас сейчас нет дома…"

Моррис сорвался с кровати, поспешно подхватив брюки и запихивая в карман скомканные трусики, но тут узнал интонации жены, чье притворство подчеркивал дешевенький магнитофон. Он замер и перевел дух. Автоответчик -- это что-то новое. Почему она не сказала? Моррис прислушался. Гудок, затем слабый щелчок. "Паола?" Пауза. "Ты тут, signora bella?" Снова пауза. "Извини, крошка, я сегодня подзадержусь чутку". ПО БАСУ И ПОНЯЛ! После этого автоответчик продолжал пищать и гудеть уже без слов.

Моррис тупо уставился в пространство. Потом прикусил костяшку пальца. Ради всего святого! Застегнув ремень, он буквально скатился по ступеням и выскочил наружу. Повозившись с ключом, откинул тяжелую дверь гаража, где, само собой, не было ни "мерседеса", ни Паолиной "ланчи". Стоял лишь древний "фиат" синьоры Тревизан. Странный снобизм у этих потомственных богачей, что предпочитают допотопные экипажи. Но, по крайней мере, ключи торчали в зажигании. "Фиат-то, конечно, совсем даже не люкс, как сказал бы старина Форбс. Тем не менее -- да будет свет..." -- мрачно скаламбурил он, забираясь в машину.

Та упорно не желала заводиться. Аккумулятор давно разделил участь хозяйки, только закопать его никто не потрудился. Моррису пришлось толкать ржавую тачку по белым камням к воротам, потом скатываться по крутому склону. "Фиат" ожил, к счастью, буквально за секунду до того, как врезаться в трактор, тащивший прицеп с навозом. Ну, страна! Моррис безжалостно гнал клячу, не заботясь о зрителях, и обнаружил, проехав через весь город, что на оживленных улицах его физиономия в сочетании с разваливающимся кабриолетом производит необычайный эффект.

Четверть часа спустя, когда он был уже на другом конце Вероны, раздался звонок.

-- Моррис, вы меня слышите? -- Голос Форбса, насколько позволяла угадать дребезжащая таратайка, дрожал от волнения. Но Моррису было не до того. Он даже не стал изображать, что вернулся в больницу, а спросил прямо в лоб, что стряслось. И, не дав Форбсу продолжить, желчно добавил:

-- Стэн Альбертини не сможет быть достойным преподавателем ни в нашей, ни в какой другой школе. Зря вы тратите на него свое время. Кстати, раз уж я вложил в это дело столько денег, буду признателен, если впредь вы станете советоваться со мной, прежде чем брать кого-то на работу.

-- Послушайте, Моррис, я нашел машину. Только что.

Сосредоточившись на повороте, Моррис не сразу сообразил.

-- Я всегда говорил, что вам нужна машина, -- согласился он. -- Но если хотите, чтобы я за нее заплатил, придется одалживать ее ребятам, когда они вечером поедут в город поразвлечься.

Форбсу следовало напомнить, кто здесь хозяин.

-- Нет-нет, Моррис, я нашел ту машину.

-- Какую?

-- Слушайте, я тут показывал Стэну школу и ее окрестности. И заглянул, сам не знаю зачем, в конюшни за домом, где сломанный трактор.

Моррис даже не пытался понять, о чем он, так не терпелось увидеть, действительно ли "ланча" жены стоит у их бывшего дома.

-- Я хочу сказать, за этим трактором, по-моему, спрятана машина Бобо.

Бобо! Моррис немедленно съехал на обочину, но предусмотрительно не заглушил дряхлый движок.

-- Какая марка, цвет?

Форбс ответил.

-- Вы об этом говорили Стэну?

-- Нет, машина просто стояла за трактором. Не стоило обращать его внимания.

-- Но ведь полиция наверняка произвела обыск.

-- В первые дни. А потом нет. Кто-то, наверное, перегнал ее к дому уже после всего.

Мысли мелькали так быстро, что Моррис не мог сообразить, о чем же он, собственно, думает.

-- Боюсь, это означает, что его все-таки убили Фарук и Азедин. Наверное, они и спрятали машину там, когда вернулись, или сговорились с остальными. -- орбс словно бы ждал подтверждения своих слов и одновременно боялся этого.

Однако Моррис с ходу отверг кажущееся очевидным объяснение, причем без всяких логических рассуждений. Возможно, потому, что научился угадывать в простых объяснениях ловушки.

-- Наоборот, -- возразил он, -- мне как раз кажется, кто-то хочет их подставить.

Телефонная линия, которую, по мнению Морриса, вполне могли прослушивать, никак не реагировала. И вот что странно, подумал он: с каким бы пристрастием полицейские ни вели допросы, на самом деле они не очень-то стараются. Например, не обыскивают регулярно старые конюшни. Наверное, у этих бедолаг, в отличие от книжных и киношных сыщиков, по горло менее -- запутанных дел, с которыми разбираться сподручнее, или же они больше озабочены своей интимной жизнью и семейными неурядицами, чем исчезновением Бобо Позенато. Что, если опять-таки разобраться, вполне резонно.

-- Кто же мог такое придумать? -- Форбс перешел почти на шепот.

-- А вы точно не помните, кто снимал с меня пальто в то утро? -- многозначительно спросил Моррис. -- Мне сейчас кажется, это был Кваме.

Пока Форбс боролся с собой, готовясь к неотвратимому признанию, Моррис подвел итог:

-- Так или иначе, пока никому ничего не говорите. Хорошо? Я приеду сам, как только смогу.

-- Splendide mendax⁽²²⁾, -- пробормотал Форбс.

-- Чао, -- распрощался Моррис. Даже если весь остаток дней ему придется провести за решеткой, спасая чужие души, никто не сможет сказать, что он не получил удовольствия, удерживаясь на спине норовистой лошадки сколько было сил.

Глава тридцать первая

На пригорках вокруг Монторио цвели вишни, скучноватый однообразно-зеленый пейзаж сделался похож на торт со взбитыми сливками. Моррис вылез из машины в полусотне метров от дома, постаравшись не хлопать дверцей. Во всей округе слышно было лишь басовитое гудение пчел да кваканье лягушек в деревенских прудах.

Вот еще один прекрасный уголок, подумал Моррис -- и поразился своей способности воспринимать окружающий мир в столь горестный момент. Ибо ее "ланча" была здесь. На самом деле стояла. Наяву.

Внезапно средь сельской идиллии взвыл мотор какого-то механизма -- стройка под окнами продолжалась. Никто не услышит, как Моррис войдет.

Приблизившись к воротам, он заметил, что один из шести установленных рядком почтовых ящиков больше не сверкает нержавеющей сталью, но выкрашен в черный цвет. Из него выглядывал белый листок. Моррис вытащил послание и прочитал. Адресату сообщали, что его дальнейшее проживание в шестой квартире -- именно таков был номер ящика -- является нежелательным. Послание заканчивалось туманными, но весьма неприятными угрозами. Прекрасные пейзажи, судя по всему, вовсе не гарантировали пристойного обхождения. Опуская бумагу обратно в ящик, Моррис решил это запомнить -- так откладывают в сторону фрагменты головоломки, пока не появится -- напарник, чтобы сложить их воедино. "Скоро. Очень скоро все закончится", -- подсказывала интуиция. Когда Моррис произнес это вслух, ему почудилось, что говорит не он и даже не Мими, а оба прислушиваются к чему-то... или к кому-то.

Моррис был почти готов к решению. Вернее, к разрешению.

Машина -- тот самый экскаватор -- продолжала громыхать за оградой. Моррис тихо отворил ворота и по дорожке дошел до двери. Ступени, отделанные под мрамор, местами уже начали крошиться, и стало видно, что это всего лишь шлифованный известняк. Достав ключ, он прислушался -- ничего, кроме шума стройплощадки. Это могло создать проблему: дверь открывалась прямиком в гостиную, а вдруг они сейчас именно там?

И все-таки это его квартира, пусть даже они там просто обсуждают семейный бизнес. Моррис имеет полное право в любой момент войти в помещение, где законная супруга, носящая его ребенка, общается с человеком, которому он дал жилье, работу, которого кормил и одевал.

В то же время жар во всем теле, струйки ледяного пота на спине и дрожь в пальцах, вставлявших ключ в замок, подсказывали Моррису, что там не просто беседуют. Рядом с собой он чувствовал Мими и вновь смутно осознавал -- это начало конца.

Интерьер был близок к совершенству, мебель выстроилась ровными рядами, как надгробия на кладбище. С тех пор, как Моррис здесь жил, добавилась лишь одна деталь: резная деревянная фигурка африканского воина с огромным торчащим пенисом. Возле дивана на изразцовом полу Моррис увидал царапину -- именно туда он уронил кирпич, купленный у обманщика, которому пытался помочь. На этот раз, подумал он, ущерб куда серьезнее. Неудивительно, что из его брака ничего не вышло.

Прислушавшись, он уловил за шумом экскаватора музыку на втором этаже. Ту самую мелодию, которую жена называла "звуки оргазма". Дверь на лестницу была закрыта, и даже телефон выключен из розетки. Какие еще нужны доказательства? И все же любопытство перевесило отвращение, он не смог оставаться на месте. Никакого плана действий у него не было, это вообще был полный идиотизм, но Моррис стал крадучись подниматься по винтовой лестнице, стараясь не угодить на скрипучую ступеньку. Как только его голова оказалась выше уровня пола, он глянул сквозь перила прямо в карие глаза жены.

Посреди комнаты, озаренной четырьмя светильниками, располагался низкий красный диван -- последний писк моды. -- Паола стояла на четвереньках, лицом к Моррису, и черты ее все больше искажались в уродливой гримасе по мере приближения к вершине. Плечистый негр нависал над нею сзади, двигаясь размеренно и неутомимо.

Без тени смущения она смотрела Моррису прямо в глаза, словно ничуть не удивилась ни его появлению, ни безобразному лицу. Наоборот, жадный взгляд, казалось, умолял не вмешиваться хотя бы до тех пор, как закончится случка. Не в силах пошевелиться, Моррис наблюдал за поруганием своего брака -- и чувствовал рядом Мими. И хотя его душа была наполовину раздавлена происходящим, другая половинка испытывала глубокое удовлетворение. Он свободен. Больше не нужно себя насиловать -- семейная жизнь кончилась.

Течная сука подвывала на одной ноте. Где-то монотонно жужжала пчела. Страстный визг оборвался в спазме наслаждения. Мужчина басовито заворчал.

-- Надеюсь, вам обоим понравилось, -- сказал Моррис, взобравшись наверх. Паола дышала, как загнанная лошадь. Кваме отпихнул ее легкое тело и поднял голову.

-- А, босс, -- только и произнес он. Затем пояснил без тени смущения: -- А мы думали, вы еще в больнице. Эй, босс, что это у вас с лицом?

Все замолчали. Томно ныла музыка, за окном грохотал экскаватор. Кваме развернулся всем телом к Моррису; на лоснящейся от пота груди играли могучие мышцы. Обманутый муж колебался. Поскольку убить их обоих -- при том, что Кваме гораздо сильнее, -- явно не представлялось возможным, к нему пришло холодное равновесие. Гнев словно заледенел; и это чувство, разделенное с Мими, несло в себе зародыш неких грядущих событий. Эмбрион… Я бы отнесся к этому легче, если б она не носила моего ребенка, мысленно проговорил Моррис и сразу поправил себя: мою дочь, земное воплощение Мими!

Паола наконец отдышалась и откинулась на спинку дивана, острые кончики грудей вызывающе уставились на Морриса. Склонив голову к плечу, она -- лукаво улыбнулась:

-- Бедная мордашка! Слушай, Мо, не забивай себе голову разными глупостями, лучше разденься и присоединяйся к нам.

Было уже полвторого. Там, в госпитале, Дионизио наверняка беспокоится, куда подевался его английский пациент. И откуда Моррису знать, вдруг Фендштейг или Марангони докопаются, что он сбежал из больницы, и, главное, куда? Но всему приходит конец. Паола переступила черту.

-- Иди сюда, -- повторила она. Моррис не отрывал от нее глаз. Жена захихикала. -- Я знаю, Мо, мы тебя достали, но что тут такого, в самом-то деле? Мне всегда хотелось, чтоб меня оттрахали сразу с двух концов. Ну давай же, Мо, лови момент, и нечего делать из жизни трагедию.

-- Угу, -- поддакнул Кваме.

Перед глазами плыл красный туман. Но дальний уголок сознания оставался поразительно ясным и трезвым, будто за Морриса думал кто-то другой. Прошли времена -- в том отеле в Римини или на Сардинии -- когда он был бесконечно одинок. Внутренним взором он видел кроткое круглое личико и светлый нимб над ним. Лик Святой Девы, la Vergine incoronata.

-- Мы же все про тебя знаем, Мо, -- в голосе Паолы появились заискивающие нотки. -- Кваме мне рассказал, что случилось, и мы тебя не бросим в беде. Разве можно требовать большей верности?

Моррис открыл было рот, но это оказалось преждевременно. Мими пока не заговорила.

Паола потянулась к нему. Кваме разинул в улыбке зубастую пасть.

-- Corragio, Мо, смелей. Не будь таким занудой. у к чему нам ограничивать себя? Это ж такая тоска, ты и сам чувствуешь.

-- Ага, -- повторил Кваме. -- Мы тебя не кинем, босс, мы тебя любим. -- Черная кожа очень гармонировала с красным диваном. И выглядел он ничуть не более потрясенным, чем в то утро, когда увидел смерть Бобо.

-- Так ты, значит, не беременна... -- выдавил Моррис.

-- Ах, бедненький, дай, я поцелую твои ранки, -- засюсюкала Паола и потянулась к нему.

В этот миг Мими молвила, очень четко и громко: "Неправда. Она беременна".

Услыхав ее звенящий голос, Моррис почувствовал головокружение. Комната, жена и верзила-негр расплылись перед глазами в серые тени. Но все-таки, это Паола (в тот момент уже явно снюхавшаяся с Кваме) звонила в полицию, или не она? Так же внезапно вернувшись к реальности, Моррис взял себя в руки.

-- Сейчас схожу, принесу выпить чего-нибудь. Вы пока отдышитесь, да и я тоже. А уж потом получу свое, -- он рассмеялся через силу. -- Тогда держитесь...

Паола любвеобильно сощурилась:

-- Все что захочешь, Мо. Ты только болт свой донеси в целости и сохранности.

Разбитый и окрыленный отчаянием, Моррис спустился в кухню. Казалось, коктейли смешивает чужая рука. Два высоких стакана со льдом, по три дюйма джина и тоника. Половинку лимона в каждый. А где та дрянь, что Паола принимала для снятия стресса? Вот и она. Еще бы не быть стрессу, когда она предала мужа. По тридцать капель обоим.

-- Эй, Мо, ты где там застрял? Смотри не передумай!", -- раздалось сверху.

-- Лимон искал, -- крикнул он в ответ, отмеряя дозу в стаканы с джином. Потом налил себе одного тоника, вытер посуду, ручку холодильника, нож, которым резал лимоны, и поспешил с подносом наверх.

А музыка все играла. Шаде томно мурлыкала -- "Вишневый пирог"; сладострастно гнусавили саксофоны. Негритянскую культуру белые приспособили для разврата, как возбудитель похоти. Прислушиваясь, Моррис остановился на лестнице и закрыл глаза. "Мими, дай мне силы пройти через эту грязь. В -- конце концов, все от этого только выиграют". Ибо только что, несмотря на его расшатанные нервы, Мими помогла окончательно понять смысл происшедшего, осознать необходимость, и ясно показала путь к успешному исходу.

-- Мо, che dolce! Ты душка, -- Паола дымила сигаретой, сидя по-турецки на ковре. Волосы разметались по поджарым плечам. Живот ее был плоским и твердым на вид, из курчавой поросли меж бесстыдно расставленных бедер проглядывал лоскуток мокрой набухшей плоти -- совсем такого же цвета, как его новое лицо. Как вообще угораздило жениться на шлюхе? И как сейчас заставить себя смотреть на раздетого уличного бродягу, изливавшего свою тропическую заразу туда, где растет его, Морриса, дочь?

Он поставил поднос на ковер, взял свой тоник и уселся на диван. Паола угостилась тоже, краем глаза Моррис уловил протянутую черную руку; сильные пальцы обхватили стакан. Тут он наконец решился повернуть голову. К его изумлению, открывшееся взгляду походило на сказочную мечту: рельефный торс с тонкой талией, мускулы ходят долгими волнами под шелковистой черной кожей, а между мощных ног -- длинный и толстый, с более светлым, красноватым концом…

Отхлебнув адскую смесь, Кваме заржал:

-- Совсем не тот кайф, что от работы, босс. Пускай другие вкалывают.

Моррис словно впал в транс; перед глазами, как черно-белый негатив, стояла -- другая сцена: в галерее Уффици он любуется мраморным Аполлоном, гладит бедро статуи. "Учитесь наслаждаться красотой, постигайте gratia placendi", -- сказал тогда старина Форбс. Здесь и сейчас нет никаких музейных псов, которые могли бы помешать. Одна Мими смотрит на него.

Призрак был за спиною Кваме, распущенные волосы сияли в лучах солнца. Сквозь полупрозрачное платье просвечивали груди -- более высокие, пышные и округлые, чем у Паолы, в ложбинке между ними блестел золотой крестик. Такая же тонкая цепочка из золота обвивала бедра, и другой крест оттягивал ее, посверкивая над темным облачком внизу живота.

"….Чрево твое -- ворох пшеницы, обставленный лилиями", -- вспомнилась Моррису "Песнь Песней". Ему хотелось вскочить с дивна и броситься в ее объятия. Но видение легонько погрозило пальцем. Сквозь надрывную музыку и грохот экскаватора он отчетливо услышал ее шепот: "Наслаждайся, Морри. Ни в чем себе не отказывай. Только думай все время обо мне, пускай я буду в сердце твоем, и тогда ты останешься чист предо мною".

Он вздрогнул от прикосновения холодных пальцев к интимному месту и посмотрел вниз. Паола хихикнула:

-- Ведь правда, он великолепен, наш снежок! -- Кваме тоже хохотнул. -- Не забудь, ты грозился нас наказать!, -- продолжала Паола, стягивая с Морриса брюки.

-- Чего изволите, босс, -- подыграл ей Кваме. -- Только прикажите, бедный негр все сделает.

Снимая часы, Моррис отметил, что было всего пять минут третьего, стало быть, время еще оставалось. Он почувствовал на себе ледяные от коктейля губы жены и взглянул за спину Кваме. Призрак смотрел из-под опущенных ресниц, но требовательно и властно, словно убеждая в своей сопричастности к происходящему. Рука Мими слегка поглаживала грудь, а губы посылали Моррису поцелуй. С чувством обреченности он потянулся к черной анаконде...

Не прошло и часа, как он освободился. Совершенно довольные жизнью Кваме и Паола заснули на широкой кровати. Мими тоже исчезла, но ее приказы звучали в сознании, пока Моррис сновал по дому, стирая рубашкой отпечатки пальцев и собирая в спичечный коробок все, что могло его выдать: лобковые волоски с дивана и кровати, обрезки ногтей из ванной, использованный презерватив, аккуратно завернутый в салфетку. Как насчет сережек? Он вернулся в спальню, где двое лежали в обнимку -- так романтично, черное на белом. Кваме будто охранял Паолу во сне, уткнувшись губами в ее волосы. Моррис отодвинул прядь и попытался вынуть из уха маленький бриллиант. Но стоило прикоснуться, как Паола вздрогнула, а Кваме шумно засопел. Моррис сдался. Ничего, если повезет, другая пара найдется в сумочке. Да вон она, на полу. Там и обнаружилась массивная золотая подвеска, правда, лишь одна. Остается убрать использованную салфетку, и, возможно, часть ее окурков с сексуальными отметинами алой помады.

Только тут до него дошло, что сперва следовало бы закрыть окна и включить конфорки. Бог знает, сколько понадобится времени, чтобы вся квартира наполнилась газом. А как долго они проспят? Моррис нашел шест, захлопнул слуховые окошки, потом сбежал вниз, отвернул на плите все четыре вентиля и распахнул дверцу духовки. Еще пять минут ушло на то, чтобы вымыть стаканы, один вернуть в буфет, в два других капнуть немного джина с тоником. Отлично. Теперь -- стереть последние отпечатки, надеть рубашку и рассовать по карманам остатки улик: отставшую чешуйку кожи и влажные трусы. Наконец он готов... готов ли? -- да, можно уходить. Но стоило выглянуть в дверной глазок -- подозрительные итальянцы просто жить не могут без этих устройств, -- как раздался звонок. Кто-то стоял снаружи у ворот. В тишине просторной квартиры звук был так оглушителен, что у Морриса чуть не разорвалось сердце. К тому же звонок мог разбудить спящих. А ведь он был так уверен, что Мими все для него подготовила. Абсолютно уверен. Как она могла подпустить сюда кого-то? Затаив дыхание, Моррис весь покрылся холодным потом.

Он выжидал, в голове судорожно проносились догадки, кто бы это мог быть. Для почтальона слишком поздно. Marocchino с фальшивым товаром? Свидетели Иеговы? Или местный инспектор пришел напомнить о какой-нибудь задолженности? Может быть, за телевизор? Неизвестно. Но газом теперь пахло везде. Если войдут, сразу заметят.

Вот опять. Один за другим, невыносимо громко. К чему так шуметь? Надо было сразу сообразить: иеговисты так не звонят. Тем более они бы попытались добраться и до соседей. Если б только звонок можно было отключить, как телефон. Но в любом случае ему выходить через ворота. От газа уже становилось дурно. Если б он здесь жил, можно было бы просто высунуться на балкон и незаметно подсмотреть, что за гости. Но его в любом случае увидят.

А вдруг это полицейские или карабинеры? Может, Форбс нашел письма и от страха перед Моррисом позвонил в полицию, а они сразу примчались сюда?

И снова -- дз-зынь! Морриса охватила паника. Голова разламывалась, подступила тошнота. Даже мелькнула мысль: а может, лучше после всех унижений лечь рядом с теми двоими и умереть всем вместе? Вот опять... но на этот раз от ворот крикнули:

-- Эй, черножопый, выходи! Глянь-ка, что стало с твоей красивой тачкой!

Морис облегченно вздохнул -- насколько это было возможно в отравленной атмосфере. Ну конечно! Это же подсказка от Мими! Зажимая рот, он бросился на кухню, нашарил под раковиной банку с краской, кисть и вывел корявыми буквами на свежевыбеленной стене: "СМЕРТЬ ГРЯЗНЫМ НИГГЕРАМ! ДА ЗДРАВСТВУЕТ ЛИГА СЕВЕРА! ЗЕМЛЯ ВЕНЕТО -- ДЛЯ ВЕНЕДОВ!"

Через минуту он, задыхаясь, скатился по ступеням. За воротами раздавался удаляющийся треск мотоциклов. Небось, порезали шины "мерседеса" или облили какой-нибудь дрянью. С одной стороны, конечно, досадно, с другой -- лучше не придумаешь. Во всяком случае, смотреть на это он не собирался.

На пути к воротам Моррис вспомнил о ключах. Ох, это так по-дилетантски, так неосторожно с его стороны! А у него-то ключи еще остались? Да. Он бросился обратно по лестнице; за дверью на первом этаже оглушительно взвыл пылесос. Нет, подрядчик его бессовестно -- надул. Вот пусть и получает скандал по полной программе -- может, хоть цены свои жлобские сбросит. Veneto per i venedi!

В квартире было уже не продохнуть. Еще на улице Моррис расстегнул рубашку и сунул полу в рот. Да где же ее ключи? Должно быть какое-то объяснение, как расисты-убийцы забрались внутрь, открыли газ и оставили надпись. Если разбить окно, драгоценная отрава улетучится. Нет, все должно выглядеть так, будто Паола забыла ключ в двери -- это вполне в ее духе.

Может, в сумочке? Но там он вроде не заметил. И сколько еще удастся продержаться, пока его вывернет наизнанку? Моррис поднялся по винтовой лестнице в ванную, вытащил изо рта рубашку, на секунду поднял раму и сделал глубокий вдох. И увидел напротив строительные леса. На доске сидел рабочий, потягивая винцо из бутылки и, кажется, смотрел прямо на него. О нет, так нечестно! Моррис захлопнул окно, вернулся в комнату и стал рыться в куче одежды, сваленной в углу. Белье в пятнах спермы... времени она не теряла. Но сокрушаться об этом было некогда. Ее жакет. Ключи должны быть там!

Задерживая дыхание, он огляделся и обнаружил жакет на спинке стула. Ключи действительно лежали в кармане. Отлично. Но любопытство, как всегда, взяло верх. Вместо того чтобы сломя голову бежать на улицу, он вернулся в спальню, к двум обнаженным телам на просторной кровати с резными спинками от Армани, за которые Паола так дорого заплатила. Даже сейчас, подумал Моррис, еще не поздно повернуть назад. Они ведь как будто живы пока, или уже нет? Он наклонился и поцеловал бледную щеку жены, потом тугой сосок, такой маленький и беззащитный во сне. Никогда ребенок Морриса не возьмет его в ротик.

Через минуту, призвав на помощь все хладнокровие и уменье городских крыс оставаться незамеченными, Моррис навсегда покинул этот дом. Не оглядываясь, он прошел к автомобильчику и сел за руль. Хвала Господу и деснице Его направляющей и укрепляющей, старая колымага завелась с первого раза. Fiat iustitia. "Фиат" во веки веков, как сказал бы Форбс.

Глава тридцать вторая

-- O, ecco. Вы тутова, мистер Моррис! -- Дионизио вкатил в палату свою тележку с медикаментами.

Было почти пять. Моррис, вернувшись, не стал его разыскивать: это было бы уж слишком. Так или иначе, сперва нужно разобраться с Форбсом. Вырвать у него признание, отдать строгие распоряжения, подкрепленные угрозами и посулами. Спичечный коробок и прочие улики были в полной сохранности кармане пиджака, запертого в шкафу.

-- А я уж вас совсем обыскал.

-- Я думал, ты закончил дежурство, -- любезно сказал Моррис, отрываясь от Библии.

Он восхищался составителями перекрестных ссылок. Благодаря их титаническому труду удалось отыскать тринадцать вариантов использования слова "мщение", прежде всего в Книге Пророка Исаии: "И Он возложил на Себя правду, как броню, и шлем спасения -- на главу Свою; и облекся в ризу мщения, как в одежду, и покрыл Себя ревностью, как плащем".

Особенно понравились Моррису "шлем спасения" и особенности написания слова "плащ" в оригинале, хоть он и опасался, что это может чрезмерно взволновать воображение. Под покровом внешнего спокойствия и интереса к любопытным подробностям душа его заново переживала все унижения, которым пришлось подвергнуться. Чтобы сохранить себя, надо постоянно обращаться к Мими, к религии, к Господу нашему.

-- Но вы не покушай ленч.

Да, конечно, Моррис пошел прогуляться в сад и там, представьте, задремал на скамеечке. Наверное, от облегчения, что швы наконец сняли и привели лицо в порядок (тут он фальшиво улыбнулся). Да, он чувствует себя нормально, и выписывать его будут послезавтра, не так ли?

-- Если доктор утвердит, что воспаления нет, -- сказал Дионизио.

В этот час в палате было полно народу, в основном озабоченных посетителей, явившихся узнать, с какими страшными болячками родных и близких им придется иметь дело в обозримом будущем. Санитар уже собрался раздавать свой запас транквилизаторов на все вкусы, но тут Моррис спросил:

-- Дионизио, ты верующий?

-- Io sono cattolico, -- невозмутимо ответствовал тот.

-- Я вот читал Библию и задумался над одной главой. Как по-твоему, правда ли, что Господь неотвратимо навлекает отмщение на творящих зло?

-- Кого на что влекает? Извиняйте... -- смутился Дионизио.

-- Ну, просто мстит злым. Устраивает им вендетту, -- терпеливо разъяснил Моррис. -- Как ты думаешь, это на самом деле неизбежно?

На смуглом сморщенном лице гнома появилось сосредоточенное выражение. Уже хорошо -- по крайней мере, разговор отвлечет его от мыслей, где это Моррис пропадал целых пять часов. Вполне возможно, в скудный умишко карлы влезает не больше двух мыслей за раз, и последняя просто вытеснит предыдущую.

-- Когда я первый раз бывай в Эрлс-Корт, -- сказал наконец Дионизио, -- хозяин дома берет денег много-много, а туалет не работай, тепла нет. Потом он говорит, вас большая куча в квартире, уходи вон.

-- Никакого понятия о милосердии, -- согласился Моррис, подумав о том, скольким отчаявшимся эмигрантам он предоставил кров на Вилла-Каритас.

Дионизио, отчаянно путаясь в суффиксах и приставках, продолжал историю:

-- Один наш мальчик, очень верящий, очень попроси Бога, чтоб хозяин отрешился. -- --Моррис ждал, хотя эти россказни начали его слегка раздражать. -- Ну и вот, -- для пущего эффекта Дионизио выдержал паузу, -- на другой день, как нам сказай -- пошли, тут его автобус избивай. -- В самом деле? -- совпадение показалось Моррису настолько примечательным, что он даже на миг позабыл обо всем прочем. -- Насмерть?

-- Нет. Но ходить не умей. Долго-долго.

-- А, он смягчился и разрешил вам остаться?

-- Нет, -- с пафосом покачал головой Дионизио. -- Все равно прогоняй. А как вы изволите? В Англии не защищай иностранцев в таком деле. Но мы нашли второй квартиру. Лучше той.

-- Да уж. Считай, и правда повезло, -- Моррису казалось, что злоключениям санитара недостает библейской ясности. Сам он определенно предпочел бы вариант с Содомом и Гоморрой. Ну да ладно.

-- Кстати, мне бы действительно хотелось выписаться поскорей. Может, все-таки найдется какой-то способ... Чувствую, пора возвращаться в мир.

-- Обхождение завтра в девять. Если primario говорит -- круглый порядок, тогда можете, да, -- ответил Дионизио.

Два часа спустя у кровати Морриса рыдала Антонелла. Весь день она пыталась поговорить с Паолой, но не смогла ее найти. Пошла в офис, но там никого не было. Да и не могла она долго оставаться в этом месте -- сразу начала воображать, что там вытворял Бобо. Это так ужасно. Везде полиция, роются в бумагах, задают нескромные вопросы, кто звонил из дома, чьи это телефоны, да кто такая та женщина. Она так расстроилась, что хочет лишь одного -- пусть все закончится поскорей. Как угодно. Неважно даже, хорошо или плохо. Как только пройдет суд над эмигрантами и поймают бандита, который требовал выкуп, она просто сядет на самолет и улетит, все равно куда. Или уйдет в монастырь. В детстве она мечтала стать монахиней. Надо было так и сделать. Но уж очень она хотела ребенка и любила Бобо. А теперь у нее никогда не будет детей, она больше никого не сможет полюбить после того, как обошелся с нею муж. Она жила как в аду.

Облокотившись на подушки, Моррис думал, какая же редкая и прекрасная душа у его невестка, такая искренняя и ранимая. Паола не стала бы так плакать, даже если б он ей изменил. Паоле вообще на все было наплевать. Может, ей бы даже понравилось. Уже не сдерживаясь, Моррис протянул руку и погладил Антонеллу по голове.

-- Никогда не говори -- "никогда", -- мягко сказал он. -- Никогда -- это очень долго, а ты такая замечательная женщина, Тония.

Она лишь сильней прижала ладони к глазам, всем телом содрогаясь от рыданий.

-- И, пожалуйста, не уезжай, -- тихо попросил Моррис. -- Ты мне нужна. Кто же еще мне поможет управляться со всем этим хозяйством, если не ты? От Паолы толку чуть. Я ей целый день звонил, да так и не дозвонился. А у меня столько планов, как помочь несчастным бездомным, может, подумаем вместе? Мне бы хотелось открыть настоящий реабилитационный центр, а не делать из эмигрантов что-то вроде рабов на плантациях. -- Он продолжал легонько поглаживать Антонеллу по волосам. Она перестала дрожать, но ладоней от лица не отнимала. -- Сдается, я люблю тебя, Тония. Уже давно. Ты мне так напоминаешь Массимину.

Она опустила руки и пристально глянула на него покрасневшими глазами.

-- Мори-ис, -- шепнула Антонелла, смущенно качая головой. -- Morees, sei cosi strano. Ты иногда бываешь такой странный...

Вот уже третья из сестер -- последняя, оставшаяся в живых, -- говорит ему эти слова. Моррис чуть не лишился сознания.

-- Давай почитаем Священное писание, -- поспешно пробормотал он.

К тому времени, как они приехали, Моррис уже проснулся и содрогался в приступах жестокой рвоты. Приснилось, что все -- Паола, Кваме, Бобо, Форбс -- схватили его и запихивают в рот падаль и всякие отбросы. Он кричал, отбивался, взывал к Мими и к Господу. Потом резко приподнялся на постели, и его вмиг вывернуло наизнанку. Казалось, из него извергаются могильные черви, желчь и нечистоты, даже кости. Моррис отчаянно звал священника. Вдруг вспыхнул свет, такой яркий, что он подумал: вот сейчас явится Мими. Или Христос. В голове все перемешалось, желудок полосовала резкая боль, он весь трясся и истекал холодным потом. А когда наконец поднял голову, то увидел нечто более ужасное, чем ночной кошмар: через палату шагал прямиком к нему подтянутый, как всегда, Фендштейг в сопровождении медсестры и карабинера. Они его таки достали.

Сестра кинулась за бельем и тряпкой. Морриса продолжало тошнить; ему помогли подняться с койки.

-- Мне снилось... -- выдохнул он между спазмами. -- Резали лицо.

Прибежал молодой врач и принялся объяснять, что это может быть побочный эффект после анестезии. -- Морриса переодели в чистую пижаму и отвели в смотровую. Фендштейг пошел за ним, он просто смотрел и ждал, а Моррису тем временем все трудней становилось изображать тошноту. Наконец он угомонился, выпил воды и, повернувшись к офицеру, произнес со слабой улыбкой:

-- Чем могу?..

Фендштейг наклонился к доктору, они пошептались, и тот пожал плечами.

-- Как вы себя чувствуете? -- осведомился полковник.

-- Не очень, но если у вас ко мне вопросы…

Его усадили на кушетку, а затем выложили все как есть. Слишком грубо, подумал Моррис. Совсем не так, как он бы действовал на их месте, а прямо в лоб. Жена мертва. Ее чернокожий сожитель -- тоже. Газ, расисты. Ни малейшего такта. Это дало Моррису прекрасную возможность продемонстрировать шок и непонимание, круглые глаза и трясущийся подбородок. Потом -- лавина вопросов, недоверие: когда, где, кто, почему, а как вы вошли в квартиру? И наконец -- уронить страшную маску в ладони, тихо покачиваясь из стороны в сторону. Выждать с минуту, а затем произнести слабым голосом: "Я измучился вконец. Для меня это слишком, вы слышите! Почему все это происходит именно со мной? Почему вокруг непрерывно умирают люди?" Нет, помотал головой Моррис, сейчас он не поедет на опознание тел. Он просто не в силах. И вообще не поедет. Он отказывается, слышите! Он просил дать ему снотворное, позволить спать сколько угодно -- долго-долго, без конца. Поднимаясь на ноги, пошатнулся, и в этот миг увидел в зеркале над раковиной лицо Фендштейга: в глазах, следивших за каждым его движением, было одно лишь холодное любопытство. Вот кто настоящее чудовище!

Судорожно обернувшись, Моррис закричал:

-- Но теперь-то, когда все видят, что за человек была моя жена, вы поймете наконец, почему я так часто хожу на могилу моей невесты? Такие, как вы, не верят никому и ничему, пока правду не швырнут прямо им в лицо. Вы еще скажете, что это я убил жену, и ее мать, и мою первую любовь, и партнера по бизнесу, и вообще всех, кого угораздило скончаться поблизости!

На лице карабинера как будто мелькнуло виноватое выражение. Но уже в коридоре Моррис похолодел: а если он забыл убрать со стола пузырек с лекарством? О Боже, неужели? Или все-таки нет? Нет, пожалуйста, нет, Мими! И тут же, найдя новую причину тревог, испугался, не потеряет ли над собой контроль. Ведь его положение так шатко. Вдруг они ночью обыщут шкаф, найдут ногти и волосы. Или спросят в больнице, где он пропадал битых пять часов. А может, возьмут в оборот Форбса, и тот ведь расколется моментально, раз с Моррисом ему хватило одного телефонного разговора. Сколько еще можно полагаться на отсутствие у них воображения и на свой артистический талант, на то, что людям нравится, когда их обманывают? Ведь сошло же с рук тому американцу из Милуоки убийство двадцати с лишним человек, а все потому, что полиция не позаботилась умножить два на два, даже когда обнаружила у него в холодильнике куски человеческих тел. Просто ужас какой-то! Чтоб им гореть в самом глубоком подземелье ада...

Когда дежурная сестра принесла снотворное, Моррис попросил самую большую дозу, получил ее и забылся сном праведника.

Глава тридцать третья

Во Дворце правосудия Азедин и Фарук выглядели бледно. Пожилой марокканец казался одновременно озлобленным и безразличным ко всему, как нередко случается с париями. На нем были джинсы и черный пиджак. Молодой красавчик в белой рубашке, длинноволосый, с тонкими чертами смуглого лица, словно сошел с картин прерафаэлитов. Проходя мимо по коридору, -- Морис захотел их подбодрить, сказать, что все будет хорошо. Это просто вопрос времени. Господь все расставит по местам. Или, если угодно, Аллах. В том, что касается религии, Моррис был кем угодно, только не догматиком. Не надо бояться. Виновные будут наказаны, то есть они уже наказаны, непорочных ждет награда. "Грешников преследует зло, а праведникам воздается добром". Только вчера, сразу после похорон, Антонелла читала ему из Книги Притчей Соломоновых. Ее стремление утешить Морриса в горе, забывая о собственных утратах, было наилучшим подтверждением священного текста.

-- Азедин, -- крикнул он, -- corragio!

Но они уже исчезли за дверью зала суда, Морриса же проводили в комнату для свидетелей. Ладно уж, пускай подергаются педрилы, им не повредит, а скорее послужит к очищению. Видит Бог, как часто этого требовали от него самого.

Какое хорошее слово -- очищение, думал Моррис, позволяя вести себя по шумным коридорам, где писаки без конца пытались поймать за рукав или сунуть под нос микрофон. Да, есть в этом слове есть что-то от возрожденной невинности. Теперь, когда Паолы не стало, такое казалось вполне реальным. В конце концов, случившееся можно рассматривать и так -- через все ужасы ему пришлось пройти для того, чтобы навсегда избавиться от мерзости жизни. Наверняка отныне он чист как первый снег, потому и на душе становится все легче.

У дверей свидетельской комнаты устроил засаду репортер какого-то бульварного листка -- вооруженный диктофоном и огромной камерой. Этот, конечно, интересуется Паолой и негром -- журналисты обожают грязь. Моррис категорически отказывался говорить или фотографироваться, кто бы ни попросил. Хватит и того, что он ответит суду на все вопросы. Прикрывая израненное лицо, он проскочил за спину охранника.

Форбс уже был там, и, как показалось Моррису, волновался куда больше, чем следовало. На низкой скамье расселись три или четыре эмигранта, были также двое рабочих дневной смены и цеховой мастер. Когда пресса осталась за закрытыми дверями, Моррис тепло приветствовал их всех. Не обращаясь ни к кому конкретно, он сообщил, что собирается расширять разливочный цех, поскольку фирма получила множество новых заказов, главным образом из Англии. Ему хотелось, чтобы эти люди почувствовали себя единым целым, независимо от цвета кожи, поняли, что с ними считаются и советуются, что все они -- члены одной большой семьи, и он заботится об их будущем. Но и итальянцы, и эмигранты лишь отстранились от него, сбившись двумя кучками, и смотрели исподлобья. Может, оттого, что у дверей дежурит полицейский при оружии? Как бы то ни было, Моррис не ощутил угрызений совести, презрев их трусоватую осторожность. Однако даже Форбс не смог выдавить из себя ничего, кроме односложных реплик на расспросы, как продвигается реставрация на Вилле Катулл.

-- А может, назовем ее просто -- Иль-Колледжо?

Изобразив самую ослепительную улыбку, Моррис подумал, что на теперешнем лице его голубые глаза сияют особенно ярко (может быть, это и напугало рабочих -- вид у него, словно только что из фронтового госпиталя). -- В тусклых глазах Форбса читалось сомнение, он растерянно моргал бесцветными ресницами. Моррис улыбнулся и подмигнул ему, хотя галстук в цветочек, который нацепил на себя старик, казался манерным до неприличия.

Свидетели молча сидели в комнате ожидания, пока Азедина с Фаруком судили по обвинению в убийстве. Мастер закурил, но Моррис решил не делать ему замечаний. Один за другим в зал суда вызывали эмигрантов, потом дневных рабочих. Не больше десяти минут на каждого. Форбс разохался, что все идет гораздо быстрей, чем он думал, и арабов, наверное, приговорят уже сегодня. Моррис решительным тоном посоветовал ему сохранять спокойствие. Даже если их признают виновными, то все равно выпустят, как только правда выйдет наружу. Или по амнистии. Такова Италия -- ничего-то в ней нет definitivo, определенного, окончательного. Просто ребятам придется отсидеть пару месяцев за решеткой, пока бюрократическая машина придет к верному решению. Кроме того, им с Форбсом не в чем себя винить. Здешняя полиция так чертовски медлительна -- в любой другой стране все нужные улики были бы собраны до того, как прозвучат слова "пожизненное заключение". Они уже сделали все от них зависящее, чтобы помочь парням. Если на то пошло, Форбс даже перестарался, совершенно напрасно запутал ситуацию. И все из-за того, что увлекся смазливым арапчонком, который в результате его же и выдал с головой. Тоже мне, неуловимый мститель Рудольф Красный, и как там дальше было... flabello di satana e tutti frutti le operette -- надо ж такое учудить! Форбс, видно, совсем сдвинулся . Тут старик начал причитать, что, мол, зря он вообще впутался в эти дела, закрыл лицо руками, кажется, даже всплакнул. Моррис почувствовал себя неизмеримо выше компаньона. Ведь это ему предстоит самый суровый перекрестный допрос под занавес, ему адвокаты подсудимых и карабинеры заранее отвели роль козла отпущения. Покосившись на полицейского у входа, он довольно злорадно напомнил Форбсу, что "эти дела", худо-бедно, сулят ему не одни неприятности, но и возможность заниматься реставрацией, развращать под этой роскошной вывеской глупых мальчишек, о чем он так долго мечтал, да еще попутно обучать всему, что так ему дорого. До встречи с Моррисом Форбс сам был наполовину отщепенцем, нищим пенсионером, и не стоит об этом забывать, n'est ce pas? Разве нет? По правде говоря, Форбс мог бы его уничтожить одним малейшим намеком; но в то же время именно Моррис оставался хозяином положения. А с тех пор, как он узнал, что Форбс гомосексуалист, -- Кваме и Паола до своей гибели успели сообщить достаточно подробностей, -- последние остатки былого почтения, больше того, преклонения перед учителем испарились без следа. И какой бардак тот устроил со злосчастными письмами!

-- Audentes fortuna iuvat⁽²³⁾, -- пробормотал Форбс.

-- Так-то оно лучше, -- смилостивился Моррис. И спросил, желая напомнить о старых добрых временах: -- А что на самом деле означает эта ваша латынь?

-- То, что вы правы, -- ответил Форбс, затем встал с места и спросил полицейского, нельзя ли ему воспользоваться la toilette.

После обеденного перерыва приехала Антонелла. Моррис поспешил навстречу, они обнялись.

-- E allora? -- взволнованно спросил он. -- Ну что, полиция их схватила?

-- Никто не пришел. Я прождала полтора часа.

-- Может, они узнали про засаду?

-- Но откуда? -- удивилась Антонелла. -- Ведь знала я одна.

Форбс снова куксился на дальней скамейке, даже не поздоровался с дамой.

-- Я думаю, это была просто уловка, чтобы отвлечь внимание от арабов, -- сказал Моррис. -- На самом деле никто не брал Бобо в заложники, иначе прислали бы какое-нибудь подтверждение, что он находится у них.

К немалому удовольствию Морриса -- хотя в устах Антонеллы такое звучало, пожалуй, чересчур жестко -- она ответила:

-- Если честно, после всего, что я узнала о Бобо, это не слишком меня огорчает.

В ее словах была безнадежная горечь, которую смогло бы исцелить только море тепла и заботы.

И тут полицейский вызвал "Мойриса Дэкуорса".

Моррис поднялся со скамьи и по каменным плитам коридоров прошел в просторное, аскетичное и словно пустоватое, невзирая на публику, помещение. На высоких сводах сохранились остатки фресок. Разрозненные фрагменты полустертых лиц, крыло ангела и тут же рядом пышные розовые ляжки -- все было разбросано по потолку в причудливом беспорядке, словно напоминание о том, как сложно восстановить реальные события во всей их полноте. На мраморном полу стояли угловатые пластиковые стулья, из угла доносился треск пишущей машинки. Очевидно, современность проникла и сюда, подобно жалкому моллюску, поселившемуся в благородной древней раковине. Трое судей -- пожилой мужчина во главе и совсем молоденькие заседательницы смотрели на него с кафедры. На стене за их спинами, рядом со сломанным светильником и пластмассовым распятием, виднелся полустертый девиз: "LA LEGGE И UGUALE PER TUTTI". Ну конечно, закон для всех един...

Морриса подвели к предмету, больше всего напоминавшему кухонный стул с кое-как приделанным микрофоном. Однако он восполнил эту прискорбную нехватку солидности, и когда председательствующий привел его к присяге, произнес слово "Клянусь" самым серьезным и торжественным тоном, на какой был способен. Опустившись на стул, он внимательно оглядел публику напротив и понял, что может без помех демонстрировать уверенность в себе и снисходительность: бояться ему было нечего, равным образом он ничего не имел против бедных ребят, уныло сидевших за соседним столом со своими адвокатами.

Да, его имя Моррис Альберт Дакворт, родился в Актоне, Лондон, Соединенное Королевство, 19 декабря 1960 года. Да, сейчас он проживает в провинции -- Верон, коммуна -- Квинцано, по адресу Аре-Дзово, 10. Да, он знает обоих обвиняемых, хотя ему известны только их имена: Фарук и Азедин. Они подрабатывали на предприятии, совладельцем коего он является. Оба проживали в общежитии, которое он организовал как часть программы помощи социально незащищенному населению, нуждающемуся в работе и крыше над головой. Сам будучи в какой-то мере иммигрантом, он всегда сочувствовал тем, кто пытается наладить новую жизнь в незнакомом окружении.

Венето -- не провинция, а "историческая область", в систему административного деления она входит лишь условно, как макрорегион. Включает несколько провинций; Верона -- одна из них, а те, в свою очередь, делятся на коммуны. Никаких кварталов там нет. Как можно понять из текста, Монторио и то место, где жил Бобо (кажется, Сперанца) -- нечто типа отдельных поселков внутри муниципалитета, а Квинцано -- пригородный населенный пункт с собственной мэрией.

Это было хорошо сказано. По аудитории, состоявшей главным образом из католиков, пробежал шепоток лицемерного одобрения. Вряд ли кто из них хоть раз в жизни помог несчастным изгоям.

На этом вступительная часть закончилась. Последовали вопросы обвинения -- что же произошло в то утро, когда было совершено преступление, точнее, предполагаемое преступление. Когда Моррис появился в офисе; что он там обнаружил, какой суммы денег не хватало в сейфе? Моррис отвечал толково и по существу. Он подробно описал обстановку: перевернутые стулья, следы крови на полу, разбитый телефонный аппарат. Рассказал, что с утра ему звонил Форбс и сообщил об увольнении двух эмигрантов. Он признал, что в тот момент не сумел сопоставить факты, так как накануне похоронил тещу, и рассудок его был затуманен.

Ничто из сказанного не противоречило предыдущим показаниям. Вот разве теперь он еще припоминает, что в помещении было сильно накурено.

-- Скажите, у Роберто Позенато раньше были конфликты с обвиняемыми?

Моррис поколебался, прикусив губу, словно решился выложить всю правду, хотя куда -- уместнее было бы промолчать. Он был уверен, что ни с кем не встретится глазами. Потом разъяснил, что раньше на заводе было принято запирать в ночную смену все туалеты.

-- По ночам работают только эмигранты, а часть персонала заражена расистскими предрассудками. К сожалению, мой зять Бобо, Роберто Позенато, даже не пытался с этим бороться. Рабочим разрешили пользоваться туалетами в ночное время лишь после моего прямого вмешательства. С другой стороны, надо признать, мне и в голову не приходило, что некоторые рабочие подвержены гомосексуализму -- иначе, боюсь, могли бы проявиться мои собственные убеждения.

-- Вы настроены против гомосексуалистов?

Всем своим видом свидетель показывал, что серьезно обдумывает это предположение.

-- Давайте скажем так, -- заявил он наконец. -- Я прекрасно понимаю решение Бобо уволить этих двоих, которые в рабочее время занимались анальным сексом в его офисе. С другой стороны, я вполне способен представить, что после долгих лет эксплуатации со стороны белых у них мог сформироваться своего рода комплекс жертвы, и они сочли, что с ними обошлись несправедливо.

-- То есть вы предполагаете, они из-за этого могли пойти на убийство?

-- Как можно, -- Моррис решил по возможности подыграть обвинению, -- я вообще ничего не предполагаю. Просто надо признать, что такое случается время от времени. Двоих парней уволили, они рассказали об этом товарищам. Потом собрали вещи и объявили, что немедленно уедут. Но, возможно, в последний момент они решили попытаться еще раз уговорить Бобо, вернулись, спор перешел в ссору и... -- Моррис пожал плечами, давая понять, что эта версия событий ему крайне неприятна, тем не менее вполне правдоподобна.

-- Это все, -- заявил прокурор. -- У меня больше нет вопросов к свидетелю.

-- Защита? -- спросил председатель.

Послышался шум сдвигаемых стульев: один садился, другой вставал. Судя по всему, один из адвокатов будет вести допрос как от себя, так и и по поручению коллеги. В задних рядах кто-то поднялся и вышел из зала. Моррис позволил себе бегло оглядеть публику. Не окажется ли среди этих сорока или пятидесяти человек по-настоящему опасных, вроде Стэна? Слава Богу, вроде бы нет. К удивлению Морриса, в зале обнаружился дон Карло в сутане и с распятием на груди. Он грустно улыбнулся старику и уловил в ответ нечто вроде утомленного понимания. А уж затем Мориис переключил все внимание на человека, приготовившегося задавать ему вопросы.

Адвокат был молод, высок и, пожалуй, красив типично римской красотой -- орлиный нос, гордый лоб, темные глаза. Это раздражало Морриса: он привык чувствовать себя на коне в стычках с пошлыми уродами -- Бобо, колченогим Джакомо (давно, еще в Римини), с Марангони. Ну, да ладно. Адвокат, кажется, собирался расспросить о приезде в Италию и первом знакомстве с семьей Тревизан. Моррис постарался подать себя как можно любезнее и обаятельней, с особым тщанием выговаривая итальянские слова. И вот уже одна из судей, крашеная блондинка с личиком слишком рано созревшего подростка, начала поглядывать с интересом, несмотря на заштопанное лицо, а может быть, и благодаря ему. Когда пристав подвинул микрофон поближе, к Моррису вернулось приятное ощущение всеобщего внимания, даже симпатии.

-- Naturalmente, -- внезапно пошел в наступление адвокат, -- во время первой встречи с семейством Тревизанов вы наговорили им с три короба лжи.

Моррис молчал в надежде, что остатки его лица в должной мере выразят благонадежность, коей он был преисполнен.

-- Так что вы на это ответите? -- нажимал адвокат.

-- Очень сожалею, но в ваших словах практически не содержится вопроса. А на безапелляционное утверждение трудно ответить что-либо.

-- Сформулирую иначе: верно ли, что вы солгали семье Тревизанов о своей работе, родственниках, материальном положении, когда впервые встретились с ними?

-- Да, -- кротко ответил Моррис. -- В противном случае я бы все отрицал.

Правда была в том, что они так и не нашли его машину, где теперь лежали использованные Паолой и Кваме презервативы и прочие сокровища, захваченные из дома, и Моррис наслаждался, блистая на этом представлении, хотя, конечно, открыто демонстрировать радость было бы неразумно.

-- Из этого я могу сделать вывод, что вы склонны ко лжи.

-- Конечно, можете, но ваш вывод будет ложным, -- Моррис приостановился. Он не хотел слишком поспешных оправданий. Надо подождать, пока адвокат начнет выбивать из него ответ, с какой целью Моррис тогда солгал. И вот тут, очень любезно и со всей готовностью, он им все расскажет. Пожалуй, надо в этот момент сосредоточить внимание на самой симпатичной -- из судей. Сейчас!

-- Signori giudici! -- он посмотрел на них просветлевшим взором. -- Уважаемые судьи! В те дни я был страстно влюблен в младшую дочь Тревизанов, Массимину. И, желая понравиться ее матери, чтобы та разрешила нам чаще видеться, наговорил ей по глупой неосторожности кучу вещей, которые, как мне показалось, она ожидала от меня услышать. Тогда я был моложе и наивнее. Но почтенная дама все-таки узнала правду, и мне в результате, хм... -- отказали от дома.

По лицу хорошенькой судьи пробежала тень невольной улыбки. Моррис не пытался проследить, как подействовали его слова на остальных. К его большому неудовольствию, -- ход допроса нарушил обвинитель, осведомившись, какое отношение к делу имеют эти лирические отступления, и призвав защиту не отклоняться от темы.

Однако старый судья придерживался иного мнения. Ясно ведь, заявил он, что защита ставит вопрос о надежности главного свидетеля, который первым очутился на месте преступления и сообщил в полицию. Такой подход следует признать полностью обоснованным. Моррис поднял глаза к потолку и обнаружил прямо над собой нарисованные ляжки -- будто ему собрались усесться на голову. Сразу ожили неприятные воспоминания. Но напротив, над усердно стучавшей по клавишам секретаршей, он разглядел изображение бюста, достойного Мими или Антонеллы. Шоколадные соски вздымались над пышными облаками, однако выше шеи фреска осыпалась. Моррис ждал.

-- Известно ли вам, каким образом семья уличила вас во лжи?

-- Видимо, проверили что-то из моих слов.

-- Если говорить конкретно, "проверял" вас именно исчезнувший, и с тех пор вы возненавидели Роберто Позенато.

-- Нет, -- возразил Моррис, -- вот здесь позволю себе с вами не согласиться. Я не имел ни малейшего представления, кто и как проверял мои слова, -- собственно, это меня никогда не волновало. И уж тем более я не держал и не держу зла против кого-либо. Ведь очень скоро семью постигла ужасная трагедия: Массимину похитили. Как можно таить мелочные обиды против людей, с которыми приключилась страшная беда.

Сегодня его итальянский был гладок как никогда, до сих пор ни единой обмолвки.

-- Мистер Дэкуорс, с тех пор, как вы познакомились с семьей Тревизан, с ней приключилось очень много страшных бед, -- сухо заметил адвокат.

Моррис закрыл глаза. Лицо оставалось совершенно спокойным, но он давал понять, каких титанических усилий ему стоит держать себя в руках. Он почувствовал, как задергался и запульсировал шрам около глаза. Наконец он заговорил:

-- Да, Массимину, которую я любил, похитили и убили. Два года спустя от старости и болезней скончалась ее мать. Бобо Позенато, мой зять, с которым мы весьма успешно работали вместе в семейном бизнесе, о чем недвусмысленно свидетельствуют финансовые отчеты компании "Вина Тревизан", исчез вскоре после того, как уволил двоих рабочих, которых сейчас судят. Совсем недавно моя жена умерла от отравления газом в обстоятельствах, которые не перестает смаковать пресса, став жертвой нападения расистов на ее любовника, одного из эмигрантов, кому я старался помочь. -- Он выдержал паузу. -- Прошу достопочтенный суд меня извинить, если, с вашей точки зрения, я веду себя неподобающим образом, воздерживаясь от публичной демонстрации скорби. Но события последних месяцев, включая пребывание под арестом и несчастный случай, изуродовавший мне лицо, повергли меня в состояние глубокого шока и внутренней опустошенности. Я просто уже не знаю, что думать обо всем этом. Собственно, и сейчас я держусь только на лекарствах.

Это было явным преувеличением, но иногда стоит слегка смирить гордыню ради пользы делу. Так или иначе, вряд ли его сейчас отправят на анализ крови.

-- Из сказанного вами следует, что в семье Тревизан остается еще немало невыясненных загадок.

-- Боюсь, я не смог бы выразиться точней, -- печально ответил Моррис. Образовалась небольшая пауза. Он улыбнулся хорошенькой судье, ожидая, когда игра возобновится.

-- Мистер Дэкуорс, -- встрепенулся адвокат. -- И ваша покойная жена, и ее сестра Антонелла Позенато заявили полиции, что у вас были непростые отношения с Роберто Позенато.

Моррис ничуть не смутился.

-- Мы расходились во мнениях по некоторым вопросам управления компанией. Видите ли, когда фирмой руководят сразу двое, и неясно, кто главнее, возникают определенные трудности. Порой каждый начинает тянуть одеяло на себя. Однако во всем, что не касалось -- бизнеса, мы прекрасно ладили. В одном из маленьких кафе в Квинто вы встретите немало людей, которые вам расскажут, как часто мы забегали туда поболтать за чашечкой капуччино.

-- Ми-истер Дэкуорс, в то утро, когда умерла ваша теща, вы бросились к ней домой и начали рыться в ящиках ее стола. За этим занятием вас застала Антонелла Позенато. Не расскажете ли, что вы там искали?

Моррис почувствовал, что постоянное повторение его плебейской фамилии, да еще с искажениями, начинает его раздражать. Однако твердо решил не показывать виду. Он не раз замечал, что итальянцам просто невдомек, как пошло это звучит по-английски: "Ценой-в-утку". Гадкий утенок! Может, именно поэтому он и решил жить за границей. Моррис тяжело вздохнул.

-- К моему большому стыду и сожалению, я искал завещание синьоры Тревизан. Но в этот момент в комнату вошла сестра моей жены, и я сразу понял, что мое поведение непростительно.

-- Может быть, вы объясните суду причины такой спешки?

-- Жена настояла, чтобы я немедленно попытался найти завещание.

-- А, так вы его искали не для себя?

Поколебавшись, Моррис ответил:

-- Одна из самых больших ошибок в моей жизни -- то, что я слишком стремился потакать всем прихотям жены.

-- Каковая, смею напомнить суду, приходилась родной сестрой девушке, в которую вы "были страстно влюблены" всего за год до женитьбы.

Моррис снова закрыл глаза. По залу пробежал отчетливый шепоток. Тихо, без выражения, сквозь сжатые зубы, он произнес:

-- Мой психоаналитик объяснил, что я подсознательно испытывал вину перед женой, поскольку больше любил ее сестру. -- Он помолчал. -- Так или иначе, если эти подробности не слишком важны для вашей линии защиты, я бы попросил не обсуждать их далее. -- Голос его вдруг дрогнул, почти сорвался: -- Мне кажется, -- за последние недели я вынес уже достаточно унижений и издевательств.

Открыв глаза, он нарочно не стал смотреть на блондинку-судью, а уперся взглядом в потолок, в тот угол, где колыхались пышные груди. На миг почудился между ними крестик на цепочке. Быть может, все превратности судьбы в конце концов выйдут ему во спасение.

-- А почему, мистер Дэкуорс, вашей жене было так важно первой увидеть завещание?

-- Она опасалась, что синьора Тревизан оставит все имущество старшей дочери и ее мужу. У моей жены были сложные отношения с матерью. Они ссорились практически по любому поводу.

-- То есть вы тоже были заинтересованы.

-- Естественно, -- согласился Моррис, -- в той степени, в какой это касалось и меня. Но, повторяю, когда в комнату, рыдая, вошла моя невестка, я понял, как глупо и оскорбительно себя вел. Я почувствовал себя последним мерзавцем.

-- Да уж, -- процедил адвокат.

Моррис отлично понимал, что этот тип делает главную ставку на свою импозантную внешность. Однако именно Моррису удалось привлечь внимание самой симпатичной из судей. Возможно, как раз благодаря готовности признавать свои ошибки и посыпать голову пеплом?

-- И как, нашли вы завещание?

-- Нет.

-- Почему же?

-- Я признался Антонелле, и она сообщила, что завещание у Бобо.

-- И вы тут же побежали ссориться с ним?

Моррис глубоко вздохнул -- пусть все видят, как ему трудно удержаться в рамках.

-- Не совсем "тут же". Скорее наоборот. Какое-то время я провел с Антонеллой: она очень переживала. Потом заскочил в кафе в Квинцано, что сейчас, насколько мне известно, достоверно установлено. Мне хотелось спокойно все обдумать. Затем я поехал на Вилла-Каритас, где живут эмигранты, чтобы выяснить, что там все-таки стряслось с увольнениями, и поговорил с одним из них, по имени Кваме...

-- Которого впоследствии обнаружили мертвым в постели вашей жены, -- поспешил перебить его адвокат.

На задних скамьях послышался шум. Моррис стиснул зубы.

-- Как видно, в том, что касается оскорбительных манер, -- обратился он к судьям, -- мне далеко до господина адвоката.

Пожилой судья сочувственно заметил, что при разбирательстве столь неприятных дел невозможно избежать обид.

-- Проявите терпение, синьор Дакуорт.

Адвокат опять раскрыл было рот, но тут уже Моррис его перебил:

-- Позвольте мне закончить. Как было сказано, я побывал в нескольких местах и лишь затем поехал в офис побеседовать с Бобо об увольнениях и о завещании.

-- И застали офис в том состоянии, которое позже описали полиции?

-- А также присутствующим здесь.

Адвокат шваркнул об стол папку с документами, без особого успеха пытаясь придать ситуации драматизм.

-- А скажите-ка нам, ми-истер Дэкуорс, почему вскоре после этих событий вас арестовали и продержали несколько недель в тюрьме?

Моррис изо всех сил старался следовать совету судьи -- да-да, он будет терпелив. Он вновь возвел глаза к потолку и стал разглядывать пышную грудь Мими на небрежно отреставрированных ренессансных сводах. Поскольку изображение сохранилось лишь частично, использование столь ярких красок казалось неуместным. Бедра отъехали куда-то совсем в сторону, словно тело вырезали по кусочку из журналов, что так любил его папочка. И Кваме. С легкой улыбкой Моррис опустил глаза и заговорил. Видите ли, между полицией и карабинерами, похоже, существует нечто вроде соревнования -- кто из них быстрей схватит преступника. А поскольку Моррис не стал объяснять, где он провел ночь, полковник Фендштейг произвел задержание. Так как Моррис и дальше отказывался отвечать на этот вопрос, считая его сугубо личным делом, его отправили в следственную тюрьму. Фендштейг полагал, что коль скоро Моррис вернулся домой только в третьем часу, он мог за это время избавиться от тела Бобо. В конечном счете, после недель, проведенных в заключении, все разъяснилось при содействии его психоаналитика, потому что сам Моррис ни за что бы не признался. После этого Фендштейг был вынужден его освободить.

-- Хотя, должен вам сообщить, -- продолжал Моррис, -- ибо если этого не сделаю я, то обязательно напомнит синьор адвокат, полковник Фендштейг продолжает считать меня виновным в исчезновении Бобо. Он сказал, что просто ждет, пока будет доказано мое преступление. Вот в такой атмосфере я прожил весь последний месяц и, смею вас заверить, это очень изматывает.

Его заявление, само собой, вызвало ропот в аудитории. Наверняка многих в зале восхитили его мужество и откровенность. Но адвокат был хитер.

-- Так может быть, теперь, ми-истер Дэкуорс, вы поведаете и суду, чем же все-таки занимались в ту ночь?

Впервые за все заседание на исполосованном лице появилось беспокойство.

-- Синьоры судьи, вы все прочли полицейские рапорты. Вам известно, что я рассказал психоаналитику. Более того, я счел возможным поделиться с ним только по совету своего духовника. Неужто я обязан еще раз повторить это перед всеми? Разве я не имею права на молчание?

Пожилой судья и пристяжные барышни сдвинулись теснее. Прядь высветленных волос упала на щеку, но Моррис уловил быстрый взгляд в его сторону.

-- Право на молчание, -- в конце концов провозгласил председательствующий, -- распространяется лишь на сведения, которые могут быть использованы против вас или членов вашей семьи. Здесь случай не тот. Посему ваше молчание будет расцениваться как неуважение к суду. Суд, несомненно, желает услышать, хотя бы с той целью, дабы развеять домыслы на сей счет, где вы находились в указанное время. Этого будет достаточно. Вопрос, чем именно вы там занимались, я отвожу как несущественный.

Торопливо и сбивчиво, словно желая скорее завершить испытание, Моррис заговорил:

-- Я был на кладбище, плакал над гробом девушки, которую любил. Гроб тогда как раз выставили из семейного склепа, чтобы подготовить погребение матери.

Вновь по залу суда пробежал ропот. Моррис напряженно вглядывался в потолок. Все видели, что он переживает сильнейшее из возможных унижений, и готов дорогой ценой оплатить свою свободу.

Обождав, пока шум утихнет, адвокат негромко спросил:

-- И вы ждете, что мы вам поверим?

-- А если вы ждете, что я серьезно отнесусь к подобным вопросам, то вы просто наглец! -- очень убедительно рявкнул Моррис, но тут же снова взял себя в руки. -- Простите, я понимаю, что вы стараетесь для блага ваших клиентов, к которым я питаю искреннюю симпатию... -- Ох, до чего любят итальянцы этакую выспренность. -- Увы, после гибели Массимины я не могу отделаться от мысли, что потерял счастье всей своей жизни. Иногда такое чувство, будто она бросила меня, оставила в одиночестве. Я все время мысленно разговариваю с ней, словно она где-то рядом, опекает меня и руководит моими поступками. Кто знает, возможно, она одна и позволяла мне выдерживать то, что я могу охарактеризовать как во всех отношениях бесплодный брак.

Моррис посмотрел судье прямо в глаза и подумал: ничто так не помогает завоевать доверие, как способность публично признавать неприятные вещи. Кто бы усомнился. Его искренность была неподдельной. И в это время он услышал шепот: "Morri, grazie, grazie. Спасибо, что сказал при всех -- ты любишь только меня".

По понятным причинам адвокат был раздражен.

-- Мистер Дэкуорс, позвольте обратить ваше внимание, что по сравнению с -- людьми, которых обвиняют в похищении или убийстве синьора Позенато, вы имели неизмеримо больше возможностей расправиться с родственником, отогнать машину с телом, а вернувшись, вызвать полицию. И затем, уже ночью, избавиться от трупа и машины, а только потом, сидя в тюрьме, продумать весь этот фарс с оплакиванием умершей возлюбленной. Трех недель для такого хватило бы с лихвой.

Вновь по залу суда пробежал взволнованный шепоток. Обвиняемые, судя по всему, с трудом понимали, о чем речь. Азедин грыз ногти.

-- Именно такова, как я уже говорил, версия полковника Фендштейга. Хоть я и не совсем понимаю, каким образом мне удалось бы убрать машину и избавиться от тела без сообщников.

Адвокат начал было снова, но Моррис его перебил:

-- Однако должен заметить, к чести полковника, что имеющихся улик, как против обвиняемых -- не считая окровавленного ножа, -- так и против меня, настолько недостаточно, что я удивляюсь, как вообще дело дошло до суда. В конце концов, можно рассматривать, хотя бы чисто условно, и другие версии. Скажем, что Бобо похитил или убил муж его любовницы, -- если бы еще знать, кто это. Или что Бобо сам перевернул офис вверх дном и сбежал с подругой. Я хочу сказать, ведь ни тело, ни машина так и не найдены, и как можно судить кого-то…

-- Позвольте, синьор Дакворт, -- мягко вмешался пожилой судья, -- вы здесь присутствуете в качестве свидетеля, а не для того, чтобы делиться собственными предположениями или догадками.

-- Прошу прощения, господин судья, -- Моррис был само смирение. -- Я пытался объяснить, что вынужден защищать себя, но вовсе не желаю, чтобы этих парней посадили по ошибке.

Адвокат резко повернулся к судьям.

-- Ваша честь, перейдем к рассмотрению дела. Я сейчас попытаюсь показать не только то, что улики против моих клиентов явно недостаточны. Но также и то, что если все же совершилось убийство, преступником является не кто иной, как синьор Дэкуорс, имевший для этого не только целый ряд мотивов, но и неограниченные возможности. Разумеется, как признал сам синьор Дэкуорс, он не смог бы действовать в одиночку. В связи с этим резонно предположить, что сообщником был высокий негр, известный под именем Кваме, который впоследствии погиб вместе с Паолой Тревизан, женой синьора Дэкуорса. Свидетель признает, что разговаривал с Кваме на так называемой Вилла-Каритас сразу перед тем, как поехать в офис. Где находился и что делал упомянутый Кваме в течение последующих двух часов, нам неизвестно. Зато спустя всего несколько дней после исчезновения Роберто Позенато синьор Дэкуорс забирает этого молодого эмигранта из общежития и разрешает поселиться в его квартире. Он также дарит Кваме свой "мерседес" и поручает ему управлять фирмой в то время, пока сам находится в следственной тюрьме. Как следствие, возникли близкие отношения между Кваме и синьорой Дэкуорс, о чьей супружеской неверности знали все члены семьи Тревизан, да и многие посторонние. Я хотел бы подчеркнуть, что эти косвенные доказательства выглядят куда более весомыми, нежели факты, собранные обвинением против моих подзащитных, чья главная и единственная вина, как я подозреваю, в том, что они не принадлежат к европейской расе. А потому я призываю суд снять обвинения против них и продолжить расследование в отношении присутствующего здесь свидетеля.

Задние ряды зашумели. На самого Морриса заявление адвоката произвело ошеломляющее впечатление -- словно тяжелый снаряд пролетел на волосок от головы. А может быть, это было прямое попадание. Кровь мгновенно отхлынула от щек, багровые рубцы побелели, сложенные на коленях руки отчаянно задрожали, и впервые в жизни он почувствовал, как непроизвольно задергался левый уголок рта.

-- Есть еще один любопытный факт, -- продолжал адвокат, -- о котором уже говорилось на суде, но на это не обратили внимания. Как показали товарищи Кваме, на следующую ночь после преступления он опоздал на смену на четыре часа, объяснив, что работал во дворе, занимался тарой. А работы во дворе завода -- никогда не проводились в ночное время, поскольку по ночам спускали с цепи сторожевую собаку, и она набросилась бы на любого, кто вышел во двор. Так что в ту ночь, когда синьор Дэкуорт, по его словам, рыдал над гробом девушки, Кваме находился неизвестно где. Словом, у этих двоих было достаточно времени и возможностей избавиться от тела.

Это в самом деле было прямое попадание. Странно только, что ждать пришлось так долго. "Мими", -- прохрипел Моррис, но, к счастью, его голос потонул в шуме -- публике наконец-то все стало ясно. Он почувствовал, что сил совсем не осталось. Это конец. Даже если он сейчас не сознается, это даст лишь несколько дней отсрочки, хватит только на то, чтобы привести в порядок бумаги да пару раз почитать Библию с Антонеллой.

-- Ми-истер Дэкуорс, -- повернулся к нему адвокат, -- я заявляю, что вы использовали увольнение Азедина и Фарука как предлог для сокрытия убийства вашего партнера Роберто Позенато, совершенного вами во время ссоры из-за общего наследства и будущего семейной фирмы.

Моррис открыл рот. Нет, надо выждать. Он стиснул зубы и зажмурился. Они подобрались уже так близко, что нельзя ничего говорить, чтобы не сболтнуть лишнего. Пока не появится Мими, пока не подскажет -- слово в слово, -- что нужно сказать, и как Господь решит его судьбу. Даже если этого придется ждать сто лет. Тридцать секунд прошло. Минута.

-- Отвечайте, мистер Дэкуорс!

Зал замер в ожидании. Перед глазами Морриса плыл густой красный туман, в висках стучала кровь. Еще немного, и он свалится без чувств. Скрипнул стул. В задних рядах начали переговариваться вполголоса. С судейской кафедры доносился еле слышный шелест бумаг. И когда молчаливая напряженность достигла высшей точки, двери распахнулись. Послышались торопливые шаги, кто-то прокричал: "Signor Giudice! Господин судья!"

Моррис открыл глаза. Его поташнивало, он с трудом узнал помощника инспектора Марангони, спешившего через зал. Тот направился прямиком к судьям и начал что-то тихо говорить. Троица переглянулась, потом к кафедре подозвали адвокатов. Люди в зале зашумели, старый судья призвал их к порядку. И тут наконец Моррис пришел в себя достаточно, чтобы расслышать:

-- Господа, в связи с обнаружением новых, судя по всему, решающих, доказательств, суд удаляется на часовой перерыв. Тем временем государственный обвинитель обязан принять решение, намеревается ли он и далее поддерживать обвинение в адрес тех, кто сейчас находится на скамье подсудимых.

Глава тридцать четвертая

В мае распустились маки, зеленые холмы покрылись алыми пятнышками. Любуясь цветами по дороге в офис, Моррис вспоминал художников-пуантилистов и картины, которые видел подростком в Национальной галерее. Он дважды звонил отцу: в первый раз, чтобы пригласить на похороны, во второй -- поговорить по душам, как с товарищем по несчастью. Ведь у обоих жены умерли молодыми. Только у Рона, в отличие от него, все же оставалось утешение -- ребенок, живая память о супруге.

Морриса растрогало, как искренне отец переживал за него. Но это только при первом звонке, а потом папочка вернулся в свою прежнюю форму. Надо самому вылезать из неприятностей, твердил он, найди себе кого-нибудь. Ты всегда слишком любил поплакаться в жилетку, сынок.

-- Но она была беременна, -- стенал Моррис. -- Это подтвердилось только после вскрытия.

Папаша гнул свое:

-- Я вот после смерти Алисы не стал рассусоливать. А все оттого, что не понимал, кому какая польза, если раскисну, как хрен моржовый. Ни покойной матери, ни тебе, ни мне лучше ведь не сделается. Или я не прав?

Моррис положил трубку. Невыносимо, когда отец поминает мамино имя всуе. Он ехал не спеша, восхищаясь весенней свежестью, любуясь виноградными лозами, взбирающимися по решеткам, стройными кипарисами, серебристыми стволами берез (они как блики света на воде, подсказывала артистическая сторона его натуры).

-- Как все обновляется каждую весну, -- сказал он Мими по телефону.

-- И наша любовь тоже, -- эхом откликнулась она. Теперь она отвечала куда охотнее, словно забыв всю сдержанность прежних дней. -- А ты куда сейчас едешь, Морри?

-- Ты же знаешь, куда, -- усмехнулся он. -- Ты все знаешь, Мими.

-- Да, но мне нравится спрашивать. И слушать твои ответы.

-- Что ж, откровенность за откровенность, -- он с улыбкой отпустил руль и пригладил короткий светлый ежик. -- Но в прикрепленное к солнцезащитной шторке зеркальце он больше не заглядывал. -- Еду проведать Форбса.

Она замолчала, пока Моррис миновал безобразную промышленную зону на окраине Греццаны. Теперь он водил машину медленнее и осторожнее. Потом Мими сказала:

-- По-моему, Форбс все еще представляет опасность.

Моррис не мог не согласиться. В самом деле, у него столько разных проблем.

-- Он слишком много знает.

-- Но он же вернул письма, -- напомнил Моррис. -- И потом, не так много он знает, как ему кажется. Он, например, не может сказать с уверенностью, что письма посылал я -- только то, что они находились у меня в кармане. Ему неизвестно, что я сделал с Паолой и Кваме. Кстати, пока я лежал в больнице, они, похоже, не разлучались ни днем ни ночью... Но Кваме мне не хватает, -- добавил он чуть погодя.

-- Форбс знает все, -- пасмурно сказала Мими, словно ставя последнюю точку.

Но Моррис не терял уверенности.

-- Он же не знает, что я подбросил в машину волоски и все прочее, верно? Только то, что я угнал ее в холмы. И в конце концов, на виллу машину наверняка притащил Кваме, и уж точно не я. Правильно? Может, хотел разобрать на запчасти или перепродать, или что-нибудь еще. Удивляюсь, как полиция ее сразу не нашла. Дело в том, что Форбсу удобней всего думать, будто Бобо прикончили арабы. Даже если он и подозревает, что это не так.

-- Я люблю твой голос, -- тихо донеслось из изящной телефонной трубки. Впрочем, когда Моррис отложил аппарат на панель, Мими каким-то чудом все равно продолжала разговор. Телефон теперь был нужен только для затравки.

-- По-прежнему любишь, да?

-- По-прежнему. -- Ее тихий голосок непонятным образом заполнял всю машину: может быть, он шел из четырех колонок стереосистемы?

-- Я знаю, -- сказал Моррис, -- это он написал те два письма о выкупе, чтобы попытаться спасти Фарука.

-- Но ты никогда не сможешь этого доказать. А вот он может сообщить полиции, что вместе со Стэном они видели тебя на Пьяцца-Бра в день убийства Паолы и Кваме.

-- Слава Богу, Стэн страшно далек от всего этого, -- усмехнулся Моррис. Он терпеливо переждал, пропуская парня на мопеде, который тащил на буксире патлатую девицу, оседлавшую велосипед. Почему-то таких разгильдяев дорожная полиция никогда не останавливает. -- Что ж, тут ты права. Только какой Форбсу интерес? Ведь это я оплачиваю его голубую мечту. Всех его мальчишек, которых он мечтает перепортить.

-- Он может пойти в полицию, если испугается тебя.

-- Да с чего ему меня бояться?

-- Он подумает, что ты можешь убить и его.

Увернувшись с грехом пополам от трактора, Моррис признал, что такое вполне вероятно.

-- Или что тебе захочется расквитаться с ним за педерастию -- ты ведь иногда так о них отзываешься…

-- Да не стану я этого делать. Я жене какой-нибудь там серийный убийца или маньяк.

-- Но он-то не знает. Как вспомню все, что ты ему наговорил… -- Мими рассмеялась. -- Я была просто вне себя. Умирала от желания тебя предупредить, а ты был так слеп.

Морриса особенно умилило упоминание о смерти.

-- Пчему же не предупредила?

-- Наверное, стеснялась. Никак не могла найти свой голос.

-- Зато теперь ты стала настоящей болтушкой.

-- Да.

Они немного помолчали.

-- Может быть, дело в том, -- голос Мими был как дуновенье ветерка, -- что я тогда еще не решила, простить тебя или нет.

-- Ох... -- он почувствовал тепло у сердца. -- Но теперь-то ты меня простила?

-- Да.

-- Ты такая милая, Мими. И так нужна мне.

-- Морри...

С неподдельным беспокойством он спросил:

-- Как ты думаешь, а Паола меня простит когда-нибудь?

Наверное, спрашивать о Паоле было ошибкой, потому что на этот раз молчание затянулось надолго. "Мерседес" объезжал дорожные выбоины на пути к Вилла-Каритас. Наконец Мими таинственно произнесла:

-- Оттуда, где сейчас Паола, вести не доходят. Вспомни Данте: "Lasciate ogni speranza voi ch'entrate". Оставь надежду, всяк сюда входящий. Мы никогда не узнаем, простила она тебя или нет. Ты должен забыть о ней.

Моррис почувствовал, что прошел очищение. Он прибавил скорость.

-- Но ты так и не сказал как собираешься решить проблему с Форбсом.

-- Не сказал. Потому что сам не знаю. То есть я не могу. Меньше всего мне хочется причинять ему боль. Форбс мне нравится. Кроме того, не забывай про Фендштейга. По правде говоря, мне теперь еще много лет придется вести себя тише воды, ниже травы. Чего, собственно, мне всегда и хотелось.

-- Что ж, у меня есть одна идея, -- сказала Массимина. Голос ее стал томным и страстным.

-- Какая?

-- Только я не уверена, что тебе понравится.

-- Если ты скажешь, я все сделаю.

-- Правда?

-- Клянусь. Прикажи, и я повинуюсь.

-- Но я вовсе не хочу тебе приказывать, надо, чтобы ты сам это сделал, потому что так будет лучше всего.

-- Любое твое предложение для меня приказ, -- заверил Моррис. Любопытство одолевало: в какую авантюру он позволит втянуть себя теперь? -- --

-- Слушай, а мы уже почти на месте, -- заметила Мими. В самом деле, они только что проехали деревню. -- Давай остановимся и спокойно все обсудим.

Как ее изменила смерть! При жизни Массимина никогда так не разговаривала, она была милой девчушкой, но не более.

-- Конечно, -- Моррис свернул на обочину и остановился под каменной стеной, на гребне которой кустились освещенные солнцем каперсы. Из ствола, росшего рядом платана, торчали два использованных шприца. Нигде больше не найти незапятнанную прелесть, подумалось ему.

-- Займись с ним любовью, -- шепнула Мими.

-- Что?!

-- Займись любовью с Форбсом. Или, вернее, позволь ему сделать это с тобой.

Первый раз в жизни Моррис рассердился на своего ангела-хранителя. Как она только могла предложить такое!

-- Прежде всего, это логично.

Никогда он не подозревал Мими в столь грубом практицизме.

-- Но...

-- Он убедится, что ты пересмотрел свои взгляды, и перестанет опасаться, что ты дашь выход своей непрязни к гомосексуалистам.

-- Мими...

-- Кроме того, между вами установится эмоциональная связь, тут уж он вряд ли посмеет тебе вредить. И наконец...

Моррис был потрясен до глубины души. Он тяжело дышал; все внутренности, казалось, вот-вот взбунтуются. Даже кондиционер поперхнулся: в машине явно не хватало воздуха.

-- ...тебе самому этого всегда хотелось -- потому ты сейчас так взволнован.

-- Но, Мими, это противоречит моим религиозным убеждением, это против всех моих...

-- Святой апостол Павел был гомосексуалистом, -- возразила она. -- Я это знаю совершенно точно.

Он все еще протестовал, но Мими продолжала:

-- Как бы там ни было, я отпускаю тебе этот грех, Морри, прощаю тебя так же, как с Паолой и Кваме. Ты только при этом гляди на меня, -- ее интонация возбуждала. -- Как в тот раз.

-- Да, -- ответил он упавшим голосом.

-- Знаешь, мне ведь тоже было тогда чудесно, Морри, -- выдохнула она. -- Ты на меня так смотрел… твое бедное израненное лицо.

На минуту она умолкла: мимо на допотопном велосипеде проскрежетала старуха с огромной сумкой, потом прогромыхал бензовоз. Моррис в последний раз попробовал пойти на попятный:

-- Послушай, Мими, меня до сих пор тошнит от того, что я с ними вытворял. Ты же все про меня знаешь. Я просыпаюсь в кошмарах, и меня выворачивает наизнанку.

-- Не надо, -- она была сама нежность, -- не говори так. Тебе понравилось, и ты был прекрасен. -- Потом добавила еле слышно: -- Ты так красив обнаженный, Морри. Твое тело. И лицо, когда ты кончаешь, даже теперь. Как поэма.

-- А как ты, Мими, была прекрасна в тот день. Лицо как у святой. И в руках ты держала распятие.

-- Значит, решено, -- сказала она. -- После этого становишься -- добрей и счастливее. В конце концов, раньше ты не имел дела с мужчинами только потому, что отец это презирал.

На это у Морриса не нашлось ответа, и он снова включил зажигание. Машина скользнула на шоссе. Перед ним расстилались последние мили сельских угодий, на полях уже пробились ростки кукурузы, земля в садах была усыпана опавшим вишневым цветом. Свернув к Вилла-Каритас, он вдруг спросил:

-- Кстати, ты ведь знаешь мои планы насчет Антонеллы?

-- Конечно, Морри.

-- Не возражаешь?

-- Она так печальна и одинока, -- с грустью сказала Мими.

-- Послушай, Мими, -- настаивал Моррис, -- я не буду ничего предпринимать без твоего благословения. Совсем ничего в жизни, обещаю тебе. -- Он возбудился, представив, что именно Массимина ему позволит -- нет, повелит ему делать.

-- Пусть мой портрет всегда будет у тебя в комнате, -- прошептал призрак. -- Обещай, что я всегда буду у тебя на первом месте.

-- Да, -- сказал он, -- да!

-- Если сделаешь, как я велю, можешь заниматься любовью с кем хочешь. Мне нравится на тебя смотреть. И нравится, когда ты на меня смотришь. Ты же знаешь, с кем бы ты ни был, ты всегда будешь только со мной.

-- О да, -- обещал он. -- Всегда, всегда.

И тогда Мими приказала:

-- Masturbati, Morri.

-- ?..

-- Я так хочу.

-- Что, прямо здесь? -- изумился он. Они подъезжали к Вилла-Каритас по дороге, разбитой грузовиками.

Мими рассмеялась:

-- Да, прямо здесь. И не вздумай отказываться, Морри. Поставь машину за деревьями.

И снова Моррис был одновременно шокирован и восхищен. Мими точно вздумала занять место Паолы в его жизни. Но до чего же мило у нее получалось!

Внезапно он ощутил Мими под боком. Моррис видел ее, хотя она была бесплотным духом. Ее аромат наполнял машину. Она задрала подол, а под ним были те самые заштопанные трусики, что хранились под подушкой. Она подтолкнула а его ладонь к брючной молнии и нараспев принялась чиать "Песнь Песней": -- Возлюбленный мой протянул руку свою сквозь скважину, и внутренность моя взволновалась от него. Я встала, чтоб отпереть возлюбленному моему, и с рук моих капала мирра, и с перстов моих мирра капала на ручки замка...

В это время старческий голос произнес: "Quod ubique, quod semper, quod ab omnibus⁽²⁴⁾..." Возле машины стоял Форбс, держа за руку юного Рамиза, по лицу его растекалась блаженная улыбка.

Как же мудро Мими разыграла эту небольшую прелюдию к тому, что, как теперь понимал Моррис, должно было неизбежно свершиться.

Вечером он ужинал с Антонеллой в доме Тревизанов. Обстановка была чинной; старая служанка покойной синьоры наготовила изысканных блюд. Антонелла надела простое черное платье, но поясок на талии подчеркивал роскошную фигуру, -- напоминавшую песочные часы. На фоне старинной мебели ее манеры казались особенно утонченными. Лицо Антонеллы было отмечено печатью перенесенных испытаний, выстраданной мудрости, памятью об измене Бобо, об ужасных преступлениях и не менее ужасной судьбе сестер. Подобно троянской вдове, она всего лишилась на своей войне и теперь искала лишь одного -- забвения.

Служанка бесшумно сновала по комнате, а хозяева беседовали о бизнесе: о непрерывно растущих заказах "Доруэйз", об интересе, который впервые за всю историю фирмы проявили американцы. Придется, наверное, устанавливать дополнительные разливочные линии, а с этим могут возникнуть проблемы, если банковские ставки сохранятся на пятнадцатипроцентном уровне. Но Моррис собирался продать квартиру на Виа-деи-Джельсомини, что даст им хотя бы часть необходимых денег. Антонелла сказала, что тоже подумывает о продаже своей квартиры.

-- Значит, мне придется съехать из дома Тревизанов? -- осведомился Моррис.

-- Ну что ты, нет, конечно. Места хватит нам обоим, кто бы сомневался. А так мы сможем сэкономить... Здесь, по крайней мере, нет печальных воспоминаний, ни твоих, ни моих, -- и Антонелла опустила глаза.

Говорили они и о политике. Местные депутаты, обычно помогавшие Бобо улаживать дела с налоговой инспекцией, угодили под следствие по обвинению в коррупции. Правительство неустойчиво, идет реформа избирательного законодательства. Италия меняется. И теперь им придется управлять компанией по-новому -- честно, открыто, но не забывая, на чем особенно настаивал Моррис, о главном: давать работу людям, нуждающимся в поддержке.

Антонелла соглашалась с ним во всем. Она делала пометки в блокноте, обсуждала шансы на получение субсидий и перспективы постройки нового завода. Архитектор уже приступил к проекту часовни, которую они решили подарить рабочим. Моррис был на седьмом небе. Никогда еще в жизни он не встречал женщины, с которой действительно можно говорить о делах. Никогда он не чувствовал такой свободы от любых волнений и страхов, от непрерывного внутреннего напряжения последних печальных лет.

Вытирая салфеткой рот, Антонелла сказала:

-- Кстати, ко мне сегодня опять приходил Фендштейг.

Кровь вдруг застыла в жилах. За то, что на лице Морриса нельзя было прочесть паники, следовало благодарить исключительно покойного сторожевого пса. Только что проглоченный чернослив камешком провалился в желудок.

-- Он хотел просто поговорить, обсудить нестыковки и неясности в деле.

Моррис чуть не подавился салфеткой, но все же сумел выговорить:

-- Например?..

-- Ну, например, ему непонятно, зачем Кваме понадобилось убивать Бобо, а твоей жене его покрывать. -- Антонелла, судя по всему, решила выражаться прямо и не давать воли эмоциям. -- Полковника также интересует, кто все-таки звонил в полицию в ночь после случившегося. Еще ему хотелось бы знать, -- тут она заколебалась, -- что за женщина была у Бобо. -- Она помолчала, а потом добавила как ни в чем ни бывало: -- Очевидно, он по-прежнему думает, что во всех этих делах так или иначе замешан ты.

Моррис неотрывно смотрел на нее, не обращая внимания на служанку, убиравшую посуду. Антонелла послала ему печальную улыбку поверх узорчатой кружевной скатерти и графина в форме двух бочонков на прихотливо выгнутой лозе, отлитой из серебра искусными ремесленниками для его превосходительства "Не-фортуной-а-трудом".

-- Он сказал: один человек пропал и два трупа в наличии, но никого за это не посадили в тюрьму -- такое уж чересчур, чтобы просто взять да закрыть дело.

Моррис вздохнул. Он принял решение, о чем не сходя с месте сообщил Антонелле: завтра же увидеться с этим типом и все обсудить. Он обязательно это сделает и будет настаивать, чтобы дело считали закрытым, завершенным, законченным навсегда -- иначе просто не сможет смотреть людям в глаза.

Потом они уселись на диван с высокой спинкой и вместе читали Священное писание, а в половине одиннадцатого пожелали друг другу спокойной ночи невинным поцелуем в щечку.

-- Бедное твое лицо, -- проговорила Антонелла, осторожно проведя пальцем по бесчисленным шрамам. -- Ты, должно быть, проклинаешь день, когда узнал нашу семью. С тех пор с тобой случилось столько разных ужасов.

-- Вовсе нет, -- ответил Моррис, и в ласковом взгляде голубых глаз она смогла прочесть: пока ты со мной.

Он лежал на кровати и смотрел на Мими. В последнее время он полюбил зажигать в спальне свечи. Мерцающее пламя оживляло портрет, на лице Мими играли причудливые тени, а глаза порой вспыхивали так ярко. Зазвонил телефон, и он постарался как можно быстрей отделаться от благодарного до безобразия Форбса. Тот, судя по всему, уже сообщил Стэну, что место занято. Это правильно. Затем, откинувшись на подушки, Моррис глядел на Мими в поисках вдохновения и заново перебирал все факты, пытаясь свести воедино звенья кошмарной цепи подлостей и глупостей, попыток шантажа, приступов похоти и благих намерений. Он прокручивал их в калейдоскопе воображения, перетряхивал то так, то эдак, надеясь, что в конце концов они сложатся в прозрачную и стройную версию. Которую он запомнит и преподнесет Фендштейгу, словно некую теорию относительности, объясняющую сразу все на свете.

Эти труды вызвали легкое приятное головокружение, как той ночью, когда они с Мими лежали на пляже в Лидо-ди-Рома и любовались звездами. Такое ощущение возникает, когда смотришь на головоломку невероятной сложности, но знаешь, что ее все-таки можно решить. Вот именно: решение должно существовать, иначе все теряет смысл, и остается только задрать лапки кверху.

Гипотеза о том, что Бобо, сбежавший с любовницей, может быть виновником гибели Паолы и Кваме, вызвала на лице Мими нечто гораздо большее, чем простую усмешку. Ну, а почерк этих любовных посланий кто-нибудь потрудился сравнить с почерком его жены? Смог бы он сам узнать руку Паолы, ведь она почти ничего не писала?

С некоторой натяжкой вполне резонно было предположить, что анонимный звонок -- дело Паолы. Например, она успела узнать от Кваме, что совершил Моррис, и захотела его прикрыть. Да только ему так и не удалось выяснить у полицейских, кто звонил, женщина или мужчина.

А может, это он сам позвонил, впав после убийства в прострацию, в ту смесь ликования и ужаса, что поселилась в королевстве кривых зеркал, именуемых разумом Морриса Дакворта? Веселенькая идея, ничего не скажешь.

Наконец, уже под утро, Моррис понял, что пора сдаваться. Никогда ему не выстроить правдоподобную теорию. Он побежден. Ну и что? В конце концов, большинство людей, подводя итоги своей жизни, приходит к тому же. Поражение потерпел и некто Фендштейг, и теперь обречен переживать его долгие годы. Да-да. Он же примет свою участь со смирением и будет перебиваться со дня на день, как говорится, с грядки прямо в рот: только так и можно жить.

-- С твоей грядки в мой рот, -- сказал он портрету.

Свеча догорала. Умирающее пламя ярко вспыхнуло напоследок. Девичья рука, казавшаяся белоснежной на синем бархате платья, заметно шевельнулась. Уголки губ приподнялись в улыбке.

-- Морри, -- позвала она. -- Морри!

Моррис знал: этого довольно. Он достиг тихой гавани. Его труды завершились.

1. Слушаю? (итал.)

2. милая (итал.)

3. Призванным восстать из праха (лат.)

4. Не прихотью судьбы, но трудами (лат.)

5. Да остережется покупатель (лат.)

6. Сам я в средствах стеснен (лат.)

7. Топорная, бесформенная глыба (лат.)

8. Что в добрый час, то и во благо (лат.)

9. Даешь эксперимент на жалких останках (лат.)

10. Искусство обширно, а жизнь коротка (лат.)

11. Нет обиды изъявившему согласие (лат.)

12. Хранить старайся спокойствие духа во дни напасти... (лат.)

13. На месте (лат.)

14. И вознагражден будет по заслугам (лат.)

15. Покойся с миром (лат.)

16. Предумышленное убийство с отягчающими обстоятельствами.

17. Войди, Дух животворящий! (лат.)

18. Пою я отроков и дев (лат.)

19. Зачем им это? (лат.)

20. Не сдавайся злу (лат.)

21. Невозможно знать всё (лат.)

22. Блестящая ложь (лат.)

23. Смелым помогает фортуна (лат.)

24. Что было, то и будет; и что делалось... (лат.)

Speaking In Tongues Лавка Языков

ТИМ ПАРКС

ПРИЗРАК МИМИ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая

Глава двадцать пятая

Глава двадцать шестая

Глава двадцать седьмая

Глава двадцать восьмая

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Глава двадцать девятая

Глава тридцатая

Глава тридцать первая

Глава тридцать вторая

Глава тридцать третья

Глава тридцать четвертая

Speaking In Tongues
Лавка Языков