«Харон погиб! Харон, Харон погиб!» -- и выкрик, народившийся в толпе
теней умерших, кровоцветной птицей вспорхнул над водами реки, стремясь
покинуть этот край застывшей смерти. Скорбя, склонили стебли асфодели,
и Цербер вздрогнул в чутком полусне, и чей-то силуэт хромой вздохнул, в
тень отступая белого утеса, скрываясь от очей.
«Харон погиб!»
Широкобокая ладья прижалась к сухой ладони берега щенком, и тело, что
лежало на скамье, сползло и глухо стукнулось о днище пустою головой, рассыпав
кудри.
Толпа теней, как ненасытный волк, что кровь учуял свежую и к жертве
всем телом тянется -- безумная струна, -- стремилась к лодке, вытянувши
шеи, чтобы взглянуть на тело мертвеца: извечный интерес, который даже теперь,
по эту сторону от смерти, в Аиде, не исчез.
«Харон погиб!»
Возможность невозможного, ненужный дешевый артефакт и парадокс -- лежало
тело Лодочника.
«Умер Харон! Харон погиб!.. Харон... Харон...»
«А как же мы?! А как же мы теперь?!»
Мысль молнией-стрелою Громовержца всех поразила, кто стоял и ждал вот
этой самой древнебокой лодки, чтоб реку переплыть.
«А как же мы?!»
Рыдала женщина (вернее, только тень от женщины), ломала тене-руки:
она стремилась к умершему прежде любимому, теперь же -- как теперь им встретиться?
И чем она отлична от прочих, кто веками здесь ходил, -- непогребенных мертвецов.
Молчал смиренно старец с длинною, как жизнь его, седою бородой. Застывший
усталый взгляд искал себе отрады, но -- тщетно. Больше лодок на реке не
отыскать, единственная -- здесь, и в ней -- мертвец. Теперь тебе, старик,
извечно жить среди непогребенных. Вас будет больше, с каждым днем -- все
больше, в конце концов вас станет столько здесь, что тени в ядовитый Ахерон
начнут лететь с обрывов, растворяясь в зловонных водах. Тот, кто раньше
тут бродил, неупокоенный согласно обычаям многоумелых предков, злорадно
хохоча, глядит на вас, прибывших, чтоб отправиться за реку: «Вот справедливость!
Немесида здесь!» И плещут волны, и хохочет зверь из тьмы подземных страшных
коридоров, что за спиною вашею остались: «Вот Немесида! Справедливость
с нами!» Назад пути вам нет.
И кое-кто, отчаявшись, перебегает в лодку. Еще один. Еще один... Они
вышвыривают тело мертвеца на берег, под трясущиеся ноги толпы теней; а
вот теперь схватились за весла -- собираются отплыть.
«А кто из них назад потом вернется, чтоб остальных перевезти?» -- и
мысль иглою раскаленной входит в мозг. И сборище растерянных теней стремится
к лодке, оступаясь, в крике развоплощаясь, только лишь коснутся ногой воды;
но все-таки бегут и прыгают, -- и лодка отплывает, роняя в волны мутные
тела умерших.
Вот отплыли.
Лодка... тонет!
Хоть тени весят ровно ничего, ладья не хочет плавать без Харона, не
слушается весел и руля, кружит в водоворотах и зловонном пару, идущем от
реки. И тонет.
Крик стаи птиц, попавших в смерти сеть, -- вспорхнул отчаянно, разнесся
над водой вопль тех, кто в лодке был. На берегу -- рыданья, скорбь, проклятия
Богам.
И Боги внемлют.
Вот тоскует Ночь, а с ней -- Эреб; отец и мать Харона, они скорбят
об умершем ребенке -- уродливом несчастном старике. Для них он навсегда
-- печальный мальчик, что, с детства неуклюж и нелюдим, единственной чертою
отличался: для Ахерона волн ядовитых неузявимым оставался. Зевс тогда и
взял его на ту работу, где Лодочник стал Лодочником. Здесь он Лодочником
быть и перестал...
Спешит Аид, владетель Царства мертвых, на встречу с братом.
«Громовержец, кем мне заменить Харона?»
Но молчит усталый старый Зевс, молчит. Молчанье становится сизифовой
скалой и падает на головы Кронидам.
«Я лодочников тысячу найду, но лодку... -- Зевс прервался. -- Лодку
я для ядовитых волн Ахерона и Стикса не сыщу.»
«А сделать?..»
«Кто?! -- грохочет Громовержец, -- кто, скажи мне, способен на такое?!»
«А Гефест?»
«Ты знаешь сам!..»
«Я знаю.»
Замолкают.
Внизу ярится толпище теней.
* * *
А меж Олимпом и Аида царством жизнь продолжалась. Новости о смерти
Харона оставались для людей обычных недоступными. И только один, кузнец
в замызганном хитоне, сидел, безмолвный, за столом. Жена обеспокоенной
глядела ланью, как муж, уставясь на огонь, губами выдавливает воздух. Слов
не слышно.
Вдруг -- в двери стук, уверенный, хозяйский. Открыла. На пороге --
дивный странник: юн возрастом, в руках -- какой-то посох неправильный,
сандальи на ногах крылатые.
Хозяин же при виде такого гостя встал из-за стола, раскинув руки: «Здравствуй,
Психопомп! Зачем пришел? Не от безделья, верно.»
Гермес невесело смеется: «Да, скучать мне не приходится, ты прав! Теперь
же - и вдвойне. Ты знаешь, умер Харон.»
Кузнец кивнул: «Жаль старика. Любил работу...»
«Деньги он любил! - смеется Психопомп. -- А впрочем, даже пусть будет
так -- но делал все, что мог.»
«Как все мы, -- подытожил здесь кузнец. -- И всех нас ждет один конец
-- могила.»
«Ты стал как люди говорить.»
«Увы, когда живешь средь стаи воробьев, то, сокол, будешь прыгать и
чирикать, как воробей.»
Молчание вернулось к столу и село властным басилевсом, разглядывая
действующих лиц.
Одно, жены хозяина лицо, -- сияло, отражая свет очажный, а два других
-- светились мягким светом: своим, а не очажным. Только вот у кузнеца тот
свет казался тусклым, пригасшим, а лицо у Психопомпа новозажженным факелом
искрилось.
Хозяин оглянулся на жену.
«Не беспокойся, ничего не вспомнит,» -- ответил на незаданный вопрос
Гермес.
«Вреда я ей не причиню.»
«Не сомневаюсь,» -- вымолвил кузнец.
«Теперь о деле.»
«Да, теперь о деле. Харон погиб. Чего же хочет Зевс?»
«С чего ты взял, что Зевс чего-то хочет?»
«Ну кто ж тогда? Наверное, Аид. Ему, конечно, боязно остаться с таким
количеством взбесившихся теней на Стикса с Ахероном берегах.»
«Ты угадал, -- ответил Психопомп. -- Естественно, он хочет, чтобы снова
переправляться через реку тени могли.»
«Ну что ж, пускай себе отыщет Харона нового. А я... причем здесь я?»
Гермес развел руками: «Отыскать Харона нового, поверь, не так уж сложно.
Но лодку...»
«Лодку?»
«Лодку. Ты забыл, что вырезал когда-то для Харона ладью его? Так вот,
теперь она другого слушаться не стала бы. А впрочем, какая разница? --
ладьи-то больше нет.»
«Мне очень жаль, -- сказал тогда хозяин, но сухо и бесчувственно. --
Скорблю.»
«И это все?»
«И все. Чего же боле?» -- язвительно и горько вопросил кузнец.
«Так значит, нам ты не поможешь?»
«Пойми, Гермес: и Гера, и отец меня еще с младенчества ростили шутом,
слугой, рабом, уродом, зверем! Рожденный вопреки отцовой воле, ему в упрек,
я был лишь жалкой маской в театре, где актеры на ходулях играют "Жаб"
Аристофана. Я там был одной из жаб, ничуть не больше, -- смешная тень,
мешающая всем, всех забавляющая -- только это, не олимпиец, а... не знаю,
кто.»
«Ну-у, здесь ты...»
«Подожди! -- и жест рукой разгневанный (нет, не узнать сейчас во властном
кузнеце того, былого, который встретил гостя у дверей). -- Дай мне сказать,
Гермес. Дай мне сказать...»
И Психопомп молчит, блестит глазами и слушает хромого кузнеца.
«Рожденный быть слугой среди Богов великих, я, последний среди равных,
как будто в компенсацию всего, в супруги получил Любви Богиню. О Афродита!
Как мне рассказать про чувства, что питал я к ней! Гермес! Поверь, такой
любви неугасимой не ведал мир! Как огнь с Олимпа, эта любовь пылала!»
«Только прометей и здесь нашелся,» -- говорит Гермес, так странно улыбаясь,
что понять: иронию, иль боль, иль что-то третье -- он прячет за словами,
-- невозможно.
«Да, прометей нашелся! -- И кузнец, вцепившись в бороду курчавую руками,
расчесывает пальцами, и давит, и мнет, как будто в горсти -- враг извечный,
ненавистный. -- Ведь я ее любил намного больше, нежели...»
«И что же? -- смеется Психопомп. И в смехе -- горечь звенит и бъется
в тысячу осколков от льда морозного, прозрачного. -- И что ж, что ты
любил ее сильней, когда она счастливее с другим?»
«О Арес! Проклятье шлю тебе!» -- кричит хозяин, тряся над головою кулаками
кувалдовесными. И вздрогнула жена его, хотя все это время тихо стояла,
словно статуя живая (вот результат могущества Гермеса).
«Позволь вопрос.»
«Позволю, Психопомп.»
«Вот эта женщина, которая с тобой живет, -- скажи мне, кто она и кем
тебе приходится?»
«Ужели это важно?» -- вздохнул хозяин.
«Нет, конечно, но...»
«Тогда оставим эти разговоры.»
«И верно, « соглашается Гермес, -- оставим разговоры. Ты ответь: так
все-таки согласен оказать Аиду помощь?»
Помутневший взгляд хозяина указывал на то, что он, хозяин, в данную
минуту воображеньем уведен далёко и в дебрях памяти плутает: «Знаешь, когда
я вел к Кавказу Прометея, чтоб заковать, -- когда уже забил в скалу последний
гвоздь, мне Прометей сказал такое: "Рано или поздно Зевес тебя, Кузнец,
вот так же точно с Олимпа сбросит. Знаешь, почему? Ты, как и я, похож на
человека намного больше, чем другие Боги. И Громовержец этого не стерпит".
...И не стерпел. О Прометей-пророк! Как глух я был и глуп тогда, как
я теперь умен -- к чему мне эта "умность"? Мне, сброшенному матерью
с отцом с Олимпа? Мне, что, словно инструмент, без надобности стал -- и
был, пустышка, на мусорник отправлен? -- вот сюда! вот в этот дом, куда
сегодня ты примчался -- потому что стал я нужен, так неожиданно -- "о
ужас, о позор!" (наверно, Зевс, не скоро согласился на это!) -- ты
примчался вот сюда и говоришь мне снова: "Помоги!"»
«Так ты поможешь?»
Замолчал кузнец.
И тишина всевластным басилевсом следила за Богами.
«Помогу.»
За спинами молчанье хохотало.
* * *
«Кто это был? Скажи мне правду, муж -- кто приходил? Я что-то плохо
помню: стук в дверь... -- а дальше? Только пустота.»
Кузнец качает головою: «Так, ошиблись домом. Ты забудь-ка лучше про
глупости. И собери в дорогу поесть мне. Ухожу.»
«Куда?»
«Работать.»
«Когда вернешься?»
«Скоро.
/Никогда.
Я никогда к тебе не возвращусь, земная женщина. Прощай. Прощай, была
ты хорошею супругой. И любила меня, как не любил еще никто. Но я -- рожден
быть Богом.
Ухожу.
...Как больно сердце рвется, как жестоко оно стучит мне в грудь! Так,
будто в горне пылает огнь, что выкрал Прометей! -- но --
Ухожу.
Я слишком многим за это право заплатил. Сейчас уже не знаю, стоил ли
предмет такой цены. Но отступаться -- поздно. Я -- ухожу!/»
Закрыл тихонько дверь.
Горит огонь очажный. Кто-то плачет. И тишина молчит.
* * *
Над кузницей гефестовой впервые за много сотен лет клубится дым и молот
опускается -- металл ему ответствует величественной песней. И вот -- готова
новая ладья. Сам Зевс спустился в кузницу. Стучится он в дверь Гефестову
и просит разрешенья войти.
«Входи, отец.»
И Громовержец заходит, голову склоняя -- вход намного ниже роста Зевса.
«Не все ль равно, кого? Работа -- вот она. Прими или отвергни, но на
вопросы отвечать не стану.»
Зевс смотрит на ладью. Она, как птица, распластанная над гнездом в
последнем отчаянном и безнадежном жесте прикрыть птенцов крылами, -- здесь
стоит величием гефестова уменья, победой кузнецова мастерства.
«А плавать будет?»
Тот пожал плечами: «Проверь, тогда узнаешь.»
Зевс кивнул: «Проверю обязательно. А ты -- не станешь ли в Аида царстве
новым Хароном?»
Оскорбительно и дерзко Гефест смеется: «Более в Хароне необходимости
не будет. Лодка без кормчего отныне станет плавать.»
«Как так?»
«Вот так -- без кормчего, без весел, без паруса и без рула. Сама.»
Кузнец садится на скамью, в углу, и начинает ждать.
* * *
Огонь почти потух в вспотевшем горне.
Стук в дверь.
Хромая тень ворчит: «Открыто.»
«Позволь? -- вторая тень, в гребнистом шлеме, величественная, зашла
и встала, как будто не решается ступить навстречу тени первой. -- Я пришел.»
«Ладья -- вон там.»
«Я вижу. Я... Гефест, я рад, что ты вернулся.»
«Я -- тем паче. Но только милость или извиненья мне не нужны; подачки
-- не нужны! Бери ладью и уходи-ка вниз, к Аиду. Я отправлюсь следом.»
«Что же, смотри, Кузнец. Такая отчужденность, возможно, в собственных
глазах тебя и делает страдальцем-Прометеем, но только...»
«Прочь! -- хромая тень змеею взвивается. -- Бери ладью -- и прочь!»
Уходит гребнешлемый.
Тень садится обратно на скамью.
«Как ты был прав, соперник мой проклятый! Как ты был невероятно прав!
Когда титан решил огонь украсть, он мне, Гефесту, сказал: "Пойдем,
Кузнец. Пойдем со мной". Я отказался. Страх, тот рабский страх за
собственную участь, за покой, который властвует безудержно над миром, --
тот страх меня, Гефеста-Кузнеца! -- сковал цепями. И -- я отказался. Как
часто я потом жалел об этом, но Время не умеет замирать на месте иль идти
назад. Дела (или бездействия) все наши безвозвратны. И Прометей сегодня
-- на Кавказе, а я -- опять вернулся на Олимп, чтобы в Аид спуститься.
И спускаюсь.
Уже иду.»
Заснул огонь.
И тень во тьме растаяла.
* * *
Над водами реки струится крик, как будто здесь, на берегу, собрались
все птицы мира; потеряв птенцов, они тоскуют; их тоска, сгущаясь, становится
похожею на дым, на руки и на плечи оседает и гнет к земле бесплотные фигуры
теней умерших. Крик -- прощальный гимн Харону, перевозчику-уроду; крик
-- песнь отчаявшихся, что и в смерти забвенья не нашли. И в этот крик,
как в снег -- горячий меч, вошла фигура с блестящею ладьею на руках.
Фигура хромоногая глядит на это действо издали: умерших толпа раскрылась
раковиной дивной, и гребнешлемый опустил ладью на волн ладони едкие. Она,
качнувшись, заплясала на воде листком осенним.
Вздохом облегченья ответствует толпа теней: «Сбылось! Харон воскреснет,
он воскреснет снова, чтоб нас перевозить.»
Качает Арес в шлем убранною головой: «Харон уж не восстанет из небытия.
Но и не нужно. Эта диво-лодка сама способна вас перевезти на берег дальний
-- без руля, без весел, без кормчего. Такое чудо сделал для вас Гефест.
Воздайте ж кузнецу вы должное!»
Толпа кричит в восторге. «Да здравствует многоумелый, добрый Гефест,
спаситель наш! Пусть он вовеки не будет знать ни в чем нужды! Будь славен,
могучий повелитель мастерства. Будь славен! Как тебе мы благодарны!..»
Молчит хромой могучий силуэт. «Того ли я хотел? Нет, не того. Но почему
же?.. Снова восстановлен в своих правах; могу опять творить. А Афродита...
-- что же, Афродита? -- да проживу и без нее!
Гляди, гляди, Кузнец, -- вот эти тени все тебя благодарят, тебе возносят
молитвы. Вот чего ты добивался -- признание. Признанье... мертвецов?
Но для того ль я отравил Харона, затем ли уничтожил старика; отвергнул
женщину земную, ту, которая так искренне любила меня? Зачем все это? Ну
зачем?!
Лишь для того ль, чтоб толпище теней сегодня мне молитвы возносило?!..
...Но главное, что мастерство мое понятно им, они согласны с тем, что
я -- творец, а не обычный резчик по дереву, который для поживы и день,
и ночь не покладает рук; они-то понимают: я -- художник, что непрестанно
к совершенству формы...»
Тут кто-то дернул за хитона край Гефестового. Посмотрел Кузнец: у ног
его стоит худой подросток.
«Скажите, вы -- Гефест?» -- Глаза сверкают.
«Да, я Гефест.»
Тогда худая тень, худую руку протянув, раскрыла свой грязный кулачок.
И на ладони, распахнутой, как чашечка цветка, лежало все богатство стариков,
что сына своего похоронили единственного, -- там лежали, словно две капли
слез -- два выщербленных, тусклых обола!..