Speaking In Tongues
Лавка Языков

Арета Советонова

Перевел с мертвого языка постоянно бредящих киренцев Юрий Проскуряков

КИРЕНАИКА 1 -- СОЛЬ И ПЕСОК

КИРЕНАИКА 2 -- РТУТЬ СВЕТА НА ПОТОЛКЕ

КИРЕНАИКА 3 -- СКОМКАНАЯ ГАЗЕТА

КИРЕНАИКА 4 -- СЫПЬ

КИРЕНАИКА 5 -- СТАРУХА В ПАЛИСАДНИКЕ

КИРЕНАИКА 6 -- ВОЗЛЕ МУСОРОПРОВОДА

КИРЕНАИКА 7 -- ПЫЛЬ

КИРЕНАИКА 8 -- СЛОМАННЫЙ ТРОСТНИК

КИРЕНАИКА 9 -- ДУРА

КИРЕНАИКА 10 -- ВЕРТИКАЛЬНОЕ ОЗЕРО

КИРЕНАИКА 1 -- СОЛЬ И ПЕСОК

Он так прилип, как прилипает тень,

полуденным и липким было тело,

он всюду взглядом шарил то и дело,

но припекало солнце, было лень

пошевелить рукой, пошевелить

усталой дремой в закоулке пляжа.

Я провалилась в сон сухой, как сажа,

который трудно было переплыть.

Прикосновенье гальки, как культи

из тьмы веков восставшей крайней плоти

ловили миг прелюдии в зевоте

открытых нор конвульсий во плоти.

Во сне мне снилась ночь и я вошла

в изогнутую тьму ночного шума.

И воспарила. Плыли от Батума

огни судов и музыка плыла.

Прибой хрипел, как пьяный андрогин:

вдали Европа, я сама Европа --

все было вновь, как прежде до потопа.

И я одна. И в мире нет мужчин.

И, возвратив меня сухой золе,

прибой утих, но все же ласка длилась,

взошла Луна и я освободилась

и оказалась снова на земле.

Я с ужасом оглядывала пляж.

Исчнезло все: палатки и киоски,

и свет Луны скользил по гальке плоской,

спрессованной и темной, как грильяж.

Ни огонька, ни звука, ни жилья,

Крутые горы, лес вплотную к пляжу,

И крик ворон, пирующих пропажу,

сквозь кипарисы, пальмы, тополя.

И тут я повернулась вниз лицом.

Под песню заунывную цикады.

Меня кошмар преследовал и гады

внутри тяжелым ползали свинцом.

И я проснулась от чужой руки

и солнечного света. Было рано.

Лежал Батуми в полосе тумана

и доцветали в море маяки.

И я сказала тихо: уходи.

И он ушел, а я еще рыдала.

Парила чайка, падала, кричала

и было только море впереди.

КИРЕНАИКА 2 -- РТУТЬ СВЕТА НА ПОТОЛКЕ

Я говорю: как грудь моя свежа

и тупо осязание мужское.

Я как колодец счастья и покоя,

чью влагу пьют на кончике ножа.

Я только зверь, когда сгибая тьму,

ты хочешь слиться с тайною вселенной:

среди измен остаться неизменной,

у нищего отнять его суму,

у шепота -- поползновенья страха.

я только зверь, приученный играть:

жизнь и любовь, как тело и рубаха,

и мать-природа учит нас стирать.

Я, точно дом, в котором нет дверей,

но чисты мои светрые покои.

Ты в дом войдешь, я притворюсь рекою,

уснешь и запою, как соловей.

Попробуй задержать в сознанье трель,

из тоненькой кассеты сделай клетку,

когда заплачу, подари конфетку,

из крайней плоти выточи свирель,

и я наполню воздух этих пор,

принадлежа тебе и всем творящим,

и Бог воздаст сторицею дарящим.

и мы продолжим вечный разговор.

КИРЕНАИКА 3 -- СКОМКАНАЯ ГАЗЕТА

Я села так, чтоб виден был изгиб

отчетливый бедра. И он увидел.

Он был моряк, одетый в черный китель.

Потом он в море, кажется, погиб.

Он женщин знал, скорей, по бардакам.

И с ходу норовил залезть под юбку,

и называл подзорной свою трубку,

подобную высоким каблукам.

Здесь нет натяжки. Я знавала дам,

что от тоски с туфлею ночевали.

Меня же так обильно засевали,

что, будь я плодородная, стогам,

чтоб их сметать, едва хватило б вил:

мечта о продовольственной программе

в моей стране понятна каждой даме,

но мы, как авторучки без чернил.

Полночный чародей заткнул ту щель,

чтоб мы могли беспечно веселиться.

И мой моряк, тоскуя разделиться,

точно линкор, ложился на постель.

Ревнивый рок нам этого не дал.

Я делала у частника аборты,

он уходил в таинственные порты

и там ежеминутно погибал.

И вот теперь, когда его уж нет,

я вынимаю старенькое фото

и пристально гляжу на гордость флота,

презревшую опасность и минет.

И думаю, что может наш союз

не стоил свеч, которые сгорели.

Вот он стоит, при кортике, в шинели,

готовый стать кормежкой для медуз.

История не лжет, она права!

Чем эта туфля послабей героя?

И мне сегодня жаль, что пала Троя

и выросла в паху ее трава.

КИРЕНАИКА 4 -- СЫПЬ

Когда меня насиловал Ахмет,

я не звала на помощь, не кричала

и стала скотоложицею. Жало

из тела удалив, ждала примет

какой-нибудь болезни небывалой.

Все обошлось, но иногда во сне,

то зверем обернется одеяло,

то голос плачет в неземном огне.

Ахмет уехал вскоре в Бухару,

а я чего-то смутно вожделела,

пока зима однажды не допела

последнюю пургу. Вдохнув жару,

я высохла и исцелилась тем,

что пристрастилась к сладкому пороку,

и, уподобясь вешнему потоку,

преобрела купальщиков гарем.

Ахмет вернулся и один черкес

из тех, в ком плещет гордость племенная,

его однажды встретил у сарая

за нашим домом и Ахмет исчез.

И вот теперь, когда опять зима,

мне страшно выходить одной из дому,

и, продлевая страстную истому,

уставших чресел, я себе сама

кажусь цветком, что скоро упадет

и, открываясь душам насекомым,

я рву себя бесплодной Персефоной

и зеркала затягивает лед.

КИРЕНАИКА 5 -- СТАРУХА В ПАЛИСАДНИКЕ

Я с Олей подружилась до войны,

но вот какой, теперь уже забыла.

Ей нравился мой муж. Я уступила

его на время. С гульфиком штаны

совсем не то, что модная обнова

и ревность здесь, конечно, ни к чему.

Он был прорабом. Жулики из СМУ

полезны, если нет родного крова.

Мы все вступили в кооператив

и сняли частный дом с просторным садом,

соседи-куркули носили на дом

нам молоко, мы объедались слив.

Пришла зима. Настали холода.

Мы много спали, слушая метели,

остановилось время, но летели

беспечно дни куда-то в никуда.

Он был, как Жериновский, сверхмужик,

осеменитель бани и веранды,

не будь злой рок, мы б нарожали банды,

чтоб стал ЛДПР от них велик.

Но в те года величие свобод

еще в земле Российской не настало.

И вот, хотя в нас семя прорастало,

какой-то генетический урод,

напрягши свой сифилитичный мозг,

возможно большевик из очень старых,

нам возвестил о вскорь грядущих карах,

из съездов наломав идейных розг.

Ему вослед явился комитет

советских женщин, вовсе не бульварных,

для сутенеров даже в снах кошмарных,

которым совершенно места нет.

Они орали, с топаньем сапог,

и изъяснялись бранными словами,

А наш прораб тогда и в кришна раме

удерживать свой гнев уже не мог.

Он нос в движенье женщин не совал.

Он только помнил неприкосновенность

жилища и пошел на откровенность

и депутата сукою назвал.

Он не хотел обидеть никого,

он ничего не знал о Новодворской,

о феминизма пагубе заморской

он никогда не слышал ничего.

Но залетел на химию, а мы

отправились в ближайший абортарий

и, умертвив зародышами парий,

таскали передачи. Из тюрьмы

он вышел злой и по ночам не спал,

стал выпивать, потом схватил простуду,

и в ярости пенял на альтитуду,

утратившую нежности запал.

Он говорил, что он возьмет узи,

отправится в чечню или к туркменам,

как чайд-гарольд чужой родимым стенам

и у него все это намази.

Безумный и одетый в камуфляж

он нас гонял с подругой на зарядку

и мы, друг дружке вспалывая грядку,

теперь совсем в другой входили раж.

Он говорил, что не понять умом

и не каким другим приличным местом,

что дуб его, способный к благовестам,

теперь не описать уж и пером.

Мы разошлись, как в поле СНГ,

сад одичал, соседи обеднели,

и только соловьи, как прежде, пели

весной в саду в сиреневой пурге.

КИРЕНАИКА 6 -- ВОЗЛЕ МУСОРОПРОВОДА

Наверно встала я не с той ноги.

Не причесалась, бью в сердцах посуду.

Любовница моя предалась блуду,

а мы с ней были пара. Сапоги

французские и те не так похожи.

Она меня грузинке предпочла!

И от оргазма чуть не зачала,

когда возилась с ней в моей прихожей.

Куда у этой бляди смотрит муж?

Мне эти горцы -- хуже гонореи!

Их что в горах их солнце слишком греет,

что потянуло в холод русских стуж?

Уж лучше б я от родов умерла,

или сидела в глупом женсовете,

иль стала синеглазкой и в кювете

одеколон из горлышка пила,

чем видеть эту лживую змею!

Любой мужлан отныне мне милее!

Пусть я от рукоблудья околею,

но не позволю больше грудь мою

и мой живот, и эти ягодицы,

и эти ноги стройные ласкать!

Я лучше в Думу отнесу кровать,

чем ей позволю на нее ложиться.

Но, кто это звонит? Пойду взглянуть.

Ах, это ты? Ну, где ты пропадала?

Убить тебя и то, пожалуй, мало.

Дверь затвори, а то увидит грудь

сосед в очко, а он из патриотов:

опять начнутся козни и шантаж,

когда они от онанизма входят в раж,

спаси нас Бог от этих идиотов.

КИРЕНАИКА 7 -- ПЫЛЬ

Мне не было еще шестнадцать лет,

когда меня учить стихосложенью

взялся поэт. И, верная служенью,

я думала, что музам свой обет

совершаю. Я не знала мужа

до этого. Он расстилал постель

и начинал учить. Рифмуя ель

теперь, я знаю, это значит -- стужа

(он рифмам придавал особый толк).

Но, как я ни старалась, вдохновенье

бежало от меня бесплотной тенью

и с чувством не сливался слов поток.

Однажды я спросила: разве Феб

у Муз учился, как и мы, в постели?

Я думала, что ангелы не пели,

устав от наших еженощных треб.

Тогда он предложил мне стать его

супругою. Я поняла ошибку:

что, как старуха золотую рыбку,

я слишком искушаю волшебство.

Я научилась разной ерунде

и стала образцовой одалиской,

но, точно кошка над горячей миской,

не смела воспарить к своей звезде.

И всякий раз, швыряя в темноту,

слепая страсть твердила мне: не трогай

ты эту боль. Я шла иной дорогой,

и выбирала всякий раз не ту.

И путала огонь своей души

и пустоцветы ярких вожделений

и, наконец, пришла в обитель теней,

в которой пело все, и камыши,

и птицы на воде, и сами воды,

деревья пели в напряженной мгле,

и пела нить судьбы в моей игле

уже давно утраченной свободы.

И кто-то произнес: смотри вперед!

Я оглянудась и, шепча проклятья,

увидела себя в обычном платье,

в обычном доме в ночь под Новый Год.

Теперь и я узнала тот секрет,

который спрятан в осязаньи, что ли?

И я твержу: не трогай этой боли,

когда в моей постели спит поэт.

КИРЕНАИКА 8 -- СЛОМАННЫЙ ТРОСТНИК

Я в юности любила уезжать

куда-нибудь подальше. И в буфете

сидеть за чашкой кофе на рассвете

и скорые глазами провожать.

Ко мне однажды привязался тип

с руками в мелких трещинах мазута.

Он походил на чекнутого спрута

с присоской рта, упругой, как полип.

Он красноречьем обольстить не мог.

Придя из стад, где в практике мычанье,

он мог хотеть, не зная обладанья,

и предано смотреть в глаза как дог.

Он был гибрид быка и кобеля,

но с примесью кота в начале марта,

в наколках, точно меченая карта,

он всякий звук заканчивал на бля.

Чтоб отвязаться, я сказала: брысь!

Приди еще раз, только вымой руки,

но он не уходил, на запах суки

в нем, видимо, гормоны завелись.

Как тьма на глубине сгущает свет,

так любопытство страх превозмогает,

особенно, когда не помогает

в опасный миг родительский совет.

Но без совета, кто их разберет,

когда одни, у озера, ни звука.

В воде, стационарной, как разлука,

струится солнце. Посмотрев вперед,

так хочется уплыть в продленный свет,

а он за мной, неловкий, как колода.

Потом мы загорали, но природа

всегда на взводе держит пистолет.

Он положил мне руку на плечо.

Мне было все равно. В такое утро

душа полна любви и перламутра

и тянется к ней все, что горячо.

Я повернулась к существу спиной

и хрустнули от страшной силы чресла,

затем померкло солнце и исчезло,

что было мной и что было со мной.

Бред повторился снова и тогда

я уступить ему не захотела,

но не могла душа вернуться в тело,

в зените замирая, как звезда.

Познавшие животных не умрут:

во мне мелькнули львица и волчица,

он начал все сильнее горячиться

и обрастал присосками, как спрут.

Он то и дело отпивал портвейн,

в нем от меня все время что-то сохло.

И наконец от истощенья сдохла

в нем эта страсть и рухнула в бассейн,

где плавал только мертвый черный ил.

Он неудобно одевался стоя.

Я подмывалась у воды, как Хлоя,

покаместь он на берегу курил.

Потом я шла через какой-то лес,

какие-то овраги, буераки,

я думала, какие ж это враки

о том, что в мире нет уже чудес.

И думала, что наш привычный быт

ничем не лучше жизни на природе,

и тайный смысл, приравненый свободе,

бесспорно есть, но нами он забыт.

КИРЕНАИКА 9 -- ДУРА

Я целый год кололась и пила.

Потом меня уволили с работы

и вышли башли. Скучный до зевоты

вставал рассвет, в котором ни кола,

ни перспективы, ни двора. Долги

отвадили знакомых от общенья.

жизнь распадалась, ветхая, как звенья,

цепочки старой. Боже, помоги! -

Молилась я. И вняли небеса,

вселив в меня решимость. Мельтешенье

голодных глаз в густых значках жень-шеня,

усилившись влияньем колеса,

придало смелость. Улыбаясь шало,

заглядывала я в глаза мужчин,

и даже удивилась, что почин

был так успешен. Вскоре я лежала

в своей постели, взятой на прокат

любителем пожить на этом свете.

Я честно отработала все эти

постельные заданья. И закат

меня с тех пор встречал в одном квартале,

где заключают сделки и пари.

Спускалась тьма, с которой фонари

сражаясь победить могли едва ли.

Мало по малу я вошла во вкус

и стала продаваться и для денег,

и для искусства: тысячи ступенек

прошел до совершенства мой искус.

Я знала Кама-сутру назубок

и прочие гаремные изыски,

но сотни тех, кто были со мной близки,

впитались в память, как вода в песок,

исчезнув в ней без имени, без следа.

Запомнился лишь мальчик без бровей.

Неутомимый, точно муравей,

он, завершая, как с велосипеда

соскакивал. Я перестала пить

и стала телом крепче, чем пружина.

Бежало время и неудержимо

мне захотелось снова полюбить.

Я отделила прочие тела,

оставила лишь несколько клиентов.

И, как актер, что ждет аплодисментов,

играла свою роль. Мои дела

поправились. Я вышла замуж вскоре

и сделалась примерною женой,

но, вспоминая, что было со мной,

я возвращаюсь к фауне и флоре,

и, связанная с городом судьбой,

я чувствую себя каким-то небом,

что, соревнуясь с новым Архимедом,

срослось навеки с заводской трубой.

КИРЕНАИКА 10 -- ВЕРТИКАЛЬНОЕ ОЗЕРО

Сначала он меня окинул взглядом.

Я отдыхала в кресле. Мой наряд

простой, как гимнастический снаряд,

был по душе изменчивым наядам

с их детской страстью. Мрачный Валерьян

играл Гилеспи. Солнечные пятна

лежали на груди его, невнятно

мускулистой. Дымясь, точно кальян

лениво танцевала Валентина

и вертикальный плеск ее колен

каскадом дюн отбрасывал силен

и в паузах мелькали тьма и тина.

Он, проследив мой взгляд, сказал, что мы,

подобно куклам или манекенам,

глаза мозолим праведным Киренам,

где слухи ядовитей сулемы.

Здесь, впрочем, виновата сулема,

приплывшая к нам издали в кассетах.

Свободная, как вошь, в тугих корсетах

семьи и брака, сгнивших до дерьма,

Она вредна и портит организм

киренцев, приспособленый к разврату

в глубокой тьме, пристойной зиккурату

спланированных мумий. Онанизм

надежный щит от этого недуга,

хотя, снижая плановый порыв,

он нас влачит, как старцев, на обрыв,

и, падая на стянутые туго

изображенья скал в кругу наяд,

из тех, что смотрят со страниц плейбоя,

мы путаем с зеленым голубое

и в результате пьем все тот же яд.

Мне надоел бесплодный разговор.

Я потянулась, разминая ноги,

и, как борец, презревший диалоги,

ему ступить велела на ковер.

Мы погрузились, глядя в зеркала,

в противоборство, бисером играя,

и таяла, затем отвердевая,

слепая страсть и музыка плыла.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Арета Советонова

КИРЕНАИКА 1 -- СОЛЬ И ПЕСОК

КИРЕНАИКА 2 -- РТУТЬ СВЕТА НА ПОТОЛКЕ

КИРЕНАИКА 3 -- СКОМКАНАЯ ГАЗЕТА

КИРЕНАИКА 4 -- СЫПЬ

КИРЕНАИКА 5 -- СТАРУХА В ПАЛИСАДНИКЕ

КИРЕНАИКА 6 -- ВОЗЛЕ МУСОРОПРОВОДА

КИРЕНАИКА 7 -- ПЫЛЬ

КИРЕНАИКА 8 -- СЛОМАННЫЙ ТРОСТНИК

КИРЕНАИКА 9 -- ДУРА

КИРЕНАИКА 10 -- ВЕРТИКАЛЬНОЕ ОЗЕРО

Speaking In Tongues
Лавка Языков