Speaking In Tongues
Лавка Языков

Арсений Ратманов

ОТКРЫТАЯ ДВЕРЬ

Событие «Кризис»

«Никогда не бойтесь теней.

Они просто означают,

что где-то поблизости сияет свет».

Рут Э. Ренкель

1

Илье Владимировичу Замошникову в очередной раз приснился плохой сон…

Он не знал, что делать с этой ночной напастью. Не помогали ни снотворное, ни коньяк в различных количествах, ни умственная или физическая усталость, ни вечерние прогулки с собакой. Во сколько бы ни лег и как бы себя ни чувствовал, в промежутке между четырьмя и шестью часами он обязательно просыпался с тревожно колотящимся сердцем и ощущением пакости в душе. На протяжении многих лет ему снилась своя бесконечная «Санта-Барбара», только много похабнее, гнуснее и переживательно куда тяжелее той, что крутили по телевизору.

Ему привиделось, будто он в Латинской Америке — то ли в Монтевидео, то ли в Каракасе (где, кстати, никогда не бывал) — ожидает отправления автобуса, чтобы куда-то уехать. Автобус — огромный стальной двухэтажный полированный ящик на трейлерных колесах, с черно-синими стеклами и тремя дверьми — стоит под парами, но посадку на него не объявляют. Толпа человек в двести ждет. Гортанно галдят типичные латиноамериканцы в пончо и сомбреро, но среди немало и вполне цивилизованных европеоидов. Легкий морозец пощипывает щеки и уши, и Илья Владимирович поднимает воротник мягкого серого демисезонного пальто с белым ворсом, которого у него отродясь не водилось. Оглядываясь по сторонам, он замечает странного вида женщину лет 35-40 — более точно никогда нельзя знать наверняка. У нее раскрасневшееся, как после сауны, лицо — круглое анфас и тонкое, птичье в профиль. Находясь в толпе, она умудряется оставаться в одиночестве — вокруг нее сохраняется некая зона недоступности, вступить в которую никто не решается. Вид женщины вызывает у Ильи Владимировича неосознанное волнение и даже легкое эротическое возбуждение. В это время объявляют, что посадка на отправляющийся в Туруханский край автобус производится с другой платформы. Толпа приходит в движение, закручивается водоворотом, затягивает Илью Владимировича в себя и спиной вперед вносит в автобус. Он садится в левом ряду у окна. Автобус переполнен, люди стоят в проходе, но место рядом с ним никто не занимает. Илья Владимирович ищет глазами женщину с птичьим профилем, не находит, чувствует, как в нем поднимается досада, но вместе с тем каким-то образом понимает, что разлука не затянется. Так и происходит. На остановке 120-й километр попутчица входит и садится на свободное место рядом с ним. Она молчит и смотрит прямо перед собой, а он откровенно и даже с жадностью разглядывает ее.

Он видит немолодую, пористую кожу щеки, дряблеющую, с глубокими поперечными морщинами шею, острые, птичьи нос и подбородок, большие темно-вишневые глаза, красно-синий платок, наброшенный на плечи поверх темно-зеленого пальто. И с пронзительной ясностью ощущает, что любит эту женщину всю свою жизнь. Он испытывает приступ безудержного, обретенного, неизъяснимого счастья, его окатывает жаркая волна нежности. Он наклоняется и прижимается губами к теплой, мягкой, беззащитно открытой шее. Женщина остается совершенно безучастной. Но это уже не имеет значения, потому что, отрываясь от нее, Илья Владимирович видит на другой стороне салона, на ряд позади, через почему-то сразу опустевший проход свою жену, Анну Сергеевну, в девичестве, если так можно выразиться, Умцову, которая энергично отвечает на поцелуи и ласки молодого усатого латиноса. Тот ведет себя с пылом необъезженного жеребца и восклицает с грузинским акцентом: «Вах! Дарагая! Ты первый класс!». Сразу становится тошно, пошло, душно. Никакого счастья не было и нет, а была, есть и всегда будет только она — его вечная мучительница Анна, которая с большой самоотдачей, внаглую прелюбодействует в общественном транспорте с примитивным самцом, не обращая ни малейшего внимания ни на Илью Владимировича, ни вообще на что бы то ни было...

Он проснулся с тошнотой в желудке и привычным чувством тоскливого бешенства и бесконечного уныния. Посмотрел на спавшую рядом жену, услышал ее похрапывание, увидел некрасиво приоткрытый рот, уловил запах несвежего дыхания.

— Нет, пора, наконец, с этим кончать. Так жить дальше я не могу, не хочу и не буду, — сказал он себе в очередной раз и пошел на кухню пить воду из чайника и курить в форточку.

Анна после того, как бросила курить, не выносила табачного дыма, чуяла его в концентрации одна молекула на кубический метр, постоянно ругала мужа за курение в неположенном месте и посылала его с сигаретами на балкон, на лестничную площадку, на улицу и еще куда подальше. Он смирился с этим, как смирился с очень и очень многим в супружеской жизни. Он и прибредить не мог в начале их совместного плавания по бурным житейским волнам, что такое может с ним произойти. Но...

— Надо отправить ее к сексопатологу или к психоаналитику, — думал он, пуская в форточку струйки папиросного дыма. — Еще лучше — к сексопсихопатологоанатому. Пусть специалист по темным сторонам человеческой души выяснит, наконец, почему она такая — неуловимая для понимания, ненавистная и все еще желанная, так трудно достижимая для меня и так легко доступная для других. Пусть он пропишет ей успокаивающие таблетки, расслабляющий массаж, лечебные ванны и грязи, прижигание акупунктурных точек, еще какую-нибудь хреновину. Но что-то надо с этим делать, однако...

2

Они завтракали, перебрасываясь ничего не значащими фразами. Анна короткими глотками пила кофе без кофеина и без сахара, а он смотрел на нее и видел ту, во сне, стонавшую в объятиях молодого жеребца. Утренняя Анна была свежа, деловита, собранна, устремлена в перспективу хлопотливого дня.

— Мне сегодня сон про тебя приснился, — нарушил он молчание.

— Опять, наверное, какая-нибудь гадость? — спросила она без эмоций. — Если да, то не рассказывай, не порть мне с утра настроение своими психо-сексуальными вывихами.

— Ты считаешь, это мои вывихи?

— Конечно, а чьи же еще! Мне вот ничего такого не снится.

— Это потому, что я тебе поводов не даю.

— Илюша, я тебя умоляю! У меня сегодня столько дел, а ты опять... Господи, когда же это кончится! Посмотри на себя — голова наполовину белая, а мысли, как у подростка в период полового созревания, — все вокруг одного и того же крутятся. Скорей бы у тебя климакс начался, что ли...

— Это поразительно! — не удержался от восклицания Илья Владимирович. — Я уже тридцать лет не устаю восхищаться твоей способностью выворачивать наизнанку любую ситуацию. Это не мои мысли вокруг чего-то там крутятся. Это я живу и сплю рядом с тобой и невольно воспринимаю интенсивно излучаемую тобой психо-сексуальную информацию, хранимую у тебя в подкорке.

— Перестань чепуху нести. Мне сейчас, кроме секса, думать, конечно, больше не о чем. Подбрось-ка лучше до работы. Я катастрофически опаздываю, а у меня на девять встреча назначена...

Илья Владимирович отвез жену, директора межмуниципального центра психологической помощи трудным детям трудных родителей, к дверям офиса, а сам поехал в частное издательство «Суси» («Сделай усилие»), в котором работал единственным, а потому главным редактором. По пути он купил в киоске несколько газет платных и бесплатных объявлений и заперся с ними в кабинете, попросив секретаршу не беспокоить его до обеда из-за телефонных звонков и визитов местных графоманов.

Вообще-то, никаких газет он принципиально не читал. Жизнь и без того была больной пародией на саму себя, а из газет она представлялась уже полностью идиотической, убогой и жуткой, как бред умалишенного. Изредка проглядывал только объявления, когда нужны были запчасти для машины или что-нибудь строительно-огородное для тещиной дачи.

Как и обычно, большую часть места занимала информация об обмене и продаже квартир и автомобилей. Но Илью Владимировича поразило резко возросшее количество объявлений и рекламы заведений, которые в прежние времена именовались домами терпимости. Они шли полосами, украшенные перепечатанными из иностранных журналов портретами полуголых девиц, зазывавших то на восточный массаж, то в парилку, то в апартаменты, суля райское наслаждение, отдохновение от забот, удовлетворение любых фантазий и прочие радости в их компании. Зазывались мужчины и женщины, голубые и розовые, семейные пары и хронические холостяки, садомазохисты и другие перверсанты. Забавно, размышлял Илья Владимирович. Уровень жизни населения постоянно падает, нищих на улицах больше, чем хоть как-то трудоустроенных, а число бардаков в среднем по масштабам провинциальном городе перевалило за сотню. Несомненно наличие платежеспособного спроса. Кто же оплачивает услуги квалификанток самой древней на земле профессии? Я со своей не такой уж и маленькой зарплатой мог бы воспользоваться их предложениями не более пяти-шести, ну от силы семи раз в месяц. И то пришлось бы сидеть на строгой безбелковой диете, не платить за квартиру, бензин и стоянку и не покупать Анечке шоколадок и незабудок. Воспоминание о жене вернуло Илью Владимировича к его замыслу. Он переписал в блокнот несколько телефонов, прозвонил по ним и отправился по адресам.

От услуг бюджетных организаций он решил отказаться сразу. Они месяцами сидели без зарплаты, и поэтому ждать от них чего-либо путного не приходилось. Не доверял он и частным фирмам, специализировавшимся на комплексе всевозможных услуг — от изменения формы женских грудей до выведения мужей обладательниц этих несчастных грудей из глухого запоя. Он хотел найти опытного частника-индивидуала. И ему повезло буквально со второй попытки.

3

Михаил Сергеевич Горбачев принимал клиентов у себя на квартире, расположенной на втором этаже старого, довоенной постройки дома в центре города, на Гусиной улице. Это была даже не одна квартира, а две трехкомнатные на разных этажах, соединенные спиралью деревянной лестницы. Надо полагать, Михал Сергеич добился их либо путем сложных многолетних обменов, либо выкупив у прежних хозяев за очень хорошие деньги. Впрочем, эти подробности не имели никакого отношения к цели визита Ильи Владимировича к «опытному психоаналитику с ученой степенью — эффективное решение ваших профессиональных, семейных, личных и возрастных проблем».

Поднявшись из-за стола, его сдержанно поприветствовал маленький, пузатенький, лысый, носатый, в толстых близоруких очках, с толстыми волосатыми руками и ушами еврей, одетый в хороший, стального цвета костюм, ослепительно белую рубашку и несколько легкомысленный — красный с зелеными и синими огурцами — галстук.

— Проходите, располагайтесь, как вам удобно, — сказал аналитик психов, мягко перекатывая во рту подобие буквы «р».

— Вы не очень-то похожи на родственника последнего генсека, — неуклюже пошутил Илья Владимирович, испытывая, как последний интеллигент, смущение и неловкость от своей затеи.

— Разумеется, — легко согласился тот. — Я натуральный Рабинович, но имя пришлось придумать самому, отчество взять от второго маминого мужа, а фамилию — от третьего. Иначе я не смог бы жить, учиться и работать, как завещал ваш великий Ленин. Хотя моя внешность никогда никого не обманывала. Но раз вы играете в эти игры, то вот вам Михал Сергеич вместо Мойши Самуиловича. Итак, о чем мы будем говорить?

Илья Владимирович, разумеется, думал, как начнет разговор, заготовил несколько болванок, но сейчас все они показались ему глупыми и претенциозными, и он начал без обиняков:

— Видите ли, я женат. Это, конечно, не подвиг. Хотя... Ведь уже тридцать с лишним лет. Со стороны мы, наверное, представляем вполне благополучную пару. Чего нельзя сказать о большинстве наших друзей и знакомых. Некоторые женаты или замужем по нескольку раз, немало одиноких, разочаровавшихся в браке или крепко от него потерпевших. А мы живем вместе три с лишним десятка лет, не разбегаясь в разные стороны, уважая друг друга и до сих пор еще вроде бы любя. Но никто не представляет, какой тихий, ползучий, повседневный кромешный ад происходит под крышей нашего домашнего очага. Это, как подземный пожар в шахте, знаете? Ну, неважно... Не хочу сейчас ничего говорить конкретно, чтобы не создавать у вас заранее какого-то впечатления о происходящем. Скажу только одно: я подозреваю, что у моей жены не все в порядке в психо-сексуальной сфере. Казалось бы, прожив с ней столько лет, я должен знать ее насквозь, всю ее подноготную. И я действительно знаю немало. Но это ничего не объясняет! Вы понимаете меня? Я живу с ней сто миллионов лет и постоянно ловлю себя на том, что не знаю ее совершенно! Хотя улавливаю ее состояние, частенько читаю мысли. Этот парадокс мучает меня, отравляет мою жизнь, но сам я разрешить его не в силах. Я хочу, чтобы вы поработали с моей женой, с Анной Сергеевной моей разлюбезной. Раскрутите ее, выпотрошите ее подсознание, почистите его как следует! Я, разумеется, тоже не подарочек, но, ради Бога, помогите мне понять мою жену! Я хочу знать, в чем конкретно причина нашей семейной ситуации. Возьметесь вы за такое дело?

— Отчего же не взяться? Взяться можно за все, что угодно. А вы, Илья Владимирович, уверены, что хотите именно того, с чем пришли? — Рабинович посмотрел на посетителя с доброй улыбкой, чуть склонив голову набок.

— То есть?

— Ну, вы желаете, как я понимаю, чтобы я привел в порядок подсознание вашей супруги, что, по вашему мнению, способно гармонизировать ваши семейные отношения, о которых я пока ничего не знаю. Так?

— Как бы так, — неохотно согласился Илья Владимирович, — но звучит несколько по-другому. Мне трудно точно сформулировать то, что я и сам не очень понимаю. Мне, например, кажется, что моя Анна Сергеевна одержимая. По жизни одержимая. В сексуальном плане более, чем в других, но и в других тоже. А ведь ей за пятьдесят. Вообще, звучит бредовато, да?

— У нее любовники? Ее сексуальные потребности превышают ваши возможности? Она нетрадиционна в сексе?

— Насчет любовников гарантировать не могу. Насчет нее я вообще ничего гарантировать не могу! В половом отношении она строго нацелена на мужчин. Причем внешние данные, возраст, рост, вес, интеллект, образование, социальное положение и прочее никакого значения для нее не имеют. На мои возможности жена до сих пор не жаловалась. Скорее даже наоборот...

— Вас что смущает в ней, Илья Владимирович? Только откровенно.

— Ну вот, вы все же за меня принялись!

— Но я же должен иметь какую-то отправную точку, от чего-то оттолкнуться.

— А вы от Анны Сергеевны и оттолкнитесь. Удивительная женщина! Мне ее постоянно не хватает...

— Да? Почему?

— Потому, что, с одной стороны, она вроде бы моя жена, и часть меня самого. И не худшая часть, я вам доложу. Но ведь только часть. А где другая? Или другие?

— Вы о какой части говорите, Илья Владимирович?

— Я говорю о том, что воспринимаю только часть ее сущности, остальная мне недоступна.

— Но, может быть, это нормально? Как вы представляете себя, сущностно слитого с вашей супругой?

— Не знаю. Получаемая от нее вербальная информация сущности ее не объясняет. Другая информация — энергетическая, чувственная — запутывает все окончательно. В результате я живу с неким загадочным существом — получеловеком, полупризраком. Я хочу, чтобы вы помогли мне проявить эту ее призрачность.

— Хорошо. А как вы считаете, в какой части ваша жена призрачна?

— В женской сути, — без сомнений ответил Илья Владимирович.

— А зачем это вам, мужчине?

— Ну, как же вы не понимаете! Я тогда буду знать, какая она, что и как чувствует, какие мотивы ее ведут, отчего она поступает так, а не иначе! Может, я и себя при этом лучше начну понимать...

— А так вы не знаете?

— Господи, да я только об этом вам и толкую! Повторяю: я многое о ней и в ней знаю, понимаю, но что-то самое главное, самое важное, тонкое, исчерпывающее — увы...

— Извините за вопрос, Илья Владимирович. Вы хотите, если грубо упростить, быть одновременно мужчиной и женщиной, так?

— И да, и нет. Не фактически, а на уровне ощущений, представлений, восприятий, психологических и чувственных переживаний...

— Не думаю, что это реально. Тем более через мое общение с вашей женой.

— Почему? Разве вы не специалист по тайнам человеческой души?

— Слушайте, я не поп, не теософ, не маг, не экстрасенс. Я психоаналитик-практик. Разгадка женской души или женской сущности, как выразились вы, в компетенции Бога или Дьявола. Скорее последнего.

— И это говорите вы, дипломированный специалист с ученой степенью и богатой практикой? — поразился Илья Владимирович.

— Вы живете с ней тридцать лет и не добрались до сути. А вам не приходило в голову, что она просто женщина и суть ее как раз в этом? Вы говорите, что любите ее. Таки любите. Если бы у вашей жены были какие-то заметные отклонения в психике, я бы мог с нею поработать...

— Ну что вы! Она не заговаривается, не галлюцинирует, голосов не слышит. Живет по собственным нравственным законам. Очень непосредственна в проявлениях чувств, искренна, доверчива, привязчива, умна, тонка, образованна...

— Ай! Да я вас поздравляю с такой женой! Чего же вы еще от нее хотите?

— Не от нее, а от вас, черт подери! Вы можете мне объяснить, что такое женщина? — Илья Владимирович наклонился вперед и пристально уставился в лицо Рабиновичу.

— Такого ответа, какого вы ждете, у меня нет. И ни у кого нет. Обращайтесь к небесам.

— Тогда спасибо за беседу, — с сарказмом сказал Илья Владимирович.

— Тогда, пожалуйста, — в том же тоне ответил врач. — Возникнет потребность поговорить, милости прошу.

— Не уверен. Всего доброго.

Рабинович по фамилии Горбачев спокойно и внимательно посмотрел на клиента, взял ручку и стал что-то писать на листе бумаги, но Илья Владимирович мог ручаться, что в глазах у психоаналитика загорелись желтые огоньки. Бес какой-то, подумал он. Шарлатан. Сволочь. Сам, наверное, сумасшедший. На хрена я к нему пошел…

И он бы только утвердился в своей догадке, если бы смог увидеть, что написал в толстой книге бывший Мойша. А написал он кудрявым убористым почерком следующее: «Сегодня ко мне на прием приходил странствующий рыцарь Ун дер Вуд...»

4

В издательство Илья Владимирович уже не поехал — все равно работы не было: владелица, Элизабет Рябоконь, прохлаждалась в Соединенных Штатах Америки, секретарша Индия пилила ногти, а графоманы ждали годами и еще подождут. По пути домой он полтора часа простоял в пробке, слушая, как доморощенные провинциальные радиожурналисты по всем местным каналам шепеляво, с неправильными ударениями и чрезмерно возбужденно рассказывают друг другу свои впечатления о погоде:

— А вот и Мария пришла. Привет, Мария! Ты чего это с зонтиком? Дождь идет? Мария говорит, что дождь идет.

— Привет, друзья! Это я, Мария Молоток. Я только что пришла в студию, вся мокрая, как курица, потому что на улице дождь. А Кирилл спрашивает, чего это я с зонтиком. Ха-ха-ха! Я с зонтиком потому, что дождь идет. Да, друзья, дождь, к сожалению, все идет и идет. Он вчера шел, помните? И завтра, как сообщают синоптики, тоже будет идти — ха-ха-ха! Поэтому не забывайте зонтики дома и в трамваях. Но главное — не забывайте, что наша независимая радиостанция — единственная независимая из всех независимых радиостанций. А теперь для вас звучит популярная песня «Человек дождя» — ха-ха-ха!..

Илья Владимирович выключил радио и поставил кассету с шумами океана. Киты, косатки, дельфины засвистели, заохали, завздыхали, защелкали на все лады могучими голосами, создавая дождливому дню и пасмурному настроению некий бездонный космический фон и словно предлагая не сдаваться суете и дребедени, а отдаваться вечному, глубинному, нетленному.

Дома он выпил большую кружку кофе с растворимыми южнокорейскими соевыми сливками, съел два бутерброда с раменской колбасой и растянулся на диване перед телевизором. Там опять рассказывали о погоде, и он поставил порнушку под названием «С приветом из России» и стал с брезгливым интересом смотреть безрадостные сосания и лизания лишенных человеческих чувств тупых мясистых телок и их дауноподобных партнеров. Вот так, наверное, все это проделывают и в нашенских досужих фирмах, подумал он: холодно, равнодушно, заученно, преувеличенно кряхтя, постанывая и повизгивая. А не заказать ли проститутку, явилась ленивая мысль. Попариться в баньке с молоденькими девчонками лет по восемнадцать-двадцать, пощупать их сиськи и попки, дать им надеть на себя гондон и вдуть по самые мудя. Мысль об этом была такая ленивая, что дальше шевелиться не захотела. Жалкое похабство. Скучный блуд. Зонтик потому, что дождь...

5

Она появилась из темноты — художница и травяная ведьма по имени Жужа Танькина. За ее спиной стоял свет, поэтому лица видно не было — только силуэт с дымившейся от фотонов копной волос. Ткнула в меня пальцем и сказала:

— Мужик, все случайные женщины в твоей жизни кончились. Теперь каждую, на которую ты положишь глаз, тебе придется отыметь. Так надо, понимаешь? — И она показала длинным, острым, красивым, как кисточка, пальцем в небо. — И еще. Мне непонятно, почему в этом произведении нет автора, его прямой и косвенной речи, его комментариев, оценок, впечатлений и прочего. Ты кого обманываешь, мужик? Кто такой этот твой Илья Владимирович, как не ты сам? Как не все мы, пиздострадальцы и другие мученики любви? И не говори ничего про единство формы и содержания, художественный замысел, законы жанра и прочее говно. Не ты ли мне постоянно твердишь, что творчество должно быть БЕСКОМПРОМИССНО. А для меня бескомпромиссно, значит БЕСПОЩАДНО!

— Когда это я тебе такое говорил, Жужа? У меня и мыслей подобных не было. Ты бредишь!

— Неважно. Важно, что я это знаю.

— Ну и что же теперь прикажешь делать? Книга написана. Осталось кое-что поправить, почистить и все. Вдруг появляешься ты, затеваешь этот нелепый разговор, требуешь, чтобы я влез в повествование. Как я буду в готовую книгу вставлять себя? Зачем? Что я в ней буду делать? Я писал подробную бытовую штуку. Это трудно — именно бытовую. Никакого авторского своеволия — чисто автономная жизнь героев, как им взбрендит. Такая, понимаешь, классическая вещь без всякого старомодного авангардизма, потока дерьмового сознания, внутренних монологов барбитуратов и гашиша. Но несколько все же отстраненно — не по одной земле грязной ползание. Происходящее описывается не только изнутри, но и как бы слегка снаружи, с некой приподнятости. И Илья Владимирович — в определенном смысле, конечно, — это я, как любой мужчина с сильной половой потребностью и разнообразными заворотами на почве ее неудовлетворенности. Но не более того. Его маразм — это его маразм. Я тут при чем?

— Это твои проблемы. Ты их создал — тебе их и решать. Но я точно знаю, что автор должен лично отвечать за содеянное. А для этого влезай в свое повествование, ищи там себе место, проявляйся, ну и так далее. Это я тебе говорю, Жужа. Понимаешь?

— Нет, не понимаю! Ты же не участвуешь лично в жизни соломинок и былинок своей флористики. Книги так не пишутся, чтобы в них одновременно жили вымышленные герои и их создатель.

— Я не собираюсь учить тебя писать книги. А что касается соломинок и былинок, как ты выразился, то каждая из них — это я. Ну, пока, милый, мне пора.

Она ушла нелегкой походкой матроса, впервые сошедшего на берег после многомесячного плавания. А я остался. Стою посреди ночи в некотором недоумении. Рядом в кресле сидит мой Илья Владимирович, курит, отхлебывает из стакана водку с тоником и молчит. На его лице выражение сосредоточенности, он погружен в себя, как батискаф в Марианскую дырку, чтобы не сказать куда похуже. Что я знаю о нем? Зачем я его создал? Какие свои комплексы сублимировал? Что я знаю о себе? Что вообще нужно и можно знать и зачем? Илья Владимирович достаточно долго обходился без потребности узнать и понять себя и других, пока ситуация не стала защемлять ему яйца в двери. Теперь-то он, конечно, ба-а-альшой специалист по части собственных и чужих аномалий, да толку-то? Вот, побрел к какому-то Рабиновичу — чем тот может помочь? Чем вообще один человек может помочь другому? Да ничем! В лучшем случае — денег взаймы дать.

— Илья Владимирович, — решился я нарушить молчание. Неловко было так стоять в темноте за спиной ушедшего в себя человека. — Вы уж извините, Бога ради, за непрошенное вторжение — просто так получилось…

— Кто тут? — вскинулся он. — Я никого не вижу!

— Успокойтесь, пожалуйста. Я внутренний голос автора этого произведения. Так что у вас не галлюцинация…

— Ну, и зачем вы пожаловали? Что вам от меня нужно? Мне еще только чужого внутреннего голоса в своей голове не хватало, — устало вздохнул он.

— Не знаю, — честно признался я. — Это Жужа посоветовала…

— Какая Жужа? Что тут вообще за хуйня происходит?! — закричал Илья Владимирович. — Оставьте вы меня все в покое!

— Ладно, ладно. Не надо так волноваться. Ухожу. А вам, Илья Владимирович, пора достать дневник, который вы, к моему большому сожалению, ведете через пень-колоду, и попытаться записать то, о чем думаете. Мне проще с готовым документом дело иметь, чем самому ваш внутренний мир выдумывать…

Вот оно, со страхом подумал Илья Владимирович, опрокидывая стакан. Допился. Никогда не верил, что со мной это может случиться. Все вокруг поспивались в дрова. Видать, и моя очередь подошла. Пока меня не увезли в дурдом, надо оставить потомкам память о себе. Они, конечно, читать это никогда не будут, но зато… Что «зато» он додумывать не стал, а вынул из письменного стола толстую тетрадь, взял ручку и стал быстро писать острым косым почерком:

«Окидывая мысленным взором свой так называемый жизненный путь, я делаю несколько по возможности честных и потому безрадостных выводов. Во-первых, чувства у меня всегда преобладали над разумом, точнее сам разум, если так можно выразиться, у меня чувственный. Я не думаю о вещах, которые меня не волнуют. Мой мыслительный аппарат запускается только после эмоционально-чувственной реакции организма на происходящее. Мои интересы объяснимы только в контексте испытываемых при этом переживаний. Если говорить образно, мой внутренний мир — это уникальнейший природный заповедник, куда на пушечный выстрел не допускаются посторонние — будь то любопытные туристки с рюкзаками и гитарами, или остепененные егеря-психоаналитики с наманикюренными ногтями и гипнотическими ловушками для ловли неведомых зверушек, обитающих в его дебрях. Этот волшебный лес заполнен тайными тропками чувственного познания, солнечными полянками пережитых удовольствий, буреломом любовных катаклизмов, роскошными растительно-животными экземплярами моих моральных, сексуальных и прочих побед, ядовитым плющом позора и черными, запретными омутами гнуснейших желаний и поступков. А главное — гулять в этом лесу могу только я один. И больше никто!

Теперь, если кому-то когда-то это будет интересно, о шкале моих жизненных ценностей. По сути, вся моя биография есть цепь любовных приключений, драм, трагедий, мелодрам и водевилей. Семья? Дети? Профессиональная деятельность? Карьера? Здоровье? Деньги? Безусловно! В разные годы все это находилось в рейтинге жизненных приоритетов под теми или иными номерами, но конкурентами любви быть не могло. Теперь, очевидно, придется пояснить, что я под этим словом разумею. Любовь — это некое состояние, качественно отличное от обыденного. Оно характеризуется возбуждением, повышенной тягой к вызвавшему эту тягу лицу противоположного пола, потребностью проводить с ним как можно больше времени, неудержимым стремлением к тактильным контактам и половой близости, волнительными хлопотами по поводу назначения свидания, места и обстоятельств его проведения, полным заполнением сознания сложной гаммой чувственных переживаний, связанных с возлюбленным существом. Состояние любви для меня абсолютно необходимо. Без нее я впадаю в хандру, в спячку, в агрессию и депрессию, машинально выполняя повседневные функции и томясь в ожидании встречи с новой любовью. Помимо всего прочего, любовь является для меня могучим допингом, неоспоримым доказательством моей мужской и человеческой состоятельности, живой водой на душевные раны и физические недомогания. Любовь — это самое сильное и острое, что есть в жизни. Самое насущное, желанное, радостное и мучительное. Короче, я без любви не живу, а существую, прозябаю, влачусь, как жалкая телега по осенней хляби. Вот…

Далее. Множество проблем возникало и возникает из-за того, что я не терплю над собой никакого насилия. Я считаю, что без свободного волеизъявления и самовыражения человек состояться не может. Без этого он загнивает, у него начинается душевная гангрена, и все — личности нет. Ходит некая физическая субстанция, а внутри — смердящий, разлагающийся труп... Сие, конечно, не означает, что надо отвергать опыт поколений и правила общежития, открыто преступать нормы общественной морали и нравственности, не считаться с образом жизни, мыслей и поведения окружающих. А если отвергать, преступать и не считаться, то не афишируя, не демонстративно, чтобы причинять окрестностям по возможности меньше неудобств и неприятностей, которые имеют обыкновение возвращаться бумерангом и больно бить по голове в самый неожиданный момент. Вообще, это наиболее сложный для меня жизненный аспект — свободная воля и самовыражение. Адаптировать свою потребность в этом к условиям окружавшей меня жизни я так и не смог. Я не стал тем, чем мог бы. Почему? Да потому! Даже дневнику я не могу доверить все, о чем думаю и чем страдаю.

К середине жизни я понял, что идеальный вариант — это когда ты абсолютно один, ни с кем не связан, никому ничем не обязан и ничего никому не должен. Только ты и вечность. Ты и космос. Ты и твоя душа, соединенная с Богом прямым каналом связи. Ты и безмолвная тайна бытия. К сожалению, этот вариант, как и любой другой идеальный, — далекая и недостижимая мечта. Меня опутывают тысячи, как сказал Евтушенко, «мелких и недужных связей, дружб ненужных«, от которых я просто сатанею. Мне всю жизнь навязывали несвойственные мне роли, требовали от меня качеств, без которых я прекрасно обошелся бы, меня куда-то постоянно толкали. Так хотелось жить в мире и согласии с миром и собой, углубляться, служить чему-то великому и нетленному, а заниматься приходилось мелким, суетным, преходящим... Ну, и Анна, разумеется. Вернее, сначала Анна, а потом уж все остальное. Она вносит в мою душу смуту и мятеж, взламывает мою идеальную схему устройства жизни так же легко, как опытный медвежатник самый навороченный сейф. И я с этим ничего поделать не могу... Анна сидит у меня в сердце глубокой, с зазубринами занозой, ржавым осколком какой-то неувядающей войны с нею. Чего я с ней воюю? Чего я от нее хочу?..»

…Как автор данного сочинения могу со всей откровенностью заявить: все, что тут наплел про себя в приступе честности Илья Владимирович, не надо принимать на веру. Может, его признания вообще не стоят гроша ломанного, ибо то, что воображает о себе человек, столь же мало соответствует действительности, как и то, что о нем думают окружающие. Истинную цену человеку знает только Создатель, если он об этом задумывается, конечно. Человек есть то, что он есть — трудное, страшное, прекрасное, живучее, как рабочая скотина, и нежное, как изморось на траве, существо, плохо поддающееся воспитанию и еще хуже — пониманию.

6

Анна пришла с работы после восьми. Илья Владимирович принял у нее сумки и помог их разгрузить. Ему нравилось это занятие — разгружать сумки. В них, как правило, находились очередные прихоти жены, а не товары повседневного спроса или потребительской корзины. Илья Владимирович считал, что покупать нужно водку, мясо, рыбу, картошку, макароны, гречневую крупу, соль, сахар и кофе. Он это и покупал. А супруга его тратилась на ароматические палочки, засахаренный инжир, ножи для фигурной нарезки овощей, шипцы для орехов, электромассажеры для век, шоколадные торты, костяные подсвечники, миндальное печенье, вафельницы, персики, керамические подставки для утюга и горчицу хреновую. Угадать, что у нее в сумках, не было ни малейших шансов. На этот раз Илья Владимирович достал букет красных роз в целлофане, коробку израильских бисквитов, фарфоровый домик для втыкания в него ароматических палочек, стеклянную лампадку, набор индийских специй и бутылку итальянского «Кампари».

— В честь чего у нас сегодня праздник? — поинтересовался он.

— Розы, бисквиты и вино — подарок клиентки, — сказала Анна. — Мы помогли ее мальчику, который потерял желание разговаривать в школе после того, как учительница объявила его победителем конкурса Мистер Тупица.

— Он заговорил?

— Да, но еще плохо, на другом языке и в другой школе, в частной, куда мы его посоветовали перевести.

— Что еще новенького в мире детства?

— К проблеме отцов и детей добавилась проблема отсутствия денег. А когда чего-то нет, этого особенно хочется. Дети воруют, попрошайничают, наркоманствуют, занимаются проституцией. Зарабатывать нормальным трудом хотят процентов десять, не больше.

— Это лечится?

— Пора бы знать, что мы не лечим. Мы консультируем, беседуем, тестируем, даем рекомендации. Лечить надо родителей — от эмоциональной тупости, душевной черствости, взрослого эгоизма, алкоголизма. Но они не лечатся и заявляются к нам, когда ребенок уже практически потерян — или на наркотиках глухо сидит, или в СИЗО. Поголовный стресс, напряг, истерика, непонимание, озлобление, отчужденность. В семьях бушуют тихие, но страшные своими последствиями войны.

Везде одно и то же, подумал Илья Владимирович. Причины разные, а результат один.

— А у тебя что новенького? Ты нашел, наконец, автора бестселлера, который увековечит свое и твое имя?

— Нет, я искал соотечественника изготовителей бисквитов.

— Ну и как, повезло?

— Как сказать... Нашел хитрого, занудного старикашку. И занимается он не бисквитами, а психоанализом — передовая наука стучится в наши двери.

— Ты полагаешь, пора?

— Лучше бы, конечно, пораньше.

— О чем вы говорили?

— О тебе, разумеется.

— Ему было интересно?

— От прямых и откровенных высказываний он уклонился, херомант чертов. Но, по-моему, кое-чем я его зацепил.

— А зачем ты все же к нему ходил?

— Хотел получить ответы на несколько простых вопросов, но он их не знает.

— Спросил бы меня.

— Я уже три десятка лет тебя об этом спрашиваю, а толку никакого. Только тумана все больше.

— Это все та же твоя идея чувствовать то же, что и женщины?

— Да не так это совсем! Меня не интересуют женщины вообще. Меня интересуешь конкретно ты. Почему ты именно такая, а не другая? Что в тебе бродит? Какое колдовство тебя сотворило? Откуда это постоянное ощущение дьявольщины, запредельности, обмана, плутовства? Как будто мне все время показывают фокус. Вот они, ручки, — в них ничего нет. Вот она, шляпа, — в ней пусто. Запускаем пустую руку в пустую шляпу и достаем кастрированного кролика. Откуда он взялся? Почему кастрированный? Секрет. А я должен знать этот секрет.

— Если ты его когда-нибудь узнаешь, все исчезнет. То, что тебе представляется волшебством, превратится в примитив элементарных физических — от слова физика — явлений. В набор скучных формул, в схему преломления лучей в линзах и призмах. И первым, кто испытает жестокое разочарование, будешь ты. Нет никаких секретов, Илюша.

— Есть, есть секреты, Аня, я нутром чувствую! Впрочем, ладно. Давай откушаем от даров твоих клиентов. Можно я в водочку «Кампари« налью для улучшения вкуса последнего?

— Ты — алкогольный извращенец.

— Неправда твоя. Я — горячий сторонник любого экспериментаторства. Разве наш с тобой брак — не отчаянной храбрости эксперимент, не вызов судьбе, не пощечина общественному мнению? Все вокруг мечутся в поисках брачных, сексуальных, деловых и прочих партнеров, а у нас они в одном лице. Для меня — в твоем, для тебя — в моем. Мне кажется, этот феномен заслуживает научного исследования.

— Ты, Илюшечка, иногда бываешь кратковременно умным, но чаще — беспрерывно глупым.

— Глупым я бываю только с тобой, девушка. И то по одной причине — от безвыходности любви, в состоянии которой пребываю. Я тебя люблю, и это прискорбное обстоятельство является главным движущим и тормозящим фактором моей жизни, ее рекордом Гиннеса и наказанием, стихийным бедствием и наградой за проявленное в преодолении его мужество. Нечто вроде Анны на шее с режущими душу мечами и терновым бантом на голове.

— Я тоже тебя люблю, хотя ты этого и не заслуживаешь.

— Почему?!

— Потому что разбитую полочку в ванной до сих пор не заменил, балкон не покрасил, антресолину не разобрал, и таракан вон еще по стенке ползет...

— Женщина, как ты можешь говорить о таракане, когда я признаюсь тебе в любви?!

— Любовь требует доказательств. Простых, зримых и убедительных.

— Ну, так я тебе немедленно главное доказательство и предъявлю!

Илья Владимирович стянул футболку, снял спортивные брюки и трусы и потащил Анну Сергеевну к дивану. Она слабо сопротивлялась, с не ослабевшим за годы совместной жизни интересом наблюдая за превращением смотревшей вниз вялости в устремившуюся вверх твердость:

— Ты когда-нибудь утихомиришься?

— Не раньше, чем продемонстрирую тебе глубокий куннилингус с последующим еще более глубоким коитусом.

7

Довести Анну до оргазма было не просто, а очень просто. Она обладала уникальным качеством кончать всегда, кончать везде, достаточно было только поймать ее чувственную волну, которую в круглосуточном режиме генерировала термоядерная сексуальность жены. Илья Владимирович с большим энтузиазмом удовлетворил сначала анину, а через секунду и свою потребность в любви, после чего жена погрузилась в изучение свежего номера «Независимого психологического журнала«, а Илья Владимирович уселся в лоджии со стаканом итальянского вина, смешанного с русской водкой, и стал смотреть в даль грязного, покрытого мазутной коркой и навсегда мертвого залива и предаваться размышлениям.

Я сказал Анне, что люблю ее, думал он. Но это совсем другая любовь, нисколько не похожая на ту, которая была вначале. Та была кипящим гейзером, бьющим под давлением двести атмосфер. А эта — стакан кипяченой воды комнатной температуры, ну, может, градусов 36,6. По внешним признакам эта любовь сохранила кое-что от прежней. В ней есть секс, душевная привязанность, уважение, желание делать другому приятное, теплота, понимание, нескучные разговоры. Но почему я тогда страдаю, словно любви нет? Раньше все было острее, горячее, сильнее, больнее, но это естественно, давно известно и миллион раз описано. Мы притерлись, привыкли, срослись, растворились друг в друге, как сахар в чае. И все равно мне Анны как будто не достает, я ее как будто не всю впитал. А, может, мне не достает не Анны, а того, что я о ней вообразил? Может, она именно то, что есть, и ощущение ее дефицита во мне сродни ненасыщаемому чувству голода в блокаднике, живущему в неизбывном страхе остаться с пустым холодильником и последней заплесневелой коркой хлеба на всю последующую жизнь? Тогда откуда этот голод? В чем его причина? Господи… И, главное, спросить некого. Не с этим же откровенничать, как его, Рабиновичем… Представляю, что бы с ним было, узнай он всю правду… Отхаркнувшись, Илья Владимирович смачно плюнул с балкона на улицу и с любопытством пронаблюдал, куда харчок приземлится. Но тот, ветром гонимый, полетел под углом сорок пять градусов и скрылся за выступом дома...

8

Семнадцатилетний Илья Замошников (рост — 180 см, вес 72 кг, глаза — серые, волосы — светло-русые, в сырую погоду вьющиеся, натура — нагло-робкая, самоуверенная, эгоистичная, романтичная, увлекающаяся книжками, лыжами, боксом, велосипедом и баскетболом, интенсивно сексуально озабоченная, избалованная и т.д.) приехал в этот город накануне нового и последнего для себя учебного года. Отец, генерал, начальник секретного строительного главка, получил перевод к новому месту службы и привез сюда семью — жену, сына, дочь и свою мать.

Это был первый большой город, в котором Илье предстояло жить, а не гостить. За десять лет учебы он поменял десять школ. Хотя в табеле за десять классов у него красовались одни пятерки, это вовсе не прибавляло ему уверенности в новых обстоятельствах. До этого он учился в небольших школах далеких российских задворок, где отец строил военные аэродромы, ракетные шахты, скальные убежища для атомных подводных лодок, хранилища радиоактивных отходов и другие необходимые родине объекты. Преподавали в тех школах жены сослуживцев отца, его подчиненных, все друг друга знали. Учеба походила на домашние посиделки при свечах: собрались соседи и друзья, пьют чай с болгарским сливовым конфитюром, рассказывают занимательные истории, играют в лото и шашки, разыгрывают импровизированные театральные представления, читают стихи, поют песни… А потом все идут провожать друг друга, валяются в снегу, перебрасываются снежками, хохочут. Милое, доброе, славное, даже в чем-то патриархальное время.

Он не знал истинной цены своим знаниям, себе. У него не было опыта общения со сверстниками числом более пяти-десяти человек. У него слегка вибрировали коленки, как перед ответственным боем или гонкой, когда он представлял, как войдет в класс, попадет к доске и не сможет вспомнить ничего из выученного прежде.

Его придавил город — огромный, дымный, разбросанный по сопкам и мысам, окруженный заливами, перенаселенный, шумный, с трамваями и троллейбусами, с паромными переправами и электричкой, с ревом пароходов на рейде и несмолкающим грохотом работавшего день и ночь гигантского порта. Из герметичного, тихого, понятного мира судьба швырнула его в этот урбанистический хаос, как щенка в воду, чтобы учился плавать. И он не то что боялся утонуть, а стеснялся поплыть некрасиво, всем на смех.

Неделя перед 1 сентября превратилась в тихий кошмар. От перемены климата, воды, пищи или чего-то еще у Ильи вылезли на лбу отвратительные красные прыщи, с которыми непонятно что можно было сделать. В знак протеста против их появления и назло самому себе он внезапно решил изменить прическу: с прямого пробора и косой челки перейти на зачес назад. Волосы бредовому желанию подчиняться отказывались наотрез. Он намыливал их, зачесывал, напяливал сверху носовой платок с завязанными уголками и ходил по квартире с видом получившего тяжелый солнечный удар полубезумного пляжника.

До этого он никогда не задумывался, как и во что одет — носил купленное мамой, исходившей из собственных довоенных представлений о том, что нужно мальчику. Оказалось, ему нечего надеть в школу! Они прошлись по магазинам и экипировали Илью в черные широкие штаны, серую рубашку, синюю синтетическую куртку с пуговицами в виде половинок футбольных мячей и почему-то канареечного цвета востроносые полуботинки.

— Просто и демократично, — констатировал папа, увидев сына. — Теперь лицо бы еще поменять с глупо провинциального на хотя бы пригородное. Не дрейфь, сын, пробьемся!

Он вошел в класс, опоздав на первый урок (была геометрия), потому что отвечал на вопросы директрисы о качестве преподавания на полуострове Таймыр и планах на будущее. Качество было непроверенно, а о планах на будущее он ответил, что будет, естественно, как Юрий Гагарин, космонавтом, летчиком-испытателем, как товарищ Коккинаки, или, на худой конец, журналистом-международником, как Генрих Боровик, чтобы разоблачать злобные происки империалистов непосредственно из их поганого логова. Директорша смотрела на него с глубокой задумчивостью, прикидывая, очевидно, каким образом поскорее спровадить этого чудика во вспомогательную школу и при этом не получить по тыкве от вышестоящего педагогического начальства за оскорбление генеральских погон.

Он вошел в 11 «б» на протезах негнущихся ног, с задранным кверху подбородком, видя только квадратный силуэт учительницы на фоне окна и колыхавшееся единой массой тридцатиголовое чудище слева — одноклассников. Единственное свободное место оказалось в ряду у окна на последней парте. Он не успел упасть на него, чтобы поскорее сравняться ростом с остальными, как сидевшая впереди девушка с копной соломенных волос повернулась и в упор спросила его имя.

— А тебя как зовут? — вместо ответа спросил он, и это прозвучало с вызовом.

— Алёна. А это — Вероника, — указала она на свою соседку по парте — крупную, грудастую, с широким ртом, в очках.

— Мишка, — протянул руку тот, с кем ему предстояло просидеть на «камчатке« весь год — долговязый, сутулый, худой, с грустным длинным носом и черной шапкой волос парень.

На перемене его обступили, спросили, какие сигареты он курит, и какой сорт пива предпочитает. А он не курил и не знал, что пиво бывает разных сортов, но признаться в этом посчитал ниже своего достоинства. После уроков они пошли угощать его «жигулевским« в ларек, сунули зажженную «НВ», и домой он притащился пьяный и обкуренный — натуральный алкоголик и наркоман со стажем. Все пошло отлично и совсем иначе, чем на Дальнем Северо-Западе-Востоке, где самыми сильными ощущениями были одиночные двадцатикилометровые лыжные забеги в пургу (очень много адреналина) и сиськи соседки по дому, восьмиклассницы Риты (очень много спермы, спущенной в унитаз).

9

Появилась любовь. Та самая, состоящая из одних восклицательных знаков и очень похожая на то, что происходит в марте с котами. Она и возникла, как кот на мягких лапах. Не было — и вот вам, пожалуйста — царапает сердце и мурлычит, вьется у ног и вонзает во что-то мягкое, нежное острые зубки…

Илья время от времени пытался вести дневник (мы об этом уже знаем) — бабушка, старая учительница, рекомендовала для воспитания усидчивости и привычки думать над тем, что делаешь. В младших классах это были исписанные почерком отличника по чистописанию героические мечты о подвигах, о доблести, о славе в духе книг о Маресьеве, Иване Кожедубе и Вале Дубинине; слова песен «Орленок, орленок, взлети выше солнца» и «Там, вдали, за рекой, догорали огни…» Позже возникла тема скитальца морей типа капитана Грея, из которой естественно вырос образ Ассоль — такой пубертатный, манящий, неживой и прекрасный, что хотелось плакать. Странно, но к старшим классам этот туманный женский образ-мечта никуда не делся. Сидя однажды белой полярной ночью на выступе скалы над ледяным зеленым морем, Илья накарябал уже испорченным сочинениями на заданную тему почерком в потрепанной общей тетради в коричневом переплете:

«Я не знаю, зачем родился. Я не знаю, чего хочу. Мне не интересна ни одна профессия — ни учителя, ни инженера, ни летчика, ни моряка, ни журналиста, ни дипломата. Я не хочу служить обществу — толпе абстрактных, чужих людей, которым нет до меня дела, как и мне до них. Я чувствую в себе одно желание — посвятить жизнь какому-нибудь человеку (боюсь произнести слова «женщина»), сделать его счастливым. Мне кажется, это единственное, на что я способен. Во мне огромный запас нерастраченных сил, несказанных слов, невыраженной нежности. Я смогу любить. Я хочу любить. Я даже вижу ее — стройную девушку с зелеными глазами, пушистыми ресницами, длинными льняными волосами, в простом белом платье, идущую босиком по высокой траве. В ней что-то от лесной колдуньи — какая-то тайна, которую она сможет открыть только мне…»

Кота на мягких лапах звали Алёна. Может, потому, что она отдаленно походила на придуманный им женский образ — невысокая, тонкая блондинка с тучей рассыпчатых волос, которые она укладывала в сложную прическу под названием «хала«, с прямым носиком, шкодливыми серо-голубыми глазами и яркими губами — нижняя была немного толще верхней, чуть оттопыривалась и придавала лицу выражение не свойственной Алёне ироничной задумчивости. (То, что внешность почти всегда обманчива, он понял много позже, но, даже поняв, разумных выводов не сделал и продолжал регулярно попадать впросак. Впросак, в толковании командира роты Спиридона Ледяного, которым он обзавелся год спустя, — это такой узкий перешеек между отверстиями анальным и вагинальным. Комроты выражался проще: «Ты опять, Замошников, попал между жопой и пиздой», что означало предельную степень несоответствия реальной жизненной ситуации.). А еще у Алёны были стройные ножки с очень маленькими ступнями, небольшие грудки и круглая оттопыренная попка, которой она пользовалась, как оружием массового поражения. На уроках физкультуры Илья от этой попки не мог оторвать глаз.

Алёна с мамой и младшей сестрой жила неподалеку от центра в частном доме на двух хозяев. На Новый год мама с алёнкиной сестрой уехали в деревню к родственникам, и трехкомнатная квартира оказалась в полном распоряжении банды половозрелых негодяев. Отправленный в качестве алкогольного специалиста, каким он отрекомендовался, за покупками, Илья приволок шампанское, водку, коньяк, сладкие вина и пиво. И без привычки упился быстрее всех. Увидев, что он теряет ориентировку и начинает лапать толстую Лизку, Алена вывела его в заснеженный палисадник, надавала по щекам, натерла уши, сунула в рот четыре пальца и заставила хорошенько проблеваться. Этому верному приему ее научила мама — жена хронического алкоголика, повесившегося вскоре после рождения младшей дочери на детских качелях. После операции очищения Алёна вытерла Илье рот снегом и поцеловала своими замечательными разновеликими губами.

Она тоже была не слишком трезва. Скорее даже пьяна, как сосиска, но это оказалось и к лучшему, потому что сэкономило им много времени. В подпитии быстрее проявляются чувства, выясняются отношения, совершаются счастливые и преступные безумства. После этого Алёна отвела Илью в мамину комнату, уложила и приказала спать. Он упал и мгновенно вырубился. Разбудил его одноклассник Славка, второгодник и добрый хулиган с одним ухом — второе ему год назад откусили в драке:

— Пойдем, тебя Лизка зовет.

Лизка была самая тупая и корявая девица в классе: неопрятная, рыхлая, сонная, вечно потная — полная противоположность шустренькой Алёне.

— Зачем?

— Узнаешь, тебе понравится, — ухмыльнулся Славка.

В гостиной гремела музыка, в полусвете елочной гирлянды бродили шаткие тени, кто-то спал за разоренным столом, упав мордой в растаявший холодец, кто-то оттюкивал шейк, кто-то в углу взвизгивал.

— А где Алёна? Мишка? — спросил Илья. Его мутило, тяжело колотилось сердце, слова через пересохшее горло еле продирались.

— Они пошли Веронику провожать. Мама ее позвонила, сказала, что ей плохо.

— А как же я? — тупо посмотрел Илья на Славку.

— А ты, давай, давай, иди, — засмеялся Славка и втолкнул Илью в комнату, где жили сестры. Дверь захлопнулась.

Когда глаза привыкли к темноте, он им не поверил. На алёниной кровати поверх покрывала лежала... голая баба. Это было невозможно, страшно, чудовищно — большое, расплывшееся белое тело с шарами грудей и черным провалом между ног. Илья дернулся, чтобы выскочить, но дверь крепко держали с другой стороны.

— Давай, Илюха! — веселился за ней Славка. — Пользуйся моментом! Она всем дает!

— Иди сюда, новенький, — пьяно пробормотало тело на кровати. — Сынок, бля, генеральский...

У Ильи мурашки побежали по спине, зашевелились на голове волосы — он не мог представить, что это может быть так просто, так доступно, так грубо определенно, так вообще... Куда девать руки, как ходить ногами, что делать с членом, до треска натянувшим штаны?

Это была его первая женщина. Он тысячи раз представлял себе, как это произойдет — любовь до гроба, пылкие признания, горячие объятья, а это...

С отвращением к самому себе, с колотуном, от которого пальцы никак не могли расстегнуть пуговицы ширинки, умирая от желания узнать, как же это делается на самом деле, и сгорая от лютого стыда за то, что это происходит в алёнином доме, на ее священной кровати, он неловко влез на Лизку, не зная, что делать дальше. Она сама вставила его в свою мокрую щель, в которой до него сегодня побывало неизвестно сколько других, и он узнал это ни с чем не сравнимое блаженство скольжения, нежного трения твердого о мягкое — податливое, уступающее, обжимающее, высасывающее из тебя душу. Лизка крепко обхватила его руками, прижала к себе, попыталась поцеловать слюнявыми губами, но он с отвращением увернулся. Она несколько раз подалась ему навстречу, и Илья не сдержал стон, когда внутри него вспыхнули огни, судороги, боль и неведомое прежде наслаждение исторжения себя в женщину.

Мокрый, красный, задыхающийся, он боком сполз с Лизки, прошел, ничего не видя и не слыша, в прихожую, снял с вешалки пальто и шапку и отправился домой. Там он долго стоял под душем и яростно тер намыленной мочалкой получившее боевое крещение оружие, словно хотел смыть позор своего падения. Уши горели от стыда перед Алёной, казалось, он теперь не сможет посмотреть ей в глаза. Но стыд лежал на поверхности, а под ним топало ногами от возбуждения и горланило бравурные марши хамское чувство самодовольства и гордости: я теперь ЭТО знаю! И даже Лизка не казалась уже такой непотребной. Ему уже хотелось с ней повторить, только более подробно и подольше, чтобы успеть разобраться в ощущениях. Похоть была сильнее всего остального.

10

Но повторить не удалось. Две недели Илья провалялся с жесточайшей ангиной — выскакивание распаренным после блуда на мороз безнаказанным не осталось. Друзья приходили ежедневно, иногда по несколько раз. Минут через пятнадцать Мишка с Верунчиком сваливали, оставляя Алёну с Ильей наедине. Он целовать ее не мог из-за обсевших горло микробов, и душу отводила она: целовала его в лоб, щеки, шею, в ладонь. Ей нравилось дразнить Илью, высекать у него искры из глаз и пылкий любовный лепет из пересохшего рта. Он таял, перебирая ее роскошные волосы, гладя гладкие ладошки. Смелее прикасаться к ней не смел, боясь обидеть. Чтобы избавиться от внутреннего напряжения, изнурял себя онанизмом и сочинением стихов:

Пускай мы молоды, но скоро...

Жизнь скакуном игривым скачет,

И вижу я — вон счастья город,

Мы вместе в нем, а не иначе!

Когда он впервые прочитал ей свои тухлые вирши, она чуть с ума не сошла:

— Илюшка! Как я тебя люблю! Ты такой, такой!.. Я хочу быть твоей женой, родить троих детей — двоих мальчиков и девочку...

Она была простая. Ее женский идеал представлял собой крепкую семью с работящим мужем, заботливой женой-хозяйкой, смышлеными ребятишками — гордостью родителей и их опорой в старости. Она все решила за них двоих, но умно не афишировала, расставив Илье силки на всех тропках их отношений.

Такого эффекта от составленных в столбик и худо зарифмованных слов, такого пылкого проявления чувств он от нее явно не ожидал. Дело принимало серьезный оборот и прямиком вело к женитьбе. Но к ней надо было как-то подготовиться, а он ничего не умел. Приходилось наверстывать за счет учебы, семьи, тренировок, друзей. Все вечера он проводил с Алёной. Причем активную партию вела явно она, словно уже репетировала внутрисемейные отношения: назначала время свиданий, руководила ситуацией, зацеловывала его до полной потери чувствительности губ, окутывала соломенной гривой, залезала под рубашку, дергала за соски. Он уже знал, как ЭТО делается с Лизкой, но как ЭТО проделать с Алёной, не представлял. Она давала раздевать себя до пояса, разглядывать, целовать в грудь, даже в трусики пускала его трясущиеся потные пальцы, ойкая при этом и стискивая ноги, но ни разу не потеряла над собой контроля, и когда однажды Илья, доведенный до полубессознательного состояния их любовными игрушками, вынул из штанов окостеневший член, решительно спихнула кавалера на пол и умело изобразила бурю оскорбленного негодования. Ну, нет, так нет. А вот комсомольский вожак класса Верунчик неожиданно проявила себя с самой лучшей стороны. На выпускном вечере под каким-то предлогом она затащила Илью в спортзал, быстро стянула с плеч платье, выпустив на волю тяжелые круглые груди, опрокинула Илью на черные пыльные маты, деловито вынула из его штанов ничего не соображавший, но послушно вскочивший член, задрала подол, отодвинула пальцем краешек трусиков, уселась и скомандовала:

— Держи меня за грудь и подмахивай!

Все произошло за две минуты. Верунчик скакала на нем, очень приятно плюхаясь большими упругими ягодицами на его бедра, мотала головой, взвизгивала. Илья тупо смотрел на свои руки, мявшие груди комсорга, чувствовал длинный ход ее влагалища вверх-вниз. Перед самым концом замер и ударил в нее фонтаном.

— Ура! — закричала Верунчик, — Красная Армия всех сильней! Быстрее завращала тазом, закатила глаза и без сил повалилась на Илью.

— Я все равно завтра уезжаю к бабушке на Украину, — сказала минуту спустя, улыбаясь и поправляя сбившуюся прическу. — А мне было интересно, что Алёна в тебе нашла. Что ж, повезло подруге, ничего не скажешь. Ты ей только ничего не говори, ладно?

Он никому ничего не сказал. Не имел такой привычки, да и не успел. На выходе из спортзала налетел на бежавшую по коридору Аню Умцову. Они замерли в случайном объятии, он ткнулся губами в ее щеку.

— Опять? — она уперла кулачки ему в грудь. — Ты не маньяк случайно?

— Кажется, да. Я тебя все время хочу.

— А ты наглец, однако!

— Я не наглец. Просто ты что-то со мной сделала. Я стал неуправляемый...

— Очень интересно! Что же я такого сделала?

— Не знаю... Я все хотел тебя спросить про тот случай. Помнишь, тогда, на стадионе, ты разрешила себя поцеловать. Вот сюда, — он вежливо, мизинцем, показал ей на грудь. — Почему?

— Да ни почему! Я видела, как ты на меня таращился. Ну, и решила сделать человеку приятно.

— Только поэтому?

— Конечно, какие могут быть другие причины?

— Не знаю. Может, я тебе понравился...

— Не смеши. Во-первых, ты не в моем вкусе — слишком правильный. Во-вторых, ты же с Алёнкой гуляешь. О вашей любви вся школа говорит. Знаешь, как вас называют? Святое семейство. Два таких милых ангелочка — тьфу! Смотреть противно.

Она оттолкнула его и убежала на душераздирающие звуки, которые школьные лабухи извлекали из самодельных инструментов.

Илья долго смотрел ей вслед — уже изчезнувшей, уже кем-то обнятой в танце, уже кем-то целуемой в подворотне, уже забывшей о нем, и сознавал, что жизнь его идет прахом...

11

Время от времени в издательство забредали студенты-филологи местного университета. Одним нужно было получить зачет по краеведческой литературе, и они рылись в книжных завалах, другие искали темы курсовых и дипломных работ, третьи пытались найти приработок. Наташа Терлецкая пришла с совершенно конкретной целью: пригласить Илью Владимировича в руководители ее дипломного проекта по теме «Социальный портрет нашего современника в произведениях местных писателей». Он несколько раз в году выступал в университете и по телевидению с обзорами новинок издаваемой «Суси» литературы, приглашался в оппоненты на защиту, то есть студенты, кто хотел, его знали, поэтому он не очень удивился наташиному приглашению.

Для начала он ее хорошенько рассмотрел. Рост — за метр семьдесят. Сложение — астеническое, проще говоря, она была худая, с острыми коленками и тонкими извилистыми ножками. Волосы — темно-русые, коротко стриженые, густые. Глаза за стеклами больших затененных очков цвета непонятного. Шея длинная, рот большой, губы пухлые. Нос — короткий, прямой, с утолщеньицем на кончике. Одета в короткую черную юбку, белую блузку и голубой пиджак. На плече — сумка на длинном ремешке. Косметики — минимум, манеры — естественные, запах от нее — тонкий, лесной, свежий. Нет, далеко не гадкий утенок. Но до прекрасного лебедя еще дальше.

Илья Владимирович любил работать с молодежью, учить ее уму-разуму, втолковывать выстраданные многолетним жизненным опытом истины, прививать вкус к хорошей литературе, к профессиональной творческой работе. Но один толковый студент приходился на тридцать-пятьдесят полных бездарей — ограниченных, неграмотных недоумков, не интересующихся ничем, кроме танцулек в ночном клубе, понюшки кокаина и траха с кем попало. Поэтому и к наташиному предложению он отнесся более чем прохладно.

— Давайте договоримся так, — жестко сказал он. — Вы приносите мне план своего диплома — странички три-четыре — и обоснование необходимости его написания. После этого я решу — соглашаться мне на ваше предложение, или...

— Я уже написала, — протянула она пластиковую папку с несколькими листочками.

Илья Владимирович надел очки — уже по плюс два с половиной, между прочим, — и внимательно прочитал написанное крупным ровным почерком.

— Вы это сами сделали, или кто-то вас надоумил?

— Сама.

— Что ж, вынужден вас похвалить. Написано коротко, точно, грамотно, логично, тема обоснована. Мне все же интересно, почему именно эта тема?

— То, что я читала, мне не нравится. Не только по литературным достоинствам, но и по содержанию, по типажам. Если главный герой не охотник-золотодобытчик, значит вор, проститутка, уголовно наказуемый элемент. Если не капитан дальнего плавания, значит крановщица-деревообделочница.

— Может, это и есть наш современник?

— Я не знаю, чей это современник, но мне хочется с ним разобраться. А заодно и с авторами.

— Вы уверены, что я тот руководитель, который вам нужен?

— Думаю, да. Я была на всех ваших выступлениях в университете. Я читала все книги, которые вы редактировали. У вас есть стиль, подход, хватка.

— Ну-ну-ну! Слишком лестная характеристика, Наташа. Я ее не заслуживаю.

— Не люблю, когда мужчины кокетничают.

— Это не кокетство, а такая форма самозащитной иронии.

— Извините, я не поняла.

— Ничего, если работа у нас пойдет, я вам кое-что объясню. А вообще, я рад, что вы пришли ко мне. Другой бы вас послал.

— Поэтому я к вам и пришла, Илья Владимирович.

— Довольно, Наташа, хватит обмениваться любезностями. Вот компьютер, вот стул, вот шкаф со всей местной макулатурой — и действуй, а я пойду, проветрюсь немного.

В ближайшем баре он выпил две рюмки коньяка, чашку крепкого кофе с лимоном и пошел на набережную смотреть, чем занимаются сегодня чайки и мамаши с детьми. Все было в порядке: чайки, как обычно, орали друг на друга, мамаши — на детей, дети копались в песке. Он сел на лавочку, закурил и подумал, что не знает ничего более ужасного и антижеланного, чем женщина глупая и самодовольная. И ничего более соблазнительного и опасного, чем женщина умная и умеющая себя держать. Наташа со всей очевидностью была девочкой умной и, что еще важнее, думающей. Но как можно быть такой тощей! Ему нравились женщины, у которых всего, что положено им иметь, было ровно столько, сколько надо, чтобы весомо ощутить это в руке и под собой. Нынешние долговязые, худосочные, безгрудые акселератки вызывали в нем разочарование и обиду за ухудшившуюся породу.

А ты с ней что, переспать собрался, спросил он себя? Почему бы и нет, ответил он себе. Разница в тридцать лет прекрасно тонизирует. У нее в плане переспать все еще впереди, у тебя — близко к финишу. Разбрасываться возможностями поздно. Надо беречь каждую. И использовать. Но, разумеется, все должно быть естественно, чисто, культурно, без пошлости и насилия над созревающей юной личностью. Как ты это, дружок, и умеешь.

Он похихикал над своими скабрезными мыслями, выкурил еще одну сигаретку и пошел домой. По пути встретил Жужу Танькину. Она хмуро взглянула на него, погрозила пальцем и отвернулась, и пошла размашистым шагом иноходца в свою подворотню, качая головой и размахивая руками.

12

...Анна Умцова появилась на его горизонте почти одновременно с Алёной. Она училась в параллельном классе и была всяческая активистка: член школьного комсомольского комитета, отличница, спортсменка, ведущая молодежной программы на ТВ, танцовщица индийских танцев и исполнительница пьесок на фоно во время общешкольных концертов художественной самодеятельности. Назвать ее красавицей было бы преувеличением: смуглая, темноволосая, быстрая, с большими серьезными серыми глазами, гибкой, стройной фигурой, крепкими икрами и тонкими лодыжками, она походила на скульптуру, которые во времена чайных клиперов устанавливали под бушпритом — такая вот летящая над волнами, стремительная и сильная юная женщина-птица. В ней были страсть, шарм, некая чертовщинка. Илье казалось, что под глянцем ее безупречной репутации прячется что-то другое, настоящее — оно имело запах чего-то непонятного, соблазнительного, вызывавшего желание попробовать самому. Он это чувствовал промежностью, когда сталкивался с ней в коридоре, слушал на собраниях, видел по телевизору. Она была не похожа ни на кого из знакомых ему девушек, но что выделяло ее из общего ряда, он не знал, хотя надеялся когда-нибудь с этим разобраться.

Шанс сблизиться на расстояние поцелуя представился случайно. Весной у старшеклассников по моде той поры была городская спартакиада по сдаче норм на значок «Будь готов к труду и обороне»: бегали, прыгали, метали гранату, плавали. Илья результаты по разным видам показал не самые высокие, но ровные, и сумма зачетных очков у него получилась призовая. Ему выдали грамоту с портретом Ленина и значок с изображением спортсмена, разрывающего грудью финишную ленточку.

Он задержался на стадионе, наблюдая, как прыгают в высоту способом «перекат« члены сборной области по легкой атлетике — сам бы так хотел. А когда огляделся, никого из класса вокруг уже не было. Он заблудился в лабиринте помещений под трибуной стадиона, забыв, где переодевался. Ходил, тыкаясь в разные двери. Одна подалась, он вошел и увидел девушку в спортивных трусах, стягивавшую через голову футболку. Под ней ничего не было, кроме крепких, наливающихся грудок. Он замер всего на мгновение, но его хватило, чтобы девушка стянула футболку, и он увидел Аню. Она тут же прикрыла грудь и сердито крикнула ему:

— Какого хуя! Не стыдно подглядывать?

— Да я... Это... Не хотел. Раздевалку искал...

— Ваша — на другой стороне.

Он стоял и исподлобья смотрел на нее. Сердце билось сильнее, чем после забега на сто метров.

— Тебе чего? — спросила она.

— Ты красивая, Аня. Ты, наверное, сама не знаешь, какая ты красивая, — вздохнул он.

— Да? — заинтересовалась она. — Какая же я?

— Не знаю... В тебе что-то сильнее красоты... Какое-то колдовство. К тебе тянет непонятно почему...

Она наклонила голову набок, внимательно оглядела его и поманила пальцем. Он подошел и встал в шаге от нее. Анна медленно опустила руки, открыв грудь:

— Хочешь поцеловать сюда? — спросила шепотом.

Он неловко чмокнул между торчавших в разные стороны грудей и вместо того, чтобы продолжить и углубить, почему-то вспыхнул и убежал.

13

После этого ничего не происходило. Аню он видел изредка и мельком. Она не обращала на него внимания. А его повело, потащило, поволокло, стукая головой о камни. Он ловил носом ее запах, когда она проносилась мимо. Он помнил его и хранил в себе. Помнил тепло ее кожи, ее вкус. Он не верил, что можно поцеловаться или разрешить себя поцеловать просто так, шальной прихоти ради. Он считал, что за этим должно последовать какое-то продолжение или хотя бы объяснение. Никто ничего объяснять ему не собирался.

Он разузнал, где она живет, по вечерам бродил возле ее дома, надеясь встретить, поговорить. Несколько раз видел Аню в обнимку с какими-то парнями. Они жались друг к другу, целовались, проделывали что-то еще, на что смотреть он отказывался, убегая с глубочайшим отвращением к ней, но особенно к себе и с клятвами забыть эту стерву раз и навсегда. Но на следующий вечер снова стоял в подворотне, накуривался до одури и ждал Анну, ждал, как маньяк, подкарауливающий жертву, или, как человек с больным зубом, который давно следовало бы вырвать, но можно еще и потерпеть.

Учебный год закончился, начались выпускные экзамены. Как-то он встретил ее на улице, возвращаясь поздно вечером от Алёны домой. Она шла в компании плохо знакомой ему местной шпаны. Он махнул ей рукой, но Анна не заметила. А пацаны заметили. Аню один из них аккуратно под локоток увел в сторонку, Илью обступили человек восемь поддатых, с папиросками в зубах, ухмылявшихся. Он не чуял опасности — Аня-то была с ними, — а то бы подготовился.

— Пизды хочешь? — просто, по-дружески, даже как-то интимно спросил один из них, не вынимая рук из карманов. — Так вот она, — и он мотнул головой куда-то Илье за спину.

Илья машинально обернулся и тут же получил жестокий удар ногой, с носка, в солнечное сплетение. Из глаз хлынули фиолетовые фейерверки, из носа — сопли, туловище согнулось пополам, подкосились ноги. Он боком грохнулся на асфальт, поджав колени к груди и пытаясь сделать вдох. Его еще пару минут лениво попинали ботинками по голове и спине, и, похахатывая, разошлись.

Когда он разжал глаза, увидел сидевшую перед ним на корточках Аню. Вернее, то, что это она, он понял минутой позже, а сначала-то взгляд его наткнулся на раздвинутые женские колени, между которыми белели трусики.

— Больно? — сочувствия в ее голосе было меньше, чем любопытства.

— Ерунда! До нашей свадьбы заживет. А друзья у тебя просто псы цепные. Рукой махнуть не успел — чуть на куски не порвали.

— А не надо давать волю рукам.

— Дык ведь, кабы оно, тады...

— Ладно, вставай, давай я тебе помогу.

— Помочь ты мне можешь только одним...

— Вот на это не рассчитывай, — засмеялась она, поддерживая полусогнутого Илью на пути к скамейке. — Уезжаю я.

— Как уезжаешь? — не понял он. — Куда? Почему?

— Скорей всего, в Москву. Или в Ленинград. Или в Киев. Или в Одессу. В общем, в какой-нибудь большой город, в настоящий вуз. Здесь не тот уровень. Примитивно все, провинциально. А я хочу получить образование, остаться где-нибудь там. Здесь что? Кроме моря, ничего. Болото. Ты новенький, этого еще не понимаешь. А я в этом городе родилась и выросла. Мне тут все ясно. Это город без будущего...

— Что же мне теперь делать? — ляпнул он.

— А ты при чем? — удивилась она. — Я тебя никуда не приглашала. Ничего тебе не обещала.

— Я тебя буду ждать, — неожиданно сказал он.

— Ты — меня? — Аня, уже собравшаяся уходить, остановилась. — Зачем? Я уезжаю навсегда и сюда никогда не вернусь.

— Я буду ждать тебя здесь, — он показал пальцем на сердце.

— Влюбился? — в ее голосе послышалось некоторая теплота и тень уважения к чужому чувству.

— Это что-то другое. Сам не знаю. Как заноза...

— Странный ты какой-то, — пожала она плечами. — Ну, жди, если хочешь. Прощай!

— Не прощу!

14

Что такое бескомпромиссное творчество, о котором мне говорила Жужа? Сама-то она, небось, знает, но с ней не поговоришь — опять уехала в свою Славянку копать корень аира, а кроме нее доступно объяснить мне смысл бескомпромиссности некому. Это не правда жизни. Не натурализм. Не дотошность в выписывании деталей. Не долбаная объективность. Не пресловутый психологизм. Не... А что тогда? Может быть, это непрощение себе себя? Но непрощение какого себя? Может, это отчаянная борьба с малейшими попытками самооправдания? Может, дело в остроте граней, отражающих только то, что есть вокруг, но каждая — свое? Или в солнечном луче, дарящем жизнь цветам и одновременно убивающем микробов? Очень трудно. Очень. Особенно если тебе восемнадцать лет и девушка, зацепившая тебя рыболовным крючком за самое мягкое, уезжает. Навсегда-а-а-а-а...

Несмотря на протесты Анны, которая хотела сбежать без шума и никого о времени отлета в известность не поставила, Илья увязался провожать ее в аэропорт. В автобусе взял за руку, и она не отняла. Сначала просто гладил и перебирал пальцы — тонкие, сильные, с короткими ногтями без лака. Потом стал целовать каждую подушечку, косточку и сгиб, перепоночки между пальцами, ладошку, запястье. Аня плотно сжала бедра, несколько раз глубоко вздохнула, уткнулась губами ему в ухо и прошептала:

— Ты меня мучаешь... Перестань...

Он не понял, о чем это она. Но от общения с ее пальцами, а больше от прикосновения ее губ к уху член стремительно набух и вспучил брюки. Он огляделся — не видит ли кто, но соседи либо спали, либо были заняты разговором и созерцанием заоконных пейзажей. Автобус резко затормозил, Анну бросило вперед. Илья схватил ее за плечи и дернул к себе. Она ладонью оперлась о его вспученность, замерла и медленно сжала пальцы. Это было так неожиданно, так сильно и остро, что в промежности заныло, задергалось, обожгло. Не контролируя себя, он, чтобы не завопить, впился зубами в ее палец. Она резко отдернула руку и зло зашипела:

— Ты что, спятил? Ты прокусил мне палец, идиот! Смотри — кровь...

В штанах было мокро, горячо, липко. От низа живота вверх разливалась тепло истомы.

— Прости, Анечка. Я не понимаю, что со мной. Я на тебя реагирую, как сумасшедший на тяжелые воспоминания детства — и больно, и сладко, и вынуть хочется, да не вынимается. И он стал вылизывать языком ранку.

Она мотнула головой, словно отгоняя наваждение:

— Не придумывай.

— Я говорю правду.

— Мне твоя правда не нужна. Не хочу. Я уезжаю.

— Уезжай. Я буду скучать и любить тебя в уме.

— Люби свою пресную Алёну.

— Оставь в покое Алёну...

— Плевать я на нее хотела.

— Не надо ни на кого плевать. Я тебе сказал — и все, забудь.

Рейс отложили сначала на два часа, потом на четыре, потом еще на шесть. Был конец июля — жара, духота. Засохшая сперма в штанах стянула кожу на члене, неприятно, шершаво терла. Оставив Анну на лавочке в тени, Илья пошел по вокзалу, стащил в буфете граненый стакан, набрал в туалете под краном воды, заперся в кабинке и с отвращением к беде своих непроизвольных словесных и физиологических излияний подмылся. Вернулся к ней с уворованным подмывальным стаканом и бутылкой портвейна. Аня томилась, ей не сиделось на месте.

— Слушай, ехал бы ты домой. Мне одной будет легче.

— Потерпи немножко. Скоро меня для тебя не станет. А я хочу получше запомнить твой образ и сохранить в себе.

— Болтун ты, Илья...

Они пили теплый портвейн, пиво и газировку, ели пломбир, он растекался и тек по пальцам . Кружилась голова, вокруг клубилась человеческая муть, какой-то хер увязался за ними и лапал Анну глазами. Илья трясся от нервного возбуждения, чувствовал, как что-то происходит, но не понимал, что. Что-то взрослое, трудное, сложное, опасное.

Вокзал и его окрестности были забиты пассажирами с отложенных рейсов. Они пошли по дорожке вдоль гостиницы летчиков, свернули в придорожный лесок, долго шли, пока не оказались на небольшой полянке, над которой смыкались кроны тополей. Илья положил на траву анин чемодан, она прилегла на него и мгновенно заснула. Он смотрел на нее. Как крепко спит — даже струйка слюны вытекла из угла рта. Наклонился и осторожно выпил ее. Любовь колотила в висках, ныла в штанах, путала мысли, рождала отчаяние. Аня проснулась уже в темноте, села, поправила волосы, закурила, красивой струйкой выпуская дым через округленные, соблазнительные губы.

— Противно все. Я пьяная. Я устала. Я хочу отсюда скорей уехать.

Он сел у ее ног, взял руку с сигаретой и затянулся. Внутри ныло возбуждение и пекла горечь. Сквозь тополиную листву пробивался свет прожекторов, отчего вокруг дымился зеленый полумрак. Он положил голову на ее голые, загорелые, глянцево гладкие коленки, едва сдерживая слезы. Она искусанной рукой зарылась в его волосы, больно сжала их и потянула вверх. Он поднял голову, с тоской посмотрел в ее глаза. Она улыбнулась ему какой-то кривой, хищной, акульей улыбкой, и Илья, как сорвавшийся с поводка пес, кинулся на нее. Стоя на коленях, он тискал Аню, пытался поймать губы. Она сначала отводила их, отталкивала его руки, шипела, но затем с какой-то отчаянностью сама стала целовать его, бормоча:

— Глупый... Зачем... Не надо ничего... Не хочу...

Но — хотела, он это видел. Вытащил из юбки блузку, расстегнул ее, облизал один сосок, другой, запустил руку в трусики, вытащил мокрую и вытер о лицо:

— Я буду пахнуть... твоей, — сказал вслух, — пиздой, закончил про себя.

Это было грубо и нисколько не соответствовало тому, что он чувствовал, но другого слова в тот момент не нашлось. Его уже сорвало и понесло. Проснувшийся в нем жадный, пьяный от желания, ничего не соображавший, дрожавший от возбуждения, от ее близости кобель рвался в бой. А навстречу ему летела на помеле такая же она — охваченная огнем, шалая, бесстыжая, нетерпеливая фурия.

В нелепой позе, в страшном неудобстве, на чемодане, потные, облепленные зудящими насекомыми, путаясь в одежде и сталкиваясь руками, они жадно соединились под бешеный рев разогреваемых самолетных турбин. Анна первая, причем довольно быстро, напряглась и простонала. Илья увидел ее: тяжело дышавшую, с закатившимися глазами, с прикушенной губой — как некрасиво лицо страсти, еще успел подумать, — и выплеснулся в нее, рыча и больно стискивая в объятиях. Она вытерла его и себя своими трусиками и повесила их на ветку — голубую, истрепанную бурей бабочку их беспутной привокзальной любви с бессильно обмякшими крылышками.

— Теперь ты меня запомнишь лучше, — сказала полувопросительно-полуутвердительно.

— Я тебя и без этого никогда бы не забыл.

— Ты меня видишь в последний раз.

— Спасибо за подарок.

Он снял с ветки ее трусики, смял и засунул в карман:

— Я буду их нюхать и спать с ними. И вспоминать, как пахла наша любовь.

— Ты больной, — сказала она. — Это просто удовольствие, которое никого ни к чему не обязывает. Радость, удовольствие, приятствие и больше ничего.

— Меня — обязывает...

— А меня — нет!

— Не надо так, Аня. Ты не такая, я чувствую.

— Что ты чувствуешь?

— Что с тобой у нас могло бы получиться что-нибудь настоящее...

— Нет, слишком поздно. Все всегда либо слишком рано, либо слишком поздно. Вовремя не получается почти никогда.

— Ты не веришь в судьбу?

— Нет. Судьба — это то, что мы делаем сами.

— А я фаталист. Я верю, что ничто не возникает просто так и не исчезает без последствий.

— Это ничего не меняет. Я улетаю. Ты утешишься с Алёной и через две недели забудешь, как я выгляжу.

— Аня...

— Что?

— Мне без тебя будет плохо.

— Ничего, Илюша. Все пройдет.

— Ничего не пройдет.

— Господи, тебе восемнадцать лет!

— Ну и что! Я чувствую себя семидесятилетним стариком. Вот послушай, что я вчера написал:

Над составом дым, а над лесом крик, Буду я седым, стану я старик. Я уже не тот, ты уже не та, Впал беззубый рот, в жизни маята. Ни красавиц пыл, ни души запал — Ко всему остыл, для всего пропал. Я хожу, трясясь, тихий сон люблю, От тоски бесясь, валидолы пью. Дальний лай собак и вороний крик, Я больной дурак, я совсем старик...

— И ты стихи пишешь?

— Почему «и ты«?

— Да так, везет мне в последнее время на поэтов...

— Я не поэт. Не знаю, как это называется. Просто выливается из меня мое состояние в рифмованных строчках.

— А ей ты пишешь?

— Ей и пишу.

— Везет некоторым. Мне до сих пор никто стихов не посвящал.

— Аня, напиши, когда приедешь. Я тебя очень прошу. Я стихи пришлю, тебе посвященные.

— Не верьте, девушки, поэтам. Они ветреные. Ты вот с одной не расстался, а уже с другой по кустам бегаешь.

— Ты ничего не понимаешь! — рассердился он. — Алёнка мой друг. Ну, может, немного больше, чем друг. С тобой все совершенно иначе... Я не знаю, как тебе это объяснить.

— Ничего не надо объяснять. У тебя просто переизбыток гормонов. А ты себе вообразил невесть что.

— Что ты об этом знаешь?

— Да уж знаю кое-что...

Ему стало не по себе — что-то приотворилось и оттуда повеяло чем-то непонятным, отталкивающим. Он не хотел знать того, что знала она. Вернее — он не хотел знать это про нее. Он не хотел делить ее с кем бы то ни было — а повеяло именно этим. Он почувствовал, что никогда не сможет ни понять этого, ни принять. Никогда! Но ведь она уже через что-то прошла — как быть с этим? Ответа не было. Только ощущение нарастающей паники — как она... это... на чемодане... Оглушила просто. Растерзала. Было так сильно, что померкло сознание. Было и еще что-то, но что, что?! Я без нее не могу, я болен ею, я умираю без нее, но ТАК — не хочу — поставил он предварительный диагноз.

Илья дотащил анин чемодан до стойки регистрации, сказал: «Прощай, неспетая песня моя» и ушел, сжимая кулаки и мечтая встретить кого-нибудь, кто попросит в морду.

...Никогда нельзя ни в чем зарекаться — эту простую истину он понял много позже. Никогда нельзя говорить «никогда«. Жизнь все сделает по-своему, а тебе останется только горечь сожаления о всуе произнесенном. И это малость по сравнению с тем, что будет на самом деле...

15

Илья Владимирович знал свою астрологическую особенность жить с головой, повернутой в прошлое. Настоящее интересовало его постольку, поскольку он в нем сиюминутно пребывал. Будущее для него всегда было запечатано в бутылку, залито сургучом и отправлено путешествовать по морям — авось когда-нибудь прибьет к берегу. А вот прошлое было истинной средой его обитания. Он мог подолгу сидеть над старыми фотографиями, бередя сердце воспоминаниями о том, когда, где, при каких обстоятельствах был сделан тот или иной снимок, что ему предшествовало и что последовало за. Он истязал себя, перечитывая старые письма: свои, отправленные Анне, и анины, полученные когда-то им. У него перехватывало горло, когда в пожелтевших конвертах обнаруживались то детские каракули, то засохший василек, то забытое фото юной жены...

Он, как и обычно, взбаламутил и опечалил себя до крайности. Снова стало казаться, что нечто самое важное в жизни упущено, что никогда ему ничего в ней не поправить — все там отредактировано, сверстано, откорректировано и отпечатано в единственном экземпляре. Книгу своей жизни он заново переписать не может. А так хотелось бы кое-что в ней подправить...

Из этой безвыходности был только один выход. Илья Владимирович купил в гастрономе литровую бутылку шнапса «Тройка» и кусок колбасы, пяток соленых огурцов у уличной торговки и пришел в издательство со вполне осуществимым желанием напиться.

16

Секретарша Индия Хлыстова пилила ногти и болтала по телефону. Маленькая, неказистая, с ничего не выражавшим личиком полиэтиленовой, аляповато раскрашенной куклы, она всегда смотрела на главного редактора с каким-то испугом и недоверчивостью, словно ожидая от него сексуального насилия или немотивированной ругани.

— Элизабет Юрьевна не звонила?

— Факс прислала, — протянула Индия листок.

Хозяйка сообщала, что прилетает через неделю рейсом таким-то и просила встретить.

— Студентка заходила?

— Да, до обеда работала в вашем кабинете.

— Ты можешь идти. Хотя, выпить не желаешь?

Синтетическое личико вытянулось, в нем промелькнуло что-то похожее на радостное удивление.

— Я вообще-то не пью, но с вами, Илья Владимирович, за компанию...

Они пили водку из чайных чашек и закусывали толстыми солеными огурцами.

— Сколько тебе лет, Индия?

— Двадцать семь.

— Почему ты не замужем?

— Была. Два года прожили, потом он меня бросил.

— Из-за чего?

— Другую нашел, поинтересней.

— А сейчас у тебя кто-нибудь есть?

— Постоянно никого. Так, время от времени. Зимой, когда отопление и горячую воду отключали, я почти каждый день кого-нибудь приводила. Не могу одна в холодную постель ложиться — хоть убей!

— Так ты у нас, оказывается, потаскушка!

— Зачем вы так, Илья Владимирович, — обиделась Индия. — Я свободная женщина, делаю, что хочу...

— Конечно, конечно! Я допустил терминологическую неточность, прошу прощения. А скажи, Индия, неужели это так просто — каждый день нового приводить?

— Вы, как маленький, честное слово. Мужики же сами пристают. Достаточно на любого томно взглянуть, плечиком так нечаянно прикоснуться, поулыбаться — вприпрыжку побежит за тобой. Но надо не на любого, а на того, кто поприятней, посимпатичней. И все дела. Ну, а дома, за чашкой чая или рюмкой вина, после душевного разговора о литературе и кино, в атмосфере тихой музыки и полумрака все остальное происходит само собой.

— Убедительно. Объясни, однако, почему каждый раз нового приводить надо?

— Так старого, предыдущего то есть, я уже знаю. А с новым и разговор с другими оттенками, и в постели что-нибудь чуть-чуть, но иначе. Это же свежие впечатления, ощущения, иные проявления. И потом, просто приятно чувствовать себя женщиной, на которую мужчины обращают внимание.

Боже, как это похоже на Анну, подумал Илья Владимирович. Неужели они все такие?

— Индия, а мужчины сильно отличаются друг от друга?

— А женщины?

— Понял. Ты извини, если мои вопросы кажутся тебе бестактными.

— Нормальные вопросы. Человеческий разговор. Вы меня тоже извините, Илья Владимирович, мне кажется, вы чем-то озабочены.

— Проницательная ты девушка, Индия, хотя такой простушкой представляешься, куколкой пластмассовой.

— Вы знаете, — рассмеялась она, — для некоторых мужчин это самая соблазнительная маска.

Так они пили и болтали, пока Илья Владимирович незаметно для себя не отключился. Он не помнил, как добрался до дома, и как его встретила Анна Сергеевна. Проснулся, когда ее уже не было, с четким ощущением совершенных накануне гадостей, а то и гнусностей. От «Тройки« была тяжелая головная боль, муторность в душе и отвратительная отрыжка паленой резиной. Он выпил три таблетки седальгина и большую кружку круто заваренного чая. Желудок подумал и решил смесь не принимать. Илья Владимирович несколько минут пообнимался с унитазом, но опять съел лекарство, запив его, правда, минералкой. Этот вариант прошел. До обеда он лежал, то проваливаясь в забытье, то выныривая из него с колотящимся, неровно работающим сердцем, дребезжащими руками накапывал в чашку пару сотен капель корвалола, падал в растрепанную постель и тупо глядел в потолок, лениво отмахиваясь от надоедливых и кусучих, как осенние мухи, мыслей.

17

Большая часть жизни прошла. Осталось лет десять-пятнадцать. А что в положительном балансе? А вот: Антон, Марина и Андрей — взрослые дети, живущие отдельно со своими мужем и женами. Антону — тридцать два, Марине — двадцать семь, Андрею — двадцать пять. Рак, Телец и Весы. Все такие разные, похожие сами на себя, но с неуловимым сочетанием в разных оттенках аниных и его черт. Внуки — Господи, помилуй, уже внуки! — сын Антона, потрясающий Теленочек девяти лет от роду — умница, шустрячок, радость сердца, и пятилетняя Анечка, маринина дочка. Тоже умница, конечно, — да и какие другие детки могут быть от крови Анны Умцовой и Ильи Замошникова! — бесенок, почти полная копия бабушки, но попроще, полегче, без ее трагизма и напряга. Антон, миниатюрный блондин с бледным женственным лицом и стальной пружиной воли, заведует отделением в больнице «Скорой помощи» — кандидат наук, блин. Марина окончила торговый институт, успешно осваивает основы этой блядской экономики, создавая и разоряя вместе с мужем одну фирму за другой. Но парочка веселая, быстрая на подъем. И Андрей... Надежда отца, продолжатель рода... С подросткового возраста — мутные истории с гаражами, наркотиками, приводами в милицию. Все одноклассники и дворовые друзья — по тюрьмам. Вещь в себе. Родной до сердечной боли и отстраненно чужой. С ним ни общего языка, ни общих дел, все неумелые попытки войти с сыном в контакт заканчивались ничем. Никуда не поступал, нигде и ничему не учился, кроме водительских курсов. Живет у какой-то женщины лет на восемь старше его, которую даже ни разу не привел в дом. Но машину водит классно...

Можно все это наследие считать достижением? Едва ли. У детей свои мысли, дела, заботы, проблемы. Они рано перестали нуждаться в родительской опеке, они уже отлетели от его жизни, перестали быть ее частью, хотя остались памятью души и ностальгией по тем временам, когда были маленькими, и когда отец заменял им няньку, мамку, патронажную сестру, кормильца и поильца, прогуливателя по парку и чтеца книжек на ночь. Что ж, все правильно. Так и он после школы, а то и раньше, отлетел от своих родителей и обращался к ним в основном за материальной поддержкой. Его поразило, когда мама, много лет спустя, по какому-то нехорошему поводу, показала ему сшитую белыми нитками стопку почтовых переводов на сумму около семисот рублей — их с папой, вернее папин, потому что мама никогда не работала, вклад в его становление. Увы, долг этот он так и не отдал — денег вечно не хватало, — хотя и очень хотел.

Почему в голову лезет всякая дрянь? Почему дети вспоминаются чужими и неблагодарными, родители — черствыми скопидомами, Анна — отвязанной, рано начавшей трахаться с кем попало шалавой, Алёна — недалекой простушкой? Сам-то ты кто?

Это похмелье, дружок, сказал он себе голосом рекламного алкоголика. Жизнь на самом деле прекрасна. Изумительны детки, добры и отзывчивы родители, мудра и сексапильна жена, мила и доверчива свалившая в начале конца перестройки за океан врач-кардиолог Алёна. Хреноват ты сам — со своими спорадическим сатириазом, фатальной склонностью прятаться от житейских проблем в бутылку с водкой, неумением дружить с мужчинами, завышенной самооценкой якобы уникальных качеств и талантов. Язык твой — блудлив. Характер — подл. Ум — ограничен. За что же ты тогда так себя любишь, дружок?

А за то, что я у себя один-одинешенек. Ведь никто меня уже по-настоящему не любит. Отлюбили, заразы. А как без любви? Не умею я без любви...

18

К вечеру он более или менее пришел в себя, прибрался в квартире, помыл посуду, нажарил картошки и сел ждать Анну. Она пришла, но на мужа не смотрела, от ужина отказалась, заперлась у себя в комнате. Илья Владимирович понял, что предчувствие не обмануло — гадости в сочетании с гнусностями были совершены. Так бывало не раз и всегда с одним исходом, культивировавшим в нем комплекс вины. Опять придется заглаживать, изображать раскаявшегося грешника, быть паинькой. Но жить в дискомфорте ссоры он не умел, ситуация конфликта тяготила его, поэтому с моральными затратами считаться не приходилось.

Он со вздохами и охами побродил по квартире, хлопнул пару стопарей «Губернатора«, наконец набрался духу, по извилистой траектории приблизился к Анне, сказал все, что он о себе, поганце, думает и клятвенно пообещал исправиться.

Анна, воспользовавшись моментом, с жаром рассказала ему, какая тупая, хамская, невменяемая он свинья, когда нажрется. Оказывается, ему вчера обязательно нужно было пописать с балкона на головы судачивших внизу соседок, поделиться с Анной впечатлениями о блядской сущности директорской секретарши, которой он с удовольствием показал бы, что такое настоящий мужчина, если бы не природная брезгливость, которую ему с большим трудом удается преодолевать только в семейной жизни, потому что вся квартира заставлена чашками с засохшим кофе и следами губной помады, и уставшему на работе мужу не из чего напиться водицы, когда его сушит жажда любви, давно обмененной женой-трудоголиком на благотворительную деятельность, а он, сирота по обстоятельствам, нуждается в ней больше, чем все сироты стран СНГ. Выяснилось также, что главный редактор издательства «Суси» Илья Владимирович Замошников пытался на рабочем месте изнасиловать секретаршу Индию — бегал за ней со спущенными штанами по кабинетам и требовал, чтобы она немедленно ему отсосала, иначе он выгонит ее по самой страшной статье КЗоТа и напишет статью в газету о неразборчивости в связях нынешней молодежи с упоминанием ее имени и домашнего адреса. Индия — вот идиотка! — позвонила Анне Сергеевне и поведала эту душераздирающую историю со слезами в голосе и криком: «Как он мог так низко пасть, а еще интеллигентный человек!»

— Анна, и ты поверила, что у меня может встать на Индию?

— Ты прав, от изнасилования, как она сказала, ее спасло только то, что у тебя не встал.

— Ну, вот! Не мог я хотеть ее изнасиловать. А если бы хотел, она сама бы мне дала.

— Я тебя когда-нибудь убью, Замошников, — призналась Анна в сокровенном желании, и он понял, что самое страшное позади. — Ты неисправим. И почему я не разошлась с тобой до сих пор?

— Потому что об этом уже сказал поэт. Помнишь, про звезду, с которой не надо света? Я свет тьмы. Я отпечаток твоей ступни на песке вечности. Я иней твоего дыхания на холодном стекле вагона, шепот в ночи, мука познания, счастье боли. Я эхо твоей похоти и мужское отражение твоей женственности.

— Нет. Прежде всего, ты феноменальный болтун, Илья. Я тебе всегда это говорила. Картошка еще не остыла, как думаешь?

— На картошку еще заработать надо, — ответил он.

— Опять? — возмутилась Анна. — Это у тебя с похмелья, а не из желания.

— С чего бы то ни было, дорогая, но вам придется отдаться, — плотоядно сказал Илья Владимирович, — иначе вам картошки не видать!

19

Наташа Терлецкая большую часть времени проводила в кабинете Ильи Владимировича за компьютером. По утрам он открывал ее файл и прочитывал наработанное за предыдущий день. Занятие доставляло ему большое удовольствие. Наташа обладала точным языковым слухом, богатым лексиконом, ироничным умом, умела сопоставлять исторические, религиозные, литературные, общественные реалии и связывать их в оригинальные конструкции с нестандартными выводами. Он поправлял ее только чуть-чуть, чтобы выдерживался стиль, ярче выступала мысль, вкуснее становилась фраза. Наташа приходила, изучала его правку и говорила комплименты:

— Я не знаю, как это у вас получается. Меняется эпитет, вместо запятой появляется точка или тире — и происходит чудо. Это и я, и уже не я.

— Работа у нас такая — учить самолеты летать, — улыбался он, довольный. — Дело, конечно, не во мне. У вас, Наташа, поверьте моему опыту, — несомненный филологический и литературоведческий талант. Это бывает очень редко. Я, насколько помню, произношу такие слова в адрес дипломника впервые.

— Вы преувеличиваете, Илья Владимирович, — краснела Наташа. — Я усидчивая, много читаю, думаю о прочитанном.

— Вот в этом все дело! Вы думаете! А большинство не знает, что это такое. Думайте, Наташа, думайте. Но у вас есть еще одна особенность, не менее важная, чем умение думать. Ваша мысль эмоциональна. У вас есть чувство слова, языка, а прежде них — нормальные, живые человеческие чувства. Без этого работа ума — всего лишь подражание смертельно скучной псевдомыслительной работе компьютера.

— Ой, Илья Владимирович, — смущалась Наташа. — От ваших слов у меня разовьется комплекс полноценности, я забронзовею и превращусь в памятник самой себе.

— Нет-нет. Вас от этого позора спасет присущая вам ирония и самоирония. Честно, Наташа, без дураков: я давно не получал такого удовольствия от общения с настоящей, профессиональной работой очень молодой женщины. Это удивительно!

— А общение с нею самой вам удовольствия не доставляет? — тихо спросила она, не глядя на него.

Батюшки мои, мысленно всплеснул руками Илья Владимирович. Вон оно что... Твои первоначальные похотливые намерения близки к осуществлению. Но похоти как раз и не было. А вместо нее — искренние восхищение и радость, всегда рождавшиеся в нем при встрече с талантом.

— Вы задали трудный вопрос, Наташа... — начал он.

— Что же в нем трудного?

— Видите ли, у меня происходит автоматическое разделение понятий...

— Котлеты — отдельно, мухи — отдельно?

— Примерно так.

— Ну что ж, спасибо за откровенность. Может быть, вы не откажетесь помочь мне довезти до дома стиральную машинку «Малютка»? До пяти часов надо забрать ее из магазина.

— Нет проблем, Наташа. И вы зря обиделись, я еще ничего не успел сказать.

— Вы, конечно, очень воспитанный человек, Илья Владимирович. Но язык ваш нередко опережает и выдает вас.

— Наташа, о чем мы говорим! Вы — милая, скромная, способная девушка, сама еще не знающая своих возможностей. Меня радует общение с вами...

— Спасибо, Илья Владимирович. Я знаю, что вы галантны. Но до закрытия магазина осталось полчаса.

Наташа снимала гостинку в девятиэтажной бетонной казарме, названной каким-то дебильным поклонником рая с милым в шалаше «малосемейкой«. Нередко эта «малосемейка« оставалась единственным жильем на всю жизнь. Еще в них расселялись диковатые аборигены из частного сектора, сюда въезжали из перекупленных риэлтерами хороших квартир в престижных районах старики и алкоголики, здесь покупали свою первую квартиру молодые моряки с подругами и без, в эти стены возвращались к забывшим о них корефанам и марухам откинувшиеся из колоний и тюрем. В этих казармах царил дух неуюта, заброшенности: ободранные и исписанные «хуями» стены, загаженные кошками площадки, искореженные лифты, простыни, вывешенные за окнами белыми флагами капитуляции перед жизнью. И комнатка Наташи, несмотря на усилия хозяйки придать ей жилой вид, принадлежала все же этому дому.

Мебель ей заменяли картонные и фанерные ящики, застеленные скатерками и салфетками. В углу грудой лежали книги. Гладильная доска служила одновременно столом. Узкая кровать с провисшей панцирной сеткой, похоже, была подобрана на свалке. Убогость обстановки больно уколола Илью Владимировича в сердце, он испытал щемящую жалость к Наташиной бедности, и она это почувствовала.

— Не обращайте внимания, — махнула она рукой. — Это чтобы воров отпугнуть. Здесь квартиры взламывают по три раза на неделе. Деньги у меня есть. Родители присылают — они богатенькие краболовы. У них машина на меня записана. Сама подрабатываю то нянькой, то корректоршей, то сиделкой. Деньги я откладываю на собственную квартиру, одежду покупаю, серебряные украшения иногда. Люблю серебро.

Илья Владимирович давно обратил внимание на то, что у Наташи в левом ухе сразу три крохотных колечка, на пальцах — еще с десяток, на тонких запястьях — браслеты.

— У меня все есть, — откинула она полиэтиленовую штору на алюминиевой дуге, прикрепленной к стене. — Шуба, два пальто, плащ, куртки, платья, юбки, пиджаки, брюки... Что мне надо, холостой, незамужней? Ем я мало, не пью. На жизнь хватает. А уют я себе еще создам, когда появится своя квартира. Так что вы за меня не переживайте, Илья Владимирович.

Он крякнул с легкой досады на свою скороспелую жалость. Прагматичная современная молодежь умудрялась и о будущем думать, и настоящую жизнь устраивать, как ей понравится.

— Сидеть у меня только негде... Придется на кровати чаем вас угощать.

Его заманивали в сети легко и непринужденно, очень естественно. Да он и не сопротивлялся, благодушествуя и дозволяя Наташе играть в ее нехитрую игру. Сблизившись на провисшей под их тяжестью кровати и касаясь друг друга бедрами, они попили чай из разномастных чашек, к которому хозяйка подала печенье и варенье из дома.

Потом она показала ему коллекцию любимых аудиозаписей, и они немного послушали Б.Г. и «Депеш мод». А потом он встал, ощущая некоторую неловкость и неудобство от того, что не может и не хочет дать Наташе того, чего она от него ждет. Он испытывал к ней теплое, сильное чувство приязни как к хорошему, умному, нетиповому человеку, но как женщина она на него не действовала, и поделать с этим он ничего не мог.

— До свидания, Наташа, спасибо за угощение, — сказал он, — мне пора. Кстати, давно хотел спросить, какого цвета у вас глаза? За дымчатыми очками не разглядел...

Она сняла очки, широко распахнула глаза и приблизила лицо. И вот тут его обдало первым жарком, словно в предбанник раскрыли дверь из парной. На него с совершенно очевидной любовью и желанием смотрели большие, широко расставленные темно-серые глаза с увеличенными зрачками и тонким колечком радужки. Губы у Наташи приоткрылись, как для поцелуя, на нижней он увидел малюсенькую крошку от печенья, и это почему-то очень растрогало его. Он привлек ее к себе, обнял, ощутив руками податливую, узкую, но отнюдь не худую спину, грудью — небольшие холмики мягких грудей, вдохнул свежий, чистый запах ее волос и сказал:

— Я очень боюсь умных и нежных женщин. От них у меня всегда бывают большие неприятности. Ты мне их гарантируешь?

Она прижалась к нему, обняла за шею, потом отстранилась и с мягкой улыбкой и влажными глазами взглянула в лицо:

— Даже если ничего больше не будет, мне уже хорошо...

Что-то встало у него поперек горла, перехватило дыхание. Он почувствовал, как в груди разливается знакомое, желанное, но уже забытое чувство влюбленности, нежности, трепета, как губы сами растягиваются в улыбку, и безумная жажда жить, любить, волноваться, быть счастливым охватывает его целиком.

— Все будет, милая, но не сейчас. Мне надо пережить этот шок.

Она было огорчилась, но всего на секунду, понимая, очевидно, что торопить события не следует, потому что главное уже произошло — замыкание в одну цепь под током двоих еще пять минут назад совершенно чужих людей.

Илья Владимирович возвращался домой в сгустившихся сумерках весело-напряженный, возбужденный и с некоторым страхом перед будущим.

20

Он въехал в свою любовь к Наташе, как в плохо освещенный туннель, не зная, будет он длинный или короткий, узкий или просторный, прямой или с крутыми поворотами. А въезд был таким. Сначала вернувшаяся из Штатов Элизабет Рябоконь подсунула ему рукопись найденного ею в США последнего оставшегося в живых узника фашистского концлагеря, украинца по национальности. Рукопись была объемом в полторы тысячи страниц, написана безобразным неразборчивым почерком неграмотного выпускника церковно-приходской школы, с массой украинизмов, без единого знака препинания. Илья Владимирович понял, что читать ее надо с лупой, русско-украинским словарем и переписывать от первой до последней буквы. Работенки — на полгода минимум. После этого он из-за какой-то ерунды поругался с Анной — то ли из-за кучи немытой посуды в раковине, то ли из-за неприготовленного ужина. Разозлился, пошел в бар и выпил полбутылки водки. Оттуда пошел в издательство, чтобы сообщить Элизабет все, что он о ней думает. Индия сказала, что Элизабет уехала в район к какой-то уникальной фольклористке и будет через три дня. Да еще и Наташи на месте не оказалось. Он достал из бардачка машины НЗ — стальную литровую флягу с коньяком, выгнал Индию и стал накачиваться в одиночестве. Часов в восемь объявилась Наташа — в серебряном плаще, голубых туфельках на низком каблучке и туманной росой в волосах.

Она поздоровалась, тревожно взглянула на главного редактора и тихо уселась за компьютер.

— Выпей со мной, Наташа, — с тоской попросил он. — На меня наезжает московский пустой бамбук, напрягает, сука, напрягает.

Наташа налила полчашки коньяка и решительно выпила. Андрей Владимирович протянул ей ломтик лимона. Она пожевала, села за стол напротив него, подперла голову и стала смотреть в лицо.

— Изучаешь? — хмуро спросил он.

— У вас такое лицо... Доброе и строгое, мужественное и нежное, сильное и мягкое. У вас очень красивая улыбка, седина, — она провела ладонью по его голове. — Но когда вы пьете, оно меняется. В нем проступает человек, которого я не знаю.

— Правильно, девочка. Поэтому ты лучше собирайся и иди, а то я за последствия не отвечаю.

— А я хочу знать вас разным! — бросила она вызов судьбе.

— Тогда оставайся, но пенять тебе будет не на кого...

Пьянел он долго, трудно, мутно, но наверняка. Когда встал, чтобы сходить в туалет, его сильно качнуло в сторону. В туалете он с тупым интересом смотрел на дохлый сморщенный член, через который никак не мог попасть струей строго в унитаз и поливал его окрестности. Глянул в зеркало, оскалил прокуренные зубы, показал себе обложенный язык и вернулся в кабинет, забыв застегнуть ширинку. О том, что что-то не так, он понял по наташиному взгляду. Проследил за ним и увидел примерно семь-десять вялых сантиметров своей драгоценной плоти, прохлаждавшихся снаружи вместе с уголком белой рубашки.

— Все, чем богаты, — развел он руками. — Не обессудьте, сударыня...

Наташа вскочила и бросилась к вешалке. Он поймал девушку во вратарском прыжке, потерял равновесие и упал вместе с ней на стол. Тупое пьяное желание требовало немедленного удовлетворения. Некоторое время они молча боролись. Наташа успешно выскальзывала из его раскоординированных рук.

— Я тебя хочу, неужели ты не понимаешь, Натали! — кричал он. — Помоги же мне осуществить нашу заветную мечту! Не валяйся тут замученным узником фашистского концлагеря!

У Наташи слетели на пол очки, высоко задралась юбка, показав треугольничек узких белых трусиков . Он упал лицом на этот треугольничек и стал рвать его зубами. Она заверещала, потому что вместе с трусиками он рвал ей волосы, и изо всех сил сжала его голову коленями так, что он не только ослеп, но и оглох, и при этом пыталась оттолкнуть, но он вцепился насмерть. Ткань треснула, и Илья Владимирович отлетел назад с куском материи во рту, вздыбленными волосами и торчавшим членом. Наташа сделала еще одну попытку сбежать, но он прыгнул на нее, по-медвежьи подмял под себя и довольно скоро нашел вход. Она еще некоторое время трепыхалась, стиснув зубы и колотя его кулачками по спине, но вдруг обессилела, раскинула руки и отдалась. Он пилил, и пилил, и пилил, пока не понял, что бесполезно, что выпитое не даст ему допилить до финального аккорда. Вышел из нее, запихнул быстро опадавший член в трусы, застегнул молнию, запрокинул флягу и пил, пока хватало воздуха в легких. Больше он ничего не помнил до момента пробуждения.

Он увидел Наташу, лежавшую рядом с ним в темноте с открытыми глазами.

— Где я? — просипел Илья Владимирович.

— У меня дома.

— Выпить что-нибудь есть?

— Полбутылки вина осталось. Подруга заходила, день рождения ее отмечали.

— Давай скорее!

Она перелезла через него — худенькая, голенастая, в короткой ночной рубашке, вернулась с бутылкой и чашкой. Он схватил бутылку и жадно присосался к горлышку.

Минут через пять похмельная мука немного отпустила.

— Вот ты и узнала того человека, который прячется в трезвом, — сказал он. — Поняла, надеюсь, что у него всегда на уме...

— Вначале я сильно испугалась, а потом, как учат специалисты, попыталась получить наслаждение. Увы, по-моему, я заполучила только синяки.

— Так ты не сердишься, Наташа?

— Я же вас люблю, — просто сказала она.

Он плотно сжал веки, чтобы слезы пьяного умиления не выкатились наружу.

— Иди ко мне...

Он усадил ее на себя, стянул с нее ночнушку и стал изучать доставшееся ему в награду за всяческие беды сокровище. Она была, конечно, худовата, но вполне пропорциональна, мягка на ощупь, с плавными линиями бедер, нежной, чистой кожей, тонкими руками. Он гладил ее плечи, груди, живот, бедра. Она закинула голову и слушала происходившее в теле. Он подтянул ее поближе и языком раздвинул губы, и вылизал ее сладко-солоноватую вульву, высосал ее, выпил. Она сдержано охнула и упала на него.

— Ты что — уже? Так быстро?

— У меня давно никого не было...

А у него от соприкосновения губ с ее нежными нижними случилась железная похмельная стойка. Он уложил Наташу на спину, попытался взять и подивился, под каким необычным углом расположена ее трубочка: она начиналась где-то далеко внизу и круто уходила вверх. Из-за этого нормально совершать акт можно было либо сзади, либо спереди, но складывая девушку практически пополам. В издательстве он этого как-то не заметил. Позже они с этой проблемой разобрались, но в первый раз Илья Владимирович экспериментировать не стал, а постарался быть возможно более деликатным.

Наташа ему очень понравилась — она была чувственной, отзывчивой, хорошо на все реагировала, быстро кончала под руками и с мастеровитым членом Ильи Владимировича внутри. Но не заводная, не бурная — не шалела от секса, не впадала в беснование, как Анна в молодости. Да Илья Владимирович такую буйную, пожалуй, уже и не потянул бы. Что она делала практически безупречно, так это брала в рот. К этому у нее был несомненный талант. Кто Наташу этому научил, неизвестно и неважно, но ее губы, язык, небо, горло работали в сказочной гармонии: не сосали, не лизали, не кусали, а нежно-сильно втягивали, обжимали, вынимали ангельскую душу в две минуты. Она проделывала это нечасто, но всегда безукоризненно.

Они составили отличную пару. У них было много нескучного секса, душевного тепла и близости, понимания, уважения, продолжительных и содержательных бесед. Единственным препятствием на пути к безграничному счастью был брак Ильи Владимировича с Анной Сергеевной. И этот препятствие казалось непреодолимым.

21

Анна Сергеевна почему-то упустила момент очередной влюбленности мужа. Может быть, он усыпил ее бдительность сравнительно мирной жизнью в последние несколько лет. Может быть, сказалась занятость на работе, потому что поток нуждавшихся в экстренной психологической, а нередко и психиатрической помощи рос день ото дня. Может быть, еще по какой причине, но происшедшую с Ильей Владимировичем перемену она прохлопала. Правда, и Илья Владимирович был уже далеко не тот неудержимый конь с яйцами, как в былые годы: набрался конспиративного опыта, изучил привычки и повадки своей жены, научился владеть лицом и языком. Так что примерно с полгода Анна Сергеевна жила по-прежнему, а Илья Владимирович уже по-новому.

Обычно он встречался с Наташей в первой половине дня, потому что директорша Элизабет была «совой» и раньше одиннадцати из постели не вылезала. Он же, напротив, был «жаворонком» и в семь утра, свежий, как жеребчик, нетерпеливо начинал бить копытом. Отвезя жену в офис, он приезжал к Наташе около девяти, залезал к ней в теплую постель, они не торопясь, со вкусом занимались любовью в свете нарождавшегося дня. Потом завтракали, работали каждый над своей работой, разговаривали. Иногда еще разок прыгали в постель и расходились по своим делам.

Наташа устроилась в издательство академии наук, быстро продвигалась — не без ценной помощи Ильи Владимировича. Режим дня у нее был свободный. А он приезжал за полчаса до явления начальницы, совал Индии взятку-шоколадку за молчание и набрасывался на очередную рукопись. Когда у него бывало настроение, а сейчас оно у него было, он проявлял чудовищную работоспособность и быстроту, заменяя один троих, а то и больше редакторов. Дела в издательстве двигались ни шатко, ни валко, но двигались, на жизнь хватало, случались и премии, которые Илья Владимирович полностью тратил на Наташу.

Жена тоже работала на износ, вечерами они порой просто валились в постель и мгновенно засыпали, поэтому на то, что Илья Владимирович супружеские обязанности стал исполнять значительно реже, чем прежде, Анна Сергеевна внимания до поры не обращала. Обратила она, наконец, на мужа внимание, когда у него начал портиться характер. Он стал нетерпим, резок, не прощал малейших промахов и привычных мелочей, придирался по пустякам, чаще впадал в хандру и уныние, много пил.

— Что с тобой, Илюша? — спросила она как-то.

— Устал, задергался. На работе без просвета, так еще и дома конюшня, — ответил он.

— Конюшня всегда была, что это она тебя сегодня зацепила?

— Не могу я так! — взорвался он. — Входить в пустой дом, видеть всюду пыль, грязные чашки с твоей губной помадой, холодильник с одной засохшей прошлогодней морковкой, видеть твою спину, согбенную над бумагами, целыми днями не разговаривать!

— Кто же тебе мешает сходить в магазин, вытереть пыль с любимого твоего телевизора — я его все равно не смотрю? Чашки я — так и быть — помою.

— Ты мне мешаешь, ты! — выдохнул он ей в лицо, чувствуя, как обжигает нутро ледяное отчаяние прыгающего в пропасть. — Почему все люди живут, как люди, а мы — как неизвестно кто? Я ненавижу этот образ жизни.

— Тебе пора в отпуск, — холодно сказала она. — Хотя бы на недельку. С выездом на природу. Подышать свежим воздухом...

— А отношения человеческого мне не надо? А тепла семейного очага мне не надо? А любящей заботливой жены мне тоже не надо?

— Ну, так заведи себе такую жену, если старая тебя не устраивает, — недобро усмехнулась она.

— И заведу!

— И заведи! И уматывай к ней или к ебаной матери.

— Ах, вот как у нас разговаривают нынче дипломированные психологи. Спасибо. Не представляю, кто может обращаться за помощью к такой мегере. Собственного мужа послать!

Он выскочил в прихожую, схватил куртку и выбежал в ночь.

Провокация удалась, как нельзя лучше: он на несколько дней избавился от Анны и был в этом как бы не виноват. Они с Наташей на три дня уехали в соседний городок, сняли там квартирку и чудно провели время в тесном единении душ и тел.

22

Илья Владимирович редко ошибался в реакциях своей жены на происходившее и примерно знал, как потом себя с ней вести, но Наташу еще только познавал. Однажды он что-то рассказывал ей о своих детях — какие они говорили смешные вещи, когда были маленькими, и она отреагировала неожиданно для него:

— Знаешь, я тоже хочу родить тебе ребеночка...

— И я, Наташенька, но как ты себе это представляешь?

— Очень просто, будто не знаешь.

— Но я же не смогу быть с тобой все время рядом, помогать тебе, заботиться о вас. Да и материально будет трудновато.

— Ты очень сильно привязан к своей жене? — спросила она в лоб.

— Ну, знаешь, голубка. Когда проживешь с человеком тридцать лет, становишься частью его, а он — твоей.

— Но ты ее любишь? Или осталась только привычка, вроде курения, когда знаешь, что и надо бы бросить, да страшно?

— Почему ты так заговорила, Наташечка? Какая муха тебя укусила? Разве нам плохо вместе?

— А ты попробуй поставить себя на мое место. Кто я для тебя? Девочка, с которой приятно трахаться, когда пожелаешь? К которой можно прийти в любое удобное для тебя — подчеркиваю, для тебя — время, сделать свои дела, поболтать, угостить шоколадкой и уйти с легкой душой? Каково мне лежать одной ночами в пустой кровати и думать о тебе. Думать, где ты, как ты, что делаешь. То ли работаешь, то ли обнимаешь после меня свою спутницу жизни. Ты ни разу не видел моих слез, потому что я встречаю тебя веселой, умытой, причесанной, чтобы доставить тебе радость. А я часто реву, как дура. Ты ни разу не сказал, что любишь меня. Почему?

Ну, вот, подумал он. Всегда одно и то же. В самый пик счастья и покоя, на спасительном островке любви в океане всеобщего отчуждения, озлобленности, скуки и нетерпимости возникает бунт. Куда деваться?

— Почему я не говорю тебе «люблю«? Потому что это фетиш, обман, звук. Я думал, ты чувствуешь меня, понимаешь, видишь, как я загораюсь от тебя, льну к тебе, нежу тебя, ласкаю, слушаю. Тебе мало?

— Любовь не фетиш и не звук! Это слово открывает двери — чувствам, мыслям, наслаждению, узнаванию и познанию.

— Боже мой! Наташа, ты меня убиваешь! Откуда в тебе этот дьявольский ум? Ты сейчас сказала такое, что я теряю дар речи.

— Вместе с даром речи, любимый, ты можешь потерять и меня...

— Только не это и только не сейчас! — закричал он. — Не бросай меня, не смей об этом даже думать! Ты последнее, что есть у меня в жизни. Ты хочешь выбить у меня табуретку из-под ног и увидеть, как я закачаюсь в петле? Я только тобой и живу, негодяйка!

— Милый Илья Владимирович! Ты совсем запутался. Если я твоя жизнь, почему же ты не со мной?

Вот так, на ровном месте, когда ничто не предвещало несчастья, все вдруг сразу стало сложным, мучительным, тупиковым. Да, ему трудно было с Анной, но представить жизнь без нее, без всего, что было и насмерть связывает их? И потом, это так глупо и стыдно — развод, дележ совместно нажитого имущества, непонимающие дети, толпы лицемерно озабоченных знакомых, разговоры, пересуды... Думать об этом тошно, а пережить? А Наташа, Наташенька, Наточка, Натали, эта соловьиная песня клонящейся к закату жизни? Как без нее? Без ее счастливой улыбки при каждой встрече? Без ее умных, любящих серых глаз? Без ее гибкого, нежного, отзывчивого тела, в котором столько радости, наслаждения, торжества его мужской силы? Немыслимо ни то, ни другое.

Внутри возникла суета, поелозила, устраиваясь поудобнее, свернулась в клубок боли и окаменела. Он таскал в себе пудовую тягость этой боли, страдая молча, высыхая, чернея лицом. Наташа уехала в отпуск к родителям и почти ежедневно на главпочту до востребования присылала короткие, ласковые, теплые письма. Они бередили камень внутри, страгивали его с места, и он катался там, плюща сердце, печень, почки. Все вдруг начало болеть — глаза, зубы, желудок, суставы. Он на глазах старел, разрушался, рассыпался в прах.

Единственным спасением по старой привычке показалась водка. Но он не был запойным, ему не удавалось войти в штопор. Похмелья были так чудовищны, что он не мог пить больше трех дней подряд, иначе бы просто сдох.

Он развинтил себя, расшатал, распустил, перестал контролировать и однажды по пьяни проболтался. Глухо взрыдывая, истекая слезами и соплями, рассказал жене, не называя имени, об одной девушке, которая хочет родить ему ребеночка.

— Ты же не родишь мне больше ребеночка!! — ревел он, как сумасшедший, которому запретили иметь детей и у которого желание иметь детей стало манией. — А я без маленького не могу! Я хочу его пеленать, целовать, укачивать. Ты понимаешь меня, Анна? Нет, ты меня понимаешь!? Что мне делать, скажи?

Она стояла с мертвым лицом и смотрела куда-то очень далеко. А Илья Владимирович продолжал реветь:

— Любовь! Где наша с тобой любовь? Что мы с ней сделали? Во что превратили? Я устал соревноваться с тенями, пытаться превзойти призраки, отнять тебя у них. У меня единственный шанс выжить — это...

— С какими тенями, Илья? — перебила она.

— А нет, не-ска-жу! Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу. Разве то, что у нас, — любовь? Это война на истребление. Это качели из колючей проволоки над горящей нефтяной лужей. Это босиком по мягкому газону, усыпанному битым бутылочным стеклом. Что я тебе всю жизнь доказываю, зачем? Не знаешь? Никто не знает. Никто ничего не знает и знать не желает. О, как я все это ненавижу! ненавижу!! ненавижу!!!

Он отпустил последний стопор и позволил истерике вырваться наружу — упал и, воя, покатился по полу, бился об него лбом, стучал кулаками. Анна выбежала из дома и понеслась к Рабиновичу-Горбачеву, визитку которого Илья Владимирович засунул ей в портмоне.

Выплакавшись и обессилев, Илья Владимирович выпил, стуча зубами о край стакана, воды, добрел до кровати и упал. Он лежал в состоянии полного опустошения одетый, с головой укрывшись одеялом, сжавшись в комок и дрожа всем телом, когда в комнату вошел психоаналитик.

— Дайте ручку, Илья Владимирович.

Он вытянул из-под одеяло его безвольную руку и сделал укол в вену. Илья Владимирович скоро заснул. Михаил Сергеевич сказал Анне Сергеевне на кухне, где они пили чай:

— Илье Владимировичу я пришлю сиделку. Мы его недельку поколем успокаивающими, а потом пошлем куда-нибудь развеяться. Смена обстановки ему необходима, вы согласны?

Анна молча кивнула.

— Я думаю, вы взаимно индуцируете друг друга. Если не хотите, чтобы это повторялось, я думаю, нам надо выяснить, почему и как это происходит.

Она молча кивнула.

23

...После аниного отъезда все изменилось. Изменился город, в котором не стало ее — опустел, запаршивел, нагло совал в лицо места их редких и всегда случайных встреч. Илья перестал общаться с Алёнкой. Чаще прикладывался к пиву и портвейну. Бродил по задворкам, облевывая стены домов и заборы. Сидел на перевернутых лодках на берегу моря, беспрерывно курил и плевал коричневой никотиновой жижей в слонявшихся вокруг жирных голубей. А вокруг кипела какая-то сразу ставшая неинтересной ему жизнь. Все готовились куда-то поступать, носились с программами, билетами, обменивались темами сочинений. Когда времени оставалось всего ничего, он тоже отнес документы в университет, на журфак, потом перетащил их в торговый институт, на финансово-экономический факультет — папа сказал, что, по его предчувствию, будущее принадлежит финансистам-экономистам. Но в последний момент забрал и отнес в военно-технический институт имени Иеронима Уборевича.

Алёна, узнав об этом, прибежала к ним домой. Мама при виде ее, как всегда, защебетала, засуетилась с чаем — Алёна ей очень нравилась.

— Илюша, ты с ума сошел! — кудахтала первая любовь. — Зачем тебе воентех? Это же не твое. Поступай в университет, на филфак. Ты же сочинения всегда на одни «пятерки« писал!

— Понима-а-ишь, — глубокомысленно протянул он. — Будет третья мировая война. Я думаю, скоро — лет через пять-десять. И кто тогда будет Родину, мать нашу, защищать? Пушкин Александр Сергеевич? Федя Веревкин, этот низколобый бандит из соседнего двора? Нет! Я! Молодой интеллектуал-технократ. Я выучусь на командира авианосца или атомной подводной лодки. Выйду однажды на рассвете в море, займу заданный район и жахну из всех стволов термоядерными ракетами по Америке. Война сразу прекратится. Мертвых зароют. Америку закроют. Навсегда. Живых победителей наградят отпуском и доппайком. Я приеду в колыбель трех русских революций, город-герой Ленинград. Сяду на лавочку на Невском, напротив Дома книги, где Блок читал лекции о трагедии и вине русской интеллигенции, сниму фуражку, положу на колени и буду смотреть, как вокруг клубится младая жизнь, не знающая, кто ее спас. Балтийский ветерок будет ерошить мои рано поседевшие волосы. Ко мне подойдет молодая прекрасная женщина с маленькой девочкой, одетой в красное платьице в белый горошек, внимательно посмотрит мне в глаза и протянет цветок. Я думаю, это будет красная гвоздика — спутница тревог... Я полюблю ее с первого взгляда, мы поженимся, будем жить долго и счастливо и умрем в один день...

— Какой дурак, — вздохнула мама. — Папа устроил бы тебя в любой вуз — только скажи.

— Ненормальный, — сказала Алёна. — Поверь, ты погубишь свою жизнь. И я за тобой в какой-нибудь Мухосранск занюханый на край света не поеду.

— А мне никто и не нужен, — бросил он и ушел пить пиво.

...Знаменитый воентех, цитадель советской военной, научной и прочей мощи, располагался на острове Шлиппенбаха, в десяти милях от материка. Когда-то, в начале века, здесь был укрепрайон, предполагавший стать первой линией обороны при нападении врага на материк с моря. Но враг о своих намерениях не подозревал и ни на материк, ни на остров не полез. Тогда советская власть сама решила начать завоевание мирового господства, напасть на всех соседей сразу, и в тридцатые годы остров превратили в могучий форпост, в плацдарм для завоевания восточного полушария. Остров был весь изрыт подземными ходами, катакомбами, казематами, на возвышенностях грозно щерились стволами гигантских орудий форты. Но завоевания мирового господства не получилось, основная война шла на западе, личный состав, вооружение и технику пришлось перебрасывать к линии фронта через весь континент. К счастью, сразу после горячей войны началась очень холодная, и советская власть организовала во всем этом великолепии секретный лагерь для лучших, но предательских умов страны. Умы изобретали в отлично оборудованных лабораториях самые страшные виды и способы уничтожения людей. Хрущев выпустил на волю заключенных, разгромил научную базу, разогнал охрану. Но холодная война затягивалась и становилась все горячее. Вновь в большом количестве потребовались элитные специалисты по уничтожению человечества. Так появился воентех — закрытая, сверхсекретная система, готовившая разработчиков, конструкторов и эксплуатационников самых современных и совершенных орудий убийства человеком человека. Отбирали туда не хуже, чем в космонавты.

До вступительных экзаменов кандидаты проходили суровое медицинское обследование, психологическое тестирование, сдавали жесткие спортивные нормативы. Илью очень позабавили некоторые вопросы из безразмерной анкеты: «Бывает ли у вас кал зеленого цвета?», «Снятся ли вам сцены сексуального насилия?», «Какие ассоциации вызывает у вас запах свежескошенного сена?», «Как часто вы занимаетесь мастурбацией?» и далее по всему спектру человеческих чувств и чувствований. Все экзамены он сдал на «отлично», и был зачислен в составе первой десятки. Его переодели в стоявшую колом пахучую синюю робу, выдали тяжелые яловые ботинки, пилотку без звездочки и тельняшку. Он чувствовал себя покорителем сразу всех стихий, техасским рейнджером и морским волком с пиратского фрегата. Но у этого фрегата имелся существенный недостаток: его нос был обезображен отсутствием вырезанной из дерева женской фигуры — одной юной особы с дерзкими глазами и раскосыми грудями, летящей над ревущей штормовой бездной.

Новобранцев разбили на бригады и на месяц отправили ремонтировать учебные и жилые помещения. Затем начался период адаптации. Новый набор поселили в деревянных бараках, которые прежде занимали ученые зэки. Подъем в семь часов, десятикилометровый кросс, часовая физзарядка, завтрак, строевые, сборка-разборка автомата Калашникова, изучение уставов, гребля на шлюпках, строевые, уставы, гребля, стрельба, гребля, уставы, гребля, ебля, ебля, ебля... Ему было нетрудно. Поначалу даже показалось, что в этом что-то есть — нечто мужское, суровое, солидное, солидарное, необходимое для воспитания воли и закаливания тела. Он еще некоторое время повоображал себя пиратом, но вскоре оказался в госпитале. Привыкший к маминым телячьим котлеткам желудок наотрез отказался принимать комбинированные жиры, сантиметровым слоем плававшие на поверхности флотского борща, сваренного из коровьих сухожилий, полусырой горох и чугунные сухари. Но дело было не только в пище.

В госпитале он провалялся несколько недель с непонятным диагнозом. Все уже приняли присягу, приступили к учебе, а он все лежал в продуваемой сквозняками щелястой палате, один, с прыгавшей температурой, не проходившим поносом и резями во всех потрохах. Тишина была оглушительная. Донимали комары. Но еще пуще — мысли. Где сейчас Аня? Что делает? Что делаю здесь и вообще в этой жизни я? Майор медицинской службы изучал его, как подопытного кролика, качал головой и восхищенно цокал языком:

— Какой интересный, какой редкий случай! Вы только посмотрите, как организм сопротивляется тому, что ему предстоит! Фантастическая реакция! И ведь мы его еще даже облучать не начали, фосгеном не окуривали, на тысячу метров не погружали. С вами, молодой человек, докторская диссертация мне гарантирована...

Цену происшедшего он осознал примерно через полгода. И тогда его пробило, зазнобило, затрясло. Он понял, что оказался на долгие годы заперт за железными воротами особо охраняемой зоны, отрезан от свободы, девушек, права самому распоряжаться собой. Его свободолюбивую натуру поразила солдафонская тупость системы, ее косное, кондовое, ржавое устройство. Он не мог взять в толк, почему он, сын генерала, спортсмен, красавец, отличник, должен подчиняться деревенским дурням с лычками на погонах. Его убивали бессмысленность ночных бдений возле тумбочки дневального с тупой финкой 1942 года образца в облупленных ножнах, бесконечные приборки, строевые занятия и смотры. Все это, с его точки зрения, было начисто лишено всякого практического смысла и напоминало игру дебилов в оловянные солдатики. А жалкие радости в виде редких увольнений на ночь под конвоем особистов и политических помкомвзводов провоцировали желание однажды взять и не вернуться назад, в опостылевшую казарму, пропахшую мастикой для пола, оружейной смазкой, шинельным сукном и мокрыми носками. Открытие закона несовместимости его натуры с военной службой произошло с опозданием. Вырваться из железных объятий этой службы без судимости или инвалидности не было никакой возможности. Хотелось выть. Но Луне над особо охраняемым объектом появляться запрещалось под угрозой стрельбы без предупреждения. Выть можно было только на сторожевые вышки...

Должна была быть какая-то отдушина, какой-то способ сублимации нерасходуемой сексуальной и духовной энергии, чтобы не свихнуться. Нужна была Анна — хотя бы в качестве далекого маяка, на свет которого плетется, спотыкаясь на каждой волне, слепленный из дерьма кораблик. Но она уехала и как в Бермудский треугольник канула. Несколько раз в увольнениях Илья подходил к двери ее квартиры во дворе старого дома на Беспросветном проспекте, поднимал руку, чтобы позвонить, и каждый раз останавливался: что он скажет открывшим ему? Кто он ей, Господи всемогущий?

...Летевший в Петербург Илья Владимирович зажмурился, помотал головой, отгоняя тягостные воспоминания, выбрался из кресла и отправился в туалет перекурить. Но воспоминания не уходили. Он не раз пытался разобраться в мотивировке своего поведения той поры. Не было, наверное, никакой мотивировки, обдуманных действий, взвешенных шагов. Он двигался по инерции, без цели и ориентиров. Может быть, его вела некая мазохистская идея сделать себе побольнее. Наверное, ему казалось, что если ему будет больно, Анна это как-то почувствует, ей тоже станет не по себе, она встрепенется, вспомнит о нем, прибежит. Чушь, конечно. Вернее всего, он тогда хотел просто сбежать — куда угодно, на любой край света — от слишком простой и незатейливой по сравнению с Анной Алёны. От слишком сложной и загадочной для него Анны, ранившей его в самое сердце и подло сбежавшей в европейские столицы. От бесприютного себя. Может, ему по наивности казалось, что в условиях армейского регламента, порядка, дисциплины он обретет внутренние порядок и дисциплину, сориентируется во времени и пространстве, определится с приоритетами и с достоинством и честью устремится по жизненному пути.

Он не любил вспоминать тот период своей жизни. Это было мутное, тоскливое, пустое время, от которого в памяти остались жалкие ошметья вроде зачета по начертательной геометрии. Когда он предъявил свой эпюр начальнику кафедры — седому полковнику Гуревичу, прошагавшему с начертательной геометрией в душе от Волги до Одера, тот заплакал, уронив лицо в ладони. Отдышавшись и выпив пахучих сердечных капель, ветеран войны сказал:

— Это бред зеленой лошади в лунную ночь... Уходите, и чтобы я вас никогда больше не видел. Желаю вам утонуть на первом же выходе в море...

Помнился выход в море, на практике третьего курса, когда он должен был погибнуть. Илья спал под грудой зеленых стеганных торпедных чехлов в закутке первого отсека экспериментальной подводной лодки, когда от замыкания временного кабеля начался пожар. Никто его не разбудил, потому что он был не в штате — Илью погрузили на борт за пять минут до отхода, он не примелькался, не запомнился. Личный состав в панике покинул отсек и загерметизировал его. Илья проснулся от удушья, в сыром свете аварийного освещения. Он чудом нашел источник пожара — тлеющий, пропитанный мочой, потом и пушечным салом матрас, плеснул на него воды из оловянного чайника, вызвал центральный пост по переговорной связи и, уже задыхаясь, почти теряя сознание, прохрипел в микрофон вахтенному офицеру, чтобы тот, сука драная, провентилировал отсек, если они не хотят найти в нем молодой красивый труп сына генерал-майора Замошникова и отвечать за это по всей строгости советских законов.

Отлежавшись в санчасти, он сутками слонялся по пустой казарме, на лодку не ходил, никому нужен не был, зверел от бессилия что-либо изменить в своей жизни и невозможности этой жизнью жить:

Тусклый вечер опустился вяло Над заливом старым и седым. Я лежу под пыльным одеялом В потолок пуская синий дым. Силуэты лодок на заливе — Жизнь и здесь — они тому пример, Но уже сгорел, чадя стыдливо, Чемодан мальчишеских химер. И над пеплом горестной утраты, Дождиком бессмысленным скорбя, Кажется предвестником расплаты Мне вот эта Кольская губа…

Вспомнилось почему-то, как однажды, пьяный, естественно, уронил при возвращении из увольнения в трамвае на пол последние три копейки и ползал между ног пассажиров в тупом остервенении во что бы то ни стало найти их и заплатить за проезд. Через него брезгливо перешагивали, но какая-то милая добрая русская женщина подняла его, привела в дом, обмыла и уложила к себе в постель. В благодарность за ее мягкие груди, горячий рот, пышущее жаром влагалище он обрыгал ей винегретом с селедкой ковер и унес на память серебряную ложечку. Помнилось побоище на остановке троллейбуса, когда он профессионально повырубал пятерых младших и старших научных сотрудников академгородка, неосторожно сделавших ему замечание за непотребный внешний вид и поведение. Он стал завсегдатаем знаменитой шлиппенбаховской гауптвахты, в одной из камер которой сидел когда-то летчик Петр Нестеров, а в другой — ставший впоследствии знаменитым генералом и ледяным монументом Дмитрий Карбышев; любимым персонажем комсомольских и строевых собраний; показательным отрицательным примером для новичков и... баловнем инструкторов-спецназовцев. «Далеко пойдешь, парниша, — ласково говорили эти гориллы, — если, конечно, трибунал не остановит — быу-га-га!» Труднее всего было не дать себе отупеть, не разрешить смириться с окружающим, не принять институт как данность, факт, неизбежность. И он, скорее из чувства самосохранения, инстинктивно, чем осмысленно, выбрал путь пассивного сопротивления — не трогайте мои убеждения, и я не буду трогать ваши. Очень наивно, потому что система требовала принимать ее пылко, демонстративно, сладострастно. Кроме того, у него был оголен тыл — его никто не ждал, не поддерживал, ему никто не писал. Из-за этого он почти научился ненавидеть Аню, но забыть, разжелать, выбросить вон так и не смог...

Жужа в этом месте заварила специальный чай для лечения душевнобольных и дала мне попить — успокойся, дескать, не переживай так сильно за своего непутевого героя. А я чего? Я сказал Жуже:

— Понимаешь, Жужа, я тоже не сразу стал такой умный. Это сегодня я могу сравнительно спокойно рассуждать о том, что, в конечном счете, каждый сам должен отвечать за себя. Неважно, сколько тебе лет — пять, семнадцать, тридцать или пятьдесят. Родители делают свое дело, давая ребенку жизнь, научая первоначальным бытовым и житейским навыкам. А дальше ты обязан двигаться сам. Думать, сравнивать, выбирать — сам. В твоей жизни никто тебе не помощник. И если ты по уши наелся дерьма, наломал дров, сто раз наступил на одни и те же грабли, не туда заехал и не знаешь, как из этого «не туда» выбраться, винить следует только себя. Вот Илюша… Он — такой, что я поделаю? Как живой человек я, конечно, сочувствую ему, но одновременно меня и зло на него берет.

Жужа выразила понимание и отправилась стричь электрической машинкой своего гениального мужа и одуванчики.

...От исключения из института Илью спасали не только поддержка инструкторов и родство с секретным папой-генералом. Его лично опекал командир роты капитан-лейтенант Спиридон Ледяной по кличке Лысый Пиздюк. Будучи командиром тральщика на Балтике, он по пьяни посадил его штормовой ночью на камни и был сослан так далеко, как это было возможно — на остров Шлиппенбаха. По утрам Ледяной строил роту, выслушивал доклад дежурного о происшествиях за ночь, багровел тяжелым бритым подбородком и окантованной тонким кольцом полуседых волос лысиной и начинал свою знаменитую речь:

— Еб вашу Христа Бога душу мать, пидоры македонские! Отрастили хуи, как графины! Водку пьянствуете! Безобразия нарушаете! Я бросаю вам упрек! Суровый упрек, чтоб у вас сальники полопались!

Строй в это время начинал молча колыхаться влево-вправо, и Федя Сапер издавал первый, пока еще очень тихий, паровозный свисток.

— Я отказываюсь командовать такой блядской ротой! — переходя с басового регистра на сипение, продолжал Спиридон. — Я подаю рапорт на увольнение в запас по состоянию здоровья. Говно, одно говно! С меня течет, — здесь комроты с омерзением проводил руками по лысине и стряхивал их, показывая, откуда и как с него течет. — Вольно, разойтись! Замошников — ко мне!

— Ну, сынок, докладывай, где ты был сегодня ночью?

— В самовольной отлучке, товарищ капитан-лейтент.

— Опять?

— Так точно!

— Я тебя предупреждал?

— Предупреждали.

— Ну?

— Не внял.

— Что будем делать?

— Не могу знать.

— Месяц без берега.

— Есть. Но не поможет.

— Почему?

— Раньше ведь не помогало.

— Два месяца!

— Спиридон Спиридонович, за что?!

— Люблю я тебя, паразита. А кого любят, с того и спрос больше — логично? Я же тебе, как отец родной, неужели ты не чувствуешь? Ты там ебешься с кем ни попадя, а у меня за тебя сердце болит — есть у тебя гондон или ты мне сифилису сюда натащишь … А теперь иди на хуй, мне надо подумать над планом усиления воспитательной работы с вверенным мне коллективом…

«Это не горе, если болит нога…» — слова из песни Вовы Высоцкого Илья взял для себя флагманским девизом. Его позицию поддерживал и Ледяной. Проверяя по выходным пьяную роту, он, спотыкаясь, бродил по очкурам, пыхтел папиросами «Казбек» и бормотал: «Все говно… Все говно… Кроме мочи, разумеется». Напугавшись поначалу военных строгостей и дисциплинарных страстей, Илья вскоре понял — все в этом форпосте советской военной мощи было бутафорией: вышки с часовыми, пропускной режим, тотальная секретность. Большинство командиров и преподавателей, как и Ледяной, было списано из действующих частей по состоянию здоровья или за проступки. Одни на радостях, что их не отдали под трибунал и не расстреляли, пили по-черному. Другие совершали сложные и трудные маневры, чтобы вовремя получить звание, должность, квартиру на материке, перевод в более пригодное для жизни место службы и при этом не пропустить в очереди за ковром или спецпайком кого-то более прыткого. Самый отпетый, 10-й, отдельный десантно-штурмовой факультет, выпускники которого проходили полную программу подготовки к разведывательно-диверсионной деятельности, регулярно проделывал в ржавой колючей проволоке проходы и насобачился ходить в самоволки на скоростных моторных лодках и катерах на воздушной подушке. Договориться с ними не было проблемой — за литр водки они готовы были десантировать тебя хоть на Окинаву. Илья воспрял немного духом — в этих условиях он имел полное право и святую обязанность забить на службу большой красный болт. Требовалось всего лишь сделать вид, что ты веришь в реальность окружающей бутафории и соблюдать несложные на поверку ритуалы типа отдания чести при встрече со старшим по званию или ведения подробного конспекта по марсо-ленинской подготовке. Но натура активно протестовала даже против таких малостей. Поэтому за строптивый характер и неприятие военно-патриотических ценностей Илью регулярно имели по полной схеме.

Отцам-командирам нельзя было отказать в понимании его психологии и добротном усвоении идей маркиза де Сада. Видя, что он чистюля, аккуратист, брезглив к запахам и грязи, его назначили уборщиком гальюна, которым он перманентно и пребывал на протяжении всех лет учебы. Зная, что у него в городе родители, его регулярно лишали увольнения — на месяц, на два, на три. Месяцы складывались в годы.

Ощущение от института, оставшееся на всю жизнь, — вонь, мат, грубость, болезни, жестокость, тупость, одиночество, скука, подлость, тоска, озлобление, пьянство. За время учебы он спустил в канализацию острова несколько ведер молодой, злой спермы, прочитал тысячу книг, нажил хронический гастрит, изучил устройство абсолютно необходимой в жизни системы самонаведения крылатой ракеты с подводным стартом и выпил цистерну пива, водки, портвейна, коньяка, спирта и одеколона. Он ненавидел себя и окружавший его мир, просыпаясь утром в отчаянии от того, что все продолжается, и никаких шансов на изменение жизнь ему не дает. И когда желание украсть автомат и подсумок с четырьмя рожками, чтобы вступить с этой трижды распроебаной системой в последний и решительный бой, стало приобретать формы конкретного плана, во время летнего отпуска и пьянки на квартире у неблизкого приятеля он снова увидел Аню...

24

В Питере Илью Владимировича встретил один из немногих институтских друзей — Сеня Брылин. Они обнялись, похлопали друг друга по спинам и отправились к Сене домой пить водку. Оттуда поехали к его друзьям. Илья Владимирович с дороги и после пережитых страстей плохо врубался в обстановку. Он видел и слышал каких-то людей, среди которых были и молодые, но не запоминал ни их внешности, ни имен, ни содержания разговоров. На кухне он пытался посадить на плиту бледнолицую плоскую девицу, чтобы подогреть ей холодный зад. В такси его вырвало. А проснувшись на следующий день к обеду, он нашел себя в чистой постели пустой, залитой солнцем квартиры. На столе лежала записка от Сени, сообщавшего, что он с женой, детьми и родней на даче, квартира — в полном его распоряжении, ключи — на гвоздике в прихожей, пиво — в холодильнике. Блядей ты все равно будешь водить, писал Сеня, но не давай им бить семейный хрусталь и воровать фамильный фарфор.

Илья Владимирович улыбнулся, принял душ, побрился и сел на кухне пить холодное пиво. Все было далеко — юность, учеба, бесконечная работа, трудная Анна, юная Наташа, еще сотни полторы-две баб между ними. Впереди зияла туманная невнятность. Внутри звенела оглушительная пустота. Жизнь утекла неизвестно куда и для чего.

25

В городе трех революций он бывал редко, знал его плохо. Побродил по Невскому, Дворцовой площади, поплевал в мутную Неву, попил еще пивка и зашел в кинотеатр. В зале, кроме него, было человек пять. Шла какая-то американская любовная мелодрама. Он зевал, жевал резинку. Рядом, не найдя в пустом зале другого свободного места, села девушка. Он посмотрел на ее профиль — ничего особенного. Она принялась щелкать семечки. Он взял у нее кулечек и высыпал на пол. Она вздохнула и прижала правое колено к его левому. Он положил руку на ее колено. Она опять вздохнула. Он стал гладить коленку, постепенно поднимаясь выше. Она пристально смотрела на экран, на котором изнасилованная многодетная мать боролась за свои права. Илья Владимирович расстегнул брюки, взял руку девушки и вложил в нее пока еще вяловатый член. Она стиснула его и замерла. Член стал крепчать. Илья Владимирович поднялся еще выше и обнаружил, что трусиков на девушке нет. Он начал ласкать ее, гладить губочки, легко массировать клитор. Из нее сразу потекло. Но рука ее по-прежнему не шевелилась. Тогда он показал ей, как надо двигать — вверх-вниз, вверх-вниз. Она медленно стала тягать его туда-сюда, крепко сжимая и глядя перед собой. Взаимная мастурбация продолжалась недолго. Сначала девушка резко сдвинула колени и сжала бедра, больно прищемив руку Ильи Владимировича и невольно ускорив темп движения своей руки. И тут же он, повернувшись к ней, плеснул ей на голые ноги изрядную порцию себя. Она вытерла биологически активную жидкость подолом юбки, встала и вышла. Чудны дела твои, Господи, подумал он, застегивая молнию. О, времена! О, нравы!

Кино он все-таки досмотрел. Изнасилованная многодетная мать добилась, чего хотела, хотя он так и не понял, чего именно. Рядом с кинотеатром располагался бар. Он зашел туда, взял стакан коньяка пополам с лимонным соком и сел за свободный столик. Народу было немного. Несколько пар и компания человек из восьми — парни и девушки. Он присмотрел одну из них — яркую, евреистого типа фигуристую девчонку. Она тоже стрельнула в него глазами, но больше внимания не обращала. Илья Владимирович повторил выпивку раз, пошел еще за одной порцией. Когда он возвращался от стойки, то увидел, что компании уже нет, а юная пышноволосая брюнетка сидит за его столом.

— Что вы пьете? — спросила она.

Он протянул ей стакан, она отпила.

— Вкусно, но для меня крепко.

— Что тебе заказать?

— Полусладкое шампанское.

Он принес ей фужер шампанского и шоколадку.

— Вы москвич?

— Нет, почему ты решила? Разве я похож на москвича?

— Не знаю, но вы нездешний. Я учусь в художественном училище, и преподаватель учит нас вглядываться в лица, определять типы.

— И что же я по-твоему за тип?

— Вы — житель крупного города. Вам лет сорок пять-пятьдесят. По профессии — врач, музыкант или журналист. Любите хорошую выпивку и еду. Предпочитаете блондинок. Наверное, раньше занимались спортом, скорей всего плаванием или боксом. У вас хорошая семья, уютный дом, двое или трое уже больших детей. Пожалуй, есть еще собака. Какая-нибудь крупная, вроде водолаза, сенбернара или овчарки.

— Молодец. Почти в точку. Как тебя зовут?

— Юля.

— Мне пятьдесят два. Работаю редактором в частном издательстве. Приехал с Дальнего Востока. С выпивкой, женой, детьми, собакой — все правильно. Женщин люблю не по масти, а по уму и душевным качествам.

Она расхохоталась, продемонстрировав крупные, белые, один к одному зубы:

— Видите, какая я умная!

— Сколько тебе лет, Юля?

— Через месяц восемнадцать.

— А не хочешь ли ты, Юля, поехать со мной? Я остановился у друга. Он с семьей на даче. Мы будем в квартире одни...

— Я только позвоню маме, предупрежу, что задерживаюсь у подруги.

Она жадно осваивала жизнь. Ей нравились ситуации. Любила приключения. Ничего не боялась.

26

Целоваться они начали еще в такси. У Юли были тугие, горячие губы, большая упругая грудь, сильные бедра, затянутые в тесные джинсы. Эти джинсы она стянула сразу, как только вошла в квартиру, и осталась в белых ажурных панталончиках и расстегнутой блузке, из которой выпирали ее великолепные груди. Она вся была налитая, тугая, жаркая и томящаяся, как кошка. Илья Владимирович еще немного поцеловал ее, поласкал в разных местах и пошел на кухню приготовить что-нибудь поесть, чтобы подкрепить силы перед долгой ночью.

Неожиданно зазвонил телефон. Он снял трубку.

— Это Таня, — промяукал слабый голос.

— Какая еще Таня? Здесь никого нет, кроме меня, который вчера только приехал.

— Я вам и звоню.

— Да кто ты такая, черт тебя побери? Не знаю я никакой Тани!

— Вы вчера меня на плиту сажали и бумажку с телефоном в лифчик засунули.

Я с ума сойду, подумал он.

— Чего же ты хочешь, Таня?

— Я хочу к вам приехать, только у меня денег нет. Вы заплатите за такси?

— Таня, я не один. У меня здесь женщина...

— А я просто посижу где-нибудь в уголке. Меня из дома выгнали.

— Слушай, меня это не касается. А, впрочем, черт с тобой, приезжай. Адрес знаешь?

— Не-а.

Он продиктовал адрес и стал готовить салат из огурцов и жарить яичницу из десяти яиц с ветчиной — в Сенином холодильнике чего только не было.

Сзади подошла Юля, прижалась к нему:

— Кто это был?

Он рассказал, и она рассмеялась:

— Когда бедным девочкам некуда деваться, они все бегут сюда.

— Да, что-то сегодня вас на меня многовато, — согласился он и поделился информацией о посещении кинотеатра.

— А сколько ей, на ваш взгляд?

— Как тебе, или чуть старше.

— Тогда понятно. В этом возрасте писька просто зудит, по себе знаю...

Илья Владимирович встретил Таню. На сравнительно трезвую голову она показалась не такой уж плоской и вареной, как накануне. Он усадил ее на кухне и налил стакан сухого вина:

— Пей, мне пора к даме, а то она уже заскучала.

Ах, как хороша была Юля, слишком хороша, избыточно! Илья Владимирович не только любил ее, он еще любовался ею и млел от нее, словно антиквар, заполучивший в дар редкостной красоты старинную статуэтку слоновой кости. Но Юля была потрясающе живой. На ласки и поцелуи Ильи Владимировича она отвечала охами, вздохами, стонами, выгибалась, взметывалась, мягко запускала в него длинные черно-лаковые с золотинками ногти. Она делала то, что хотела, ничуть не задумываясь, как выглядит и что о ней подумают. Кошка. Натуральная и естественно похотливая. А когда он вошел в нее, Юля сильно прижала его к себе, обхватила руками и ногами, впилась в губы.

— Только не кончайте слишком быстро, — попросила, оторвавшись на секунду, — не торопитесь, дайте почувствовать вас подольше...

И он не торопился, дал ей возможность спрыгнуть с подножки на первый раз одной. Она очень хорошо понимала, что он делает и для чего, и второй ее оргазм тютелька в тютельку совпал с его, и это ее очень обрадовало. Она слегка обкусала ему губы и подбородок, поблагодарила за прекрасный вечер и собралась:

— Мама будет беспокоиться, правда.

Он посадил ее на такси, заплатил водителю, договорился о новой встрече и вернулся в дом.

27

Таня так и сидела на кухне — грызла ногти, лицо у нее было напуганное, бледное, под глазами — синие тени.

— Что с тобой? — спросил Илья Владимирович.

Она молча указала пальцем за его спину. Он обернулся и увидел в стекле полуоткрытой кухонной двери отражение комнаты с разоренной постелью, на которой они с Юлей только что предавались бурной страсти.

— Ты все это наблюдала?

Она кивнула.

— Да-а, — сказал он, — с вами не соскучишься. Но чего же ты перепугалась? Что в этом такого страшного?

— Вы.

— Мы?

— Нет, вы. С виду мягкий, вежливый, добрый, спокойный. А вот... Ну, когда вы этим занимались...

— Ну, что? Что?

— Жуткий. Бешеный. Дикий. Я не знала, что мужчина может быть таким.

— Перестань, Таня! Ты преувеличиваешь. Я был самим собой. С этой женщиной. С другой буду другим. Все же зависит от того, с кем ты, каков твой партнер, какой у него темперамент, опыт, энергетика, чувственность. Это происходит само собой.

Она не понимала.

— Пойдем, я тебе покажу.

Она безвольно пошла за ним, дала себя раздеть, но трусики оставила. Илья Владимирович сменил постель, уложил Таню и лег рядом.

— Теперь слушай. Я тебя совершенно не знаю. Не знаю, зачем ты здесь, чего хочешь, что любишь, как тебе нравится. Все это выясняется в процессе.

В нем опять проснулся большой любитель учить молодежь. Он приступил к делу и скоро выяснил, что реагирует Таня на все более или менее нормально, но словно стыдится своих проявлений, сдерживает себя, изображает надувную куклу.

— Кто это тебя так? — спросил он.

— Васька. Он не разрешает мне трогать его. Он говорит, что жена не должна быть блядью...

— Это твой муж?

— Нет, но мы собираемся пожениться. Он говорит, что я должна лежать тихо, быть скромной, не вести себя, как проститутка.

— Он у тебя первый?

— Да.

— Ты его боишься?

— Да. Он меня несколько раз ударил.

— Беги от него немедленно, иначе он тебя искалечит навсегда.

— Я беременна. Три месяца...

Илья Владимирович оторвался от Тани, лег на спину и закинул руки за голову. Что же это делается в мире? Рядом, одновременно, в нем существуют две такие полярности, как Юля и Таня. Юле повезло: она от природы наделена богатой чувственностью, ее любили мужчины с нормальной психикой и здоровыми представлениями о сексе. Таня — другая, ее чувственность надо пробуждать тихо, осторожно, заботливо, не травмируя ее робость, застенчивость, неопытность. Этот Васька, козлище, совершает преступление. Он получит фригидную, мертвую, задолбанную жену-неврастеничку, или психопатку, или алкоголичку, или все это в одной колоде.

Илья Владимирович снова вернулся к Тане. Он зацеловал ее, он нашептал ей сотню слов о том, какая она милая, вкусная, нежная, чуткая, сладкая, красивая — как русская березка, как лесной ручеек, как ягода малина, как пушистый заинька. Он убедил ее потрогать его член, поиграть с ним, не бояться его, подружиться с ним, как с братишкой. Он убедил ее снять трусики, очень бережно поласкал ее зверька, объяснил, что никакого вреда ее беременности не причинит, если войдет в нее. Он видел перед собой запуганного, затурканного, задолбанного ребенка, которого нельзя обидеть. И сделал свое дело предельно нежно, тихонечко, продолжая шептать ей всякие хорошие слова и лаская ее едва начавшее откликаться тело...

Пусть это ничего не поправит кардинально, думал он, но хотя бы останется в памяти. Я не скорая сексуально-психологическая помощь, не Санта-Клаус, не мать Тереза, не проповедник Ошо. Мне бы из своих волчьих капканов выбраться, не отгрызая конечности. Хоть какой-нибудь навигационный знак впереди разглядеть. Я сменил, так сказать, обстановку не для того, чтобы из огня попасть в полымя, силы тут душевные тратить, семинары по сексуальному ликбезу проводить. Мне придется возвращаться и я не знаю, с чем вернусь и что встречу. Оставьте меня все в покое. Мне не двадцать лет, чтобы по три тетки в день трахать. Дайте мне жить, дайте дышать, слезьте с меня!

28

В шесть утра он проводил Таню. До обеда спал. Пообедал. Поехал к Исаакию на встречу с Юлей. Подарил ей тугой алый бутон розы на метровом стебле. На улице на них оглядывались. Они часа два занимались откровенной, грубой, блядской любовью в сениной квартире. На следующий день он купил турпутевку и на несколько дней уехал в Прибалтику. Бродил по старой Риге и старому Таллинну, пил кофе и «Старого Тоомаса», накупил Ане и, возможно, Наташе янтарных безделушек, глиняных подсвечников, тарелочек и вазочек, каких-то кожаных футлярчиков для ключей, поясков.

Пространство пустоты не заполнялось. Чистота, культурность, ухоженность, достоинство прибалтийских столиц задевали его кричащим контрастом с расхлябанностью, раздолбанностью, разгильдяйством, разрытостью и разрухой его города. В нем ему никогда не было по-домашнему уютно и тепло, а всегда зябко, нервно, напряженно, суетно, дергано. Для него это был город антикультуры, антиэстетики, антисанитарии. В нем постоянно случались перебои с водой и светом, почти никогда не было горячей воды, по улицам бродили стаи шелудивых собак, ледяной или мокрый ветер гнал тучи мусора и пыли, по воде залива плавали жирные, переливающиеся цветами спектра пятна нефтепродуктов, царила атмосфера низкого холопства и дикого провинциального барства, все было пронизано продажностью и ложью — газеты, телевидение, связи, отношения. Редкие островки живых людей только подчеркивали бесконечность пустыни. И ему надо было возвращаться туда — к своим неразрешенным проблемам с Анной и Наташей, к редакторскому столу, залежам графоманских рукописей, к материальной зависимости от Элизабет, вообще ко всяким зависимостям — несть им числа. Почему нет свободы, воли, простора? Почему я все время где-то заперт — в госпитальной палате, в казарме, в прочном корпусе, в тесном кабинете, в клетке душевных свар и смут?

Илья Владимирович опять в тугую завел в себе пружину рефлексии. Давненько ему столь фатально не катило. Может, это возрастной кризис, думал он? Может, это подведение черты под одним периодом жизни и начало другого? Но какого? Сколько уже таких черт подведено, а ясности и покоя как не было, так и нет.

Событие «Встреча»

«То, что вы видите и слышите,

во многом зависит от того, где вы стоите.

А еще это зависит от того, что вы за человек».

К.С.Льюис

1

Пока Илья Владимирович просвещал малограмотную питерскую молодежь, с его женой законтачил Рабинович-Горбачев. Помощь ей, конечно, была нужна: она сама находилась на грани нервного срыва, а Илья Владимирович уже продемонстрировал его во всей мерзкой красе. Другое дело, годился ли для этой цели психиатр...

— Что произошло, Анна Сергеевна? — спросил Михаил Сергеевич при первой их встрече в его апартаментах.

— Такое случалось с ним несколько раз. Признаки всегда одни: он впадает в ступорозное состояние, замыкается в себе, мертвеет, копит негатив, потом разряжается на мне. Он становится бесчувственным, вспыльчивым, грубым, нетерпимым, способным на различные выходки, провоцирующие меня на ответные выпады. Из этого делает мазохистски радующие его выводы и идет в разнос: пьет, хамит, убегает из дома, говорит жуткие гадости. В общем, все летит к черту...

— Причины, Анна Сергеевна, причины?..

— Причины... Пожалуй, они бывают двух видов. Либо он ревнует меня... Причем это даже не столько ревность, сколько... Не знаю, как сказать... Словно он хочет что-то доказать мне. Словно он проигрывает что-то для него принципиально важное. Словно он хочет унизить меня, растоптать и тем самым возвыситься самому, компенсировать какие-то свои потери. Либо у него заводится серьезная связь с другой женщиной. Чем более эта связь духовна, в его понимании, чем более он привязывается к своей любовнице как к человеку, тем хуже он относится ко мне. В принципе, Илья честный человек, он не может без ущерба для себя жить на две стороны, ситуация его травмирует. Но выход он ищет опять же в компенсации за мой счет. Ему нужен громоотвод мучающего его чувства вины. И он выбирает меня.

— Это во втором случае. А в первом?

— Тогда я виновата прямо и непосредственно, и меня нужно наказать.

— Скажите, вы даете мужу основания для подозрений? Или это у него бред, характерный для невротических натур с богатым воображением?

— Понимаете, это все непросто. Это идет издалека.

— Давайте все же попробуем разобраться, Анна Сергеевна. Ведь когда Илья Владимирович приходил ко мне, он делал намеки на какие-то ваши сексуально-психологические аномалии... Я, наверное, как врач не должен был бы вам об этом рассказывать, но ситуация неожиданно обострилась и мало ли во что может вылиться. Так что...

— Господи, да не нужно все это... Я взрослый человек, в состоянии сама оценивать ситуацию и делать выводы.

— Не сомневаюсь, Анна Сергеевна, — надул губки Рабинович.

— Что вы, право, обижаетесь, как ребенок. Я ничуть не сомневаюсь в вашей профессиональной компетенции. Просто я не тот вариант.

— Хорошо. Давайте просто поболтаем, как две подружки.

— Нет у меня подружек, с которыми я болтаю. Я привыкла со всем справляться сама.

— Это трудно.

— Да. Но я привыкла.

— Однажды у вас не хватит сил.

— У меня их и так уже почти не осталось.

— Хотите коньяка? Армянского, настоящего? Клиент один полный ящик выставил.

— Вы, я вижу, умеете женщин уговаривать, Михаил Сергеевич. Что ж, наливайте. Может, действительно стоит вспомнить, как все это начиналось. В какую-то систему привести…

Недавно Илья подвозил меня на работу. Мы остановились у светофора. Через дорогу переходили люди, и среди них я заметила маленького, лысого, с остатками рыжих волос, красным лицом, розовыми губками и похотливыми глазками человечка. Смешно, но я вспомнила его. Это был мой одноклассник, чуть ли не первая моя любовь, Леша Светов. Он тогда был очень хорошенький, с розовыми пухлыми щечками, с чубчиком. В него с первого дня влюбились все девчонки, с ним хотели встать в пару. Мы оба были в классе санитарами. С какой гордостью я вместе с ним стояла у входа в наш 1-а класс! Мы проверяли у ребят руки, ногти, шею, уши, при этом касались друг друга плечами, сталкивались головами. Я помню, как у меня замирало сердце, сводило скулы просто от удовольствия находиться с ним рядом, а иногда браться за руки. Точно так же и он относился ко мне. Я поразилась контрасту между ним прежним, его светлой фамилией, и тем, что увидела сейчас. И задумалась, что же происходило со мной тогда, какие чувства я испытывала, что вообще вело меня...

Анна Сергеевна говорила, глядя не на Рабиновича, а в окно, курила английские сигареты «Собрание» и была при этом где-то очень далеко. Она, конечно, не заметила, как Горбачев нажал под столом кнопку магнитофона, микрофон которого был вмонтирован в настольную лампу. Она, похоже, вообще обращалась к кому-то в себе. Может быть, это был ее муж. Может быть, пришедшая к ней на прием жена человека, замучившего ее непониманием элементарного. Может быть, она сама, какой ее не знал никто…

2

— Настоящих чувств, очевидно, еще не было. Была какая-то алхимия, брожение гормонов, если в том раннем возрасте они уже есть, что-то необыкновенное. В этом облаке смутно осознаваемых, но сильных ощущений жилось напряженней, даже надрывней. Потому что всегда оставалось какое-то недоудовольствие, всегда хотелось чего-то еще. Я думаю, что именно это и формировало меня, было двигателем моего роста.

В Лешу я как влюбилась быстро, так быстро его и разлюбила. Дальше у меня в голове калейдоскоп обрывочных воспоминаний, но я постараюсь выстроить их цепочкой, расставить какие-то вехи.

Память реализовывается в определенных лицах, ярче других отпечатавшихся в ней. И вот, вспоминая себя с тех пор, с Леши Светова, я вижу, что жила в состоянии постоянной влюбленности. Только направлена эта влюбленность была на разные объекты. Один из них мальчик шестнадцати лет. Я училась тогда в четвертом классе, и для меня он, конечно, был очень взрослым. Мы встречались зимой на горке. У меня была абрикосового цвета пушистая шапочка, цигейковая шуба, и когда я подходила, он говорил: «А вот и Красная шапочка пришла». Все поворачивали голову в мою сторону, я оказывалась в центре внимания, выделенной из общей массы. Я знала, что нравлюсь ему, он об этом говорил. Но ни разу он не проявил каких-то чисто мужских, что ли, действий. Он просто ловил меня внизу горки, поднимал, когда я падала, отряхивал с меня снег, поддерживал, говорил какие-то хорошие слова. Это было удивительно, мне не с чем это сравнить. Пожалуй, это можно представить себе только как сюжет из старых книжек про галантных кавалеров и прекрасных дам. Сохранилось ощущение доброго мужского внимания, защиты, теплоты. И это очень помогало жить. Я вообще не могла жить без атмосферы влюбленности в меня и моей влюбленности в кого-то. Я плыла на волне. И если влюбленности не было хоть самое короткое время, я тонула, мне становилось плохо, страшно, одиноко, я бросалась искать ее. К счастью, таких депрессивных периодов было очень мало. Чаще на фоне одной влюбленности возникала вторая, третья. Я словно купалась в теплой купели симпатий, внимания, любви, обожания, ласковых, приятных слов.

Как правило, это были люди старше меня. И вот еще одно тому подтверждение. Каждое лето я ездила в свой любимый пионерский лагерь, проводила там все три смены, домой возвращаться не хотелось. Я тогда перешла во второй класс, то есть была совсем малышка. И в меня влюбился мальчик из первого отряда — ясноглазый блондин, великолепный танцор, всегда немножко грустный. Он ходил за мной, вздыхал, брал за руку, угощал конфетами. Мы устраивали костер, и нам помогали ребята из старшего отряда. Мы сидели рядом у огня, он слегка приобнял меня, и один из самых отъявленных лагерных мальчишек сказал: «Умцова с Емченко скоро будут фокстрот на постели танцевать». Я запомнила эту фразу на всю жизнь. Она тогда очень обидела меня, оскорбила. Но, тем не менее, было при этом внутреннее ощущение приятности от того, что меня назвали рядом с ним, что наши имена соединили.

Когда я сегодня смотрю на свою карточку той поры, то не знаю, во что можно было там влюбиться — худенькая, большелобая, немного напуганная девчушка. Хотя, думаю, ни возраст, ни внешность большой роли не играют. Это происходит совершенно на другом уровне — химическом, энергетическом. Может, вступают в соприкосновение и вызывают реакцию какие-то еще неизвестные частицы, назовем их частицами или атомами любви. Может быть, это вибрация на одной частоте, которая вызывает резонанс. По крайней мере, это происходит неосознанно, без участия разума и контроля воли, но это так приятно, так необыкновенно, так необходимо. Важно также, что такая ситуация, как с этим мальчиком Емченко, вызывала ко мне интерес и симпатии других мальчиков.

Мне трудно во всем этом разобраться, но мне кажется, что я проходила некую чувственную практику, отрабатывала модели женского поведения, всяческих ситуативных проявлений, получала некую закалку, накапливала опыт ощущений, вплоть до физиологических. Причем без пропусков, по всему спектру женских чувствований и ощущений. Поэтому я не могу сейчас сказать, что у меня есть какие-то комплексы, что я в чем-то чувствую себя ущербной, неполноценной. И вижу, как мучаются многие женщины вокруг, не прожив в свое время того, что я, не пройдя все этапы.

Ни тогда, ни позже я специально не задумывалась о любви. Мне казалось, что происходящее со мной совершенно естественно, что по-другому просто и не бывает. Теперь-то я знаю, что именно это и было причиной моих злоключений, разочарований, проблем. Но тогда — и достаточно долго, пока не поумнела, — это давало огромный заряд, сильно помогало жить, очень поддерживало, вдохновляло. Я была отличницей, спортсменкой, танцевала и пела в художественной самодеятельности, училась в музыкальной школе, участвовала во всех школьных мероприятиях. Сейчас не могу понять, как я все успевала, откуда на все брались силы. Я была постоянно на виду, и в четвертом классе получилось так, что на восьмое марта все мальчики класса свои поздравительные открытки положили на мою парту, получив учительский наказ поздравить ту девочку, которая им нравится. Девочки на меня, конечно, ополчились. Трудно сказать, почему так произошло, но, вероятно, во мне, на вид самой обыкновенной девчонке, было что-то такое, что привлекало мальчишек. Оценить это адекватно крайне сложно даже сейчас. А тогда я ни о чем подобном и не задумывалась. Мне казалось, что так должно быть и так будет всегда.

В том же четвертом классе был еще один случай. Сын дворника, второгодник, сидевший позади, передал мне записку с такими словами: «Аня, давай с тобой ебаться». Я пришла в ужас, залилась краской и тут же отнесла записку на стол учительницы. Произошел скандал — с выпученными глазами, с истошными криками, с гневными, обличительными речами. Откровенно говоря, я не очень-то чувствовала себя оскорбленной, скандал спровоцировала почти сознательно, демонстративно, из-за того, что со мной обошлись не так, как мне бы хотелось. Интересно и другое. Я не знала тогда значения ключевого слова записки. Но каким-то образом догадалась, что оно означает что-то непотребное, выставляющее меня в некрасивом свете.

Помню еще наши эротические игры в прятки, когда нам было от семи до одиннадцати лет — позже мы играли уже в другие игры. В большом дворе старого дома стояли во множестве ящики-кладовки жильцов. С нами играли двое мальчишек постарше. Они были такие острые, воинственные, ругательные. И еще был один, старше этих двух. И вот эти трое буквально растерзывали нас, девчонок. Стоило только спрятаться за ящиком, как тут же появлялся кто-то из них, и начиналось быстрое, нахальное, грубое ощупывание. Причем схватить норовили именно за то, что в трусиках. Отчетливо помню свои ощущения и могу назвать их оргазмом. Во всяком случае, оргастические ощущения, которые я испытывала позже, уже в сознательном возрасте, ничем принципиально не отличались от тех, первых. Можно сказать, что оргазм я испытывала всегда, начиная с самых нежных лет. Однажды меня самый старший из мальчишек заманил в свою квартиру и прямо сказал: «Дай пощупать». И как ни жутко мне было, я не смогла отказать. Не ему, а себе, которой очень хотелось это испытать. Желание было непреодолимым, его следовало реализовать немедленно. И, несмотря на понимание отвратительности ситуации, я ложилась на кровать или садилась ему на колени, и он щупал меня, залезал под край трусиков, по мне шарили его жадные пальцы. Из этого омута невероятно трудно было выбраться. Такое происходило несколько раз. После возникала неловкость, трудно было смотреть в глаза друг другу... Зачем я вам все это говорю, Михаил Сергеевич? — словно очнувшись, спросила Анна Сергеевна. — Все это было так давно. Даже слова, которые я произношу, словно не имеют вкуса…

— Я мог бы вам сказать банальность вроде того, что все мы родом из детства, что именно в тот период формируется личность... Но вы это и без меня прекрасно знаете. Тут важно другое. Когда человек говорит, он невольно проявляет то, что находится между строк — скрытые смыслы, оттенки, нюансы. К тому же вы явно успокаиваетесь, отвлекаетесь от сегодняшнего.

— Это верно. Но вернуться все равно придется...

3

Жора Малов был на два года моложе Ильи, и связывало их только соседство по улице. Когда Жорка пригласил Илью на день рождения, он не отказался. Хотя и предпочитал пить в одиночку, потому что только в одиночку можно пропить мозги по-настоящему и обрести философскую ясность бытия, в компании могли случиться какие-нибудь приятные неожиданности — в виде новой девочки, например.

Это было то, чему ему не хватало больше всего — женского общества, а если точнее — женского тела. Что он мог вспомнить? Почти ничего. Его половой опыт ограничивался одноразовыми контактами с Лизкой, Верунчиком и Аней. Причем контактировал он с ними наспех, в антисанитарных и антиэстетических условиях. Но отравы уже вкусил — ебаться хотелось нестерпимо, сперма хлестала из ушей, заливала белым глаза. И тут — облом. Конечно, в душе присутствовала Аня. Да не просто присутствовала — она выжигала душу паяльной лампой. Она торчала в голове, отражалась во всех способных к отражению плоскостях, ее лицо возникало перед ним во время ночных бдений в карауле, на экране кино про Чапаева, в учебнике по корабельной электротехнике вместо какой-нибудь схемы. Любовь? Он не мог назвать любовью нечто, направленное в пустоту, адресованное фантому. Ничего, кроме бессмысленной тяге к ней, бросившей его и уехавшей в неизвестность, в этой любви не было.

Он обещал ждать Анну, но с такой же успешностью мог ждать возвращения из небытия какой-нибудь Нефертити. Он хотел выбросить ее из головы, заменить кем-нибудь, заместить, выпихнуть из себя, но она никуда не уходила — все девушки, которых он изредка встречал, не годились Анне в подметки. У них были хорошие, приманчивые по отдельности глаза, губы, волосы, ноги, сиськи, письки и попки, но не такие, как у Анны, в иных сочетаниях, куда менее гармоничных. А главное, ни в одной не было и намека на сходство с бесстрашной, порывистой, распахнутой настежь натурой Анны, которую он представлял не иначе, как в образе летящего над волнами чайного клипера с ее скульптурным изображением под бушпритом. Он изрисовывал клиперами с голыми девицами все тетрадки, даже секретные, за что его показательно и с большим удовольствием дрючили. а. Он хотел найти не просто похожую, а такую же в точности. Да где ж взять такую, внеконкурентную, превратившуюся со временем в миф, в больной мираж?

…Младшую сестру Алёны звали Светой, но он называл ее Веточкой. Стройная четырнадцатилетняя русская девочка с темно-синими глазами, русой косой до пояса, тихим голосом и выражением робкого восторга на лице, с которым она встречала Илью, когда он иногда по пьяни забредал домой к Алёнке, как лошадь, приученная к одному маршруту. Его школьная любовь свихнулась на фанатичной учебе, и Илья общался с Веточкой. Они покуривали «Шипку», попивали легкое винцо, и он рассказывал ей страшные истории из непутевой жизни молодого пирата Барни по кличке Клинок. Девочка слушала, как зачарованная, и однажды, до слез растроганная эпизодом о черной измене с заезжим фокусником девушки, которую пират любил больше жизни, прижала голову Ильи к своим маленьким твердым грудкам и поцеловала в макушку.

— Если бы ты мог меня дождаться, — прошептала Веточка. — Я бы тебе никогда не изменила. Пошла бы за тобой на край света, как жены декабристов.

Он машинально обнял ее, погладил грудки и в ужасе отпрянул, когда она, крепко зажмурившись, протянула ему губы.

— Веточка, ты с ума сошла, — прохрипел, понимая до какого края докатился — лапать эту чистую, ясную, светлую малышку, не соображавшую, что делает. — Нет, никогда! Прости меня…

— Почему? Почему?! Чем я хуже Алёны? — неожиданно закричала Веточка.

Шатаясь и больно натыкаясь на углы, он ринулся из комнаты, слыша, как безобразно — громко, по-бабьи — рыдает Веточка.

4

К чести институтского начальства следует отнести проведение в жизнь политики единения армии (в лице курсантов воентеха) с народом (в лице студенток различных учебных заведений города). То у них в клубе устраивался вечер знакомств с девчонками из кооперативного техникума, в их классификации ЦПХ — центрального пиздохранилища. То их приглашали в какое-нибудь медицинское или художественное училище. Как раз в художественном училище он и познакомился с Алей, Алевтиной, которая, словно бильярдный шар в лузу, попала в то место, где у него раньше было сердце.

В ней не было ничего выдающегося: среднего роста, чуть сутулая, с круглым простым личиком, на котором самыми приметными были большие серо-зеленые глаза под лохматыми, длинными ресницами. Она много курила, говорила медленно, нараспев произнося слова низким, с трещинкой голосом. Чем она взяла Илью, он и сам поначалу не понял. Но она его именно взяла — за руку, молча — и повела танцевать. Положила руки на плечи, голову — на грудь и медленно стала двигать попой туда-сюда. Позже он понял их недолгий союз как встречу двух одиночеств, двух непроявленных талантов, двух непризнанных окружающими эгоистичных натур. Оба надеялись на признание своих незаурядных качеств, ждали, что вот придет кто-то, возьмет за ручку, выведет под софиты и представит новых гениев — аплодисменты, товарищи! Аля рисовала тушью фантазии на тему света и тени. То это была черная тень худой собаки на фоне вкось летящего белого марева, то белый снежный зонтик на фоне черной падающей стены. Ему нравилось. А она отметила его диковатые, тоскливые вирши про дождь и блестящие, мокрые церковные купола.

Отношения с ней складывались на удивление просто и быстро. В первый же вечер знакомства они в подъезде ее дома попытались соединиться, но только кое-как разместились на подоконнике, как на лестницу толпой вывалили пьяные жильцы и принялись наносить друг другу удары по различным частям тела предметами домашнего обихода. Через неделю он повторили попытку уже у нее в квартире. При всей своей откровенности Аля оказалась девицей — первой в практике Ильи и, кажется, последней. Он промучился несколько часов, не зная, куда ей там вставлять, искровенил всю Алькину постель, ее и себя. Она мужественно перенесла пытку, даже попыталась улыбнуться, когда все закончилось:

— Несколько неэстетично, тебе не кажется? И, пошатываясь, пошла подмываться.

После этого Илья надолго забыл, что такое воля, загремев на несколько месяцев без берега за драку с политическим помкомвзода. Они с Алькой переписывались, перезванивались, изводя друг друга любовными признаниями и причитаниями на тему «ах, почему тебя нет рядом со мной». А на старый Новый год он плюнул на все и самовольно десантировался на материк. И вовремя — Аля как раз уходила отмечать праздник в компанию местной богемы.

5

Была ее старшая сестра Анфиса — концертмейстер филармонии в сопровождении некоего Игоря Лавута — театрального критика, музыковеда, телевизионного ведущего, очеркиста на моральные темы и прочая. Были местный поэтический гений Юлий Вайнштейн с какой-то мымрой в очках и модный адвокат Егор Гольдберг с фарфоровой статуэткой восточного типа и тоже в очках. Все трое были одинаково низкорослы, щуплы, носаты. Только Игоря Давидовича украшала роскошная кудлатая полуседая шевелюра, Вайнштейн носил рассыпанные по плечам нечесаные патлы, а Егор сверкал лысиной. Присутствовали также бородатые и патлатые художники, какие-то кларнетисты и альтисты, педерастического вида актеры — типичные представители региональной культурной элиты.

Элита пила горячее красное вино и непринужденно болтала о людях, которых Илья не знал, о фильмах, которых он не видел, о книгах, которых не читал. Он испытал приступ злобной зависти — к их свободе, раскованности, даже развязности, к легкости, с которой они сыпали незнакомыми ему именами и названиями, брались судить обо всем на свете и не выглядели при этом плоско. Это были представители населения неизвестной ему страны, в которой все друг друга знали и не грузились пошлыми бытовыми проблемами. Он почувствовал себя серым, глупым, невежественным провинциалом, обвинил в этом институтскую казарму, разозлился на тех, к кому пришел, но искать повод для драки не стал. Повод сам нашел его в лице упившегося автора бессмертных полотен о героической ловле сайры в районе Малой Курильской гряды.

Забившись с Алькой в уголок, Илья налегал на горячее вино, гладил за пазухой ее маленькие острые грудки, стараясь забыться и забыть о неизбежном возвращении в вонючую казарму, в похабные послеотбойные разговоры о бабах, в камеру кичи, явно заскучавшую по ниспровергателю дисциплинарных устоев. Когда они с Алькой уже сомлели от взаимных ласк и собрались незаметно перебраться в ванную и там наскоряк перепихнуться, на Илью вдруг наехал бородатый и нечесаный маринист-рыболюб. Он, вероятно, от Анфиски узнал, что Илья учится в воентехе, и пришел сообщить ему о том, какое дерьмо и ничтожество он и другие нахлебники, которые никому на хер не нужны, потому что атомная бомба делает бесполезным любое военное противостояние, отчего армию надо распускать, всем брататься и возносить хвалу истинной соли земли — таким, как они, творцам нетленки.

— Знаю я ваши нетленки, — лениво процедил Илья, — сортиры голыми тетками разрисовывать и надписи выцарапывать: «Хочу в зад».

Он недооценил живости реакции и твердости художественного кулака, угодившего ему в глаз. Зато понесенный ущерб дал Илье возможность проявить лучшие бойцовские качества. Через полминуты художника по фамилии Грызло уже волокли умывать красные сопли с разбитой вдрызг физиономии, а на Илью набросились женщины с холодными металлическими предметами, пытаясь остановить набухавший на глазу фингал.

Вечеринку перекосило. Илья оказался в центре брезгливого внимания, испытывая непреодолимое желание или поскорее отсюда смыться, или устроить им здесь маленькую Хиросиму. Но на руках у него висела Алька, и ему пришлось отвечать на глупые вопросы о ратной службе и роли армии в современном обществе. Илья, конечно, не комплексовал по поводу патриотизма и преданности идеалам, но это было его внутреннее дело — остальные должны были армию уважать. Поэтому он кровно залупился, когда понял, что над ним плохо закамуфлировано издеваются. Он решил незамедлительно отправить вслед за Грызло и Лавута, но тот даже не удостоил его своим презрением, хотя процедил в сторону согласно кивавшей головами публики что-то о безнадежности страны, в которой за каждой елкой прячется Маресьев, за каждым кустом затаился Матросов, а на каждой сосне висит по Зое Космодемьянской...

Он не знал, что этот начавший стариться плейбой уйдет с вечеринки с Алевтиной, а пару лет спустя вернется в его жизнь и останется в ней одним из самых черных и страшных ночных и дневных кошмаров. Илья поднялся, прихватив со стола непочатую бутылку шампанского, зажал ее в руке, как гранату, и танком пошел через толпу. Перед ним расступались. У выхода он обернулся:

— Честь имею кланяться, говнюки!

Пущенная с размаху бутылка перелетела через комнату и смачно жмакнулась о стену. Брызнули осколки, зашипело, расползаясь и стекая по обоям, белое пятно. Это была чужая, не принявшая его жизнь. Куда деваться? В воентехе он торчал бельмом в начальственном глазу. Никто и ничто не ждало его и по другую сторону институтских ворот. Где пряталась жизнь, в которой у него оставалось место если не подвигу, то хотя бы просто тишине и покою? Где бы никто его не трогал, не мешал, ничего не навязывал?

6

Алёнка после того, как поняла, что Илья потерян, поплакала немного, на третьем курсе вышла замуж за тренера по гимнастике, у которого занималась еще в школе, на четвертом родила дочку — одним словом, устроилась.

Илья тоже постепенно устроился. У него имелись койка, тумбочка с туалетными принадлежностями, обмундирование, записанный на него АК-47 в закрытой на замок оружейной пирамиде, место в строю. И все… Ничего личного — ни домашних тапочек, ни любимого местечка в углу дивана, ни теплой байковой рубашки со слониками, ни залитого чернилами письменного стола с закрывающимися на ключ ящичками, ни минуты только тебе принадлежащего времени. Уединиться он мог разве что на посту часового или в гальюне во время приборки. И это было его скупое военно-морское счастье: запереть на ручку швабры дверь гальюна, быстренько отскоблить от засохшего дерьма девять вмурованных в цемент чугунных эмалированных толчков, окатить палубу, надраить суконкой с пастой ГОИ медные краны, сесть на подоконник забранного решеткой окна с тетрадкой и огрызком карандаша, которые он прятал в бочке с хлорной известью, и карябать что-нибудь вроде этого:

«Мечты о Прекрасной Даме… Вот что получается, судари мои. Очищенные руками от говна унитазы становятся определенно чище. Но чем очистить засранную донельзя душу? Прошел год, как я не видел Аню. Прошел второй и третий. Идет четвертый. И я ее не забыл! Она — идол, на который я молюсь. Она — бред, который я бормочу. Она самый соблазнительный женский образ, на который я дрочу. Дрочу—бормочу — неплохая рифма, надо попробовать эстетезировать ее в форме стиха. Скажем так:

Горели свечи, мерцали плечи, на клавесине играл тапёр. Над нашей встречей, любви предтечи (какое тут окончание, хрен его знает), холодный вечер крыла простер. (Пиздато, однако, получается, господа!). Влеченье душ, или тел влеченье? — ручью хрустальному бормочу (откуда взялся ручей, разберемся потом). Любовной музыки истеченье, мне одиноко и я дрочу…

Мерзость, конечно, предельная. Но такова сыромятная правда жизни, как говорит Ледяной. Отвратительное слово — «дрочу». Синонимы — онанирую, мастурбирую, тру, качаю бицепс, тренирую шкурку… Тоже ничего хорошего. Кстати говоря! Отчего это так похабно устроен язык, что все, относящееся к восхитительному пику любви, называется предельно гнусно и исключительно матерно? Места, волшебные места, дарующие при воссоединении самую высокую радость и восторг, — хуй и пизда! Ой, как некрасиво! Но как сказать по-русски и красиво: «Я люблю твою писечку» — так что ли? Но мочеиспускание только одна из функций половых органов. А это… Ну, когда «писечки» наконец-то вместе… Прости, Господи, — ЕБЛЯ!!!!!!! Чудовищно! Как по хорошему, культурно, грамотно, необидно? Как? А никак. Ебля — она ебля и есть. Великий и могучий язык не в состоянии смириться с самим фактом существования в повседневном обиходе подобного явления. Вот тебе и мечты о Прекрасной Даме.

Аня, спаси меня. Я подыхаю без тебя, как распоследняя сука…»

Тут обязательно раздавался стук в дверь, и подлый голос Лысого Пиздюка требовал предъявить объект приборки на проверку…

Родственную душу Илья нашел в Герасиме — кочегаре воентеховской котельной. Познакомились они, когда роту в первый раз отрядили на хозработы — разгружать баржу с углем. Уделались конкретно, превратившись натурально в черных рабов. Слава Богу, в котельной был душ — это дело Илья никогда бы не променял ни на какие другие блага жизни. Он плескался дольше всех, оставшись в одиночестве, намыливаясь хозяйственным мылом по сотому разу. Душевая на три соска располагалась в одном закутке с унитазом и ванной с замоченной в ней кочегарской робой. Через тамбур был выход на улицу, а в тамбуре — дверь в закуток Герасима, где стоял широкий топчан, застеленный двумя казенными матрасами, и стол под липкой выцветшей клеенкой. Илья напарился, оттер с тела грязь — жить, определенно, стало легче. Одевшись, он зашел к кочегару, чтобы договориться о возможности мыться у него и дальше. Но когда приотворил дверь в его каморку, то увидел нечто, от чего чуть не сблевал. Он увидел повернутое к нему счастливое лицо преподавательницы теории машин и механизмов Нелли Семеновны Утюговой, кандидата наук, сухой, костлявой и желчной бабы в толстых близоруких очках. Сейчас она, правда, была без очков — держала их в откинутой правой руке. Илья увидел ее худые, небритые желтые ноги с большими ступнями — она обвивала ими мокрое от пота, жилистое тело кочегара Герасима, который могучими толчками, с хлюпом долбил распростертое под ним педагогическое тело. Илья застыл, не в силах двинуться ни вперед, ни назад.

— Сильнее, сильнее, что ж ты, в самом деле! — неожиданно четко и внятно, как на лекции, произнесла Нелли Семеновна.

Илья понял, что без очков Утюгова ничего не видит. Он догадался, что она ничего и не слышит, всецело поглощенная процессом. И тогда, нагло облокотившись об косяк, он закурил и уставился на происходившее. Герасим увидел его, выпучил глаза, погрозил кулаком и вдруг широко улыбнулся и подмигнул:

— Заходи вечерком!

— Я же уезжаю, — недоуменно сказала Нелли Семеновна.

— Да знаю, знаю. Это я так — мечты обнародовал, — пропыхтел Герасим и заработал, как отбойный молоток.

Илья вылетел на двор под вопли начавшей кончать преподавательницы и сытое урчание кочегара. С этого и пошло. Для Герасима, сорокалетнего мужика, свитого из мускулов и жил, с лысой головой огурцом, длинным вислым носом, волосатыми ручищами по колена и членом примерно до туда же, половой интерес был единственным интересом жизни. Он умудрялся протаскивать на территорию зоны потаскух с вокзала морских прибрежных сообщений, каких-то малолеток, но не брезговал и пожилыми уборщицами и средних лет кандидатками военно-технических наук, которых секретная жизнь лишила возможности вовремя выйти замуж, но оказалась не способна лишить желания удовлетворять половую потребность. Нелли Семеновна была из их числа. Вечером Герасим выставил на стол бутылку разведенного спирта, накромсал крупными кусками хлеб и колбасу и объяснил Илье простой смысл простой жизни:

— Ебаться хотят все. Но не все готовы заявить об этом честно и открыто. Я — заявляю. И не просто заявляю, а подкрепляю слово живым делом. Вершина любви — что? Правильно — ебля. Поэтому я без колебаний ставлю между любовью и еблей знак равенства. Мне, по большому счету, все равно, кто тут ноги раздвигает — все бабы устроены одинаково: две сиськи, одна пизда. Если пизда есть, она должна работать, а не простаивать — так? Так. Вот и все.

— Но любовь это же не только ебля, — высказал сомнение Илья. — Это еще и духовная близость, и чувства, и трепет, и…

Герасим поперхнулся спиртом, побагровел, долго откашливался:

— Ты так больше не шути, — прохрипел, вытирая глаза. — Любовь — это ебля и больше ничего. Отними ее и что останется? Какой, блядь, трепет? Какие на хуй чувства?

Илья спорить не стал, но к Герасиму время от времени захаживал. Он нашел здесь то, чего ему так не хватало в коллективном хозяйстве казармы — возможность уединения. Кроме того, здесь всегда были горячий душ, спирт с колбасой. Ну и …

— Бери это ебово и пользуйся, — делал Герасим широкий жест в сторону какой-нибудь осклизлой привокзальной мочалки. Иногда, очень редко, влив в себя около литра шила, Илья преодолевал брезгливость и пользовался. Все же первый его сексуальный опыт произошел при схожих обстоятельствах. Хотя после каждого такого совокупления на хлюпающем кочегарском матрасе он впадал в глухой депрессняк, стравливать избыточное давление в яйцах куда-то было надо. И еще он там кое-чему научился.

7

Имелась еще одна беда, в которой он не мог признаться никому, даже другу-кочегару — сны, которые начали доставать его вскоре после отъезда Анны и не оставляли с тех пор никогда. Кто-то жестокий постоянно держал его на сновиденческой связи с некой женской сущностью, проявлявшей себя во всем великолепии отвязанной молодой похоти.

Илья в этих снах чаще всего присутствовал в образе ворона — немого свидетеля происходившего. Он не видел себя со стороны, но точно знал, что он ворон. Несколько раз он перевоплощался в женщину, переживавшую очередное любовное приключение. И никогда не был мужчиной, составлявшей пару любительнице острых ощущений. Она всегда чем-то неуловимо походила на Анну, но Анной не была, во всяком случае, Илья с героиней своих снов ее не олицетворял. Она вообще ни с кем не персонифицировалась, а была именно воплощением той женской сущности, которая в наибольшей степени проявлялась только в Анне. Очевидно, поэтому персонажи его снов на нее и походили.

Он перевидал великое множество историй, после которых просыпался с болью в сердце, горечью во рту, по уши перемазанным спермой ночных поллюций и с бешеным отвращением к женской свободе самовыражения. Действие могло происходить где угодно, в самых неожиданных местах. Например, он засыпал и сразу же начинал отчетливо, в красках и мельчайших подробностях видеть стоявшую на ступеньках широкой каменной лестницы юную француженку. Он знал, что зовут ее Эдит. Она невысокого роста, с вьющимися темными волосами и тревожно-ожидающим выражением в распахнутых глазах. Вскоре рядом с ней останавливаются два красивых смуглых болгарских парня — Ангел и Пламен. (Почему-то во сне именно такие дебильные подробности имели очень важное значение). У Ангела роскошная кудрявая смоляная шевелюра, сочные алые губы, нос с горбинкой. Он вежлив, выхолен, гибок, говорит с мягким приятным акцентом, ослепительно улыбается и приглашает француженку выпить у него сливовицы. Он приводит ее в гостиницу, сует что-то в руку швейцару и поднимается под руку с ней на шестой этаж. В номере две кровати, стол, на нем фрукты в вазе, бутылки с шампанским и сливовицей. Пламен куда-то уходит, но вскоре возвращается с толстой белой русской девицей, которая сразу проходит в ванную, а оттуда, голая, покачивая широкими бедрами, — в кровать. Пламен выпивает стопку водки, закусывает яблоком, подмигивает Эдит и лезет к девице под простыню.

За открытым окном шумит большой город, раздаются звонки трамваев, гудки автомобилей. Под простыней начинается возня, охи, вздохи, чмоканье, пыхтенье и чавканье. Илья во сне чувствует, как у француженки все внутри напрягается, когда рука Ангела медленно и нежно скользит по ее колену — выше, выше. Он ведет себя безупречно — настоящий джентльмен. Он наливает ей водки, он рассказывает ей что-то смешное, он следит за ее реакциями на происходящее и не медлит ни минуты, когда замечает, что глаза у девушки становятся темными и глубокими, губы набухают и соски твердо оттопыривают тонкую материю прозрачной белой блузки.

О, Эдит еще не попадался такой умелый, понимающий, добрый и нежный любовник. Он угадывает все ее желания, он предельно обходителен и ласков. Они совокупляются долго, долго, долго, меня позы, темп. Он все время говорит ей, какая она удивительная, вкусная, свежая, юная, прекрасная. А она поднимается высоко в горы и, не отрываясь, наблюдает за происходящим на соседней кровати. Там дело уже движется к финалу, ритм скачки ускоряется, кровать ходит ходуном. Это придает ее собственным ощущениям невероятную остроту, она проваливается и летит в ослепительном золотом сиянии в осыпанную звездными искрами бездну и в благодарность за испытанное покрывает поцелуями твердое, чуть колючее смуглое ангельское лицо.

Она остается у него на ночь, и на следующий день, и еще на одну ночь. Ангел без ума от гостьи — носит ее по номеру на руках, как маленького ребенка, купает в ванне, губами высушивает ее тело и любит по семь раз на дню. Затем он сообщает ей, что завтра они уезжают в столицу НРБ Софию — вот билеты. Там он представит ее как невесту своей маме. Какой маме, какую невесту, поражается она, я не собираюсь замуж, я не понимаю, что такое замуж. Ангел встает перед ней на колени, глаза его полны слез, он гладит ей руки и умоляет стать его женой. Она обещает подумать до завтра. Он назначает ей встречу на вокзале. Она не приходит. Она не хочет в Болгарию, не хочет быть женой аспиранта по теории холодильных установок. Ей хорошо и весело в городе, над которой день и ночь, высоко-высоко, почти невидимый с земли кружит ворон с выпученными глазами и затмением сердца...

Другой сон переносил Илью в какой-то захудалый среднероссийский городишко. Безликие панельные дома в центре. Почерневшие деревянные заборы окраин. Дымы заводов и мастерских. Белые сугробы. Скрип снега под валенками, когда похожая на Аню девушка с напряженным взглядом обведенных тенью глаз идет на завод резинотехнических изделий. На ней красивое, явно не в здешних дерюжных ателье пошитое темно-серое пальто с пушистым заячьим воротником. На голове толстый вязаный платок. Ей предстоит двенадцать часов простоять на конвейере на операции «пятка« — наклеивать задник на большие резиновые сапоги, таскать тяжеленные колодки, а после этого за пять километров идти ночью в деревню Клюково, где она спит на драном кожушке в углу крохотной каморки у полуслепой старухи. Ей страшно, но из дымного провала цеха появляется странная сутулая фигура с полубезумными белыми глазами. Это рабочий Костя. Он осенью вернулся из армии, всегда чем-то озабочен, напряжен, как струна. Она побаивается его, но остальные мужики на заводе еще страшнее: кособокие, пахнущие чесноком, самогоном и портянками, с липкими глазами и черными от железа и смазки ногтями. Они примитивны, грубы, пошлы, они зовут девушку ебаться в подсобку, где свалены бракованные резиновые сапоги и где они тупо ебут своих страшных, злых и угрюмых баб. А Костя их всех отодвинул на два метра и единственный, кто предложил провожать ее до дома.

За полночь они выходят за ворота завода и идут к станции. Там работает ночной буфет, в котором собирается окрестная пьянь. Когда они входят, становится тихо. Все взгляды обращаются в их сторону. Кто-то освобождает место за мокрым, липким столом, кто-то приносит четыре кружки пива и кусок черного черствого хлеба с куском ржавой селедки. Они садятся. Костя закуривает «Памир», достает из кармана складной нож и кладет перед собой на стол. Отребье заворожено смотрит на девушку. Она снимает с головы платок, встряхивает и рассыпает по плечам роскошные кудри. Она знает, что, когда ей хочется (а хочется ей постоянно), волосы у нее начинают завиваться в крупные, пружинистые куделя. Костя выпивает свои три кружки и она свою одну. Потом мужики выставляют бутылку мутного свекольного самогона, и она дерзко опрокидывает полный стакан. Мужики одобрительно кивают и провожают их с потеплевшими лицами.

Они идут по обочине трассы, по которой проносятся редкие машины, обдавая их снежной пылью и вонью выхлопных газов. В небе сияют хрустальные люстры созвездий. Костя предлагает спутнице проглотить пару таблеточек: «Попробуй, тебе хорошо станет, улетишь». Она берет таблетки в рот и незаметно сплевывает. А он глотает целую пригоршню и через пять минут начинает качаться, размахивать руками, что-то невнятно бормотать. Вдруг он останавливается, привлекает ее к себе и говорит: «У меня на тебя стоит, как железный. Хочешь попробовать?» Она с готовностью ложится на спину в снег, расстегивает пальто, стягивает рейтузы, отстегивает от резинок чулки. Тридцатиградусный мороз обжигает кожу, но она задирает свитер вместе с лифчиком и чуть разводит ноги. Немного, но достаточно, чтобы войти. Костя приспускает штаны, голубые застиранные солдатские кальсоны и трусы. Его небольшой, но крепкий орган для воспроизводства дебилов смотрится в лунном свете, как бледно-зеленая восковая свечка. Он встает перед ней на колени, медленно опускается на нее, и она своей рукой вставляет его в себя. Пока Костя трудится, девушка смотрит в бесконечное небо с хрустальными звездами, видит в нем черную тень какой-то птицы... Она плохо чувствует Костю, поэтому протягивает руку и сама доводит себя до конца, ощущая, как набухает клитор, кровью наливаются губы, как все там, внизу и внутри нее, напрягается перед последним прыжком. Еще мгновение — и она проваливается в жарко-ледяную глубину омута. Она давно поняла, что особо полагаться на заботу мужчин не надо. Никто из них не думает, что она чувствует и чего ей хочется. Но без мужчин все равно нельзя. Они создают атмосферу, они говорят слова, они ею восхищаются. И у них есть потрясающие штучки — большие и маленькие, твердые и мягкие, но одинаково жадно стремящиеся занять место внутри нее и оставить там летучую, недолгую, быстро впитывающуюся память о себе...

Такой же дохлый городишко, но лето, куры на дороге клюют лошадиные яблоки. По пыльной улице идет девушка, допустим Маруся. За ней следом едет дребезжащая «Волга« с шашечками. Водитель-цыган ебет Марусю глазами и ничего не может с собой поделать. Он пьян от нее — Маруся нездешняя, она тонкая, идет ровной, чуть покачивающейся походкой, как чайный клипер при ровном ветре. Боже праведный, какая у нее жопка — крутая, оттопыренная! И сиськи торчат, и нос, сука, задрала, и одета по-городскому. Что она делает здесь, за 101-м километром, где живут одни воры, цыгане, тунеядцы, проститутки и алкоголики? Городок маленький, все знают, когда и с кем она переспала...

— Эй, постой, куда спешишь? Садись, красавица, покатаю и денег не возьму.

Бровью не ведет, кровь цыганскую в кипяток превращает.

— Зарежу, слышишь!

Она подходит к ларьку, покупает «Яву» и заводит разговор с местным комсомольским секретарем. Он купил газету «Комсомольская правда» и читает передовицу. Вернее, делает вид, что читает, а сам пялится на марусину грудь. Она все видит. Она знает, что он ходит за ней уже вторую неделю и встречает ее у подъезда дома, в котором она провела ночь с другим. Хороший мальчик: чистый, скромный, на щеках румянец, глаза прозрачные, руки с газетой дрожат.

— Что там пишут про ударные комсомольские стройки? Может, завербуемся и вместе поедем?

Он не верит своим ушам. Ему восемнадцать лет. У него еще не было ни одной женщины.

— Вместе? — он почти в обмороке.

— Пригласил бы на чай, поговорили, — смеется Маруся, от скрежета цыганских зубов у которой по спине бегают мурашки.

Он ведет ее в маленький домик на окраине. Как заведенная кукла, ставит самовар, достает из комода чашки, варенье из малины, сушки. Они пьют чай, болтают. Маруся проявляет неподдельный интерес к проблем комсомольской организации уезда и признается, что сама в школе была комсомольским секретарем. Он растерян, не знает, как себя вести. А Маруся знает. Она ставит пластинку Пьехи, приглашает его танцевать, слышит, как в низ живота упирается костяной твердости комсомольский привет, подставляет вожачку губы, гладит его по затылку. Он сам не замечает, как они оказываются на кровати, он — сверху, и его отросток уже вроде как входит в Марусю. Кто расстегнул ему штаны? Кто направил его туда, где он ни разу еще не был? Щеки у него горят, глаза закрыты, губы дрожат. Маруся, приготовившаяся к серьезному делу, вдруг вместо твердого внутри чувствует, как на нее снаружи проливается Ниагара горячей мутной жидкости, заливая лицо, шею, волосы. Он бьет, как из брандспойнта и, чуть не плача, шепчет: «Ну, вот, опять...» Она успокаивает малыша, вытирает ему сопли и член, застегивает штаны, целует в щеку и уходит.

Под окном стоит такси. Она, неудовлетворенная комсомолом, садится в него и едет в гости к цыганам. Накрывается стол, звенят гитары, бедовые женщины неслышно вьются вокруг. Ее хозяин сверкает очами, наливает, произносит тосты за женскую красоту. А она ловит взгляд черных глаз другого. Взгляд открытый, веселый, хмельной. Он еле заметно подмигивает ей, и она говорит, что хочет в туалет. Таксист провожает ее во двор и показывает на темную будку в глубине сада. Она идет туда, но по пути ее хватают за руку и валят в кусты. Это он, брат таксиста, тот, веселый, из-за стола. Она знала, что так будет, и хотела этого. Пока один курит на крыльце, она со вторым мнет траву в десяти метрах от него. Обратно они идут в обнимочку. У старшего брата страшные глаза, он по-волчьи щелкает зубами и что-то хрипит — «Блядь! Блядь!» Блядь? Или ей показалось? Но вот то, что на старой груше сидел мрачный черный ворон и плакал гнойными слезами, она запомнила хорошо...

После таких снов Илья болел: тряслись руки, ныло все внизу от постоянного стояния, нестерпимо хотелось напиться. И он шел к Герасиму и к его ебову.

7

...На вечеринку Илья немного опоздал — гости уже сидели. Он вошел, щурясь на свет после темного подъезда, и увидел Анну...

Это было невозможно, неправильно, недопустимо. Он почти свыкся с мыслью, что ее нет и никогда не будет. Он приспособился как-то жить без нее — мутно, погано, но приучился. А теперь... Откуда она взялась?

Илья поманил Жорку пальцем на кухню:

— Объясни ситуацию. Это же Аня Умцова, да? А с ней кто?

— Ты блондиночку не трожь — она моя. Я ее пригласил. А Анька с ней вроде пришла. В общем, не знаю я. Сам разбирайся.

Илья к тому времени уже нес в себе пару стаканов выпитой по дороге бормотухи, и пребывал в привычной мрачности и скепсисе. Но все вдруг сразу изменилось — Анна! Господи, помилуй! Четыре года прошли, как в дурном сне, как в бреду, как в грязной, вонючей жопе. Анна! Что же делать — подойти к ней, сбежать, сделать вид, что не узнал? Это, показалось, лучше всего. Он сел на одной с Аней стороне стола, через несколько уже поддатых пацанов и девчонок, налил из бутылки с мелко накрошенными лимонными корочками почти полный стакан.

— Я тоже пью водку на корочках! — услышал он голос, от которого в животе возник вакуум.

Он сначала выпил, понюхал черную горбушку и только потом повернул к ней голову. Аня… Та же самая, почти не изменившаяся за четыреста лет разлуки — ясная, открытая, порывистая, быстрая в движениях, улыбавшаяся с приязнью к людям, загорелая, в куделях темных волос.

— Это вас прекрасно характеризует, сударыня, — сказал он салонным голосом, наливая ей и себе. — За что выпьем?

Она бросила быстрый взгляд на Илью, вопросительный на Жорку.

— Это Илья Замошников. Он последний год в параллельном классе учился...

— А-а, я помню...

Ничего себе, подумал он, — «помню«. Надо же, какая память. Я тут практически сдох без нее, а она — «помню».

— Все-таки этот твой Илья Владимирович порядочная сволочь, — вздохнула над ухом Жужа Танькина. — Эгоист-беспредельщик и мужлан во всяком случае. Девочка ничего особенного не сказала, а он уже обиды строит и фиги крутит.

— Жужа, да ты только прикинь, сколько он ее ждал, как страдал, во что она его, пусть и невольно, превратила!

— Но она же ни в чем перед ним не виновата!

— Раз она есть, раз позволила себе между делом поэкспериментировать с живым человеком, значит уже виновата. Впрочем, речь не о вине. Тут другое. Не знаю, как с точки зрения науки, но мне кажется, что в Илье встреча с Анной вызвала какую-то биохимическую перестройку организма, и это привело к изменению его психики, всей природной конституции. Может такое быть?

— Насчет биохимии не скажу, но то, что один человек меняет биоэнергетическое поле другого — это безусловно. Правда, обычно после прекращения воздействия одного поля на другое возмущение через некоторое время прекращается, поле нормализуется. А сейчас извини, меня фиалки лесные зовут, и с валерианой я давно не общалась...

Анины слова прозвучали как знак вежливости, не более. Никаких других внешних признаков, кроме адресованного не только ему, но и всем дружелюбия. Дескать, рада встрече, вы вообще все тут хорошие, мне с вами нравится, будем веселиться. И Илья успокоился. О’кей, пусть она будет новой девочкой, знакомой незнакомкой. Нормально, не надо ничего проявлять — да, встречались, еще бы — в одной школе учились. Конечно, все отлично, ура.

Он бесцеремонно согнал со стула рядом с Аней блондиночку и отправил ее к Жорке помогать готовить закуски, уселся по-хозяйски, налил неизвестной любимой в рюмку ее любимых корочек:

— Ну, за встречу!

Она красиво выпила, красиво — при помощи вилка и ножа — закусила салатиком.

— Мне нравится состояние после шести рюмок, призналась, — легкое, веселое, словно летаешь...

Илья разглядывал ее и чувствовал себя, как раненая обезьяна в клетке: все настоящее — за пределами зарешеченной камеры, а его пространство — загаженный пол, брошенные в клетку объедки с чужого стола, сырой топчан... Он на виду, спрятаться некуда и убежать некуда. Все, что годами внутри болело, тлело, гноилось, расцарапывалось, медленно и трудно заживало, рубцевалось, вдруг начало интенсивно фонтанировать, как очнувшийся от спячки камчатский гейзер.

Перед ним была не мифическая девушка-подросток из безумных снов, а молодая, очень привлекательная женщина, в которой женщиной было все — от кончиков волос до походки. Она излучала женственность, как радиацию, светилась ею. Возле нее становилось жарко, беспокойно, возбужденно. У нее, наверное, отбоя от мужиков нет, подумал он. Если уж меня, старого женоненавистника, так колотит, представляю, как бросаются на нее не обремененные моими предрассудками.

— Пошли, что ли, — неуклюже, как механизатор узкого профиля на балу, позвал он Аню танцевать.

«Падает снег, ты не придешь сегодня вечером», — раздавался в полумраке голос шансонье. Илья привлек Аню к себе, она доверчиво прижалась.

— Помнишь, я давным-давно сказал, что буду ждать тебя? Помнишь, я сказал, что верю в судьбу? Вот, пожалуйста: разве это не чудо — спустя столько лет случайно встретиться на обыкновенной пьянке? Ты все время была здесь, — указал Илья на сердце. — Как я и обещал. Я очень хотел тебя забыть, но не смог... Внутри была тряска, словно он на большой скорости ехал по отвратительной дороге. Откинув голову, она взглянула ему в глаза, и он явственно понял, что пропадает, тонет, гибнет в этих глазах. Но сопротивляться не было сил, и он медленным, бестелесным листом стал падать в открывавшуюся перед ним бездну. Пусть будет, что будет. Пусть...

Аня прильнула к нему, уткнув нос в шею, крепко обняла, но ничего не сказала. Как от нее пахло! Солнцем, морской солью, горячим песком, травой, небом, облаками. Что чувствовала она, он не знал, потрясенный происходившим с ним. Он парил в невесомости. Не хватало воздуха. Ее близость вышибала мозги, оставляя живыми только органы чувств. Он поймал было губами ее губы, но она очень мягко отстранилась:

— Пойдем, покурим…

Они вышли на балкон, закурили, облокотившись на перила и глядя на залив в золотых дорожках огней. Кружилась голова. Илья вдруг предложил:

— Хочешь, я тебя на руках подержу?

Она кивнула, думая о чем-то своем. Он подхватил ее и внезапно вынес на вытянутых руках за перила балкона пятого этажа. Она чуть сузила глаза, глядя на него, а он дрожал от возбуждения, интоксикации любви и еще какого-то невыразимого чувства, которое можно было бы назвать ответственностью, если бы оно что-то объясняло.

— Ты мне веришь?

— Да.

— Тебе не страшно?

— Немножко...

Новая любовь к первой и единственной возлюбленной настигла его, как электричка пьяного на рельсах, сшибла и поволокла по шпалам и камням. Когда он вернулся под утро домой, заспанная мама вышла на кухню, где он сидел, тупо уставившись в стол. Она прижала его голову к своему мягкому животу, вздохнула и сказала:

— Бедный мой сын...

8

Это была первая женщина, с которой он спал в одной постели и помыслить не мог взгромоздиться на нее. И хотя они не расставались в течение двух недель, кочуя по квартирам его приятелей и ее подруг, вместе спали, и член у Ильи стоял беспрерывно, он не посмел сделать и попытки соединиться с нею. В этом почему-то не было нужды. Видеть друг друга, слышать, невесомо касаться, передавать друг другу свое тепло и нежность, лежать, обнявшись, было более сильно, чем все остальное, важнее.

Отпуск у Ильи закончился, как пуля просвистела, и за ним захлопнулись тяжелые створки черных железных ворот с красными советскими звездами.

— Я люблю тебя, — сказал он ей при прощании на причале, под свист и улюлюканье собравшейся на плашкоуте братвы. — Я никогда никого не любил, кроме тебя. И никогда никого любить, кроме тебя, не смогу.

В глазах у нее стояли слезы, когда она ответила:

— Люби меня, пожалуйста. Люби всегда. Я без этого не выживу...

Он стоял у борта плашкоута, отвозившего его на остров, до тех пор, пока анина фигурка на причале не превратилась в точку и не исчезла.

Что же это такое, думал он. Что с нами произошло? Что изменилось за четыре года? Почему тогда она не поверила мне, оттолкнула, не приняла? Она стала другой? Но ведь я — тот же, даже, наверное, хуже, чем был, гораздо хуже. Я опустился, а она что — поднялась? В каком пространстве мы встретились и нашли друг друга? Что нас бросило друг к другу?..

— А где этот, как его... Игорь Давидович? — опять влезла в душу Жужа. — Ты же не написал очень важного эпизода.

— Он у меня как-то не воткнулся, понимаешь? Ребята так славно встретились...

— Нет, дружок, так у нас дело не пойдет!

— Ладно, я этот эпизод сейчас специально для тебя, ведьма, напишу, но так, словно Илья — мой, книжный — об этом не знает.

— Ты че, с коня упал? Как это он может о нем не знать, если лично и непосредственно в нем участвовал?

— Ну, предположим, что не знал — это же произведение, в нем любую хрень можно придумать. Пусть будет, допустим, так: в этом эпизоде участвовал как бы не сам Илья, а некое неизвестное ему его воплощение, которое от пережитого сразу и окончательно сдохло, не успев передать настоящему Илье сверхважной информации, которая рано или поздно все равно до него, конечно, доберется, но не сейчас, когда он только стал в себя приходить. В общем, так.

За день до окончания отпуска Илья отсыпался после бессонной и хмельной ночи в квартире у Регины — той самой юной блондиночки, младшей сестры школьной подруги Ани, а Аня убежала знакомиться с каким-то диковинным контрабасистом, приехавшим в город на гастроли. Долгие и наглые звонки в дверь вытащили Илью из постели. С трудом продирая глаза и до слез зевая, матерясь и кутаясь в простыню, он прошлепал босиком в прихожую, открыл замок и увидел неказистого мужичка в брезентовой куртке, с большим рюкзаком за плечами. Они уставились друг на друга. Где-то Илья этого типа уже видел, но где — вспомнить не мог.

— Ну, — спросил он, — чего надо?

— Можно я войду? — вежливо, но с нервом в голосе сказал тот.

Илья пожал плечами и впустил Миклухо-Маклая в квартиру.

Они сели на кухне напротив друг друга за стол. Илья закурил, пуская дым в лицо пришельцу. Тот поиграл желваками, встал и пошел осматривать комнаты. Илья, перегнувшись, в дверной проем смотрел за его перемещениями.

— Где Аня? — задыхаясь, как астматик, выдохнул Пржевальский. — Я знаю, что она здесь. Я видел ее вещи...

— Я должен отвечать? — усмехнулся Илья и тут же вспомнил незваного гостя. Это был Игорь Давидович Лавут собственной персоной. Тот — с празднования старого Нового года, после которого Илья потерял Альку, так и не успев вволю с ней потрахаться. Он не знал точно, но добрые и честные люди говорили, что ушел путешественник по женским гениталиям с той вечеринки уже не с Анфисой, с которой пришел, а с ее младшей сестрой. Теперь он пришел за Аней. Хотелось бы этого сына Давидова с места люто возненавидеть и тонким слоем размазать по стенкам. Но он вызывал какой-то патологический интерес пополам с жалостью.

— Зачем вам Аня?

— Мне зачем?! — вскинулся Семенов Тянь-Шаньский. — Вы-то кто такой? Что здесь делаете?

— Слушай, папаша. Я легко могу послать тебя на хуй, но мне не позволяет дворянское воспитание. Я могу просто вышибить тебе мозги за хамское вторжение на чужую территорию и задавание бестактных вопросов. Но я все же объясню: все, что касается Ани, тебя не касается. Вольно, разойтись по местам приборок.

— Нет, это вы меня послушайте! — не на шутку разволновался Ален Бомбар. — Я не знаю, кто вы и что вас с Аней связывает, но уверен — происходит недоразумение. Я знаю Аню со школы — она вела у нас на телевидении молодежную программу. Она уже полтора года живет у меня. Мы семья, понимаете? Я, можно сказать, ее муж, хотя мы и не расписаны. Это моя женщина. В любом случае это не ваша жизнь. Мы расстались две недели назад, когда я уехал в таежную командировку. Вернулся, а ее нет. Начал искать — и вот я здесь.

— Это не сенсация, уважаемый. Я тоже знаю Аню со школьной скамьи. Я тоже живу с ней, причем не как ты — полтора года, а с той же школы. Мы с ней в общественном транспорте и привокзальных кустах такое тогда проделывали, что Кама-Сутра может отдыхать. Мы тоже, можно сказать, семья, ячейка общества. Так что, извини, приятель. Не твоя это женщина, а моя. Ну, в крайнем случае, наша...

— Я люблю ее!! — взвизгнул, покрываясь красными пятнами Дерсу Узала. — Я не могу без не жить! Она мне нужна!

— Пожалуйста, без истерики, Игорек. Типичная ситуация любовного треугольника. Разберемся. Но Отелло ты мне тут не изображай.

— Отдайте ее мне! — перешел на звонкий шепот Хейердал. — Зачем она вам? Вы — молодой, другую найдете. У вас еще много женщин будет. А для меня Аня не просто очередная женщина. Она... Она... Вы не представляете, что она для меня значит!

— Ошибочка вышла — очень-очень хорошо представляю. Кстати, кто мы теперь по степени родства? Молочные братья, нет? Кем приходятся друг другу два мужа одной женщины?

— Ну, пожалуйста, уйдите, оставьте нас, — заныл Чичестер...

В это время щелкнул дверной замок, простучали легкие анины каблучки, и возникла она сама — глаза сияют, рот смеется, тело рвется из тесного платья на свободу — такая красивая, жаркая, соблазнительная, милая, родная, единственная для всех...

9

Аня звонила ему на переговорный пункт каждый день. Но однажды не позвонила. И на следующий день. И через два дня, и через три. Илья слегка двинулся умом. За литр белой он договорился со знакомым штурмовиком, и тот на десантной моторке доставил его на материк. Поздно вечером он впервые позвонил в дверь аниной квартиры. Открыла женщина средних лет, мама. Он представился, спросил, где Аня. Женщина пожала плечами:

— Она здесь бывает редко.

— А где же она живет?

— А я откуда знаю.

— Можно, я ее подожду?

Женщина опять пожала плечами и провела его в комнату, очень скромно обставленную. В ней на диване, застеленном плюшевым покрывалом с лебедями, сидел маленький, похожий на девочку беленький мальчик и листал книжку с картинками.

— Это кто?

— Внучок моя, Антошка, — заулыбалась анина мама.

— То есть, как внучок? — не понял он. — А мама кто?

— Вы Аню знаете, а то, что у нее сын, не знаете? — усмехнулась женщина.

— Да, нет, я знаю, конечно, просто подумал, может, это кого-то другого ребенок.

— По-моему, вам не надо ждать Аню, — многозначительно произнесла она.

— Пожалуй, вы правы, — согласился он.

Это было не просто большой неожиданностью. Это вообще переводило ситуацию в новое качество. Ребенок! Ничего себе новость. Как ребенок? От кого? Почему ничего не сказала? Куда пропала? Что теперь прикажете делать? Все шло замечательно и вдруг — ребенок! Ни хуя себе новость! А кто папа? Почему родитель не воспитывает сыночка? Значит она замужем? Но почему тогда она со мной? Или уже не со мной?..

10

— ...Я почти никогда не ходила на танцы, за исключением трех последних месяцев в одиннадцатом классе. Неподалеку от дома находился клуб чекистов. В нем был поверху длинный балкон, на котором располагались некие наблюдатели. И среди них — один человек. Я сразу увидела, что он смотрит на меня, что я ему интересна. Я поняла, что он будет ловить меня внизу и что я этого очень хочу, потому что знала его. Раньше центральная улица города была, как сейчас бы сказали, главным местом тусовки. По вечерам на ней собирались взрослые и молодежь — прогуливались, приглядывались, встречались, болтали. Здесь происходили многие встречи, производились разборки, кто-то кого-то приводил, уводил. Здесь были свои герои-любовники, завсегдатаи. Здесь разыгрывались драмы, складывались семейные и любовные пары. И тот, кто смотрел на меня с балкона, был на этой улице не последним человеком.

Слегка за тридцать, невысокого роста, сильно хромавший, с залысинами, с пухлыми чувственными губами, одетый всегда вполне заурядно, но обязательно с какими-то невероятно красивыми шарфами и кашне, повязанными особым образом. Он пользовался репутацией опасного соблазнителя. Не скажу, что он мне сильно нравился, но ходить с ним было престижно, это возвышало меня в собственных глазах, вызывало чувство гордости. Я встречалась с ним месяца два. Он приводил меня к себе домой, мы пили чай, иногда вино. Возникала беседа, он ко мне приближался, мы целовались, он меня заваливал на постель. Я была девица с развитой чувственностью и, конечно, мне все это очень нравилось. Я допускала его достаточно далеко, но до определенного предела, последнюю черту я ему переступать не давала. Наверное, по отношению к нему поступала жестоко, но я тогда еще не была к этому окончательно готова. Он хотел меня очаровать: водил в рестораны, называл «чертушкой«, знакомил с друзьями. С ним я научилась многому. Научилась ужинать в ресторане, смотреть вокруг, различать мужские взгляды. Для меня эта связь была крайне лестной, приятной и при этом весьма познавательной: она расширила пространство моих чувств и обогатила новыми, дала дополнительный женский опыт.

А до этого, в восьмом классе, я познакомилась с парнем на три года старше меня. У нас сразу завязались очень сильные, но вполне романтические отношения. Хорошо знали друг друга наши родители, и когда они увидели нас вместе, то отнеслись к этому вполне лояльно. Мы встречались почти каждый вечер, ходили в кино, гуляли, взявшись за мизинчик. Разговаривали разные разговоры. Пожалуй, это был первый у меня проработанный в чувствах роман. Другие имели причиной больше чувственность: вздохи на скамейке, обнимания, поцелуи до изнеможения, дохождение до какой-то грани, переступать которую было то ли рано, то ли не к месту. Но практически всегда в тех чувственных ситуациях я доходила до оргазма. Достаточно было только дотронуться до меня внизу, как все тут же и происходило. У нас с моим другом сложились очень близкие, теплые, сильные духовные отношения. Он говорил, что любит меня. Очевидно, и я его любила так, как тогда умела. Окружающие считали, что мы поженимся. Правда, у меня в то время были и другие мальчики. Это придавало напряженность и остроту моим чувствам к нему.

Я не могла жить спокойно, разумно, мне постоянно чего-то недоставало, всегда хотелось еще какого-то перчика подсыпать. Мы встречались года два и расстались по нелепому случаю. Одна из моих подружек однажды сказала: «Ой, чего ты с ним встречаешься? Он такой маленький — ростом, как и ты». И в один миг все переменилось. Я стала хуже к нему относиться, вредничать, говорить неприятные вещи. Почему так случилось, я, честно говоря, не понимаю, потому что впоследствии ни рост, ни внешность, ну ничего такого не имело для меня никакого значения, кроме вот этой, стихийно возникающей вибрации, необъяснимого разумом влечения, притяжения, устоять перед которым нет никаких сил.

До окончания школы у меня было множество подобных любовных переживаний — все вспомнить и проанализировать невозможно. Я думаю, что во всех этих взаимоотношениях во мне развивалась не только чувственность, но и чувства. В девятом классе я влюбилась в одного человека, конечно, старше меня. Он пребывал в ореоле полубандитской славы. Мы только начали встречаться, сидеть на лавочке, разговаривать. Он прислал мне первую записку. И погиб, сорвавшись со скалы. Это была первая смерть, которая коснулась меня в полной мере. Тогда во мне впервые отыгрались чувства, связанные с жизнью, любовью, смертью. Я поняла, что на этой трагической ноте завершается один этап моего развития — детский, подростковый и начинается другой — с более сильными, острыми, взрослыми переживаниями.

Все это происходило до рубежа, который я условно обозначаю для себя словом «отъезд«. Этот рубеж важен не сам по себе, а именно происходившими до и после него событиями моей жизни. До отъезда было еще два значительных события, во многом определившие мой дальнейший путь. Я стала женщиной, потом пережила первый бурный, чисто сексуальный роман...

11

...Он достал из военного билета анину фотографию 3х4, на обороте которой ее летящим почерком было написано «Любимому и единственному моему навсегда», смял в кулаке и хотел выбросить, но в последний момент остановился, разгладил покрывшееся сетью трещинок любимое лицо и положил на место. Ни разу в жизни не укачивавшийся на море, он на суше заболел морской болезнью — заломило затылок, тошнота подступила к горлу, окатила потливая слабость. Нестерпимо захотелось выпить.

Он купил в ресторане бутылку водки, сел на набережной на лавочку и пил из горлышка, закусывая сигаретами. Когда подошел патруль, он запел «Врагу не сдается наш гордый "Варяг"» и попытался ударить помощника начальника патруля, противного прыщавого ефрейтора-стройбатовца. Тот проявил завидную прыть: перехватил руку Ильи и попытался вывернуть назад. Но Илья знал эти фокусы и каблуком лягнул ефрейтора по голени. Стройбатовец завыл, запрыгал на одной ноге, но на плечах Ильи уже висели грузный майор и второй его помощник. Все трое упали на землю, барахтались там, пока, наконец, грубая сила не одолела пьяную бурю оскорбленных чувств.

Он получил пятнадцать суток гарнизонной гауптвахты и привычных три месяца без берега. Отец приехал в институт, чтобы сообщить Илье, что лучше задушит его собственными руками, чем позволит и дальше позорить фамилию. Илья пообещал фамилию сменить.

Братва сочувственно наблюдала за войной одиночки с системой, из гуманитарных соображений стабильно снабжая спиртными и спиртосодержащими напитками. При переходе строем его поддерживали с двух сторон, чтобы не упал. Сердобольная медсестра из лазарета набила ему температуру и уложила в койку, в которой случайно очутилась и сама. Очнувшись ночью в состоянии тотальной абстиненции и увидев, что сестра милосердно сосет его бесчувственную боеголовку, он брезгливо отпихнул страдалицу и пополз по лазарету. В одном из шкафчиков нашел запечатанную бутылку, отбил о батарею горлышко и одним глотком уполовинил. Жидкость для умерщвления нелетающих насекомых сожгла пищевод и желудок. Его с трудом откачали и представили на отчисление, но командование было преисполнено тупой военной решимости перевоспитать его во что бы то ни стало и акта милосердия не совершило.

Хуже водки и любого яда убивали мысли об Анне. Как она могла ничего ему не сказать, выставить полным идиотом перед собственной мамашей! Как могла льнуть к нему, шептать на ухо «любимый», ласкать и не посвятить в то, что было, должно и обязано было стать частью их отношений! Он пытался заставить себя не думать о ней, но ни о чем и ни о ком, кроме нее, думать не мог. И все же, когда ему в палату принесли пачку ее писем, он, не читая, медленно, одно за другим сжег их в туалете над унитазом.

Они встретились еще раз во время его зимнего отпуска, который Илья проводил, лежа дома на кровати, выкуривая по две пачки «Беломора» в день и тупо глядя в потолок. Родители боялись к нему подходить. Однажды зазвонил телефон, мама позвала его.

— Илья, куда ты пропал? — услышал он с другой планеты анин голос.

— Я думал, это ты пропала.

— Что происходит, Илюша? Я ничего не понимаю, с ума схожу. Объясни, ради Бога.

— Что ж тут объяснять, все предельно ясно...

— Ничего не ясно, идиот проклятый, — зарыдала она и бросила трубку.

Оставлять оскорбление не отмщенным было нельзя. Он выволок себя на улицу. Длинными петлями через все винные точки добрался до аниного дома. Несколько раз падал на присыпанных свежевыпавшим снежком наледях и ввалился к ней весь в снегу, натоптал, надышал водярой. Она сидела в халатике у стола — похудевшая, бледная, несчастная, с заплаканными глазами и пухлыми, какими-то новыми грудями в вырезе халата. Он подошел с глумливой улыбкой, дернул за отвороты. Брызнули пуговицы. Он увидел комбинацию — черную, с мелкими розовыми цветочками, отороченную пепельными кружевами. Аня смотрела на него, как на больного, пыталась остановить, что-то сказать. Но он разорвал и рубашку и тупо уставился на нежные белые груди с крепкими сосками и темными большими кружками.

— У тебя они раньше другие были, меньше, — показал он пальцем.

— Что же ты делаешь? Что же ты делаешь? — повторяла она.

— Я? — удивился он. — Я через неделю уезжаю на практику в город под липами. На три месяца. Тема моего диплома — «Скоростные малогабаритные крылатые ракеты большой дальности надводных кораблей и подводных лодок». Буду испытывать в действии силу своей мысли, породившей этих чудовищ. Потом защита диплома и... Что «и», он и сам не знал. — Ну, и все...

— А я?

— А ты живи и жить давай другим.

— Илья, пожалуйста, будь человеком. Я не верю, что ты так думаешь, не верю! Вспомни, что ты мне говорил. Не мог ты так измениться!

— Мало ли что кому я говорил — не принимай близко к сердцу. Это же просто удовольствие, приятствие и больше ничего — так кажется написано в Евангелии от Анны?

Задним умом он понимал, что не надо бы вот так — потом не склеишь, но остановиться не мог:

— У тебя прелестный малыш, у которого, безусловно, есть родной отец, который по нему однозначно скучает. Если, конечно, это не вариант непорочного зачатия. Кто он, кстати, батяня этот, где он? Нету-с... Познакомила бы при случае, выпили бы за то, чтоб наши дети не цеплялись за трамваи. Но при чем здесь я, Аня?

Она покраснела, а скулы у нее побелели:

— Дело в этом, да? Для тебя только это важно? А любовь, о которой ты говорил, уже ничего не значит? А моя любовь для тебя тоже ничего не значит? Что ты обо мне знаешь? Как ты смеешь? Неужели ты такой примитивный?

— Примитивный? — удивился он. — А, впрочем, да. Я действительно очень примитивный. Я просто элементарный, как инфузория-туфелька. Мне не понять твоей сложной и загадочной жизни, в которой так много всего и в которой я всегда почему-то оказываюсь в положении бедного родственника.

— Что ты несешь, Илюша!

— Я, понимаешь ли, тот самый дурак, который складывает все яйца в одну корзину. Понес дурак эту корзинку, а она упала, яйца разбились. В полные дребезги. Дед плачет, баба плачет, ты плачешь, я плачу. В общем, все плачут, а толку никакого. Ладно, поговорили — и до свидания. Может, еще и свидимся. Где-нибудь, когда-нибудь, в другие времена...

— Не уходи! Пожалуйста... — вскочила она.

— Ты лучше у меня на дороге не вставай, умная Анна, — сказал он с угрозой. — А то я за себя не ручаюсь...

Он видел, что она кусает губы, чтобы опять не разреветься, и пытается при этом улыбнуться, и стягивает на груди растерзанный халат. Зрелище было жалкое и щемящее. Смотреть на ее унижение не было сил, и если бы он не сбежал, то упал бы Ане в ноги и целовал бы их, и просил бы прощения, и… Но он сбежал.

Он бежал по ночному городу, не разбирая дороги, спотыкаясь о комья заледенелого снега, проклиная себя и Анну, и эту безобразную, ненавистную жизнь, в которой у него все наперекосяк, все дыбом, раком, не как у людей. Он выбежал на лед залива, поскользнулся и едва не упал в прорубь. Тяжело дыша, подполз к краю и заглянул в затянутую тонким ледком черную жуть. Как было бы просто кончить все одним разом. Как тянуло, оттолкнувшись, нырнуть в обжигающую холодом тьму. Но это был бы не выход, а уход. Ему же нужен был выход. Какой угодно, но чтобы в конце маячил свет. Потому что тьмы и мути был явный перебор.

12

— ...Ну, вот. А потом были Сочи, Москва, Ярославль, Киев, Одесса, Баку, Тбилиси, Ленинград, другие большие и маленькие города, деревни, поселки. Я ездила, не останавливаясь подолгу на одном месте. Меня захлестнула совершенно иная жизнь, совершенно другие отношения, непохожие на прежние, интересные, насыщенные. Впрочем, так я их оцениваю сейчас. Тогда для меня многое казалось трагичным, драматичным, сильным, временами очень тяжелым. Всего было так много, что выделить что-то наиболее значительное крайне сложно. В тот период я прочитала воспоминания об Эдит Пиаф с таким эпиграфом: «Ей все простится, потому что она много любила». Я этот эпиграф примерила на себя, и он оказался мне впору. Показалось, что ко мне эти слова имеют самое прямое отношение. К тому же они служили своеобразным оправданием всем моим связям.

Я начала новый круг жизни. Без папы, без мамы. Без старых друзей. В полной отвязке, при которой отвечать за все могла только сама. Поступить никуда не успела, потому что еще в самолете познакомилась с одним мужчиной и после недели в Москве улетела с ним в Сочи. Когда вернулась, прием везде был уже закончен. Домой возвращаться не было и мысли — все связи с прежней жизнью я оборвала. Пришлось искать жилье, работу, как-то устраиваться. Но страха не испытывала — я была уверена, что ничего со мной не случится, все обойдется. В общем, так оно и получилось, с определенными издержками, правда. Во мне сильно было авантюрное начало, я шла куда угодно и на что угодно, не задумываясь о последствиях. Были ситуации, о которых нельзя вспоминать без страха и ужаса. Хотя...

В первые дни моими главными желаниями были — поесть вкусного мороженого, шоколада, сходить в театр, то есть простые девчоночьи желания. Я вообще была потрясающе наивна, безгранично доверчива, воспитана на классической литературе с ее отсутствием поцелуя без любви. И при этом бесшабашна, жадна до всего нового, ненасытна в узнавании неизвестного.

Я и в своем городе не испытывала недостатка внимания к себе как к женщине, а здесь оно на меня обрушилось лавиной. Если и в школе я чувствовала, что качусь на волне всяческих приятных ко мне проявлений, то здесь меня подхватил буквально поток. В нем можно было захлебнуться, утонуть. И то количество мужчин, которое у меня там было, — это, наверное, сотая часть из тех, кто проявлял ко мне интерес, хотел завязать отношения. При достаточно жестком, даже аскетичном воспитании в семье мне всегда недоставало тепла, заботы, я хотела, чтобы меня любили, ласкали, оберегали. Больше всего я боялась одиночества. Я не могла, не умела быть одна.

Если определять тот период моей жизни в простых терминах сегодняшнего дня, то можно сказать, что тогда мне всегда ХОТЕЛОСЬ. Правда, признаться себе, что я просто хочу трахаться, я, конечно, не могла. Все это облекалось в романтику чувств и переживаний, имело причиной желание любить и быть любимой. По сути, это был какой-то беспрерывный к сексу интерес, какое-то ненасытное желание, которое, как я сейчас думаю, генерировалось энергетикой молодого, растущего организма. Но это сейчас, а в то время я понимала это намного возвышенней, примерно так, будто я все время влюблялась в кого-то. И это состояние влюбленности мне было абсолютно необходимо.

Возможно, я проходила отработку моделей жизни, поведения в ситуациях, без которых не смогла бы состояться как личность. Надеюсь, что во мне сегодня есть и понимание людей, и теплота к ним, и знание их, и желание помочь им. Но прийти к этому я смогла только после огромного числа испытаний, проверок, обтесывания моей гордыни, самомнения, эгоизма, переработки их в позитивные качества. Любовные отношения с мужчинами это же не просто секс, как таковой. Это целый комплекс сложных душевных переживаний, чувств, нередко и даже часто страдательных. А не пережив их, не любя, не страдая, не обретая и не теряя, можно ли было стать человеком? Не уверена. Я научилась ставить себя на место других, в том числе обиженных, униженных, оскорбленных, потому что сама прошло через это. Я научилась понимать, что чувствуют и переживают мужчины, потому что испытала их любовь. Все, через что я прошла, дало мне богатейший опыт человеческого общения, который при любом другом раскладе я бы не получила.

У меня было великое множество связей. Случалось, что я имела одновременно двух, трех, четырех любовников, с одного свидания мчалась на другое, на какое-то опаздывала, потому что по пути меня перехватывал кто-то новый, и я шла с ним. С некоторыми я садилась в поезд или на самолет, уезжала в их города, там находила себе нового возлюбленного, от него уходила к его другу... Я все время была на взводе, в страшном возбуждении, в жажде постоянно, каждую секунду узнавать новое. Наверное, так реализовывалась моя неистовая потребность быть любимой, желанной, ласкаемой. Но при этом я совершенно не хотела замуж, я не думала об этом, для меня это было ненужно. Меня интересовали только люди, знакомства, общение. Я впитывала их, как пересохшая губка, и никак не могла насытиться, напитаться ими...

13

«Мне сегодня немного легче и вот решил тебе написать. На расстоянии это как-то проще, чем глядя в глаза. Наверное, это трусость, позорная для мужчины, но это так. Милая Аня, ты и сама не знаешь, что ты сделала с моей жизнью. Я не могу думать ни о чем и ни о ком — только о тебе. Меня не тянет ничто и никуда — только к тебе. Нет для меня на свете человека ближе, дороже, роднее. Но при этом я словно боюсь тебя — твоей неизвестной мне глубины, которую чувствую; твоей прошедшей без меня жизни, в которой подозреваю страшное для себя; твоей невероятной человеческой и женской цельности, в которой в непостижимый сплав слиты грязь и святость, ложь и беспощадная честность, распутство и целомудрие. Мне кажется, что я не знаю тебя, хотя это не так. Ты постоянно преподносишь мне сюрпризы, хотя, я думаю, тебя удивит, что я так считаю, потому что то, что ты делаешь, для тебя в порядке вещей. Я не слишком-то уверенный в себе человек, постоянно сомневающийся, воспринимающий жизнь под критическим и трагическим углом зрения. Я думаю о себе плохо и это справедливо. Откровенно говоря, я даже не знаю, чем заслужил твою любовь, хотя поверил в нее безоглядно. А теперь уже опять сомневаюсь. Ты же мне практически ничего о себе не рассказала, как, впрочем, и я тебе. Что же тогда произошло и продолжается уже почти пять лет? Откуда этот надрыв чувств, ощущение близко ходящей беды, неуверенности в завтрашнем дне — в тебе, во мне? Я не хочу с тобой расставаться, я не могу с тобой расстаться физически, потому что тогда моя жизнь потеряет смысл. Но кто я для тебя? Не муж, не любовник, не брат, не друг. Некая субстанция, ощущаемая, воспринимаемая органами чувств и чувственным полем души. Может быть, ты ошибаешься, принимая меня за кого-то другого, который тебе во мне почудился?..»

«Илюша, милый! Я точно знаю, что происходит. Я не думала об этом специально, но вдруг однажды встала утром и поняла... Я не знаю, как ты отнесешься к этому. Нужно ли тебе это сегодня. Это заставляет меня думать о тебе, когда просыпаюсь и когда засыпаю. Особенно, когда засыпала и просыпалась рядом с тобой. Это дает мне такую силу в отношениях с миром, в разговоре со страшными лицами страшных людей. На днях я стояла на остановке, и мне казалось, что у меня куча проблем. Но вдруг откуда-то появились силы и смелость понять, что это не куча и не проблемы вовсе... Я не знаю, как описать то большое, что происходит. Я знаю только, что сила и счастье исходят из тебя — ко мне, из меня — к тебе, надеюсь, и из космоса на нас в том числе. Просто я люблю тебя...»

«Я люблю тебя. Но это так не просто. Ты, Аня, наверное, этого не знаешь, но у меня нет друзей. И никогда не было. Очевидно, я без особых на то причин слишком высокого о себе мнения, а люди не любят чужого превосходства, пусть и безосновательного. Были собутыльники. Полно их и здесь. Мы раз в неделю ходим в баню. Паримся до изнеможения. Потом пьем пиво, иногда чего и покрепче. Бродим по городу, настолько чужому, что возникает ощущение пребывания за границей. Начальник местного политотдела, собрав нас в день приезда, предупредил, что со времен фашистской оккупации в городе гуляет немецкий бархатный триппер. Поэтому, дескать, контакты с местным женским населением очень и очень чреваты. Но даже без этой информации потянуть на местных «красоток« — холодных, бесцветных, невыразительных мымр — может, наверное, только немецко-фашистского оккупанта. В свободное время читаю книжки. Впрочем, свободного времени мало. Мы часто выходим в море. Оно совсем другое, чем у нас. Мы идем по фарватеру, пробитому ледоколом. Шуршат и скрипят по бортам льдины, переворачиваются, встают на ребро, показывая изумрудно-зеленый, словно святящийся изнутри срез. Выходим на чистую воду, начинается ракетная атака. Наш командир носит кличку Череп, потому что он лыс, а лицом похож на актера Дворжецкого с его безумными глазами. Я совсем по-другому увидел свою жизнь в этой системе. Я как-то неожиданно для себя понял, что еще не все потеряно, что я чего-то стою и даже могу быть оценен другими. Поразительно, но мне нравится качка, запах железа и соляра, шипение воздуха, шальной рев колоколов громкого боя. Слушай, а вдруг все сбудется? Ты не исчезнешь опять? Анечка, любимая. Думаешь ли ты обо мне?..»

«Как-то один человек сказал, что нужно запоминать то, что происходит в первый раз. Я запоминаю. Я придумала одну вещь, которую я тебе пока не скажу. Но даже то, что я говорю об этом — говорит о том, что я тебе доверяю. Мне даже иногда кажется, что слишком во многом. И я тогда боюсь. Потом, хотя и не сразу, но понимаю, что ты — все равно, что я. И тогда мне даже становится удивительным описывать свое внутреннее устройство тебе. Тебе, который по умолчанию, по определению должен знать это. Я боюсь нашей силы. Той силы, которая вдруг появилась ниоткуда и подтянула к себе нас. Тех нас, кто был совершенно параллельно и пересекся только благодаря Лобачевскому. Эта сила такая сильная. Если ты хочешь разрушить что-нибудь — возьми нашу силу и у тебя получится. Я практически всегда знаю, где ты находишься и что делаешь. Я практически знаю, что будет с нами дальше. Это не будет плохим, хотя и может при проживании таким казаться. Но это будет настолько глобальным, что не страшно ли тебе? Я уже почти не боюсь. Хотя еще и боюсь. Мне открылось многое за последнее время. А тебе не страшно? Я очень скучаю. Иногда реально схожу с ума или умно — с реальности. Без тебя я чувствую себя в замке с ударением на оба слога. Возможно, потому, что не могу быть с тобой сейчас. Я боялась привыкнуть к тебе — это произошло незаметно, когда было уже рано что-нибудь делать. Я тороплю и боюсь того, что обязательно придет. Я постоянно думаю о том, чтобы сделать это событием настоящего, а не будущего — так страшно ждать...»

«Несколько месяцев готовила курсовую по теме «Евангельская легенда в романе Михаила Булгакова "Мастер и Маргарита"». Это уже не литература, а какое-то потрясение, откровение, красота и боль. Я могла читать роман только кусочками, потом перехватывало горло, требовалось время, чтобы отдышаться. По специальному разрешению меня допустили в особое хранилище библиотеки, где я впервые увидела, взяла в руки и открыла самую главную книгу — Библию, огромный тяжелый том. Мне кажется, я поняла в жизни что-то очень важное, то, что важнее всего, всей повседневной суеты, глупых обид, мелких ссор, оправданий. Есть нечто выше нас, но не вне нас. Мы приобщены к чему-то сокровенному, только боимся этого, бежим от этого, прячемся. Я тоже боюсь и понимаю, что бояться не надо. Надо открыть сердце и душу, испытать боль, унижение, горечь, потери, чтобы научиться любить и понимать не только себя...»

14

Было начало мая, в городе под липами на липах распускались почки, распространяя в воздухе терпкий клейкий запах. В этом воздухе, словно грязное масляное пятно в ацетоне, растворялась душевная тягость и смута. Илье многое открыли анины письма. В них он увидел ее лучше, ближе — тонкую, думающую, глубоко и сильно чувствующую, но такую же страстную и порывистую, какую любил. И она любила его, да, хотя сомнения и оставались. Она ждала его. От этого у него внутри по-весеннему светило солнышко, прорастала молодая травка надежд и ожиданий.

Накануне отъезда он устроил отвальную выпускникам одесской мореходки, проходившим практику на одном с ним корабле. На окраине города они нашли за железными гаражами лужайку, расстелили синие казенные одеяла, расставили фляжки с разведенным казенным спиртом и бутылки с местным пивом «Сенчу алус», открыли консервы из офицерской кают-компании «Утка в собственном соку», «Сом в томатном соусе», «Язык консервированный», накромсали хлеб и приступили к процедуре обмена тостами и адресами.

Ах, как было хорошо, тепло, по-человечески приятно! И если бы не этот дурацкий зеленый «Москвич» с оторванным глушителем, мотор которого принялись гонять два местных жлоба, все вообще было бы прекрасно. Жлобы поставили машину на эстакаду, притащили сварочный аппарат, но мотор почему-то не выключали, и он ревел, как взлетающий Ту-104. Лужайку застлало сизым вонючим дымом. Илья, уже изрядно хлебнувший, не выдержал и подошел к здоровенным белобрысым мужикам в замасленных комбинезонах. Попытался прокричать им, чтобы заглушили к такой-то матери свой говеный драндулет, иначе они его разберут на запчасти. Мужики выключили мотор, внимательно выслушали, что он говорит, и на исковерканном акцентом русском конкретно послали его на хуй, добавив, что нечего здесь русским свиньям делать ни вообще, ни в частности.

Это было настолько не в стыке с погожим деньком и миром в душе, что Илья растерялся. Он повернулся к ребятам, опять к мужикам, которые смотрели на него, как пидоры на свежую задницу — с наглыми улыбочками, плотоядно, предвкушая близкое удовольствие.

— Илья, ты чего там застрял, иди сюда! — позвали одесситы.

— Сейчас, — ответил он, шаря глазами по земле. Но никаких твердых предметов не обнаруживалось. И тогда он, внутренне заледенев, с места прыгнул на одного из фашистских недобитков и прямым ударил кулаком в горло. Под костяшками хрустнуло. Илья отскочил, присел, готовясь прыгнуть на второго, но успел увидеть только летевший ему в лицо глушитель, которым, как молотом, с размаху, с плеча прибалт его ахнул с очевидным намерением убить...

15

Он пришел в себя на третий день, в госпитальном отсеке карманного авианосца, на котором проходил практику. Корабельный доктор популярно объяснил ему, что произошло. Оказывается, прибалты были местным партийно-хозяйственным активом. И хотя по ним давно плачет петля, скандал разразился нешуточный. Ушибленный Ильей находится в реанимации, дышать ему отныне через трубочку. Военное командование перевело стрелки на мифических местных хулиганов, которых сейчас разыскивают, а Илью спрятало на корабле. Корабль — в море. Курс — на Североморск. Завтра операция. По приходу его ожидают госпиталь и увольнение подчистую, если военную прокуратуру не заинтересует история с получением им травмы.

Врач ушел, лязгнув крашеной белой эмалью стальной дверью бокса. Илья остался один, пристегнутый ремнями к койке. Жутко болела перевязанная бинтами голова, глаза не открывались, во рту была кровавая каша, распухший язык не ворочался.

На следующий день его отнесли в операционную. Пристегнули к столу руки и ноги, вкололи два огромных шприца новокаина куда-то чуть ли не в горло, и коренастый хирург с могучими, заросшими рыжим волосом лапами принялся шинировать ему двойной перелом нижней челюсти со смещением. Операция длилась больше трех часов, во время которых от разговорчивого костоправа он узнал, что у него также сломан нос, трещина в левой надбровной кости, что ему наложили четырнадцать швов, что у него тяжелое сотрясение мозга, потому что пока подбежала подмога, мужик успел еще пару раз трахнуть Илью глушителем по голове.

— После таких сотрясений мозг ведет себя непредсказуемо, — популярно объяснял врач. — Могут быть временные потери памяти, нарушения координации, затяжные головные боли, слуховые и зрительные галлюцинации. Потребуется длительный период реабилитации. Запрещены тяжелые физические нагрузки. Категорически противопоказано спиртное. Но ничего, ты парень молодой, кое-где еще здоровый, поправишься.

— Школька мне лешать? — с трудом выговорил Илья.

— Месяца три, не меньше, — уверенно ответил хирург. — Смотря как на поправку пойдешь, а то, может, и больше.

«А-а-а», — тихо завыл он, чувствуя, как из глаз сами собой текут слезы, словно вода из прохудившегося крана. Сил не осталось, хотя до этого он терпел и боль, и страх перед и во время операции, когда ему вправляли кости, выгибали по наружной поверхности верхних и нижних зубов толстую проволоку, привязывали ее тоненькими проволочками к оставшимся целыми зубам, когда он не успевал глотать собственную кровь, лившуюся из разорванных десен... Потому что он поднялся в небо и увидел себя сверху — некое подобие пушкинской старухи, оставшейся у разбитого корыта. Без перспектив на хорошее, в страшном далеке от Ани, которой ничего нельзя будет объяснить, настолько глупо, тупо, нелепо происшедшее. Кто он теперь? Инвалид, недоучка, несостоявшийся убийца городов, жалкий кусок человечины, пригодный разве что для работы по сколачиванию табуреток в артели таких же убогих недобитков. И ладно бы ранение было получено в бою, а то — в пьяной драке, куском железяки — стыдоба какая…

Врач нарезал колечками красную резиновую трубочку, соединил ими крючки на привязанных к зубам проволочных шинах — челюсти сомкнулись намертво.

— Кушать будем жидкое, — улыбнулся рыжерукий. — Пить из леечки. Все будет хорошо.

16

...В самолете, возвращавшем Илью Владимировича из Питера домой, было душно, неудобно сидеть, в голове мутно от предшествующих выпивок и тяжело от мыслей. Он проглотил примерно полбутылки коньяка, с трудом заснул и увидел очередную серию своего беспробудного сна.

Ему приснилось, что Анна и дети пригласили его на некое представление, которое должно состояться на главной площади города. Перед этим случилось несчастье: младший сын оставил машину отца под окнами дома своей любовницы. Ворье разбило стекло и вытащило магнитофон. Илья Владимирович ужасно расстроился. Жалко было не магнитофона, пакостно было от самого факта осквернения его собственности, привязанности, любви. Он надел нитяные перчатки, вымыл и вычистил салон, полиролем натер панель, опрыскал сиденья освежителем воздуха, поставил новую фиалковую «вонючку», но все равно оставалось ощущение чужого присутствия, скверны, нечистоты.

Он приехал на площадь и припарковал машину в тупичке между заборами, которыми строители огородили реконструируемые здания старого центра. На заборах висели предупреждающие знаки, плакаты по технике безопасности, указатели въезда и выезда. Восемнадцатиэтажное здание бывшего обкома КПСС, затем областной администрации стояло в лесах — оно перешло за долги в собственность южнокорейской фирмы, и смуглые, раскосые рабочие переделывали символ обанкротившейся власти в пятизвездный отель.

Жена и дети встретили его с радостью. Они сели на скамейки и стали ждать. Представление не начиналось. Илья Владимирович, все еще огорченный грабежом, пошел проверить машину. Пробраться к ней не удалось — все пространство было забито другими машинами. А между ними, вися на заборах, толпясь и толкаясь, располагались мужчины и на что-то очень внимательно смотрели. Он поднял глаза и увидел за забором старый трехэтажный дом из красного кирпича. В пустых глазницах высоких стрельчатых окон происходило нечто. В них, сменяя друг друга, появлялись группы то молодых парней, то девушек, одетых трубадурами, шутами и клоунами. Они кривлялись, лыбились, выкрикивали скабрезности, хохотали. Темп действия ускорился. Девушки стали задирать ноги, как в канкане, и показывать голые ляжки и мохнатости между ними. Еще они сдергивали с плеч одежду и вываливали разнокалиберные груди — большие, маленькие, длинные, плоские, круглые. Зрелище показалось Илье Владимировичу искусственным, лишенным эротики, хотя толпа мужиков вокруг буянила, аплодировала, подбадривала актерок криками. Затем кадр сна переместился вверх, и он смог увидеть происходившее в левом окне третьего этажа немного сверху и очень близко, словно завис в воздухе в полуметре от проема. Внутри здания отсутствовали стены и перекрытия, весь объем окутывала бархатисто-черная мгла. На уровне нижнего среза окна находился широкий помост, застеленный зеленым сукном. На нем на животе лежала обнаженная женщина, подперев голову обеими руками и глядя в толпу. Лица ее Илья Владимирович сверху не видел, только волосы — густые, светло-желтые, в крупных завитках. Фигура у нее была из самых любимых Ильей Владимировичем — длинная шея, узкая, нервная спина, пронзительно сужающаяся к талии, смелый, решительный, крутой переход в бедра и высокий, крепкий, упругий зад, из которого вытягивались длинные ноги с хорошо вылепленными сильными икрами и тонкими лодыжками. Почти, как у молодой Анны, но эта, похоже, была не она, к тому же постарше. Это великолепное тело разукрашивали мазки в форме головастиков. Красные, желтые, зеленые, коричневые головастики покрывали ее всю — от шеи до ступней. Нанесенные в определенном ритме, они превращали кожу женщины в подобие чешуи или змеиной шкуры, и на ощупь она оказалась колюче-шершавой, хотя он ее не трогал.

Из темноты на помост вышел мужчина лет 40 в короткой красной тунике, с черными, коротко стрижеными волосами, сухим смуглым лицом, с рельефно мускулистыми, поросшими волосом руками и ногами. Он был хорош, но грустен и чем-то озабочен. Он развел женщине-змее ноги, встал между них на колени, вынул длинный, крепкий, немного искривленный влево член с залупленной красной головкой, раздвинул роскошные ягодицы и осторожно, чтобы не сделать больно, вошел. Женщина даже не шевельнулась. Мужчина между тем говорил что-то вроде того, что он должен это делать, потому что она принадлежит ему, потому что он старше других, ему труднее, они должны видеть, чья она, кому принадлежит. Он сделал всего три или четыре фрикции, вынул член, и на зад женщины из отверстия урерты упала одна тяжелая, мутная капля. Другая повисла на конце, и он вытер ее о цветную ягодицу. Так всегда, сказал мужчина, я тебя слишком сильно хочу, и ты такая тугая, что я не могу выдерживать.

Шуты и клоуны лежали в двух метрах от пары в живописных позах «Охотников на привале». Они внимательно наблюдали сцену, одобрительно смеялись, переглядывались. Им явно было весело и хорошо. А мужчине — хреново. Илье Владимировичу же было все равно, он наблюдал происходившее с абсолютным равнодушием. Единственное, чего ему хотелось, — увидеть лицо женщины, он все же в глубине души полагал, что это хамелеонствующая Анна. Смущала только ее полная неподвижность — Анна бы так не смогла, на введение члена она всегда реагировала адекватно. После этого он отправился искать свою машину, но не нашел. Ее словно вынули из центра стоянки и унесли по воздуху. Простись с ней, папа, сказала дочь. Мы тебе другую купим, сказала жена. Его до глубины души поразило их непонимание, холодность их утешений. Он был убит, взбешен, инфицирован самой острой формой отчаяния. Он понял, что его опять провели, обманули, кинули. Что вся эта комедия с представлением, клоунами и прочим затеяны с одной целью — уязвить его возможно больнее. От обиды, боли, тоски, униженности он заплакал трудными мужскими слезами и пошел вверх по улице по ржавым, кривым трамвайным рельсам. И в этот момент проснулся...

17

О своем прилете Илья Владимирович никого не извещал, да и возвращался он на две недели раньше срока, который ему определили для отдыха, посему никто его и не встречал. Из аэропорта он отправился к Наташе — ключ от ее каморки у него был. Но Наташи не застал. Обстановка у нее в доме показалась ему еще более нежилой, чем прежде. Он прилег на ложе их грешной любви и проспал до вечера. Наташа не появлялась. Это ему не понравилось, потому что, по его подсчетам, она уже дней десять как должна была вернуться из отпуска.

Все меня бросают, подумал он. Никому я не нужен. Молоденьким особенно. Может, только Анна еще и примет меня, бедного-несчастного. Но к ней я что-то пока не хочу. А Наташа не права, оставляя меня одного.

Он согрел в чайнике воды, помылся, разведя кипяток холодной водой из-под крана, — горячей в этом городе не водилось с момента основания, попил чайку и поехал в центр. В баре Союза творческих работников, расположенном на чердаке старого дома, сел в уголочке и принялся дегустировать свою любимую водочку «Арму», запивая ее апельсиновым соком и заедая бутербродом с холодной калугой. Примерно через час он увидел... Наташу. Она вошла уверенно, как завсегдатайка, поздоровалась с кем-то и присела спиной к Илье Владимировичу через два столика. Почему-то увидеть ее здесь он ожидал меньше всего, хотя они заглядывали сюда несколько раз. Он взял стакан и пересел к ней.

— Здравствуй, Наточка. Я вернулся. Был у тебя дома, но не дождался. Что ты здесь делаешь, милая?

Она несколько смутилась, но быстренько взяла себя в руки.

— Пока вас не было, Илья Владимирович, я познакомилась с вашей женой...

У него сжалось сердце.

— Надеюсь, она вела себя прилично?

— Если материться, как извозчик, хватать человека за волосы и стучать головой об косяк прилично, то тогда, конечно, она вела себя безупречно. Но я не девка с улицы, со мной так никогда никто не обращался.

— И что дальше?

— А что может быть дальше? Я насмерть перепугалась. Это была не женщина, а фурия. Потом съехала с той квартиры, перебралась к подруге, потом...

— Потом тебе, очевидно, встретился очень достойный человек и ты перебралась уже к нему, — предположил, тихо стервенея, Илья Владимирович.

— Д-да. А как вы догадались?

— Милая Наташа. Все истории стары, как мир, никто не в состоянии придумать ничего нового. Но я все равно тебя поздравляю, хотя мне, честно говоря, хочется тебя убить. И кто же мой счастливый соперник?

— Да вот он идет!

Илья Владимирович обернулся и мысленно упал со стула три раза подряд. К ним на толстых кривых ногах, обвешанный аппаратурой, шагал собственной персоной сам Иван Крокодилов — свободный фотохудожник, красномордый пьяница, бывший приятель и большой любитель молоденьких и обязательно худеньких девушек.

— Скажи честно, Наточка, он тебя на своей коряге голенькой снимал? Говорил, что у тебя выдающийся силуэт и кошачья грация?

Она покраснела.

— Значит, Иван своих привычек не меняет. Да и зачем, правда? Если сто раз подряд срабатывало, почему на сто первый не сработает? Ну что ж, крокодилов член тебе в рот! Он, кстати, без орального секса счастливой жизни не представляет. Так что успех тебе у Ивана гарантирован.

— Уходите, прошу вас, — прошептала умная и нежная женщина Наташа Терлецкая, глаза которой были сухи и виноваты.

Он поднялся навстречу Ивану, крепко пожал ему руку и снял сомнения ревнивого фотографа относительно цели своего пребывания в компании Наташи:

— Она у меня практику в прошлом году проходила преддипломную. Кое-какие книжки до сих пор не отдала...

18

Несколько лет назад у них с Иваном завязалась небольшая дружбочка по причине совместного употребления спиртных напитков. Бывал Илья Владимирович и в его мастерской, главным украшением которой служила притащенная Крокодиловым из лесу здоровенная коряга. Вот на ней и любил похотливый фотохудожник снимать на цвет своих маловозрастных худеньких подружек, рассказывая им одну и ту же сказку про их выдающийся силуэт и кошачью грацию. Однажды Илья Владимирович перебрал и остался ночевать у Ивана, которого в тот момент творчески и мужски стимулировала некая Илона. Эта Илона его под утро и разбудила, забравшись под одеяло и активно требуя любви. Она почему-то хотела заполучить непременно в зад, а Илья Владимирович терпеть не мог анальный секс. Он брезговал. Ему всегда казалось, что даже несмотря на дезинфицирующую клизму в прямой кишке обязательно остаются какашки. К тому же разбухший член никак не хотел протискиваться в тесное отверстие. Илона повосхищалась его размерами, пошла на кухню и принесла кусок хозяйственного мыла. Она обильно намылила проходчика мокрых скважин. Запахло дешевой стиркой. Жутко храпел за фанерной перегородкой упившийся Иван. Илоне внезапно захотелось на горшок. Она вытащила из-под кровати ведро и с полчаса, наверное, с громким журчанием его наполняла, сидя лицом к Илье Владимировичу. Когда ему показалось, что это не кончится никогда, а из ведра скоро польется, Илона вдруг схватила намыленный член Ильи Владимировича и заглотила, словно баклан. Изо рта у нее пошли пузыри и пена, она подпрыгнула с выпученными глазами и завопила:

— Что это у тебя на хую за гадость?

Он зажал ей рот рукой, давясь от смеха, и дал прополоскать коньяком. В конце концов они неплохо поеблись типовым способом, но больше к Ивану Илья Владимирович не ходил и отношения с ним прекратил — было почему-то неловко и где-то даже противно.

Идея совместного пользования одной женщиной никогда его не грела. Если он узнавал, что какая-то женщина переспала и с тем, и с этим, и еще с десятком других, он терял к ней интерес, испытывая чувство легкой гадливости. Естественно, все они когда-то с кем-то спали, но ему было легче, если он об этом ничего не знал. А если знал, его поведение зависело уже от совсем других причин...

19

Подняться и самостоятельно сходить в туалет Илье разрешили через десять дней после операции. Было это уже на четвертом этаже центрального госпиталя Северного флота. По стеночке, качаясь, как былинка на ветру, преодолевая дурноту головокружения, он добрел до туалета и первым делом подошел к зеркалу. Ничего страшнее он в жизни не видел. Повязки уже сняли, и в зеркале отражалась фиолетово-желто-зеленая опухшая харя с заплывшими глазами, носом лопатой, расплющенными запекшимися губами, красными извилистыми шрамами на лбу, левой брови и носу, из которых торчали нитки швов. Мама родная, подумал он, вот что можно сделать с нормальным человеческим лицом при помощи обыкновенного автомобильного глушителя. Кто ж меня такого любить теперь сможет?

В течение десяти лежачих дней ему по два раза в день, утром и вечером, кололи пантопон. Это были дни невероятных по силе переживания наркотических снов, перетекавших один в другой.

Ему снилась непроглядная черная ночь, грязная, извилистая горная дорога, дождь. Он шел, оскальзываясь, падая, стремясь к какой-то неведомой цели. Вдали появлялся огонек. Это была горная хижина. В окне горела свеча. Он догадывался, что в хижине должна произойти важная встреча, встреча всей его жизни, от которой зависит все. Сердце начинало колотиться в нервно-радостном ожидании, он переходил на бег, и когда до хижины оставалось всего ничего, и он уже видел сложенные из грубого камня стены, крутые скаты черепичной крыши, открытую дверь, ведущую к разгадке манящей тайны, в дверном проеме вспыхивал ружейный выстрел, выхватывавший мгновенным озарением фигуру в черном остроконечном капюшоне, и он падал в холодную мокрую грязь, чувствуя, как из груди течет теплая кровь и уходит жизнь.

Потом он видел себя женщиной, едущей в троллейбусе по ночному городу. В душе у нее (у него) были обида и горечь, потому что перед этим случилось что-то нехорошее, страшное, некрасивое, оскорбляющее. Хотелось плакать, но в это время он (она) поймал на себе взгляд. Это был молодой золотокудрый ангел с холеным, тонким, нервным, порочным лицом. От этого взгляда у нее (у него) сжалось что-то внутри, она почувствовала, что хочет этого ангела сейчас, немедленно, что любовь затапливает ее (его), как паводок низины. Они вместе вышли из троллейбуса, пошли в привокзальное кафе, пили кофе, молчали, но влечение друг к другу становилось все сильнее. Ангел привел ее к себе домой, в комнату в старом доме на окраине, и они предались любви со страстью, которая лишала рассудка. Она (он) чувствовала на себе поцелуи этого мужчины, в себе — его горячий, твердый, быстрый член, стонала и корчилась от наслаждения. Но все почему-то быстро перемещалось в другой план, где она, уже брошенная, обманутая, отвергнутая, бродит под его окнами, по мягкой земле, среди колючих кустов, в слезах и отчаянии.

Потом эта женщина (он), одетая в широкие, белые, легкие одежды летит в залитом солнцем голубом небе. Внизу — алая от цветущих маков долина, вдали — высокие синие горы с белыми вершинами. Ее переполняет счастье полета, полноты жизни, полного понимания всего сущего. Тело невесомо, оно послушно следует движению теплых воздушных струй, которые то поднимают ввысь, то опускают близко к земле, так что можно рассмотреть головки маков, их лепестки, черные сердцевины. Скачет черная лошадь, грива стелется смоляной волной по ветру, стука копыт не слышно, вообще не слышно ни звука — только сочные краски, только ощущение счастья, тепла, понимания и покоя.

Потом Илья видел себя вместе с Анной. Она в ярко-синем, переливающемся, струящемся платье. Они садятся в похожую на серебряную сигару машину без колес и приборов управления. Машина поднимается над поверхностью и, словно на воздушной подушке, мягко и сильно устремляется вверх по пологой, широкой стальной ленте-спирали. Они сидят в мягких белых креслах, держась за руки. Вокруг разливается золотое сияние. Витки спирали развертываются все шире, поднимая их все выше, в черно-синий, густой, осыпанный слюдянистым мерцанием звезд космос, унося в вечность. И это счастье уже запредельное, не индивидуальное, не твое только, а всеобщее, соединяющее со всем миром, освобождающее от мелочей быта и делающее тебя неотъемлемой частью бесконечного бытия...

Когда уколы прекратились, Илья выл, расцарапывал ногтями лицо, валялся в ногах у сестры, умоляя сделать ему хотя бы еще один укольчик, последний, потому что не мог себе представить жизнь без этих ослепительных, фантастических снов, в которых и была настоящая жизнь, полная сильных переживаний, горя и счастья, лишенная кошмаров повседневного его существования — с не проходящей болью, тягостными мыслями о дальнейшем, с запахами лизола, лязганьем инструментов, стонами и криками соседей по палате, с желтыми трупами из онкологической палаты, исполосованными чудовищными шрамами. Но сестра сказала, что пантопон колоть ему больше нельзя, иначе возникнет зависимость, и он станет наркоманом.

— Тебе-то что! — кричал он. — Вколи, сука! Я спать не могу! Жить не хочу!

— Будешь орать, тебя переведут в «девятку», — успокаивала сестра.

«Девяткой» называлось психиатрическое отделение, куда ему точно не хотелось.

20

«...Нас не устраивает радость, потому что ее всегда мало. Нас не устраивает боль, потому что ее всегда много. Нас не радует радость и не огорчает боль, потому что душа заморожена дихлорэтаном и как-то отстраненно чувствует только, что трещит разрезаемая ткань, что-то течет, хрустит, раздвигается — происходит, но как будто не с тобой, не на тебе, не в тебе. Эта операция по удалению лишнего или вживлению недостающего производится словом, которое тебя предает, взглядом, в котором нет любви, лаской, которая предназначена не тебе...

Можно выйти на улицу, пойти к морю или забрести в лес. Шум ветра и воды, листвы и проводов, гудящих в бессильном напряжении передать кому-то спасительную информацию. Слишком велико сопротивление. Слишком далеко расстояние. Слова не долетают до того, кому предназначены. А если долетают, то потерявшими тепло губ, исторгнувших их, испарившими влагу языка, с трудом облекшими их в звуки, рассеянными в атмосфере непонимания бессмысленными а-о-у-ы...

Белая стена с крестом оконного переплета. Марлевая штора на всегда открытой двери в больничный коридор жизни, по которому бродят сумасшедшие с бритвами в руках. Медсестра Ира Данашвили, в разрезе белого халата которой видны маленькие холмы Грузии с тенями ночной мглы... Слова всесильны, но не могут передать ничего, кроме вопля о жажде любви. Любви, не выражающей себя словами, глазами, жестами, касаниями, проникновением. Любви как воздуха, без которого нет жизни, и воды, бормочущей бессвязный бред... Когда тебя нет, а тебя нет постоянно, я не живу...

Тебя не будет никогда. Ты не есть. Ты выдумана мной и моей больной тоской о тебе. Иногда мелькнет в небе тень летящих парусов — это ты. Иногда прохладная ладонь ляжет на горячий лоб — это ты. Иногда слезы обожгут глаза — это ты...

Я ничего не могу тебе высказать, хотя сгораю от желания сделать это. Моя любовь к тебе сильнее меня. Она невыразима — словами, глазами, губами. Она — ком, стоящий в горле. И только последний хрип умирающего и его счастливая улыбка избавления от мук смогут что-то тебе объяснить. Но и то, наверное, не все... И... Я не отправлю это письмо, потому что не знаю, кому его адресовать...»

21

Ни у какого возраста нет преимущества, думал Илья Владимирович, медленно бредя по туманному ночному городу. В чем, скажем, преимущество мое перед Наташей, или ее передо мной? Я вижу все ходы, которые она делает и сделает через пять и через десять лет. Ну и что? Я в десять раз умнее Крокодилова, в пятьдесят — тоньше, интересней, сложнее его, но отсасывает она сейчас именно ему, а не мне. И в этом нет противоречия, потому что женщина всегда инстинктивно предпочитает каменную надежность стоеросового дуба непредсказуемости и зыбкости моря. Наташа немного застала меня врасплох с предложением родить ребенка. Но это только потому, что я позволил себе расслабиться, выпустить ситуацию из-под контроля. Хотя и этот ее ход читался без больших умственных усилий. Ребенок ей от меня не нужен. Ей нужен способ закабаления меня, приватизации меня, получения в частную собственность моей уникальной индивидуальности. Это смешно. Никого и ничего нельзя иметь целиком. Право иметь можно, но это и все.

Странно другое. Понимая жизнь, ее немногочисленные варианты устройства, ее сюжеты и законы, по которым они строятся, я не иду на прагматичные, рассудочно взвешенные варианты, а всегда выбираю путь опасный, трудный, обманчивый, но манящий приключением, неизведанностью, непознанностью. Что познавать-то, Господи! Все так просто. Есть простые половые желания, потребность в самоутверждении, в доказательстве необходимости собственного существования. Наиболее убедительные доказательства дает мужчине — женщина, женщине — мужчина. Все остальное — производные. Не может отвергнутый любовник, человек, лишенный любовного признания и призвания любить, стать суперпрофессионалом в своем деле. Он, конечно, может компенсироваться в работе, но только отчасти. Потому что у него не будет могучей духовной и сексуальной подпитки. Двигатель прогресса — любовь, а не реклама или наука. Это настолько очевидно, что не требует аргументов. Аксиома. Но почему мне всегда любви не хватает? Даже когда я захлебываюсь ею, тону в ней, мне ее мало. Может быть, потому, что любовь коротка, быстро исчерпывает свой потенциал, расходует энергию? Есть для меня некая в этом загадка. Я нечетко представляю разницу между любовью мужчины и женщины. Женская любовь, вероятно, более цельна и безрассудна, в ней больше самоотдачи, самозабвения, верности, безоглядности. А мужская, вероятно, добычлива, работает не только на отдачу, но и на приобретение, преумножение качеств и количеств. В какой-то момент они уравновешиваются в потенциале, в мощности заряда, наступает краткий миг идеальной гармонии, а потом равновесие нарушается. За счет чего или кого? Кто несет потери и убытки? Меня любили многие, и я любил многих, но ведь я не насытился, не удовлетворился пережитыми любовями, не приобрел уверенности в том, что все лучшее уже познано и нечего страдать из-за упущенного, улетевшего по ветру. Чего же я хочу? Куда лечу? Почему мне все время чего-то мало?

22

— ...Что произошло на дне рождения Жорки?

Почему я там оказалась, не знаю. Было очевидно, что пригласили больше мою подружку, чем меня. Может быть, она попросила, чтобы я ее сопровождала. А, скорее всего, просто был свободный вечер. Илья... Я его почти забыла. Он растворился в многоликой толпе мальчиков, которые меня любили и с которыми я была в той или иной степени близка. Я даже не помнила, было у нас с ним что-то или нет. Он, прежний, остался в таком далеке, что я не сразу его признала. По сути, это был новый для меня человек.

Мы случайно оказались рядом за столом. Когда его назвали по фамилии — Замошников, я вспомнила, что когда-то слышала ее. Она мне понравилась, необычной показалась. Получилось так, что я как бы заново с ним познакомилась. У нас завязался очень приятный разговор. Я отметила, что его речь заметно отличается от той, к какой я привыкла в своем окружении. Это трудно объяснить. Интонация, голос, темы, выражение лица — это все соединяется, когда человек говорит. Я почувствовала, что мне вообще приятно находиться с ним рядом. Но просто приятно, без выводов. У меня все было прекрасно. Мне ни от кого ничего не надо было. Он меня пригласил танцевать, причем сделал это как-то неловко, вроде «ну, пошли, что ли«. Но когда мы оказались близко друг к другу, произошло нечто — то, что происходит между двумя, когда они попадают в одно душевно-чувственное поле. Он так меня обнял, и так прижал к себе, что я не могла не откликнуться. Это был миг, но в нем оказалось так много, что этот миг определил, наверное, все дальнейшее.

Я еще плохо понимала, что происходит. Они пошли меня провожать, а я шла ночевать к другому... По дороге мы разговаривали, и мне было так хорошо, так по-настоящему. Помню, что у подъезда я его поцеловала. Потом был следующий день, и еще один. Он смотрел на меня, и было что-то в его глазах такое, что оторваться от них я не могла. Он меня завораживал. Не могу сказать, что мне чего-то с ним хотелось. Но меня тянуло к этому грустному мальчику, как никогда ни к кому. Я пыталась сопротивляться, потому что у меня все хорошо, глубоко, сильно было в то время и с последним моим, до Ильи, мужчиной. Я жила с ним уже полтора года, очень была к нему привязана, любила его. И вдруг Илья. Человек из другого мира, непонятный, но близкий и родной до боли, ни на кого до него непохожий. Больше всего меня поражал его запах. Я не знаю, как это определить. Но так не пах ни один мужчина ни до, не после него. Это запах чистоты. Причем не только телесной, хотя Илья настоящий маньяк мыла, полотенца и мочалки. Это запах чистой души, внутреннего света, обещания какого-то неземного блаженства. Я в полном смысле сходила с ума от его запаха. Я растворялась в нем, теряла волю, готова была идти за ним куда угодно, только чтобы снова и снова ощущать его.

Мы с ним много гуляли, разговаривали. Было не просто сближение, не просто соединение двух душ, а полное их слияние. Мне хотелось сцепиться с ним руками и никогда не расцепляться. Он меня обнимал очень нежно, но сильно. Казалось, что у него столько внутри, столько всего даже в его молчании, что разматывать это жизни не хватит. Мы с ним целовались и, помню, меня поразило, когда он сказал, что я не умею целоваться. До него я об этом не задумывалась...

Мы ночевали у моей подружки, лежали, обнявшись, но не раздетые, я чувствовала, как он напряжен внизу, как крепок, но не мыслила, что этим можно воспользоваться. Это было лишним. По его поцелуям, по тому, как он меня ласкал, я понимала, что он не мальчик, а мужчина, причем чувствующий женщину, знающий, как с ней обращаться. Но он был невероятно нежен ко мне, удивительно бережен. Он не мог ничего сделать без моего согласия — во всяком случае, так мне казалось. Еще мне казалось, что такого необыкновенного, чистого, проникающего во все поры тела, во все уголки души чувства у меня не было никогда. Я не очень представляла, какой силы чувство возникло у него, не понимала, насколько это у него глубоко и трагично. Я это поняла только незадолго до его возвращения в воентех.

Мы сидели на берегу, смотрели на небо, он рассказывал, как называется то или иное созвездие. И вдруг я почувствовала на руке горячую каплю и увидела его мокрые глаза. Это меня потрясло. Я чуть не умерла от пронзительного понимания происходившего с ним. Тот вечер все и решил. Мы с ним напились по причине какого-то горького счастья, ночевали на берегу, а утром он взял меня за руку и повел к себе домой. Я еще не протрезвела, шла за ним, подчиняясь его силе и уверенности. Мы все сказали друг другу. Он решил, что я перееду жить к ним. Я его уже любила. Я любила только его и больше никого на свете.

Было, правда, где-то глубоко внутри странное ощущение, что не надо бы ему меня покидать, возвращаться на свой дурацкий остров, что я не смогу без него. Точнее, что я не смогу долго одна. И еще я понимала, что не изжила прежнюю любовь. Они оба жили во мне, не пересекаясь, как параллельные миры. И переехать в дом Ильи я не смогла — что-то там не принимало меня, и я это чувствовала. Еще боялась того, что может со мной произойти без Ильи. Я знала, что мой любовник будет искать меня. И не была до конца уверена, что откажусь от него...

Илья уехал. Я оказалась беременна — тот, с кем я жила, считал, что женщина сама должна заботиться о своей безопасности. Сделала аборт. Чуть не умерла. С Ильей происходило что-то страшное. Я его не видела, но друзья говорили, что дела у него плохи. Это был какой-то кошмар. Я совершенно не знала его жизни, не понимала условий, в которых он находится. Его молчание в ответ на мои письма и звонки воспринимала как отказ в общении. Я почувствовала себя брошенной, преданной, обманутой. Прежний, Игорь, видел, что со мной что-то происходит. Он сходил с ума. Приходил ко мне домой, падал на колени, просил быть его женой. Но было уже поздно. Для меня вопрос был решен — Илья, только он и никто другой. Но он пропал... И как-то поздней осенью я опять встретила Игоря... Мы сидели на скамейке, он говорил о своей любви. Я видела, что он на самом деле сильно страдает. И с того момента все с ним медленно начало восстанавливаться. Безумно рада моему возвращению была его мама. Он был очень внимателен и хорош со мной. Но я все же держала какую-то грань и никогда больше не сказала ему ни одного слова любви. Теперь уже я вела себя, как хотела. Теперь уже я его обижала. Теперь уже ему было тяжело. Даже традиционная близость с ним перестала приносить мне удовлетворение.

Только гораздо позже я поняла Илью, его тогдашнее состояние, мотивы его поступков. А тогда чувствовала горечь и обиду на него, оставившего меня в полном неведении. Это было страшное время. И это было время отчаянной любви на расстоянии, которой у меня не было никогда. И был еще его отпуск, его отчужденность, невосприимчивость им меня, его пьяный бред, который я и воспринимала именно как бред, но пробиться к нему, достучаться до него не могла. Я так его любила, так хотела с ним всего, но не могла сделать первый шаг, что-то меня останавливало. В тот момент я опять была беременна, и вообще все было черт знает на что похоже.

Он уехал в Прибалтику, и мне казалось, что все кончено, опять я пострадала за свою доверчивость, влюбчивость, открытость. Но он оттуда стал писать, и я увидела его заново, поняла, что ничего не кончено, воспряла духом. И вдруг он опять замолчал. Это был уже что-то запредельное. Я не знала, что с ним произошло в его городе под липами. Я ждала его, как сумасшедшая. А он пропал. Когда я от его мамы узнала, что случилось, мне не хотелось жить. Во мне все болело от любви к нему, жалости, боли, обиды. Мне казалось, что он не должен был так поступать по отношению ко мне, не должен был ни во что ввязываться, если любит меня. Выдержать все это было страшно трудно. И сегодня я думаю, что только присутствие Игоря в какой-то мере спасало меня. Он был, как баланс для канатоходца, идущего под куполом на огромной высоте. Хотя он тоже был абсолютно ненадежен. У него в это время были другие женщины, с некоторыми я буквально сталкивалась в дверях. Это невозможно рассказать. И я не знаю, как тогда выжила. Такой муки я еще не испытывала...

Накануне приезда Ильи я видела сон. Будто сижу в вагоне поезда. По проходу идет Илья. Поезд качает, он идет, держась за стенки. На нем белая рубашка и черные брюки. Но лица на нем нет — какая-то нечеловеческая, обугленная маска. Он смотрит на меня с ненавистью и проходит мимо. Я начинаю задыхаться, рыдать, звать его, но он меня не слышит или не хочет слышать...

Я тогда не могла истолковать этот сон. Но где-то внутри поняла, что все, связанное с Ильей, будет для меня большим испытанием...

23

Илья Владимирович позвонил в дверь своей квартиры. Он пришел сюда, потому что не было у него в этом городе ни друга, ни подруги, к которым можно было бы прийти и остаться, ничего не объясняя. Анна открыла. Она была в оранжевой, полупрозрачной, широкой и длинной хламиде, с очками на носу и книгой в руке. Взглянула на него со спокойным интересом, внимательно, мягко и сочувствующе.

— Что так рано?

— Соскучился по дому, — ответил он, и это было правдой. Только дома ему бывало до конца хорошо. Не всегда, но по большей части.

— Ужинать будешь?

— Да, есть хочется ужасно.

Пока он переодевался и умывался, Анна разогрела в микроволновке картошку с грибами, отварила пару сосисок, накрошила в миску зеленый лук с яйцами, залила их майонезом, застелила на кухне стол красивой черной с красными цветами салфеткой и даже достала из холодильника бутылку водки.

— Это тебе, — вручил Илья Владимирович жене небольшую вазу необычной асимметричной формы, коричнево красно-синюю, шершавую, с выпуклыми глянцевыми сиреневыми цветами.

— Какая красота! — восхитилась Анна. — В «Лавке художника» купил, на Невском?

— Нет, в Риге.

— Ты и там успел побывать?

— Да, съездил на пару дней. Что мне было делать в Питере? Ходил, ел, пил, спал, смотрел телевизор, читал газеты. Там другая жизнь, у всех свои проблемы, какая-то постоянная озабоченность на лицах. В Прибалтике по-другому, но я ее после города под липами не выношу, хотя и тянет что-то. А у тебя что новенького?

— Каждый день что-нибудь новенькое. Люди идут, тащат ворох слез, обид, горя, глупостей, мотки издерганных нервов. Проводила психотренинг с безработными. Сегодня одна мама привела девочку одиннадцати лет. Застала ее, как она сказала, с соседским мальчиком, старше ее. Лица у обоих были красные, напуганные, глаза прятали. Она заподозрила, что дочка занималась с ним любовью, устроила ей допрос с пристрастием, надрала уши, хотела проверить на сохранность девственности. У девочки, естественно, случилась истерика, она заперлась в ванне, пыталась выпить какие-то таблетки. Сначала поговорила с девочкой, успокоила ее. Потом устроила выволочку маме. У девочки начинается переходный возраст, ее влечет к мальчикам, она проходит первые проверки на женственность, чувственность. Маме спокойно бы все ей объяснить, подбодрить, приблизиться к дочери, а она ей уши дерет. Прямо, как моя в свое время...

24

Относительно одиннадцати женских лет Анна абсолютна права, неожиданно вспомнил он очень далекий случай. Это действительно какой-то критический возраст, когда в девочке просыпается женская сущность, еще таковой не осознаваемая, но физиологически уже ощущаемая и главное с потребностью испытывать то, что испытывает в сексе взрослая женщина.

...Родители вывезли его после окончания седьмого класса в небольшой курортный городок на Кавказе. Они поселились в доме, стоявшем в большом и пышном саду. Там росли такие диковинные штуки, как инжир, туя, виноград, персики. Хозяйка дома одна воспитывала двух девочек — трех и одиннадцати лет. Сама она с утра убегала в больницу, где работала медсестрой, и возвращалась уже по темноте. Раза два или три в неделю дежурила по ночам. В соседних домах тоже жили люди с детьми — хозяева и отдыхающие. Всего собралась детская компания человек из десяти разного возраста. Илья был старше всех, хотя и не намного. Любимая игра заключалась в следующем: надо было угадать, в чьи сложенные лодочкой ладони ведущий положил монетку. Задача обладателя монетки состояла в том, чтобы на счет «раз-два-три» вскочить со скамейки, а остальных удержать его. Сад освещался только звездным небом и светом окон, пробивавшимся через листву. Удержать того, кто хотел бы вскочить, можно было одним способом — раскинув в сторону руки. Илья ждал вечера и начала игры, когда можно будет раскинуть руки и ладонями прижать их к груди сидевших по сторонам девочек. Одна, приезжая, была малышка, совершенно плоская и никак на прижимание ладони к ее груди не реагировавшая. А вот соседская девочка...

Для своих одиннадцати лет она была довольно пухленькая, с приметными бугорками начавших расти грудок, и Илье, имевшему право во время игры безнаказанно лапать ее, это доставляло ни с чем не сравнимое волнение и наслаждение. Его, только начавший темнеть и обрастать по верху пухом член, стоял беспрерывно. Он мастурбировал по десять раз на дню, пытаясь сбросить напряжение, но это не удавалось. Девочка благосклонно принимала его хватания в темноте, и тогда он пошел дальше.

— Давай играть в мужа и жену, — предложил он ей.

Она согласилась.

Дождавшись ухода мамы девочки на работу, они доставали из книжного шкафа медицинские справочники и принимались за изучение устройства мужских и женских половых органов, читали о венерических заболеваниях и патологиях беременности. Долго выдерживать это не было никаких сил и Илья убегал в надворную постройку на две кабинки, где избавлялся от муки стояния.

— Почему ты так часто бегаешь в туалет? — спрашивала девочка. — У тебя, что, понос? Хочешь, я тебе черемуху заварю?

Потом они уходили с утра в горы, находили укромную лужайку, девочка ложилась, и Илья начинал ее целовать. Сначала легко — в щеки, шею, не скрытое тонкими лямками легкого сарафанчика плечо. Потом добирался до губ, сосал их вместе и по одной, просовывал в рот язык, засасывал в свой рот ее узкий, острый, пахнущий ягодой язычок. Член уже стонал от напряжения. Он опять был вынужден убегать в кусты. Быстренько избавлялся от избыточных атмосфер и возвращался к «жене».

Второй фазой было раздевание. Он стягивал с ее плеч сарафанчик и принимался гладить и целовать маленькие грудочки — такие прекрасные, нежнейшие, мягонькие, с острыми розовыми сосочками, что через пять минут опять опрометью кидался в кусты, чтобы не взорваться.

Девочка играла роль ворчливой жены, допускавшей мужа до себя, только если он выполнит ее указания — собрать ягоду, подмести двор, нарубить дров для летней печки. Она повторяла, возможно, свою мать, от которой сбежал с заезжей курортницей муж. Но Илье нравилась его мужская роль, а главное — ожидаемая впереди награда. Это самоистязание продолжалось довольно долго. Однажды он зашел к девочке домой, когда она купала младшую сестренку.

— Посмотри, какая у нее смешная писька, — сказала девочка.

Она положила сестренку на накрытый простыней стол и стала вытирать ей между ножек. Илья подошел и склонился, пристально вглядываясь в то, что было для него запредельной тайной.

— У меня уже совсем другая, — похвасталась девочка. Волосики растут.

— Покажешь? — обмирая от страха и желания увидеть, спросил он.

— Проказник! — притворно рассердилась девочка. Столько дел в доме, а он только об одном и думает.

Ему пришлось вымыть пол, наносить воды, нарубить дров, почистить котел, прежде чем девочка сняла трусики и легла на кровать. Он стоял перед ней на коленях и не смел прикоснуться к пухленькому пирожку с трещинкой и несколькими прозрачными волосиками на выпуклом бугорке. Наконец решился, потрогал одним пальцем, провел по трещинке, положил сверху ладонь и прижал ее. Это было так потрясающе ново, страшно, интересно, волнующе, что он кончил без искусственных манипуляций и впервые, пожалуй, с излиянием семени. Это было еще одно потрясение, посильнее всех предыдущих.

В этом сладком безумии прошло все лето. Перед отъездом они с девочкой процеловались всю ночь, оба плакали и обещали писать друг другу, клялись встретиться и пожениться. Вера в эту клятву была несокрушимой, но забылась через неделю. А главное, озабоченному собственными сексуальными открытиями, ему тогда и в голову не пришло подумать или спросить, почему девочка разрешала ему целовать и трогать себя, что она при этом чувствовала, и только анин рассказ приоткрыл ему глаза на эту женскую тайну...

25

Они с Анной беседовали полночи, постепенно приканчивая бутылку водки. Жена говорила:

— Я тебя очень хорошо понимаю, Илья. В твоем возрасте совершенно естественно влюбляться в молоденьких девочек — это природа. И люби ты их ради Бога, но не давай себя охмурять, уводить, не теряй достоинство и рассудок. Твоя Наташа — инстинктивная ведьмочка: она наложила на тебя сглаз. Это такая чисто женская штучка: как наркотик, как гипноз, как веревочка на шею. Я познакомилась с ней и ужаснулась — на что ты мог попасться! Кожа да кости, трусливая, хитрая, глазки бегают. Как она юлила, как она тебя сдавала по всем статьям! И не любит она тебя вовсе, и это ты сам навязался на ее голову, и как избавиться от тебя она не знает, и вообще пьяниц не выносит. Понимаешь, что произошло? Как ты мог вляпаться? А теперь посмотри на меня. За всю нашу жизнь я хоть раз дала тебе повод усомниться в моей любви? Я хоть раз тебя предала? Да, были разные дела, заходы и улеты. Но только тогда, когда ты сам меня ногами выпинывал из своей жизни, когда в мертвеца превращался, в чудовище бесчувственное...

— В чудовище я, кстати, по твоей милости превращался, — ворчливо встрял в монолог Илья Владимирович.

— Не будем сейчас об этом, — в присущем ей аннигиляционном духе, уничтожавшем в прах аргументы собеседника, ответила Анна. — Но что бы с тобой ни происходило, каким бы ты ни был, я тебя любила. После того, как мы встретились, любила всегда и только тебя. Так?

— Да вроде так, только все равно ты от меня почему-то все время ускользала.

— Это уже проблема твоего восприятия. Никуда я не ускользала. Ты сам не хотел меня понимать и брать такой, какая я есть. Выдумывал себе что-то постоянно. Поэтому прошу тебя, Илюша, не обижай меня, пожалуйста. Трахаться захочешь — трахайся на здоровье. Но не говори, что это у тебя любовь. О том, что такое любовь, может знать только женщина, прожившая с тобой тридцать лет...

После этих слов она отправилась в ванную и спать, а он, подождав, когда она заснет, тоже лег под ее теплый бок, уткнулся носом в плечо и долго еще лежал, пытаясь понять, почему он такой уродился, что в нем сопротивляется дарованному счастью, почему он не умеет жить просто, вечно ищет приключения на собственную задницу?.. И в этих приключениях еще и мучает окружающих.

26

...Когда он вернулся домой из госпиталя, где пролежал три с лишним месяца, у него в кармане было сорок пять рублей, заключение военно-врачебной комиссии об инвалидности второй группы и негодности к строевой службе в мирное время и полная каша в голове. Он ничего не хотел. Не представлял, как будет жить дальше. Его душа была тупа и холодна, как пень в тридцатиградусный мороз.

Дома он застал сборы к отъезду. Отца подкосили выступления сына — он перенес тяжелый инфаркт, ушел в отставку и собирался переехать с семьей на постоянное место жительство в центральную Россию. Илья попытался почувствовать себя преступником, но это ему не удалось. Его только спросили: «Ты с нами едешь, или остаешься?». Он ответил, что пока посторожит квартиру, а там видно будет. Занялся оформлением документов на увольнение в запас и получение пенсии. В воентехе ему даже предложили на следующий год защитить диплом, но он от этой перспективы наотрез отказался — засратой службой был уже сыт по горло.

Мучили жестокие головные боли. Непредсказуемо стала вести себя водка: он мог выпить литр и остаться трезвым, а мог отрубиться с двухсот граммов и три дня лежать в полуобморочном состоянии.

— Почему ты не звонишь Ане? — спросила как-то мама. Она сюда частенько одно время забегала, все спрашивала о тебе. Потом, правда, все реже. Последний раз была за несколько дней до твоего приезда, спрашивала, когда ты будешь. Очень волновалась. По-моему, ей плохо. Ты ей что, не писал?

— Крайне редко и ничего конкретного — так, общие рассуждения по поводу паскудства жизни.

— Она тебя очень ждала. Илья, может, это не мое дело, но в твоем положении брать женщину с ребенком...

— Не надо, мама. Никто никого никуда не берет. И вообще, это мои дела. Сам разберусь.

— Ты уже во многом разобрался. Как ты жить собираешься, Господи? Ни образования, ни здоровья. Поехали с нами, сынок, — мама заплакала. А он, не выносивший женских слез, ушел, хлопнув дверью.

Он и сам толком не понимал, почему не звонит Анне и не идет к ней. Чувство его к ней не умерло, нет, но как-то обгорело, зачерствело, скукожилось. И вместе с тем очень хотел ее увидеть. Но как это сделать, с чем прийти? Невозможно было и подумать, как жила она в перерывах между их встречами-вспышками. Молодая, женственно жаркая, увлекающаяся. Да и ребенок о чем-то говорит. Не могла Анна родить Антошку от нелюбимого человека. Значит, было у нее помимо Ильи много такого, чего он и примыслить не может. Она — живая. Она похлеще Ленина живее всех живых. И с кем она была во время его отсутствия? Это он в очередной раз потерял свободу, был засунут в госпитальную клетку. А она-то гуляла на воле, делала, что хотела. Нельзя же представить, что целыми днями сидела над письмами к нему и горевала. Да уж, конечно, Анечка, Аня, Анюта, Анюшечка...

То, как он жил, взращивало в нем неподъемный комплекс вины. Что бы ни происходило, по раскладу виноватым всегда оставался он — перед Алёнкой, перед папой с мамой, перед Анной, перед служебным долгом и обязанностями. От всего это надо было как-то отвязаться, получить освобождение, но как, он не знал. И теперь, отдаляя встречу с Аней, страшась этой встречи, потому что не представлял, что ему делать с ней, с собой, он опять погрязал в безысходной виноватости перед всеми. Выпив для храбрости две бутылки розового вермута, он с десятой попытки попал пальцем в кнопку звонка квартиры номер 15. Открыла анина мама. Она удивленно воскликнула:

— Смотрите, кто приехал!

Из комнаты в прихожую выбежала Аня. Она замерла только на долю секунды, но он успел увидеть в ее глазах взрыв любви, радости, облегчения. Она бросилась ему на шею, поджала ноги, повиснув на нем и целуя, как безумная:

— Илюшечка, родной мой, вернулся, любимый...

Она схватила его за руку и вытащила на улицу.

— Куда мы?

— Туда, где сможем побыть вдвоем.

Это была та же квартира ее подружки-блондиночки. Они втроем пили из трехлитровой банки «Бело мицне» и ели приготовленные девчонками баклажаны. Аня не сводила с Ильи счастливых глаз, просто обливала его горячими волнами любви.

— Вы, как два ненормальных, — сказала подружка. — Рядом с вами можно свариться вкрутую. Собрала сумочку и ушла.

Аня бросилась к нему, быстрыми, неловкими поцелуями покрывая его лицо, руки:

— Как я скучала, как я скучала — ты не представляешь! Ждала и не верила уже, что ты когда-нибудь появишься.

Ее страсть, ее шепот, ее близкий запах, ее губы... Он резкими движениями стал срывать с Ани одежду, она помогала ему, вытискиваясь из нее, как змея из старой кожи. Желание было так велико, что он потерял ощущение реальности. Аня, Аня, Аня, Аня! Исчезающая, далекая, недоступная. Мечта и мука. И сейчас так близко, что сердце стучит в сердце, рот дышит в рот, потерявшие разум руки не могут — жадные — оторваться на секунду от ее гибкой спины, нежных плеч, мягких, податливых грудей. Выучить ее наизусть, запомнить в мельчайших подробностях, пропитаться ее запахом и теплом. Моя, моя, моя! Обжигающая, отзывчивая, идущая навстречу, забывающаяся, стонущая, мечущаяся. И при этом ничуть не развязная, а отчего-то скромная и робкая, где-то даже неумелая. Ему показалось, что она в путах каких-то стереотипов, словно не очень доверяет ему в желании и способности сделать ей хорошо, и поэтому самоуглублена, сосредоточена на себе. Как ты можешь мне не доверять, мелькнуло у него, да я распнусь, вывернусь наизнанку, но не позволю тебе остаться со мной без последней радости. Для меня это в тысячу раз важнее моих собственных ощущений. Ты будешь у меня петь и плакать от счастья. Я вылюблю тебя, милая, как солнце траву, дождь пустыню, как мать ребеночка... Он почувствовал, что тоже может дать ей нечто — не только она ему:

— А ты ничего...

Она задумчиво посмотрела на него и тихо сказала:

— Боже, как я тебя люблю...

Они не отрывались друг от друга целый месяц. Илья не знал, что женщина может быть так близка, так откровенна и открыта, что она может отдаваться с такой безоглядной страстью, что страсть эта может стать единственным смыслом жизни и заменить собой потребность дышать, есть, спать… В квартире на Дошкольной, где они спрятались ото всех и безвылазно провели неделю или больше, горел красный ночничок, за окном гремели трамваи и галдели пьяные. У них было только вино, булка хлеба и несколько банок баклажанной икры, которой они мазали друг друга и слизывали. Тогда впервые, пьяный от счастья, переполняемый любовью, он выпил ее устричную раковину, бархатную норку, замшевое убежище своего желания. Она вскрикнула, как ужаленная.

— Что с тобой?

— Я не знала, что это можно... Что это так... сильно... Ослепительно... У меня этого никогда не было...

Этого, может, и не было. Но было много чего другого, до чего им еще предстояло добраться.

27

Выдернуть их из любовного омута смог только наступивший, наконец, отъезд родителей Ильи — кто-то передал, что его разыскивает мама. Когда он утром появился дома, она сказала:

— Мы завтра уезжаем, сынок. Ты нас совсем забыл...

— Я женюсь, мама, — вдруг выпалил он, хотя конкретного разговора у них с Аней об этом не было. — Сегодня!

— Как это — женюсь?

— Готовь стол, мы придем на обед!

Он помчался к Ане:

— Ты говорила, что мама твоей подружки работает в загсе...

— Да. А в чем дело?

— Паспорт у тебя с собой?

— С собой.

— Поехали!

— Да куда, объясни, ради Бога?

— Расписываться, балда! Пока ты опять куда-нибудь не пропала. Понимаешь, Анна, я не имею права упускать женщину, которая устраивает меня по всем статьям.

— Ты правду говоришь, Илюша?

— Правдивей не был никогда. Отвечай, ты хочешь быть моей женой?

— Да. Больше всего на свете...

Знакомая — в нарушение всяких испытательных сроков и правил — оформила за пару часов их брак и усыновление Ильей Антона. Так он обзавелся сыном. За обедом папа выпил две рюмки коньяка и запел «Прощайте, скалистые горы, на подвиг Отчизна зовет...«. Мама Ильи почти все время плакала. Анина мама сидела слегка оглоушенная, как попавшая на партсобрание инопланетянка. Она сомнамбулически переводила глаза с Ильи на дочь, с нее — на Антошку и вдруг с присущим ей тактом брякнула:

— Какая удача! Илья блондин, и Антоша блондин. Как настоящие отец и сын!

— А мы и есть настоящие, — жестко сказал Илья.

Они таки поразили своим молниеносным браком ветхозаветные представления старшего поколения о том, как это делается в приличных семьях. И им страшно хотелось в постель...

Событие «Сериал»

«Есть познанное, и есть непознанное,

а между ними — двери...»

Дж. Мор

1

По роду занятий Илья Владимирович часто посещал библиотеки — знакомился с новинками художественной литературы и критики на нее в толстых журналах, листал подшивки газет, брал литературоведческие книги и справочники. Особенно приятно и полезно работалось ему в библиотеке Дома офицеров. Помимо прочего, причиной была заведующая читальным залом Ксения Сарнова, миловидная скромная женщина, хрупкая, с маленькой грудью и мальчишескими бедрами. Правда, у нее были большие серо-голубые глаза, в которых много чего таилось загадочно женского. И еще у нее были великолепные ноги — прекрасной лепки, гладкие, летом всегда шоколадно загорелые.

Ксения знала всех посетителей, и Илья Владимирович нередко подолгу с ней разговаривал. У них было много общего в литературных вкусах, она всегда придерживала для него, первого, свежие номера журналов. Он испытывал к ней человеческую приязнь и симпатию, хотя глаза и ноги Ксении иной раз будили в нем и другие чувства.

Небольшой женский коллектив библиотеки жил одной семьей, в которой отмечаются дни рождения друг друга и детей, происходит обмен рецептами лечения простуды и выпечки незаурядных пирогов, обсуждаются житейские дела, находят утешение и поддержку. Илья Владимирович ходил в библиотеку примерно год, когда однажды в августе его пригласили на собиравшуюся там женскую вечеринку. Пригласила заведующая библиотекой:

— Заходите к нам сегодня. Мы премию получили. Девочки пирогов напекли. Посидим, поговорим. Вы — наш самый преданный клиент, к тому же интересный мужчина. А в нашем коллективе с этим большой дефицит...

Он купил бутылку коньяка и бутылку шампанского, букет роз, коробку конфет и заявился. «Девочки» в возрасте от двадцати до шестидесяти и числом восемь сидели в закрытом для посетителей большом читальном зале за обильно накрытым столом. Илья Владимирович раскланялся и сел на углу рядом с Ксенией. Была приятная беседа, Илья Владимирович удачно шутил, слегка выпивал. Ничего необычного — просто хороший вечерок. Он вышел покурить, следом за ним вышла Ксения. Он поднес ей зажигалку, она наклонилась к огоньку и вдруг, без всякой причины, озорства или прихоти ради, поцеловал ее в макушку, пахнувшую нагретой солнцем ромашкой. Она замерла, подняла на него глаза:

— Вы зачем это сделали?

Вместо ответа он привлек ее к себе и поцеловал в оранжевые губы долгим, сильным, настоящим любовным поцелуем. Она стояла с опущенными руками, покорная, не отталкивающая его, но и не отзывающаяся.

— Помада пропала? — спросила.

— Вся, как будто ее и не было.

— Дайте платок, пожалуйста.

Она вытерла губы.

— Что вы хотели этим сказать?

— Я хотел этим сказать, что вы мне давно нравитесь. Что вы интересный человек и привлекательная женщина. И вообще, я люблю, когда волосы пахнут ромашкой, а губы — апельсином.

— Откровенность за откровенность, Илья Владимирович.

— Ксения, давай — Илья и на ты, хорошо?

— Хорошо, Илья. Я смотрела на тебя весь этот год. Ты казался мне человеком из другого мира — умнее меня, значительнее, глубже, занятым серьезным делом. А я простая библиотекарша, пусть и с высшим филологическим образованием. У меня никогда не было других мужчин, кроме мужа. Ты — первый, кому я позволила себя поцеловать. Потому что ты мне тоже нравишься...

Илья Владимирович тогда не знал, что его связь с Ксенией будет тянуться годы и годы, параллельно семейной жизни и превратится в некий эрзац-брак, замену или подмену трудным отношениям с Анной. Его не то чтобы так уж сильно влекло к маленькой библиотекарше, просто отыграло мужское самолюбие — кому не приятно услышать в свой адрес приятные слова. А в тот вечер они пошли гулять по берегу. Она рассказывала о себе. Он слушал, не принимая близко к сердцу ее проблемы и выискивая местечко, где бы они могли присесть, а то и прилечь. Но ничего не произошло.

Они встречались еще несколько раз, целовались, он чувствовал, что Ксения все сильнее привязывается к нему. Илье Владимировичу это доставляло большое внутреннее удовлетворение. Он жить не мог без признания его достоинств, проявления симпатий, похвал, выделения его из толпы и восхищения. А Ксения на проявления чувств не скупилась. Она расточала ему комплименты, расстегивала рубашку и не оставляла на его мускулистой, но безволосой груди ни миллиметра, лишенного поцелуя. Это походило на забытую им юношескую, романтическую духовно-чувственную связь, до поры до времени довольствующуюся малым.

Но однажды во время их очередной загородной прогулки по берегу моря пошел сильный дождь, и им пришлось спрятаться в полуразобранный старый дом, к счастью, еще под крышей, хотя без окон и дверей. Там, под грохот грома и магниевые вспышки молний, он без разговоров стянул с Ксении одежду, разделся сам и отлюбил ее раз, и другой, и третий на голых, грязных, мокрых досках пола. Первые два его захода она словно прислушивалась к себе, ужасно стеснялась, а на третий неожиданно распоясалась. До этого он никогда не слышал, чтобы женщина так орала — горлом, нутром, с подвывом, чтобы она так заходилась, билась, как эпилептичка. Ее реакция на обычное дело сильно удивила его:

— В чем дело, Ксения? Что с тобой?

Она лежала с белыми, закатившимися глазами, не реагируя на его слова. Ему стало страшно. Он приподнял ей голову и влил в рот немного коньяка из фляжки, которая всегда находилась у Ильи Владимировича при себе. Через несколько минут она смогла говорить:

— Тебе не понять. Вернее, я не смогу этого объяснить. Меня унесло. Я потеряла ощущение всякой реальности. Я слышала какой-то гул и видела ослепительные синие вспышки. Мне показалось, что голова у меня раздулась до размеров земного шара, а то место, где ты был, вывернулось наружу. Внутри меня несколько раз подряд — каждый следующий сильнее — произошли взрывы нестерпимой, судорожно-сладкой боли. Я думала, что умерла… Ты сам не знаешь, что натворил. С мужем я всегда доходила до какого-то потолка — очень низкого, оставалась в неудобном, скрюченном положении, но выпрямиться в полный рост никогда не удавалось. А ты меня просто выпотрошил. Я теперь без тебя не смогу. Без тебя и без того, что ты мне подарил...

С этого все и началось. Илья Владимирович зауважал себя еще сильнее, гордость за содеянное просто распирала его. Это же надо — открыть тридцатилетней женщине с двенадцатилетним стажем замужества откровение оргазма, да еще такого убийственного. Она действительно кончала по-страшному: по три-четыре-пять раз на один его. И каждый раз безумно кричала, дергалась и грызла то его пальцы, то угол подушки, то обломок доски.

В тот раз они тоже занимались любовью в предназначенном на снос старом двухэтажном деревянном доме. Ксения с момента начала их близости всегда носила с собой в сумке простыню и полотенце, которые расстилала там, где они оказывались. Эта доска была оторванной частью стены и торчала под углом рядом с ее головой, пока они убивали оставшуюся в доме ржавую железную кровать.

Он все придерживал ее голову, чтобы Ксения не поцарапалась об острый край доски, но не удержал, когда ей подкатило и она впилась в почерневшую от времени сосну острыми белыми зубами.

Она любила экзотику. Ей нравилось, когда он натягивал ее на кирпичах новостройки, а она наполовину свешивалась со стены с высоты восьмого этажа; когда они занимались любовью 23 февраля — при двадцатиградусном морозе, в центре города, во дворе магазина спорттоваров, за грудой пустых ящиков, на ее мутоновой шубе, раскидав метровый сугроб. Она хохотала и рвала зубами воротник, а он кончал и кончал, как юный гиперсексуал. Они еблись на груде автопокрышек, сваленных под стеной автобазы, в дровяных сараях, на складе вторсырья, куда влезли через разбитое окно. Воняло затхлостью, плесенью, лежалым тряпьем, а она устроила на нем скачки, извиваясь, как водоросль на течении, рвя на себе волосы и кусая губы. Они побывали на квартирах всех ее подруг и подруг подруг. Это были гостинки, каморки в трущобах, роскошные хоромы с кроватями белого дерева. Он неоднократно раскладывал Ксению на всех столах читального зала, которым она заведовала...

Она любила секс в любых видах и в любых местах. Прием гормональных противозачаточных средств приподнял и придал упругость ее грудям. Она дивно похорошела: разгладилось лицо, глаза горели, рот влажно блестел и был приоткрыт, словно всегда готовый к приему горячего и твердого мученика любви. Иногда они встречались часто. Иногда по несколько месяцев не виделись. Она дважды делала от него аборт, потому что категорически запрещала кончать куда-нибудь, кроме ее влагалища.

— Как ты не понимаешь, — возмущалась она, когда он пытался иногда выскочить из нее. — Это же самое калорийное, полезное и необходимое, что только могла придумать природа. В твоей сперме такая энергия, что я могу прожить месяц без пищи и воды только на ней одной.

Увы, кроме секса ей хотелось вместе с ним спать по ночам, ходить под ручку по улицам, сидеть за обедом в ресторане. А им приходилось таиться, скрываться, бродить по задворкам. Ксении хватало ума не раскачивать его семейную лодку, но время от времени в ней прорывалась женская тоска по Илье-мужу:

— Ты не представляешь, какой бы я была тебе женой, вздыхала она иногда, отдыхая после постельной бури.

— Ксения, мы же договорились...

— Нет-нет, Илюша, я ни на что не претендую, я просто мечтаю. Как мы с тобой поехали бы в отпуск, или в круиз, или просто выходили бы вечерком погулять по набережной, и все бы видели, какая мы счастливая и дружная пара.

— Ксе-ни-я!

— Ладно, Илюша. Я счастлива и тем, что есть. Но человек так устроен, что ему всегда хочется большего.

— И именно это, Ксюха, является главной причиной всяческих крахов. Нам с тобой будет хорошо до тех пор, пока мы не начнем требовать друг от друга большего. Сразу все станет трудным, сложным, запутанным.

— Плохо, что ты такой умный.

— Хорошо, что ты такая понятливая...

Это была странная связь — и по длительности, и по необычности территорий их любви, и по отсутствию самой любви в его понимании. Нечто горячительное, бодрящее, стимулировавшее активный обмен веществ, поднимавшее жизненный тонус. Был не только мощный секс, но и тепло хороших отношений, и понимание, и интересные беседы. Но ничего такого, что с Анной, с которой все было пронизано глубиной и страстью на пределе сил и чувств. Может, именно поэтому и держалась так долго в его жизни Ксения — с ней было легче, проще, понятнее. Она была верной и неприхотливой любовницей, не требовавшей практически ничего, кроме его высоко стоявшего инструмента. Она служила пластырем, оттягивавшим жар от воспаленной души, смягчавшим остроту болезненных ощущений, неизбежно сопровождавших его с Анной отношения. Но заменить Анну Ксения не могла. И никто не мог.

2

После отъезда его родителей они остались вдвоем, поручив Антошку бабушке. Примерно полгода они только тем и занимались, что совокуплялись. Они перепробовали все, что можно и нельзя. Они перенасытились сексом, обожрались им, как лакомка эклерами.

Но это был не просто разгул молодой похоти. Они раскрывались в любви, познавая друг друга и самих себя. Врал Герасим про знак равенства между любовью и еблей. На топчане у кочегара все было просто: поебался и забыл, как зовут, как выглядит та, что минуту назад была ближе всех в мире. А вот близость с Аней распаковывала его и ее, добираясь до сердцевины, до самых глубин. Это было похоже на раскопки, обнажение геологических и археологических слоев — вот черепки побитой глиняной посуды прежних лет, вот золотые украшения пережитых радостей, вот окаменевшие кучки дерьма оставшегося в прошлом страха и позора. Но, вынутые в минуты близости и предельной распахнутости, они переставали быть прошлым. Они становились настоящим.

Он обратил внимание на то, что, несмотря на всю свою страстность, Аня в постели мало что умела. Да, она была абсолютно естественна, искренна, откровенна в проявлении чувств. Но изощренность, тонкость, безграничное богатство оттенков и нюансов любовного наслаждения, казалось, впервые открывает ей он. Ему представилось, что ее знания случайны, схвачены ею самой, не переплавились в практическое совершенство; что ее феноменальная чувственность обещает при умелом обращении невообразимые перспективы. С нею надо было работать. И он ощущал себя наставником, которому достался гениальный ученик, не прошедший классической школы, а так, нахватавшийся где-то чего-то по верхушкам у нетерпеливых и мало думавших о подопечном учителях.

Чтобы возбудиться, им требовались все более острые и горячие стимуляторы. И в это же время у Ильи неожиданно опять возобновились так мучившие его прежде сексопатологические сны, прекратившиеся было. Это получилось само собой, словно бес-искуситель потянул его за язык:

— Анюта, — сказал он однажды, когда они лежали в полном изнеможении после очередной любовной схватки, — я тебе еще не говорил — боялся, что ты отправишь меня в дурдом. Но с тех пор, как я узнал тебя, меня затерзали странные, невыносимые сны. Я не знаю, как тебе об этом рассказать...

— Миленький, не бойся. Ведь это же есть? Есть. Значит, есть и какая-то причина. Может быть, я смогу тебе помочь. Ведь сны — это некая реальность, во всяком случае, они каким-то непостижимым образом связаны с реальностью. Или, вернее, с жизнью нашего подсознания. Фрейд на этом свою теорию выстроил. Что тебе снится?

— Я расскажу тебе несколько видений, и ты все поймешь. Самое плохое, что я не могу от них избавиться. Они преследуют меня, изводят. Я не понимаю, кто и зачем показывает мне какую-то молодую женщину. Очень, как бы это помягче сказать... Ну, такую... В общем, она все время с разными мужчинами. Я мог бы назвать ее беспутной, или проблядью. Но у нее всегда это непросто, с драматизмом, с каким-то душевным надрывом. Понимаешь, она не просто трахается направо и налево. Она почему-то делает это в моем присутствии. Я иногда дохожу до дикой мысли, что она это делает специально для меня, хотя меня при этом не замечает. Это, конечно, нелепо, но мне словно хотят объяснить, что может происходить с женщиной в мире и происходит. Чтобы я понял, что женщина может испытывать и испытывает. Что она чувствует. Для чего это мне, мужчине? Что я должен понять? Ну так вот...

3

Зал старого Дворца культуры моряков на Лермонтовской. Большеглазая стройная девушка в коротком платье распивает в туалете с подружками из горлышка бутылку портвейна и идет в грохочущий музыкой танцзал. На входе ее перехватывает долговязый парень невнятной внешности и ведет танцевать. Она раньше видела его — он подручный у районного авторитета, зовут его, как героя фельетона из журнала «Крокодил», Федя Веревкин. Я, кстати, знаю этого Федю в натуре. Он жил в нашем районе, пока не ушел на зону и там задержался. Из-за музыки неслышно, о чем они во время танца говорят, но у девушки начинают гореть глаза, она закидывает голову и хохочет. Следующий кадр начинается с темной дороги, по которой идет веселая компания из шести или семи пар. Последними в обнимочку идут Федя с девушкой. Они заходят в низкий, мрачный дом, похожий на воровскую малину, садятся за стол и начинают гулять. Много выпивки, смеха, веселой болтовни. Все остаются там ночевать. В углу скрипит кровать, на полу раздаются кряхтенье и стоны. Девушка с Федей лежат в углу на снятом с вешалки пальто, целуются, возятся, он залезает ей под блузку и юбку, она стонет, дергается, но когда Федя пытался снять с нее трусики и залезть между ног своим грязным, мокрым членом, она крепко сжимает бедра и мотает головой.

Потом почему-то сразу день. Та же компания, та же пьянка. Играет музыка, комната залита светом. А моя девушка при всех ложится с Федей на кровать, которая ночью предательски скрипела. Они укрываются с головой пыльным одеялом, он наваливается на нее... И вдруг я чувствую, словно я сам эта девушка, как что-то во мне лопается, обжигает, по ногам течет горячая жидкость, и меня охватывает незнакомая прежде гордость: я — женщина. Федя тут же становится мне противен, я его отталкиваю и убегаю. По улице иду со вскинутой головой. Мне кажется, что все видят, какая я вся из себя теперь новая, взрослая, понимающая. И в это же самое время, чувствуя то, что и девушка, я остаюсь собой, но почему-то я при этом ворон, потерявший голос, разеваю клюв, напрягаюсь, кричу, но прокаркать, как мне страшно, не могу...

Аня, голенькая, слушала Илью, прислонившись к спинке кровати, часто затягивалась сигаретой и смотрела в темное окно. Правой рукой машинально играла с его членом, от чего тот вновь стал подавать признаки жизни.

— Еще, — потребовала, когда он закончил рассказ. Голос ее прозвучал хрипло.

— Да сколько угодно! Меня эти сны разделывают, как рыбу. Я после них полуразрушенный, разобранный на части, никакой. Вот, скажем, вдруг возникает огромный двор, окруженной стеной высоких старых домов. Вокруг лавочки сгрудилась большая компания молодежи. На лавочке сидит с гитарой молодой королевич — длинноногий, кудрявый, веселый красавец, поет Окуджаву. По двору идет с дорожной сумкой девочка. Она останавливается возле скамейки, с улыбкой слушает. Дворовый королевич сгоняет свою подружку, сажает новенькую рядом с собой: «Что тебе спеть?» — «Последний троллейбус». Девчонки смотрят на нее со злостью и завистью, а она делает вид, что ничего особенного не происходит. Допев песню, королевич берет девушку за руку и на глазах всего двора и сотен окон ведет к себе. Лестничная площадка последнего этажа. Как два верблюда после перехода Сахары, эти двое бросаются утолять друг другом любовную жажду. Быстрая смена кадров, как в кино. Много песен, вина, смеха, гуляний по улицам, поездок за город. Они трахаются везде, где можно и нельзя: в подъезде, у него на кровати дома или в каком-нибудь закутке, когда в доме веселится большая компания, где-нибудь в гостях, выскочив на лестничную площадку, в лифте, в походе загородном под каждым кустом и в палатке, в которой спит еще несколько человек. Девушка в беспрерывном возбуждении, с припухшими губами и обведенными тенью глазами. У них с королевичем бал оргастической манжетки, беспрерывной эрекции и семяизвержения. Она в таком подлинном, чистом, природном, непосредственном и искреннем счастье, какое выпадает нечасто. Никаких сцен, разборок, выяснений, ссор. Просто любовь плоти к плоти, великолепное настроение и огромное желание жить. Я опять, естественно, ворон. В панике ношусь над гигантским мегаполисом, пытаясь выследить их, застукать на месте, попытаться вмешаться, но каждый раз опаздываю, находя только очень знакомый запах жаркого тела этой девушки, как оно пахнет после любви... Так пахнешь только ты, Аня. Что это, ты не знаешь?

— Кажется, знаю... Только не знаю, как такое возможно...

4

Жужа, где ты Жужа? Я обошел все окрестные леса и поля. Я обнырял все прибрежные моря. Я облетал все облака, которые ты дрессируешь. Почему ты перестала пронзать меня своим красивым указательным пальцем и задавать прямые и замшевые, как камышины, вопросы?.. Ты бы, конечно, нашла объяснение — у тебя всему есть объяснения, потому что ты, травяная ведьма, — сама, как трава: растешь из земли и уходишь стеблями в космос, соединяя самое главное, что есть в природе, с теми, кто ее создал. Ты объяснила бы, почему возможно невозможное. И, может быть, не так — бритвой по глазам, как это сделала Аня...

— Это не сны, — сказала Аня, глядя ему в глаза. — Это было. Со мной. Как ты смог все это увидеть? Ни один человек не может так сильно чувствовать другого. До такой степени внедряться в него и видеть. Налей мне вина...

Они пили красное вино. Потом водку. Жгли свечи и курили. Разговаривали. Занимались любовью. Опьянеть не смогли, но закоптили свечами потолок и засыпали пустыми бутылками пол.

— Я понимала, что когда-нибудь должна тебе все рассказать. Я обещала это тебе. Я этого хочу сама, потому что ближе и роднее тебя у меня никогда никого не было и не будет. Пойми, я шла ощупью. Я жила в ожидании. Мне нужен был человек, который смог бы меня узнать и почувствовать, как ты. Я ни о чем не жалею. Не вычеркну из своей жизни ни одной странички. Кем была я без тебя? Огнем вот этой свечи. Ее мог задуть любой порыв ветра. Она освещала только крохотный лоскуток пространства. Но это была очень живучая свеча. Ей хотелось раздвинуть границы мира, увидеть его, познать, раствориться в нем. Меня мучила жажда узнавания. Было очень много сил, неопытности и наивности. Но это я, понимаешь? Я думаю, так было надо: все, что со мной произошло, было подготовкой к встрече с тобой. И не пройди я через все это, я не смогла бы стать такой, какой ты меня полюбил. И я не смогла бы увидеть твоей глубины, даже бездны, которая есть в тебе. И полюбить тебя мне было бы нечем. Если ты готов выслушать меня, слушай. Только не все сразу, у меня сил не хватит...

Она была то очень откровенна, то замыкалась, и вытащить из нее продолжение было невозможно. О чем-то она говорить отказывалась наотрез. Торговалась, ставя условием свой рассказ в обмен на его. Все это продолжалось долго. Труднее всего ему поначалу было совместить в сознании вот что: ему с непонятной целью давался отчет об аниной жизни после ее отъезда. Его держали на постоянной сновиденческой связи именно с ней, а не с абстрактной женской сущностью. Это было противоестественно, не имело вразумительного объяснения, но оставалось фактом. Он не хотел верить тому, что слышал. Он умирал от стыда из-за того, что расспрашивал ее об этом. Он никогда не испытывал такого мучительного, опустошающего, нервного, болезненного и сладостного чувства. В нем все тряслось, ныло, содрогалось от отвращения и желания слушать еще и еще. Его ломало после аниных рассказов, но снять ломку можно было только новой историей. Он попал в капкан. Он пытался заставить себя забыть увиденное прежде и услышанное сейчас, но память оказалась цепкой сволочью и ничего забывать не хотела. Конечно, анины рассказы отличались от его снов, многое предстало иначе, дополнилось подробностями, ускользнувшими от взгляда ворона, получило другое объяснение причинно-следственных связей и толкование. Но пережитое Аней и его сны имели одну природу, вызывали те же ощущения. Со временем все это отстоялась, систематизировалась и выстроилась в некий декамерон или в тысячу и одну анину ночь. Причем в его разболтанном мозгу все это зафиксировалось, словно кино, увиденное в дымном зале на кривом экране — бесконечный порносериал. Это были видения наяву, туманные или отчетливые, смазанные или резкие, искаженные его воображением, беспощадно бесстыдные и откровенные сцены из жизни его жены.

5

Девятая серия называлась «Поэт». Та же, похожая на Аню девушка, но не она, потому что зовут ее Даша. К ней подходит невысокий, крепенький мальчик с белобрысым пушистым чубом, говорит, что он поэт и в доказательство предъявляет публикацию в журнале «Юность». Он читает стихи, берет девушку за руку и уводит в аллею парка на скамейку. Даше он сразу начинает нравиться, и когда он пытается ее поцеловать, охотно откликается. Она видит, что он, по сути, пройдошливый, отвязанный уличный мальчишка из большой компании. Но ей это и неважно. Она чувствует на себе руки этого мальчишки — такие ласковые, нежные, сильные. Он ведет ее в гости к своим друзьям, знакомит их, и один знаток по женской части говорит: «А классная у тебя девушка! У нее настоящая французская фигурка: изумительные ноги, прямая спина, небольшая, но явная грудь и шикарная походка!» Даша слышит это и просто тает от женской гордости. А поэт уводит ее в соседнюю комнату, закрывает за собой дверь и откидывает с кровати покрывало. Он долго целует и ласкает девушку, постепенно раздевая. Она уже не хочет ничего, кроме продолжения. И когда он мягко, но сильно входит в нее и начинает туда-сюда быстро двигать свой ловкий мускул, она теряет сознание от непередаваемо острого, гулкого, провального оргазма, равного которому до этого не испытывала. Она мотает головой по подушке и с ужасом чувствует, что, потеряв над собой контроль, обмочилась. Боже, она не знает, куда деваться от стыда! В это время в комнату заходит приятель поэта, хозяин квартиры, и, узнав о случившемся, с доброй улыбкой говорит: «Ничего-ничего, не беспокойтесь. Это с каждым может случиться». После этого экран показывает нашу парочку, занимающуюся беспрерывным траханьем. Вот они сидят на лавочке в вечернем парке, пьют вино, он читает ей на ухо стихи, расстегивая при этом штаны, из которых выпрыгивает прямой, тугой, крепкий ствол, сажает девушку себе на колени и вставляет ей в уже истекающую соком щель. Вот они средь бела дня пролезают через ограду на стадион и трахаются на верхнем ярусе трибун. Светит солнце, внизу по дорожкам бегают спортсмены, свистит милиционер, и они с хохотом убегают от него. Вот они, слегка под хмельком, идут из пивбара. Мальчишка опускает руку с дашиной талии чуть ниже и слегка стискивает попку. Она чувствует, как начинает сокращаться матка и сворачивает в ближайшую подворотню. Поэт из «Юности» одного роста с ней, ему достаточно отогнуть ей край трусиков, чтобы добраться до вожделенной дырочки, которая жадно глотает его. Он двигает всего несколько раз, и Дашу окатывает жаркая волна наслаждения — затапливающая, звонкая, кипящая сумасшедшей радостью. И тут же начинает толчками вливаться в ее лоно горячее семя, продляя удовольствие и добавляя к нему новые оттенки.

Все это длится бесконечно долго, пока не завершается сценой в аэропорту, где Даша опять трахается с кем-то в кустах возле гостиницы летчиков, на большом коричневом чемодане. Она говорит: «Ты мне надоел, я устала от тебя, ты повис на мне, как гиря. Я уезжаю от тебя и никогда сюда больше не вернусь». А тот, с кем она трахалась, отвечает: «Я тебя люблю и буду ждать всегда». Даша садится в самолет, он взлетает. Рядом с ним, плавно взмахивая крыльями и не отставая, летит большой черный ворон. В клюве он держит скомканные, мокрые голубые трусики, смотрит в иллюминатор самолета и видит Дашу, которая спит со счастливым, умиротворенным лицом, прислонившись к плечу Игоря Давидовича Лавута. Тот поворачивает к ворону голову, подмигивает и высовывает толстый фиолетовый язык. Ворон складывает крылья и камнем падает вниз, понимая, что Дашу он больше никогда не увидит...

6

Шестьдесят третья серия называлась «Маленький принц». Илья видел девушку Милену в компании шести студентов, с которыми она познакомилась в трамвае. Они ехали в общагу и позвали ее с собой. Хорошие, умные, интересные, интеллигентные ребята. В комнате общежития она пила с ними вино, происходил чудесный разговор. Все восхищались ее умом, знаниями, культурой. Один из лучших вариантов приятного интеллектуального общения. Потом все незаметно исчезли, остался хозяин комнаты и он вдруг сказал: «Ну, что, трусики снимешь?» Это ее оскорбило до глубины души. Она вскочила и влепила ему звонкую пощечину. Он не ожидал такого поворота, быстро понял свою ошибку и постарался загладить вину. Но что он потом ни делал, как ни пытался исправить положение, Милена не могла допустить и мысли, что он может к ней просто прикоснуться. Он хватал ее за руку, просил прощения, но она вырвалась оттуда. Расстроенная, чуть не плача, села в троллейбус и поехала к себе на другой конец города. И там, в троллейбусе, поймала взгляд одного человека. У него были золотые кудри, карие глаза, необычное, тонкое, артистичное лицо. Милену в тот же момент затопило удивительное, теплое чувство приязни, неудержимо повлекло к нему. Они сидели лицом друг к другу через несколько рядов сидений, смотрели в глаза, и она понимала, что не откажет ему, если он к ней подойдет. Опять эта сладкая судорога сокращающихся в животе мышц, опять эта влажная жара в трусиках, это волнение, ожидание, трепет. Она уже знала, как ей с ним может быть хорошо. И предвкушение приятного еще более усиливало влечение. Это была ее очередная и не последняя любовь с первого взгляда.

Он вышел вслед за ней, пригласил в ближайшее вокзальное кафе. Они пили кофе со сгущенным молоком из банки, ели бутерброды с сыром и пирожные. Он повел ее к себе домой, и она знала, что и как сегодня будет. Это была прекрасная, сказочная ночь. Он был невысок, но имел длинный и толстый, чуть не до колена половой орган. Хотя дело вовсе и не в органе. В нем была яркая мужская сила, уверенность в себе, опыт, выносливость, чутье. Он был похож на зверя, прошедшего хорошую выучку, очеловеченного, но оставшегося по-лесному диким, пряным, терпким самцом. Милена потеряла голову. Она отдалась ему телом, душой, умом, жизнью. Это безумство длилось больше месяца. Ей показалось, что она знала и любила его всегда. Он познакомил ее со своими друзьями. Среди них был один — высокий, тоже по-своему симпатичный, умный, серьезный парень, который немедленно влюбился в нее без памяти. Ах, он не знал Милену! Ей было плевать на его интеллект, знания, тонкость натуры. Она ходила по улицам, как неприкаянная, думала только о своем золотокудром, считала минуты до встречи, бежала к нему со всех ног, готова была ради него на все. Когда ее любовь была на самом накале, он сказал ей, что к нему приезжает жена и, дескать, встречаться им больше как бы не за чем.

Ворон видел, как заметалась на экране Милена. У нее были безумные глаза, пылающие щеки, прерывистое дыхание. Она превратилась в загнанную в угол лисицу. Привыкшая сама регулировать отношения с мужчинами, она оказалась в роли отрегулированной. К оскорбленной любви добавилась оскорбленная гордость. Примириться с тем, что ее вот так запросто, словно старый календарь, сворачивают в трубочку и задвигают за шкаф она не могла. Ворон с полным отчаянием наблюдал за ее метаниями. Она ничего не соображала. Она приезжала к своему принцу Бог знает куда на окраину, бродила в темноте по кустам, пыталась что-то разглядеть за зашторенными окнами, искала с ним встречи. Чего она хотела, почему так унижалась?

В одну из ночей, когда Илья-ворон сидел на крыше дома золотокудрого и наблюдал с окровавленным сердцем, как Милена тенью горя бродит под его окнами, появился друг золотокудрого. Он взял ее за руку и отвел к себе. Она рыдала у него на плече, он утешал ее, гладил по голове, говорил какие-то хорошие слова и незаметно стал ласкать ее руки, плечи, грудь, бедра. Глаза его наполнились мутью похоти. Видя, что девушка лежит, как мертвая, он попытался стянуть с нее трусики. Она очнулась, невидяще посмотрела на него и сказала:

— Убью, только тронь еще.

Друг стал оправдываться, говорить, что он любит ее, прелагать руку и сердце, звать уехать к нему на историческую родину в предгорья Кавказа... Пошлое, скучное, примитивное кино, дешевая мелодрама с обманутой в лучших чувствах провинциальной девушкой. И если бы не потрясающая душу искренность и сила, с которой играла свою роль девушка, разве бы поседел той ночью ворон, став альбиносом? Разве сумел бы он понять, что девушка в его потусторонней реальности дает только тому, кому хочет, только по любви или по тому, что за нее принимает?..

7

Это была одна из самых удивительных серий его снов.

Илья хорошо помнил, когда впервые увидел его: в госпитале на острове, в высокотемпературном бреду, обрывками, лоскутами вкривь и вкось склеенной пьяным монтажером пленки. Потом, более отчетливо, — в городе под липами, под наркотическим воздействием обезболивающего лекарства. Причем там он все происходившее переживал, сам будучи страдающей героиней. Этот сон почему-то наиболее часто шел на «бис», хотя его никто об этом не просил. Он имел десятки вариантов. Единственное, что не менялось никогда, — это золотокудрый ангел с миниатюрными ручками и поливальным шлангом до колен и девушка, так похожая на Аню (или он внутри нее), в полном отчаянии бродившая под его окнами среди мокрых кустов и колючек.

Очевидно, ему не давала покоя боль, тоска, безумие и отчаяние той обманутой любви, которые она пережила тогда и которые он точно так же переживал и тогда, и позже. А кроме этого, у них была одна волна сильной любовной вибрации. И Анна вслед за ним, первым поймавшим ее волну, вначале редко, а потом все чаще чувствовала его на расстоянии так, словно он был рядом. Она всегда за несколько минут до его прихода начинала разогревать еду и ставить чайник. Она через дверь угадывала, в каком он состоянии пришел. Ей не надо было говорить, о чем он думает — она читала его мысли. Иногда это пугало, иногда мешало, нередко раздражало. Невозможно быть свободным, находясь постоянно под колпаком чьего бы то ни было внимания и понимания. Но в том и состояла уникальность их связи. Они были одним целым. Одним мучительным сочетанием противоречий и сходств. Но если для Анны такое положение вещей было само собой разумеющимся, необходимым и ясным, то Илья Владимирович долго ему сопротивлялся, нелепо отстаивая свою призрачную свободу. Не было у него никогда никакой свободы, так что отстаивал он всего лишь ее миражи...

8

Шестьдесят шестая серия, одна из самых жутких, называлась «Насилие», но снилась ему редко. Начиналась она с вида какого-то полутемного, длинного помещения, сплошь заставленного чемоданами, тюками и сумками в несколько ярусов. Потом он узнал, что это была камера хранения Варшавского вокзала, в которой некая Рита работала одно время приемщицей багажа. С ней в смене работал цыганистого облика парень лет тридцати с мрачным, злым лицом неудачника и онаниста. Он не давал Рите проходу. Всегда стоял у нее за спиной, норовил толкнуть, ущипнуть, шепнуть на ухо какую-нибудь гадость, притиснуть в углу, схватить за грудь. Она не имела привычки жаловаться, да и некому было, пыталась всегда со всем справиться сама. С работы она убегала служебными ходами, путала следы, но он все равно ее выследил. Может, он и не был бы так настойчив, если бы однажды не застал Риту в раздевалке с парнем из другой смены в совершенно недвусмысленной ситуации совокупления в положении стоя. Был поздний вечер, когда она заскочила в подъезд и не успела сделать трех шагов, как ее схватили сзади и оттащили в непроницаемо черный угол за лифтовую шахту.

— Я хочу, чтобы ты мне дала, — прошипел до омерзения знакомый голос.

Она пыталась отговориться менструацией, еще какими-то неважными причинами, но он стоял с выставленным наружу инструментом и тыкал им в нее через платье:

— Пусти, ну пусти же, а то хуже будет.

В его руке поймал лучик света небольшой перочинный ножик, и Рита ойкнула, когда лезвие остро укололо ее в левый бок. Одной рукой он мял ее груди, пытался залезть в трусы и сорвать их, а другой раз за разом тыкал в бок, повторяя: «Дай... Дай... Дай...» Бок пылал огнем, платье намокало от крови, голова кружилась. Рита еще пыталась сопротивляться, но сил у нее уже не оставалось, когда хлопнула дверь и раздались мужские голоса.

— Эй, — закричала она, — закурить не найдется?

Коллега по багажу незаметно вышел сквозь стену, а она, пошатываясь, словно слегка поддатая, вышла к лифту и взяла протянутую сигарету.

— Спасибо, ребята, — сказала двум пятидесятилетним мужикам и пешком пошла наверх.

Вторая часть этой серии снималась в очередном российском захолустье. Катя приехала туда к друзьям на выходные. В гостях у них сидел медвежьего вида давно небритый и немытый мужик, которого ей представили как дальнего родственника. Он посидел и ушел, Катя отдохнула, переночевала с кем-то из друзей и уже собиралась на станцию, когда медведь объявился вновь. Друзья обрадовались, узнав, что он с машиной, и отправили Катю с ним.

Медведь работал в городке таксистом и обещал доставить девушку на станцию. Но вместо станции завез ее в лес, сбросил полушубок и полез к Кате на заднее сиденье. Он был огромен, силен, вонюч и неудержим в своем желании. Катя понимала, что шансов у нее нет, но сдаваться без боя не хотела. Сражение длилось часа два или три. Зверь разорвал на ней все, что мог, оставался один пояс в обтяжку, с которым он никак не мог сладить.

— Сука, чего же ты так ломаешься, — рычал он. — Ты же ебешься здесь со всеми, я знаю. Какая тебе разница, кому давать.

Катю вдруг осенило: она исхитрилась поймать медведя за палку и несколько раз сильно провела рукой вверх-вниз. Тот понял, что она надумала, но было поздно — сперма хлынула фонтаном, заливая Катю, сиденье, стекла. Она ударила ногами в дверь и та вдруг распахнулась. Пока таксист приходил в себя, она выскочила и побежала босиком, растерзанная, в сторону городка. Километра через полтора ее догнала машина. Он открыл окно, ехал рядом и канючил:

— Ты это, брось, бля. Садись. Чего ты в самом деле. Ну ударила моча в голову, с кем не бывает. Ты только ребятам не говори, а? Хочешь, я тебе денег дам? Да садись же ты! Не трону. Не хочу уже. Валенки хоть надень, на, — выбросил он ей катанки под ноги.

Ее трясло от холода и нервного озноба. Она села, оделась. Он протянул ей бутылку водки, и она пила из горлышка, не чувствуя крепости, запаха и вкуса.

— Я бы тебе, гад, все равно не дала. Тебе пришлось бы меня убить, а потом уж все остальное. Понял?

— Да понял, понял. Успокойся. У меня дочка старше тебя, чего ж не понять...

Каркая, сорвался с опушенной снегом березы белый, как снег, ворон. Мазнул крыльями по лобовому стеклу и исчез.

— Господи помилуй, — побелел медведь, — ты видела?

Где-то Катя эту птицу уже видела...

9

Семьдесят восьмая серия называлась очень мирно «Пастушок», но доставала Илью во снах регулярно. Что-то в ней было за пределом реальности, хотя какая уж реальность может быть в бреду...

Тихая, утонувшая в сугробах деревушка. Нищая, худая, голодная. Подвязанные веревками телогрейки, растоптанные валенки, платки по глаза, а в глазах смертная тоска безысходности. Альбину занесло сюда незнамо каким ветром — жар-птицу из-за моря-окияна. Так случилось — некуда больше красавице было податься, кроме как в этот богом забытый угол. В крохотной комнатенке большую часть занимала печь, за занавеской стояла кровать, на которой старуха-хозяйка спала со своим дебильноватым двадцатилетним сыном Митей, деревенским пастушком.

Митю играл сущий красавчик: молодец с шапкой льняных кудрей, пухлыми красными губами, румянцем во всю щеку и пустыми синими глазами. Горит керосиновая лампа. За столом сидят Альбина и Митя. Хозяйка достает из печи чугунок с картошкой, поливает ее постным маслом и подает. Они едят эту картошку с солеными огурцами и квашеной капустой — другой еды в доме нет. Старуха крестится на красный угол с крохотной иконкой и уходит спать. Митя достает бутылку самогона, наливает себе и Альбине. Она только пригубливает, а он опрокидывает один стакан, второй и падает головой на стол. Девушка идет в угол на кожушок и лежит с открытыми глазами. Утром к ней под бок пристраивается Митя, начинает без слов лапать. Она отгоняет его, как надоедливую муху.

Сцена на чердаке: на прелой соломе Альбина в растрепанной одежде, пастушок со спущенными штанами. Они целуются, она пытается поднять его слабый от постоянного пьянства член, пастушок никак не может вставить его. Сцена в комнате: Митя спит на мамкиной кровати, а мамка внушает девушке, что она должна быть с сынком поласковей, давать ему не только по-деревенски, но и по-городскому, то есть раком. Старуха переезжает в угол на кожушок, а Альбина с пастушком спят на единственной в доме кровати. Он толчет ее и толчет, как картошку, безуспешно пытаясь кончить, а она лежит с выражением тоскливого ужаса на лице: неужели это моя жизнь? Неужели вот так оно все и будет: жизнь со спившимся дебильным мальчишкой, мертвая деревня, картошка с огурцами, примитивный, животный секс, тупые разговоры ни о чем, тишина могилы по ночам и больше никогда, ничего?..

10

Девяностая серия — «Художник». Гостиная в большом грузинском доме. Компания красивых молодых женщин. Играет музыка, на столе конфеты, фрукты, сухое вино. Обращает на себя внимание юная особа по имени Софья: она явно не из этой компании избалованных, сытых тбилисских телок. У Софьи тонкое нежное лицо, большие, умные темные глаза, яркие губы, высокий чистый лоб, римский профиль, чувственный вырез ноздрей. Породистое, иконное лицо. Она слушает рассказ хозяйки дома о сексе со своим мужем. Он, видите ли, в последнее время много экспериментирует. И так пробует, и эдак. А недавно стал поворачивать ее к себе спиной и входить сзади. Удивительно свежие ощущения. Хотите, Софья, я вас познакомлю с кем-нибудь из друзей мужа? Они, художники, народ тонкий, понимают толк в женщинах, умеют с ними обращаться. Им, кстати, нравятся такие неординарные лица. И вообще, всегда интересно узнать что-то новое, вам не кажется?

Софье не надо рассказывать про новые ощущения: вся ее жизнь — поиск новизны, авантюрные приключения, рисковая игра со случаем. И обычно ей везет. Как и на этот раз, когда она зашла перекусить в кафе. В промежутке между обедом и ужином народу в нем было мало. Невысокий мужчина лет тридцати-тридцати пяти, отойдя от стойки с подносом, пошарил глазами по залу и направился к ее столику. Спросил разрешения, сел и начал хлебать жидкий советский супчик. Вид у него какой-то неприкаянный, сиротливый. Софья замечает, что на потертом пиджаке не хватает одной пуговицы, брюки помяты, рубашка давно просится в стирку... Мужчина заводит с ней разговор, говорит, что он художник, недавно развелся с женой, живет один со старенькой мамой. Софья жалеет его и спрашивает: «Вам женщина нужна?». Он пристально смотрит на нее, отдавая дань уважения проницательности столь юного существа, и соглашается: в общем, да, дело так и обстоит.

Он везет ее за город, где у него есть маленькая дача с мастерской, в которой он работает. Софье немного не по себе. Она совсем не знает этого человека, но жажда приключения ведет ее, возбуждает, заставляет быстрее биться сердце. Немножко страшно, конечно, когда впереди неизвестность, зато весело и азартно. В мастерской у художника очень уютно. На стенах натюрморты и акварельные пейзажи, в углу ваза с букетом красных кленовых листьев, на полу чистая циновочка. Хозяин почти ничего не говорит. Да и о чем говорить с женщиной, которая сама себя предложила? Он поворачивает Софью лицом к свету, внимательно осматривает и остается, видимо, доволен увиденным. «Ты, должно быть, нравишься мужчинам, — говорит он. — А они — тебе». Он берет ее голову в руки и приближает к себе. Она заглядывает в его спокойные глаза, обнимает за шею и целует в губы. «Не торопись. Я сейчас вернусь, а ты пока раздевайся». Его нет несколько минут. Софья неловко чувствует себя в чужом доме, обнаженной. Когда он входит, она стоит с опущенными руками, напряженными сосками и холодком внутри живота. Он тоже наг — коренастый, мускулистый взрослый мужчина с волосатой грудью и на глазах поднимающимся, выпрямляющимся, вытягивающимся и толстеющим творческим агрегатом.

Он укладывает ее на прохладную твердую циновку и опытными руками и губами ласкает ее отзывчивое тело. Она быстро возбуждается, пытается притянуть его на себя, потому что желание достичь пика становится все сильнее. Но он вдруг предлагает ей лечь на живот. Несмотря на то, что у Софьи было множество мужчин, она никогда не задумывалась о позах, сексуальных играх, эксперименте. Ей просто постоянно и сильно хотелось. Она не могла отказать себе в удовольствии вновь и вновь испытывать оргазм. А уж в каком положении это происходило, не имело для нее никакого значения.

Она лежит лицом вниз, а он садится на нее верхом и гладит спину, талию, бедра. «У тебя великолепный зад, восхищается он, — гладкий, упругий, приподнятый, круглый. Ты не представляешь, как приятно его видеть, трогать, прижиматься к нему...» Он ложится на нее, делает свое дело, потом ставит на четвереньки и повторяет заход. Софья чувствует, как он вжимается в нее, мнет попку, как в такт его движениям стукает по ней мешочек с тяжелыми ядрышками и — кончает раз за разом, каждый последующий — сильнее предыдущего... Она, конечно, не обращает внимания на седого ворона, сидящего на ветке клена напротив окна. А если бы и обратила, то какое ей до него дело. Каждому свое...

11

Сто двадцатая серия — «Москвич». Мучающийся похмельным желанием кого-нибудь отодрать 25-летний коренной москвич Серж Степанов бродит возле станции метро, вглядываясь в толпу выходящих из подземелья. Взгляд выхватывает грустное лицо провинциалки, столь разительно непохожее на отмеченные печатью принадлежности к столице, пошлые московские лица. Он хватает ее за руку и начинает быстро говорить. Неважно, что он говорит. Важно, что он держит внимание Любы и потихоньку ведет ее гулять в парк Сокольники. Там они садятся на лавочку, он расспрашивает, кто она и откуда, рассказывает ей о себе. О, он неординарная личность! Москвич в пятом колене, родня — всегда при дворе — царском ли, сталинском ли. Кого-то расстреляли, кого-то приблизили. Умный, тонкий, читает стихи. Она заинтересована, тронута его вниманием, отмечает ценные качества в этом невзрачном на вид человеке. Люба вообще влюбчива, доверчива и непосредственна. Ей интересны люди, разговоры, знакомства. Ей хочется побольше узнать и испытать. А Сергей, определенно, серьезный человек. «Ты что, уже увлеклась?» — несколько удивленный, спрашивает он, видя ее потеплевший и повлажневший взгляд, милую улыбку. Да, Люба увлеклась. После серии одноразовых любовных приключений, Серж показался ей совсем другим человеком — более значительным, глубоким, сложным. В нем она заметила какую-то надломленность, словно что-то в его жизни, нерассказанное, доставляло ему печаль. Она очень захотела помочь ему справиться с его проблемами и после нескольких встреч оказалась у него дома.

Он зажигал свечи, задергивал тяжелые шторы, стелил чистое белье и ставил пластинку Бетховена, обычно «Лунную сонату». Люба хотела его не столько как мужчину, сколько как приятно и интересного человека с непростой внутренней жизнью. Она хотела нравиться ему, стать для него необходимой. Но в постели он ей много радости не доставлял, хотя обладал не так уж часто встречающейся особенностью кончать, не выходя из нее, по четыре-пять раз. А Люба, достигая какого-то потолка, дальше продвинуться не могла. Но это не охлаждало ее, напротив, вызывало желание продолжать отношения. Ее многое привязывало к нему, в том числе и «Лунная соната». Он был единственным, с кем она занимались любовью под Бетховена, который с тех пор на всю жизнь стал ассоциироваться у нее с культурной, возвышенной еблей. У них складывались серьезные любовные отношения, которые могли иметь продолжение в виде замужества и семейной жизни, но закончилось все печально.

Однажды утром Люба увидела, как он сидел на кухне и пытался выпить рюмку водки. Он с трудом наполнил ее, потому что руки у него страшно тряслись. Потом с таким же трудом поднес ко рту, выпил и зажал рот рукой, пытаясь удержать водку в себе. Но не смог, убежал в ванную, там его вырвало. То же самое произошло и со второй рюмкой. И только третью ему удержать в себе удалось. Он долго сидел, прислушиваясь к своим ощущениям. Видеть это Любе было страшно, невыносимо, она никогда раньше не видела ничего подобного, хотя пили вокруг все и постоянно. Потом он понюхал корочку хлеба, посмотрел на нее и сказал: «Ну, вот, теперь ты знаешь, какой я». С этого момента начался спад отношений, хотя Люба еще пыталась как-то помочь ему, но помочь ничем было уже нельзя... Ничем не мог помочь Любе и серый ворон, каждое утро поджидавший ее у выхода из высотного дома на Красной Пресне...

13

Сто тридцать девятая серия — «Академик». Лицам в любом возрасте смотреть противопоказано.

Невский проспект. Хорошая девочка Лида залетела в северную столицу случайно, задержалась на несколько месяцев. Жила, где и с кем придется, занималась, чем получится. Вечер. Ей сегодня почему-то некуда спешить. Она гуляет, смутно осознавая желание пережить какое-нибудь новое приключение. К ней подходит нелепый, лысоватый человек, похожий на пережившего пластическую операцию и изменившегося до неузнаваемости Джигарханяна. Он суетлив. То потирает потные ручки, то пытается Лиду приобнять. Говорит, что работает академиком, перечисляет своих любовниц — сплошь известных актрис и певиц, напирает на свои уникальные сексуальные качества, вообще хочет произвести впечатление значительностью. Они долго гуляют, она слушает его рассеянно-благосклонно, чуть снисходительно. Ей приятно, что на них смотрят — юная девушка с пожилым мужиком, но не босяком, а как бы интеллигентом. Она уговаривает себя, что это просто общение, хотя холодок страха в животе не обманывает продолжение будет. И ей хочется этого продолжения, потому что оно неизвестно, а значит притягательно, волнующее. За свою жизнь она уже повидала всякого, научилась разбираться в мужчинах. У нее мелькает мысль, что этот «академик« на самом деле большой любитель молоденьких девочек, которые стоят подешевле, потому что из-за врожденного жлобства и похотливости тратиться на проституток ему жалко. Она решает, что, поняв это, она уже вооружена, и ситуация ее врасплох не застанет. Но все равно интересно: а что же он ей предложит, что будет дальше?

Он приводит Лиду на какую-то квартиру, в которой пьет водку милиционер. Они переговариваются шепотом, и милиционер уходит. Ага, думает Лида, все понятно: он ему хорошо приплачивает за эту квартиру, девочек поставляет. Комнатка маленькая, неухоженная, грязная. В ней только стол с недопитой водкой и объедками какой-то еды, стул и кровать. Лида садится за стол, волнуется в ожидании дальнейшего. Академик подходит к ней сзади и слегка трется передком о ее плечо. Она непроизвольно отшатывается, но он поворачивает ее голову к себе, поднимает за подбородок и говорит:

— Ты хорошая девочка, у тебя красивый рот. Я хочу, чтобы ты этим ротиком мне отсосала.

В ней все обмирает от ужаса: никогда ничего подобного у нее еще не было, она даже не подозревала, что такое возможно. Она плохо понимает значение слова «отсосала», но каким-то образом догадывается, о чем он просит. Он видит ее глаза и расплывается в улыбке:

— Ты никогда не брала в рот? О, поверь моему опыту — у тебя получится, тебе понравится, ты сама этого будешь потом хотеть.

Он дает ей маникюрные ножницы и просит состричь ногти на среднем и указательном пальцах правой руки, а сам выходит. Она оглядывается, видит, что занавеска на открытом окне надувается ветром. Первый этаж, можно выпрыгнуть и убежать. Но Лида остается, состригает ногти. Она решается идти до конца и испытать то, чего еще не довелось. Она слышит, как срабатывает сливной бачок в унитазе, льется вода в умывальнике. Он заходит. Ставит ее на колени, достает член. Так близко, при свете, у самого лица она видит мужской половой орган впервые — недлинный, но толстенький, морщинистый, с большой головкой и волосатыми яйцами.

— Ну а теперь давай, бери в рот...

Ничего, кроме отвращения, она не чувствует и все же неумело, держась одной рукой за ствол, берет головку в рот.

— Это надо делать, как будто соску сосешь: втягивать в себя и выпускать, втягивать и выпускать. Еще нужно снизу языком подлизывать, губками наезжать. Молодец, я же говорил, что у тебя получится, вот так, хорошо, посильнее немного. Дорогая, ты не представляешь, какое это наслаждение. Стоит один раз попробовать, отказаться уже невозможно. А теперь возьмись снизу за яйца, погладь там, пальчиками помассируй... О-о-о...

Лида старается. Она серьезная девочка и все всегда делает серьезно. А он вдруг вынимает член у нее изо рта, снимает брюки вместе с трусами и остается в одной рубашке. Берет Лиду за руку и ведет к кровати. Ложится, сгибая ноги в коленях и разводя их в стороны, а Лиде предлагает улечься между ними и продолжить. Она опять засасывает набухшую, толстую красную головку, которая занимает весь рот, и тут он говорит:

— А теперь еще один маленький урок. Пальчики, которые ты остригла, засунь мне в зад и мяконько сгибай их на себя. Там потрясающе чувствительное место. В сочетании с твоими губками это дает неописуемый эффект...

Лида послушно всовывает пальцы в старую черную задницу, сгибает их, разгибает и слышит, как под ними вдруг твердеет и начинает пульсировать толстая жила, а в рот ей ударяет солоноватая скользкая струйка. Она резко отдергивается и второй толчок выплескивается ей на подбородок.

— Ах, ну зачем же ты выпустила, — стонет он. — Впрочем, можешь делать с этим, что хочешь: проглотить или выплюнуть.

Лида, борясь с тошнотой, бежит на кухню к раковине, сплевывает сперму и долго полощет рот. Ее трясет. Она возвращается в комнату, выпивает из стакана ментовскую водку, закуривает. Запах спермы стоит у нее в ноздрях. Она запоминает его на всю жизнь. Волоча сломанное крыло, под окном бродит пегий, с вылезающими перьями ворон. За ним на сером асфальте остаются алые капли крови...

14

Сто сорок пятая серия — «Спартак». Улица большого города. Каштаны. Река. Опять молоденькая девочка, зовут ее Надя. Очередное знакомство. Два блондинистых симпатичных парня. Надя никогда бы не сказала, что они южане. Одного из них зовут Спартак, и он явно положил на девушку глаз. Они приезжают в некую квартиру, и первое, что Надя видит, — голую девицу с распущенными белыми волосами, которая, сидя по-турецки на кровати, делает кому-то минет. Надя не видит лица человека, а только его голый волосатый зад. Девица работает, как робот, глаза у нее открыты и в них — пустота. Входит невзрачный человек средних лет и набрасывается на пришедших с Надей парней с упреками. По интонации разговора на незнакомом языке и жестам она понимает, что делать ей здесь нечего... В это время тот, кому делали минет, что-то гортанно вскрикивает, вытирает краем простыни член и уходит. А второй из пришедших с Надей тут же вкладывает девице в рот свой. Спартак что-то терпеливо и строго объясняет мужику и уводит Надю в угол, где на полу лежит застеленный несвежей простыней матрас. Она смотрит, как девица отсасывает парню, страшно заводится и с большим удовольствием воспринимает все, что напористо проделывает с ней Спартак. Он ведет себя без особых церемоний, но обращается с ней мягко, нежно, ласково, говорит какие-то слова про надину грудь и колдовские глаза. Он так заботлив, что кончает не в нее, а на живот и ладонью растирает. Кто-то за кадром объясняет Наде происходящее. Хозяин притона, мужчина средних лет, — врач-гинеколог. Он делает свой пакостный бизнес, подпольно абортируя молоденьких девчонок в обмен на минет-обслуживание клиентов с Кавказа. Цена отсоса — 50 рублей, очень неплохие деньги при средней по стране зарплате в 82 рубля. Сколько получает он сам, остается его коммерческой тайной. Гинеколог подходит к оттраханной Наде и предлагает ей самой заняться обслуживанием клиентов:

— Тебе что, дуре, деньги не нужны, на босоножки заработать не хочешь? Все равно же ебешься. Так хоть получишь за это. Спартак посылает его подальше и дает ему за Надю две двадцатипятирублевые бумажки.

— Нет, — говорит врач. — Этой ты все равно дай, я терять свое не хочу.

Спартак укрывает Надю простыней и идет к девице на кровати. Она долго и нудно сосет его только что отстрелявшееся ружье, но ничего не получается.

— Я не могу, он никак не кончает, я устала, — канючит девица. А к Наде походит приятель Спартака и резко сдергивает с нее простыню.

— Да не бойся ты, — смеется он, — я уже вот как наебался. Я просто посмотреть на тебя хочу. Классная у тебя фигурка, — цокает он языком. — Молодец Спартак!

Всю ночь, что Надя провела в этой квартире, в нее приходили кавказцы и спускали в рот уже совершенно отупевшей девице. Утром они выходили из дома вместе.

— У тебя расчески нет? — поинтересовалась она у Нади на выходе из подъезда. Та посмотрела на нее, как на заговоривший автомат газированной воды, и отмахнулась от промелькнувшего над головой ворона. Он летел как-то боком, неловко взмахивая кривыми, изломанными крыльями, словно из последних сил пытаясь удержаться в воздухе...

15

Сто пятьдесят вторая серия — «Фоад». Однажды, выходя из троллейбуса, Галя услышала, как кто-то один говорит другому: «Смотри-смотри, какая девочка!». Их было двое. Один постарше, лет тридцати, с черной бородой, в которой мелькали серебристые искры седины, курчавой шевелюрой, правильными чертами лица. Второй лет двадцати пяти, похож на первого, но менее симпатичен и значителен. Гале все в этом городе ново, интересно, необычно. К ней постоянно пристают мужчины. Одни не тратят времени на разговоры и сразу предлагают лечь в койку. Таких она по большей части отшивает, хотя и не всегда. Но если на Галю не давить сразу, если завязать с ней просто хорошие отношения, то потом они непременно поимеют и более серьезное продолжение.

Ребята увязались за ней, она поначалу пыталась от них отделаться, но они вели себя вполне прилично, предложили погулять, рассказывали о своем городе, искренне интересовались ею самой. Старший сказал: «Боже мой, посмотри, она без лифчика!» На Гале очень короткая серая юбка, да еще с разрезами по бокам, застегнутыми на черные пуговицы, и прозрачная блузка в серый рубчик, с английским воротничком и рукавами в три четверти. Лифчик она действительно принципиально не носила, и Галя вспомнила, как намедни шла с работы через площадь у трех вокзалов в том же наряде, и какой-то мужик, шедший на шаг позади, сказал жарким, душным голосом:

— Ох, как бы я хотел затащить тебя сейчас в кусты и выебать. У тебя такая блядская походка!

Спустя годы уже Галя подумала, что, наряжаясь перед выходом на улицу, женщина подбирает одежду так, чтобы ей в ней было хорошо, чтобы она сама себе нравилась, но при этом часто не предполагает, что может своим нарядом спровоцировать мужчин. Ребята оказались братьями. Одного звали Фоад, другого Фархат. Фоад был скульптором, учился в художественном училище, Фархат работал художником-оформителем. Они пригласили Галю к себе попить чаю. Она долго не соглашалась, наученная уже горьким опытом, не раз побывав в трудных ситуациях. Но братья клялись, что они порядочные люди и не тронут ее. Особое внимание к ней проявлял старший. Он показался Гале необыкновенным человеком — очень интересным, чутким, добрым, умным, спокойным, с внутренней культурой.

Они пришли в мастерскую Фоада, в которой он жил вместе с братом — крохотную комнатенку на чердаке старого дома. Никто из них на самом деле к Гале не приставал. Она им просто понравилась и они хотели задержать ее у себя. Они сидели, как старые друзья, пили чай, ели вареную картошку, залитую майонезом. Было видно, что живут братья бедно, скромно. Наконец, все разговоры закончилась, на дворе стояла глухая, предутренняя ночь, и так же просто и естественно Гале предложили остаться. Они спали втроем, никто гостью пальцем не тронул. А утром, когда младший брат ушел на работу, Фоад посадил Галю перед собой и сказал, что такой удивительной девушки ему видеть еще не приходилось. Что он не простит себе, если позволит ей уйти. Ты видишь, как мы живем, сказал он. Оставайся. Вместо ответа она прижалась к нему, чувствуя, как тепло и просыпающаяся любовь обволакивают душу. Когда вернулся Фархат, он застал их в постели, несколько смущенных быстротой происшедшего, но счастливых и умиротворенных.

Гале в этом доме было очень хорошо. Ее здесь любили, грели заботой, относились с подчеркнутым уважением, старались угадать малейшее ее желание. Фоад приносил ей кофе в постель, не разрешал ничего делать, даже готовить и мыть посуду. Потекла мирная семейная жизнь. Галя с Фоадом спали на единственной в мастерской кровати, а рядом, буквально в полуметре, спал на раскладушке Фархат. Гале это дарило новые, острые ощущения. Она заводилась, забывалась, начинала стонать и метаться, и Фоад накрывал ее собой и говорил: «Тихо, тихо, он услышит». Но как тихо, если близость с ним была так приятна, так сильна и желанна. Как тихо, если она чувствовала его сильные и нежные пальцы скульптура, пытавшиеся вылепить ее в любви и потом попытаться сделать то же в гипсе. Вся мастерская была заставлена Галиными изображениями: Галя спящая, Галя, выгнувшаяся в любовной неге, Галя, расчесывающая волосы, Галя, надевающая чулок. Она с ума сходила от его рук, запоминавших малейший изгиб ее тела, и однажды, переполненная чувствами, в горячке любовного возбуждения покрывая поцелуями его тело, спустилась к низу живота и впервые сама, с огромным желанием и наслаждением взяла в рот тугую упругость его головки. Как это было прекрасно, ново, свежо! Он поначалу сильно смущался, но она видела, насколько ему это приятно и забывала все на свете, лаская его яички, ствол, головку, играя со шкуркой, вылизывая, высасывая, выпивая его горячую влагу. Фархат не мог не слышать, как она чмокает, не мог не понимать, что именно она делает, и она тоже прекрасно понимала это и испытывала необыкновенное возбуждение от присутствия рядом другого мужчины. Она полюбила мужской член благодаря Фоаду и с тех пор никогда не отказывала себе в удовольствии в периоды влюбленности брать его в рот, высасывать и пить извержение любви...

16

Сто пятьдесят девятая серия — «Никсон». Девятнадцатилетняя Вика, смелая, веселая, глубоко чувствующая, умненькая авантюристка, едет в электричке на работу. Работа ее расположена в подвале заброшенного дома, где один предприимчивый еврей организовал подпольную мастерскую по пошиву вымпелов «Ударник коммунистического труда» и «Победитель социалистического соревнования». Там работают двенадцать отпетых мужчин и единственная женщина Вика. В первый же день хозяин познакомил девушку со всеми и, выделив одного, сказал: «А вот от этого держись подальше. Он женат. Кличка у него Никсон...» Они с Никсоном только поглядели друг на друга и поняли, что это судьба, а от нее, как известно, не уйдешь. С трудом дождавшись, когда труженики подполья разойдутся, они упали на узкую тахту в подсобке. Вика со счастливой мукой сердца поняла, что в очередной раз и очень сильно влюбилась. Ответные чувства американского президента ничуть не слабее. Ему 29 лет, но, трахаясь с Викой на работе, у нее на квартире, под сенью опадающих деревьев на бульваре, он говорит, что любит ее безумно, как никогда никого в жизни, что о такой потрясающей любви он не мог и мечтать, что ради нее он готов на убийство, на измену родине, что ради нее оставил бы без колебаний жену, но, к сожалению, она беременна.

Вика тоже любит сердцем, душой, телом. Никсон — один из лучших, если не самый лучший из всех ее мужчин. Он добрый и заботливый человек, прекрасный сексуальный партнер, внимательный, умелый. Впервые в богатой викиной практике он показывает ей очень приятный способ, когда, находясь внутри нее, делает вращательные движения тазом. Его член плотно ходит по кругу, открывая и пробуждая к жизни новые чувственные участки влагалища, массируя шейку матки и заставляя Вику испытывать совершенно феерические ощущения. Роман развивается в бешеном темпе, еврей хватается за голову и грозится уволить их к чертовой матери. Но им все равно. Они не могут жить друг без друга, без любви, без повторения вновь и вновь того, что взрывает их тела и сваривает в одно целое души.

Однажды на работе по поводу сдачи заказа происходит большая пьянка. Вика, потерявшая от любви голову, видит жену Никсона, которая зашла за ним в мастерскую. Ревность ослепляет ее. Она в бешенстве, муке, отчаянии от того, что вынуждена делить любимого с этой неопрятной, покрытой желтыми пятнами беременности, с трудом таскающей впереди себя тяжелый живот, лепечущей «Никсик, Никсик» женщиной. Вика пьет стаканами водку пополам с коньяком и после третьего стакана совершенно сходит с ума. Она бросается Никсону на шею, кричит, что любит его и не отдаст никому, тем более каким-то косолапым беременным уткам. Ее оттаскивают, она, вцепившись мертвой хваткой, рвет на любимом рубаху и остается полной идиоткой с красным рукавом в кулачке, словно собралась на первомайскую демонстрацию. Потом она остается на улице одна, хохочет, рыдает, падает, разбивает коленку и теряет сознание где-то в подворотне, словно исчерпавшая жизненные силы обезглавленная кошка. Над ней на дереве сидит сивый ворон. Из глаз его капает гной, сломанные крылья больше не могут держать воздух, пробитая камнем голова свернута набок. Жить ему осталось недолго, и лучше бы кто-нибудь сердобольный свернул ему шею...

17

Сто шестьдесят вторая серия — «Игорь Лавут». Аня вернулась в родной город, чтобы похоронить отца. Страшное было время, особенно первый месяц. Потеря оказалась огромна. Она поняла, как много он для всех значил, сколько на нем держалось. Сразу стало мало денег. С ума сходила мать. Запил по-черному брат. У Ани обнаружилась задержка, которая оказалась беременностью. Первой за все время ее активной половой жизни. Она пыталась избавиться от ребенка доморощенными средствами типа горячей ванны, хины, еще каких-то препаратов. Но на аборт почему-то не пошла. А потом как будто вообще о своей беременности забыла, потому что жизнь опять закрутила ее с прежней силой.

Она встречается с массой старых друзей, заводит новых. Ее школьная подружка учится на актерку в театральном вузе и знакомит Аню с очередным в ее жизни цыганом. Потом он станет популярным в стране певцом, а тогда это отвязанный смазливый молодой парень, с которым она проводит несколько бурных ночей. А на Новый год Аня идет вразнос. Опять вокруг множество мужчин, много питья, внимания, интереса.

А беременность развивается и месяце на восьмом становится хорошо заметна окружающим. Летом рождается Антошка. В это же время она поступает в местный университет, и, пока сдает очередной экзамен или сидит на консультации, блузка у нее промокает от молока...

Спустя месяцев семь после рождения сына подружка знакомит Аню в редакции одной из газет с известным местным творческим деятелем. И она опять втюхивается с первого взгляда в этого субтильного миниатюрного типа, который ниже ее ростом и на девятнадцать лет старше. Неодолимая ебитская сила тянет ее к нему, и она не сопротивляется. Уже на второй день после знакомства Аня находит его и идет с ним спать. Продолжаться эта связь будет два с половиной года...

Новое чувство сильно отличается от прежних, заворачивается что-то важное, серьезное и глубокое. У Игоря было и есть несметное количество женщин, множество друзей и знакомых, поэтому круг ее общения сразу резко расширяется. Он представляет Аню маме, специалисту мирового класса по морским звездам, которая производит на Аню неизгладимое впечатление. Она кажется ей совершенно уникальной женщиной: старой интеллигентской закалки, умницей, благородной, очень воспитанной, прекрасной хозяйкой, доброй, аскетичной, душевной, тактичной и прочая и прочая. Она много знает, прекрасно образована, запоем читает. Она держит двух домработниц для уборки трехкомнатной квартиры, а готовит сама. От нее Аня узнает многие секреты приготовления пищи: что закладывается раньше, что позже, что обжаривается, что тушится, как и что с чем сочетается или нет. Ее чувство к Игорю дополняется еще и чувствами к его маме, отношением к ней в этом доме. Для нее он действительно дом, которого у нее никогда не было, и где она чувствует себя так, как никогда не чувствовала в родительском.

Его мама, перевидавшая много женщин своего сына, как-то сразу к ней располагается и даже допускает до мытья посуды. Оказывается, Аня первая любовница Игоря, которая удостаивается этой чести, потому что до сих пор эту операцию не доверяли никому. Его мама относится к ней с огромной нежностью и страшно переживает, когда они позже начинают с ее сыном ссорится, и Аня подолгу не появляется в этом доме. Когда же она в очередной раз возвращается, мама радуется, как ребенок, всплескивает руками и говорит: «Ой, как хорошо, наконец-то ты пришла!» Она никогда ни о чем не спрашивает Аню и та никогда не жалуется ей на сына, хотя он достаточно эгоистичный и жестокий человек и часто делает ей больно. Он избалован женщинами, он меняет их чаще, чем носки, и Аня иногда попадает в ситуации, когда в компании за столом сидят четыре женщины — все в разное время бывшие любовницами ее возлюбленного, просто она — последняя.

Что делать, когда очень любишь человека, а он заставляет тебя страдать, думает Аня? Хороший вопрос, Илья мог бы многое порассказать на эту тему, если бы кто-нибудь когда-нибудь удосужился его об этом спросить. Хотя даже если бы и спросили, он бы не сказал ни слова. Ему привычнее было не распространяться о своих личных проблемах, а варить и вываривать их внутри, часто без особого результата. Очевидно, в этом Аня похожа на него. Она привязывается к Игорю крепким канатиком чувств и чувственности, на его фоне все остальные мужчины кажутся ей серыми и бледными. А он, дамский угодник, капризничает, выкобенивается, куражится. Стоит Ане повести себя чуть-чуть не так, как он привык или хочет, сказать не то, как он обижается, сердится, надувает губы. Время от времени он разрывает с ней отношения как бы для профилактики, чтобы она подумала, осудила себя или переоценила, чтобы находилось на постоянном взводе.

...Обычно Аня звонит ему около одиннадцати, когда он приходит на работу. Они сговариваются о встрече. Игорь быстро завершает дела и уходит домой на обед — такая у него привычка. По пути заглядывает на рынок, покупает свежее мясо, зелень, овощи. Аня в это время сбегает с лекций и идет к нему. Он быстро готовит еду, они вместе обедают, попивая красное вино, и отправляются в постель. Игорь на удивление незамысловат, все делает просто, быстро, без всяких изысков, но Ане и без изысков хорошо с ним, приятно, тепло, проникновенно, по-домашнему.

Она не просто любит его. Она, по своему обыкновению, хочет быть ему полезной, сделать его жизнь такой, какой бы он хотел. Иногда после обеда они расходятся по своим делам, а вечером встречаются снова, и не слишком часто, но она остается у него ночевать, что ему удобно, потому что не надо тащиться ее провожать. По сути, это состояние брака, хотя замуж он ее и не зовет. Аня устраивает его и в своем повседневном качестве молоденькой, без ума влюбленной в него девочки. Несмотря на то, что большинство мужчин в ее жизни было старшее ее, она впервые чувствует разницу в возрасте: стесняется говорить, высказываться, сидит в компании молча, слушая его откровения, улыбается, на вопросы отвечает «да« и «нет«. Он очень много знает: литературу, стихи, суету, базар и сплетни из окололитературной, музыкальной, театральной жизни. Он вводит ее в этот мир, поэтому, кроме всего прочего, у них еще и такие отношения, очень для нее нужные, в которых присутствует мощное, как никогда, духовное начало. Но Аню не оставляет беспокойство. Она нередко задумывается, кто она для него, что привлекло опытного, умного человека, имевшего до этого трех жен и тысячу любовниц, к девочке-студентке. Он говорит, что это не просто влечение, что полюбил он ее еще и за ум, и за талант. А она отвечает: «Единственный мой талант это любить тебя». Он, разумеется, самодовольно улыбается, слыша такое признание...

Разговаривать она начала после того, как взяла на кафедре тему курсовой по «Мастеру и Маргарите». Они с ним много об этом говорили, он очень помог ей понять какие-то важные вещи, и как истинный эстет гордился, что его студенточка так быстро продвигается и становится все более соблазнительной женщиной.. Но контроля над ситуацией не терял, постоянно держа Аню на подогреве. Вокруг него всегда крутились студентки, журналистки, актерки, музыкантши. Время от времени появлялась какая-нибудь давняя его любовь, и он об этом совершенно спокойно сообщал Ане. Некоторые женщины бывали у него дома. А однажды она нашла на столе дневник — три толстые общие тетради, куда он записывал впечатления о всех без исключения своих связях с женщинами. Аня испытала очень странное чувство, когда взяла в руки чужие писания и не смогла оторваться. Первую часть дневника она читала часа полтора и все это время у нее страшно колотилось сердце — гулко, сильно, отчетливо. Хотя писания сами по себе были очень примитивны, банальны, абсолютно лишены каких бы то ни было литературных достоинств, они потрясли Аню тщательностью прописывания всех нюансов отношений. Игорь подробно фиксировал, когда, где, при каких обстоятельствах он встретился с той или иной женщиной, какая была погода, во что он и она были одеты, как посмотрели, что сказали, куда двигались дальше. Очень скучно, но... Захлестнули боль, паника, страх, ревность — он принадлежит не только ей! Она тогда подумала, начинает ли человек меньше любить другого человека, когда узнает о нем что-то такое, чего не знал раньше и что тот от него скрывал? Илья знает — нет. Просто все становится иначе.

Узнала это и Аня. Ее любовь к Игорю не стала меньше, но в ней появились какие-то новые краски, оттенки, весь комплекс чувств, который называют любовью, даже усилился. Меньше стало не любви, а наивности и слепой веры, прибавилось осторожности, грусти в сердце и глазах. Даже, кажется, взрослых лет стало больше. Он был из тех мужчин, которые мало заботятся о женщине в том смысле, что она может забеременеть, считая, что об этом она должна беспокоиться сама. Аня считала, что подсознательно ему хочется, чтобы она забеременела и родила от него ребенка, потому что для него это составило бы особую гордость: вот, мол, до какой степени она меня любит. Но она рожать ему ребенка не собиралась, делая от него один за другим несколько абортов. Первый из них чуть не оказался для нее смертельным, второй был уже в пять с половиной месяцев, а последний помогла устроить через знакомых его мама. Она, может, и родила бы, не повторяй он так часто, что является гедонистом и не собирается никоим образом осложнять уже сложившуюся жизнь. Жизнь с ним постепенно меняет Аню. Поначалу в этом чувственном потоке любви, ревности, измен, происходящих вокруг, ее чувство углубляется. Но внешне спокойная, терпимая, женственная, послушная, она накапливает одновременно и какое-то страдание, потому что все отчетливее начинает понимать, что он живет в ожидании другой женщины, не студентки, отдавая ей предпочтение временно. Игорь уезжает в длительную командировку за творческими впечатлениями. А по возвращении кто-то из его друзей сообщает ему сплетню об аниной связи с общим приятелем. Это чистая ложь и провокация, но она срабатывает, потому что в их среде сплетни, измены, барахтанье в общей койке и пересуды по этому поводу — составная частью образа жизни. Игорь сильно гневается и не ищет с Аней встречи. А она именно в это время с первым абортом от него и сильнейшим кровотечением попадает в больницу, куда он через два дня все же приходит, чтобы устроить безобразную истерику ревности — с оскорблениями, криками, топаньем ногами. Аня молча смотрит на него, потому что оправдываться ей не в чем, а после его ухода долго плачет в подушку...

Наконец капризы и выебоны Игоря достают ее вконец и она на его глазах уходит в легкий загул. Юра Березин завидный жених, звезда местной тележурналистики, недавно разведенный. Он силком тащит Аню замуж, приходит к ней домой просить аниной руки у ее мамы. Его мужское достоинство, по слухам, — одно их самых больших в городе, и многие женщины стремились убедиться в этом лично. Убедилась и Аня. Были еще какие-то типы, к которым она сходилась, чтобы вообще не помереть с горя. Аня чувствует, что от природы и по сути своей рассчитана на одного человека. Она, еще такая молодая, но уже столько повидавшая и пережившая, умеет ждать, любить, терпеть, помогать, углублять отношения. Но единственный все как-то не попадается. Попадаются похожие, потенциально возможные, но всегда что-то мешает, отводит претендента на роль единственно возлюбленного в сторону. И, кроме того, она совершенно не выносит в отношениях неполноты, неглубины, дискомфорта, когда ее пытаются держать в отдалении от себя, назначая определенную роль. Она так не может. Отдавая себя мужчине целиком, она и сама хочет обладать им полностью, чтобы он принадлежал ей без остатка. Но так не получается.

Анины загулы с общими знакомыми производят на Игоря впечатление. Именно тогда она замечает, что он привязывается к ней по-настоящему, что его развращенное вниманием, самовлюбленное, эгоистическое сердце начинает жить человеческой болью и любовью, что она сумела пронять этого хилого моисеева сына до печенок. Но производить салют в честь своей победы она не считает нужным. Она понимает, что ему и в голову не приходит, что эта девчонка может променять его на кого-то другого. У него начинаются глюки. Он везде преследует Аню, он бешено ревнует, он сходит с ума. Но это все позже, уже перед самым замужеством с Ильей. А на момент встречи с ним все еще у нее с Игорем мирно, спокойно, устойчиво. Жизнь течет приятно и размеренно, Аня купается в тепле и радости и чувствует себя совершенно классно. Но как-то утром, выходя от Игоря, она вздрагивает от отвращения и ужаса, едва не наступив на лежащего у порога дохлого ворона со странным пегим полувылезшим оперением, словно седым. Грудь у птицы разорвана и в красно-синих внутренностях копошатся черви...

18

Ну вот, Жужа, что нам теперь со всем этим делать? Молодой, сырой, нервный, задолбанный нелепой жизнью, которую сам выбрал, эгоистичный, впечатлительный, с поврежденными мозгами человек получает по этой голове в очередной раз. Подскажи, что ему делать? Что МНЕ делать с ним? Он же может такого натворить... Молчишь. Понимаю. Сама живешь с марсианином, который живет с тобой, с другой женой от первого брака и еще с парой сотен женщин одновременно. Твоя любовь к нему — что это? Я думал над этим. Это похоже на гипноз, но не гипноз. Это похоже на зомбирование, но не зомбирование. Это похоже на магниты, полюсы которых притягиваются друг к другу с убийственной неизбежностью. Я не люблю, когда что-то неизбежно. Я всегда хочу, чтобы был выбор, чтобы была свободная воля. Или хотя бы иллюзия, что такой выбор есть. Потому что не выношу зависимостей. Но такая позиция деструктивна, скажешь ты. И любовь, и то, что выше любви — вне понимания, толкования, объяснения. Просто не можешь без этого человека жить. Просто не можешь, потому что без него не смерть, но и не жизнь. Нежизнь. Интересно, а что об этом думают твои рододендроны?..

Илья мог не верить своим снам. Он мог не верить Анне. Но не верить одновременно тому и другому, совпадавшему до такой степени, было невозможно. Но и принять все это как данность, вот так сразу скушать и не поперхнуться не получилось. И это застряло у него где-то на полдороге от горла до желудка. Дышать неудобно. Еда не лезет. Даже пить затруднительно.

Шоком стала анина откровенность — он не подозревал, что человек способен на такую. Но еще больше потрясло его другое. Спустя несколько лет, немного придя в себя, Илья Владимирович записал в дневнике выводы о том своем состоянии:

«Катастрофа заключалась в осознании простой вещи: я совершенно ничего не знал о жизни. Я не знал, ЧТО в ней может происходить и происходит. Открылось нечто, чего я не только не испытал, но даже и представить не мог, что это существует. Это был обвал всей моей незамысловатой жизненной конструкции, всех моих представлений о жизнеустройстве. Все-таки я был полный инфантил, дикарь-одиночка. Читал книги, слушал радио, смотрел телевизор. Мой внутренний мир формировался под воздействием сначала неких природных и чувственных факторов — тепло — холодно, светло — темно, вкусно — невкусно, страшно — нестрашно, красиво — некрасиво, интересно — неинтересно. Позже — типовой массовой культуры для общего употребления. Семья? Бабушка — вечная идеалистка, сама как персонаж какого-нибудь Чернышевского. Мама — вечная домохозяйка, добрая, нереализованная душа, с одной заботой, чтобы детки были сыты, тепло одеты и сделали уроки. Папа — скорее символ отца, чем отец во плоти. Всегда отсутствовавший, всегда нагруженный суперответственностью, строгий, умный, неблизкий, далекий. Перед ним был страх. Страх огорчить его каким-нибудь неблаговидным поступком, страх разбудить его, когда он отдыхает после трудной командировки, страх быть не таким, каким должен быть сын такого большого и важного человека. Плюс, очевидно, какой-то собственный внутренний дефект развития. У меня не было своего социума. В результате получился некий эфемерный конгломерат из романтических чувств, советских представлений о долге и добре, наивных мечтаний и представлений о можно и нельзя, хорошо и плохо. Строчки стихов становились догмами. Песни о пионерском костре вышибали слезы. Душа рвалась совершить что-то великое и сгореть, как сердце Данко. Из меня, наверное, мог бы получиться настоящий эсэсовец, изощренный преступник или Александр Матросов. При соответствующих обстоятельствах и направленном воспитании. А поскольку никакого другого опыта не имелось, было твердое убеждение, что так же думают и живут и все остальные. Но все остальные жили иначе. На переднем плане в обществе находились целина и космонавты, партийные съезды и происки американского империализма, чемпионаты мира по хоккею и праздничные демонстрации. И в то же время люди пили, матерились, воровали, давали в рот и вставляли в зад. Узнать об этом нельзя было иначе, кроме как самому участвуя. Мне этой участи не досталось. Так что личной вины в постигшей меня катастрофе узнавания как бы и нет. Но и оправдать мне себя нечем — незнание не освобождает от ответственности…»

У него было математическое суеверие, бзик чисел и цифр. Он считал этажи и проезжавшие мимо автомобили, кирпичи в стене и окна в домах, количество людей, попадавшихся навстречу, и абрикосов в газетном кулечке, купленном на улице. Все многозначные числа складывал до получения однозначного числа. Если получалось в итоге 5 или 7, радовался, потому что считал эти цифры счастливыми для себя. Если же сумма давала 6 или 9, злился, сплевывал три раза через левое плечо и опять принимался считать и складывать. И в случае с Аней его заклинило на арифметике. Он принялся в столбик складывать, умножать, делить. Выходило, что в последние годы его будущая жена жила с интенсивностью новый любовник — каждые десять дней. Результат поверг его в глубокую задумчивость. Вернее он сначала слегка как бы ополоумел, а потом уже задумался.

Я там, видите ли, говно лопачу, а она... Стоп, остановил он себя. Но ведь и ты ебся в то время с кем ни попадя. Да, ебся. Но никаких любовных чувств не изображал ведь. Любовь одна была — Аня. Ну и что? Что конкретно тебя закоротило? Ты что, жлоб? Кондовый мужик-портяночник? Не знаю. Мне нужно время, чтобы все это переварить. Лучше бы мне не знать всей этой честной правды. Лучше бы я по-прежнему считал, что изнурительные сексуальные сны — просто сложная форма моей ущербности, фрейдизм этот долбанный, последствие удара глушителем по голове. Мне трудно вот так сразу соединить в одно ту женщину, которую любил до сих пор, с той, которая в ней жила. Что-то произошло. Опять какая-то заморозка внутри заработала. Я перестал тебя чувствовать, Аня.

Да, вот она, ирония судьбы во всем ее великолепном паскудстве, думал он. В то время, как один влюбленный в девушку молодой человек по три раза в день голыми руками соскабливает со стенок девяти унитазов засохшее говно, произведенное на свет товарищами по оружию в виде плохо переваренной перловой каши и горохового супа, его возлюбленная и будущая жена с той же периодичностью удовлетворяет разнообразные половые потребности мужского населения Советского Союза. И называет это словом «любовь». Осквернительница святынь — вот она кто. Как же все это уложить? Вот Аня, та же самая, что вчера и сегодня. Какое значение для меня имеет ее прежний сексуальный опыт? Почему он имеет для меня значения? Зачем он имеет, блядь, это значение? В чем оно? Он чувствовал себя так, словно она перед ним очень виновата, словно она его оскорбила, оплевала и предала по всем фронтам. Головой он понимал, что это не так, но внутренности болели, словно их набили гвоздями. Он не мыслил бросить ее. Он хотел понять. Он пытался для начала найти ей оправдание в духе единственной известной ему тогда теории марксизма-ленинизма.

Илья рассуждал примерно так: советская власть освободила закабаленную женщину Российской империи, дала ей равные права с мужчиной, и, воспрявшая духом, а пуще телом, та ринулась заколачивать сваи, костылять шпалы, долбить уголь, мостить дороги, приклеивать задники на большие резиновые сапоги, чтобы в оставшееся время суток на равных предаваться любовным восторгам с теми, кто прежде держал ее в кабале. Может быть, это неосознанная месть за многовековое угнетение и подавление ее личности? Раньше ее брали как вещь, не спрашивая, любит она берущего или нет, хочет она его или блюет от одного его вида. А сегодня такой не спрашивающий спокойно может схлопотать доской по физиономии. А она, советская женщина наша родная, отвязанная от пут и тенет темного прошлого, из десяти выстроившихся голяком для смотра претендентов на ее влагалище указывает на самого вкусного — невысокого росточка, золотокудрого, с пухлыми губками, миниатюрными ручками и поливальным шлангом до колена.

Это забавно. Не только права уравнялись, но и роли поменялись. Прежде мужчина выбирал женщину, теперь она его. Раньше она тихо сидела в светелке и сучила пряжу в ожидании сватов, нынче перед ней на коленях ползают дипломаты, умоляя взять в мужья, а она посылает на хуй любую заграницу и ложится в сугроб с наркоманом, на сеновал — с трактористом и под забор — с баянистом. Да, это, несомненно, Любовь — с самой высокой в стране буквы. Плюс Свобода, Равенство, Блядство. Именно последнее слово в сочетании со всеобъемлющим Похуизмом исчерпывающе выражает дух и букву российского менталитета, дает ключ к пониманию загадочной русской души, является движущей силой развития не только отдельно взятой личности, но и научно-технического прогресса, экономики, политики, культуры, литературы и искусства. Свобода — Равенство — Блядство!

А Любовь? Это бесприютное существо тоже тут. Он увидел его — в тоске и смятении шарахается по задворкам, по кустам и закоулкам, заглядывает в занавешенные окна, скулит, ждет, когда его подберет добрый прохожий, принесет в дом и отогреет, как бездомного щенка. Жаль, что раньше обычно появляется живодер, какой-нибудь Никсон или Лавут, цапает железным крючком за мягкое подбрюшье и увозит, чтобы содрать с нашей любви шкуру, пошить из нее рукавицы и шапку, а остальное переработать в мясокостную муку...

Да, его любовь к Анне не стала меньше, но в ней появились новые страшноватые оттенки. Ему пришлось привыкать к мысли, что полюбил он одну женщину, а живет с другой, о существовании которой не подозревал. Оказалось, в его Анне находили прелести и удовольствие многие и многие другие ребята — все сплошь умные, интересные, хорошие. И она дарила им себя с той же степенью открытости и откровенности, как и ему, Илье.

Беда в том, убивался он, что Аня не умеет проявлять себя частично. Если она отдается любви, то до конца, так, как он считал, знает только он. Это было заблуждением. Илья заметался в поисках вариантов поведения в неожиданно возникших новых условиях. Да, она вышла замуж за него, но значит ли это, что он лучше остальных? Нет, ничего это не значит. Когда она ласкала его, шептала слова любви, он знал, что она шептала их и другим. Он даже не был уверен в том, что, отдаваясь ему, она не думает о ком-нибудь из них. Он перестал ей верить. Новое знание не только не расширило пространство его обитания, но и предельно сузило имевшееся. Все стало плохо...

19

...Все стало плохо. Илья в то время работал в секретной шарашкиной конторе, занимавшейся промывкой спиртом деталей из легированной стали, которые потом вставляли в какие-то военные машины. Хорошая была работа. Спиртом мыли руки. Спиртом обедали. Спиртом мочились. Спиртом расслаблялись после напряженного трудового дня, не торопясь к своим избранницам ласку пить из прохладных рук. Илья на автопилоте добирался до дома, а рано утром уже спешил к проходной, чтобы хлебнуть спирту и снять тряску. В выходные делал вид, что очень занят стиркой, глажкой, мытьем полов, гулянием с сыном, изучением газет и просмотром хоккейных матчей — образец примерного заботливого мужа.

Он жаждал признания в качестве самого лучшего, самого необыкновенного и понимал, что шансов у него немного. Что бы она ни говорила ему о своей любви, он видел в этом только тактическую хитрость, за которой прячется ее необузданная половая потребность, безумная жажда познания нового или заурядное бабское желание удержать мужика. Сознание того, что он отбил ее у всех, у прошлого, что он как бы победитель не грело, нет. К сожалению.

Он любил, ненавидел, презирал и жалел ее одновременно. Требовалось время, чтобы повзрослеть, поумнеть, понять, но времени не было. Анна не беременела, и он решил, что это ее беспутная половая жизнь лишила его возможности стать отцом. Он подумал, что пора повеситься, но сама мысль о мерзости висящего под потолком его обосравшегося и обоссавшегося трупа наложила запрет на самоубийство. Он нагляделся в госпитале Североморска на желтые трупы с мутными потеками между ног. «Последний оргазм и эякулянт, — пояснила грузинская девочка Ира, дежурная медсестра. — Природа позаботилась о том, чтобы самые последние мгновения жизни человека были связаны с самыми приятными прижизненными ощущениями». Тогда для него впервые связались любовь и смерть как нечто единое по значению и силе. Тогда умозрительно. Теперь — в ясном и четком приложении к его собственной жизни.

Произошедшую с мужем перемену Аня понять не могла, а он объяснять не спешил, да и не смог бы. Хотя что, собственно говоря, изменилось, думал он в редкие минуты просветления. Вот же она, Анечка. Такая же нежная, внимательная, чуткая, заботливая, страстная, красивая, желанная, любящая. И болезненно любимая. Что не так? Невыносима сама мысль, что твоей женой пользовались, как хотели? Или как хотела она? Все же, очевидно, как хотела она сама. И выбирала ведь она. Следовательно, причина в ней. Я опять и опять упираюсь в загадку ее сущности. Я чувствую происходящее с ней на расстоянии в десять тысяч километров, но я не понимаю причин, почему это происходит. Кто она? Или это вообще женская суть так работает?

Он не делал никаких сознательных усилий к соблазнению чужих и чуждых баб. Это стало происходить как бы само собой. С разведенной соседкой Таней Кузнецовой Илья поехал к ее родителям, жившим в пригороде, починить им забор. Работы оказалось больше, чем он предполагал — общественный транспорт уже не ходил, а на такси у него не было. Таня постелила ему на воспетой в сказках русской печке, а сама легла на полу. Как джентльмен он этого допустить не мог и попытался убедить ее поменяться местами. Препирательство закончилось тем, что Таня очутилась на печке вместе с ним и он, потея и мучаясь, долго пытался произвести одноорудийный салют в честь своей победы над аниным прошлым, но слитный храп таниных стариков никак не давал ему кончить.

Другую звали Люся-ковырялка. Она была гулящей сестрой его коллеги по работе. Их хата была битком набита народом: стариками и детьми, сестрами с их мужьями и братьями с их женами. Все они трахались, храпели, громко портили воздух, вставали пить воду, сажать на горшок детей, а Илья в этой обстановке должен был суметь изобразить хоть что-нибудь, похожее на любовный пыл. Удивительно, но Люся на самом деле была очень приятна — тиха, ласкова, заботлива. Он кончил в пять секунд, сбежал из ее гадюшника и остаток ночи бродил по пустому городу, в котором живыми оставались только стоявшие на мигалке светофоры. Были и другие… ПППп опутчица в трамвае, тяжело плюхнувшаяся на сиденье рядом с ним. Ни имени, ни лица. В утренних сумерках он увидел себя в чужой кухне, рядом на топчане сидела пассажирка и мычала, прижимая к щеке ладонь. Ее мучили зубы, а его — похмельная похоть. В памяти остались толстые сиськи, большой живот, густо заросшее междуножье, тяжелые ляжки, которые с трудом раздвигались, вонь гнилозубого дыхания. Но он успел разок и, уже одевшись, на выходе, вернулся и повторил. Зубы от этого у толстушки болеть не перестали. Он тоже к разгадке тайны женской сути не приблизился ни на сантиметр.

Или рРРастекшаяся слезами и телесами, жидкая, истасканная ресторанная поблядушка — она долго изображала горе жизни, а потом бесчувственно дала на лавочке у кинотеатра «Салют«. Или мажорная девица в четком прикиде, брошенная в баре любовником, которую Илья как опять же джентльмен пошел провожать. В подъезде своего дома она вместо благодарности послала его к его матери, а он ударил ее по лицу, после чего она сама стянула с себя белые трусики, повернулась к нему задом и оперлась локтями на подоконник, терпеливо ожидая, когда он прольется. Но он не смог, потому что было противно, неудобно, пьяно. Он шлепнул ее по заду и отправил домой, а кончил длинной белой ниткой на дверь ее квартиры способом «помоги себе сам». Но первой была Лиза Лисичкина. Первой, осознанной именно как супружеская измена.

Они отмечали тогда очередную годовщину аниного выпуска. Среди гостей Лиза выделялась только тем, что ей надо было отъезжать на ночном поезде в Рыбацкий Камень. Илья пошел ее провожать, но перед самой посадкой вдруг побежал в кассу и за пять рублей взял билет на тот же поезд. Когда он выскочил на платформу, поезд уже набирал ход. Рискуя свернуть себе шею, он запрыгнул на площадку предпоследнего вагона, осыпаемый матами проводницы и дрожа от возбуждения: начиналось приключение. Он не думал, что природа его озноба и аниного, когда она пускалась в любовные авантюры, одна. Думать было некогда. Он побежал по темным вагонам, разыскивая Лизу, но ее нигде не было. Наконец, он увидел ее выходившей из туалета, и кинулся к ней, словно нашел смысл жизни. Она недолго поудивлялась, а потом сказала, что пьяна, устала и хочет спать. Полупустой плацкартный вагон храпел, вонял мокрыми носками и чесночной отрыжкой непереваренной корейской капусты. Он улегся рядом с Лизой на нижней полке и, преодолевая слабое сопротивление, вставил ей и обильно кончил под лязг колес и тряску, чувствуя себя полным дерьмом и последним подонком. Лиза в это время уже спала и подтвердить его оценку себя не могла. Потом он пытался вставить ей бодрствующей, но в походе за грибами его задницу сожрали комары, позже папа Лизы упоил его самогоном, а еще позже за ней приехал ее штатный деревенский ебарь и увез в коляске мотоцикла ловить сомиков на рисовых чеках.

Ничего продуктивного не получалось из этих попыток отворить дверь в ушедшее, непрожитое, найти там Аню, четко цокавшую каблучками по асфальту далеких городов и знать не знавшей и думать не думавшей о нем, Илье Замошников, который… А-а, да что говорить. Все они — бляди, твари, падлы, ничего не стоящие и мерзкие. Почему же они так нужны? Почему без их смеха, запаха, тепла, мягкости, уступчивости и подлости нельзя прожить? За что ему природа дала постоянно торчащий член, жажду любви и обладания и душу, которая ненавидела эту жажду и этот член за его скотскую потребность кончать, кончать и кончать?

М-м-милая моя, л-л-любимая, е-д-д-динственная! Что было в тебе, когда ты давала всякому отребью, соблазнявшему тебя ничего не стоившими ласковыми словами и дешевыми комплиментами? Я этого не понимаю. Я этого не чувствую. Я сойду с ума, если не пойму и не почувствую. И только если пойму, если смогу стать тобой, если найду определения этому всему тому кому почему... То — что? Милая Анечка, я изнасиловал свою душу онанизмом. Я устал, мне некуда пойти за ответами на в извращенной форме насилующие меня вопросы. За что же ты выбрала меня? За что ты наградила меня этой мукой и безумием? Что во мне такого? Почему ты не живешь сегодня со своим Лавутом, который такой умный, знающий, ебливый, духовный? Почему почему почему почему почему?..

Он пришел к выводу о необходимости влюбленности помимо дома — чувства пусть жалкого, пусть однодневного, но живого и по возможности не пьяного. Он должен, обязан, вынужден прожить и понять то, что прожила и поняла Анна. Это стало целью и смыслом его жизни, ее навязчивым бредом. Но никого, кроме Анны, любить он не мог. Все, что способно было в нем любить, любило Аню, и поделать с этим ничего было нельзя. Полюбить можно было бы только такую же, как она — не может быть, чтобы она была создана природой в единственном экземпляре.

...Наташу Устинову он встретил на морвокзале. Шел дождь, а он был без зонтика, но с двумя бутылками портвейна в безразмерных карманах старого и очень хорошо пропускавшего воду плаща. Он попросился к ней под зонтик, и она его пустила.

Наташу посадил на наркотики ее первый парень, он же муж, который впоследствии зарабатывал на ней, подкладывая друзьям и знакомым. Она пыталась вырваться, но муж подвешивал жену на брючных ремнях на балконе девятого этажа зимой, голой. После экзекуции вливал в нее стакан водки и совал в лицо кроличью шапку, намоченную в ацетоне. Илья влюбился в Наташу — в ее тонкое, милое лицо, в точеную фигурку, в испытываемые ею муки, которые показались ему близкими. Она долго не давала ему, да он особо и не настаивал, пытаясь возбудить в замордованном унижениями и насилием существе чувство собственного достоинства и волю к жизни.

Однажды ее муж уехал в Среднюю Азию за товаром, и Наташа пригласила Илью к себе. Это была гостинка на Подляева с разбитой, неоднократно взламываемой дверью, жуткой нищетой и разрухой. Наташа прошла в ванну, аккуратно подмылась, легла на голый полосатый матрас, закрыла глаза и сказала:

— Теперь можно...

Она была трогательно неумела и потрясающе чувственна. Она слышала его ногами, животом, грудью, руками. Она вся была ожиданием чуда, и чудо происходило обязательно, потому что Илья берег, лелеял и вылюбливал не просто очень молодую и привлекательную женщину, а раненую птичку. Перед концом она всегда сжималась, начинала мелко дрожать, потом тонко вскрикивала, на лице выступал обильный пот, и быстро засыпала.

Любовь с Наташей едва не завершилась печально. Она что-то не угадала со сроком возвращения мужа из очередной «командировки», и однажды Илья пришел к ней, но застал компанию человек из двенадцати, всю в глубоком кайфе, принявшую его за переодетого мента. На полную мощь колонок надрывалась «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты». Обкуренные, обнюханные и обколотые гости и хозяева зажали Илью на кухне, пытаясь выведать у него неизвестные ему тайны. Когда дело дошло до ножей, наперерез бросилась Наташа. С неожиданной для ее тонких ручек силой она раскидала наркобратву и, прикрывая Илью грудью, выпихнула на лестницу.

Что он доказывал? Кому? Что он не меньше прежних аниных любовников достоин ее любви? Но она и так жила с ним и любила только его. Что ей может быть замена? Замены ей не было и быть не могло. Кислоту гасят щелочью, известь — водой, тоску — водкой. Язву зависти к ее — прожитой без него — жизни он гасил тем, что подсознательно пытался доказать Анне, что он тоже может жить, как она, но ничего в этом нет, кроме мерзости, пустоты и праха пустых желаний.

20

Все было не так, сказал он себе как-то. Весь этот маразм стоял на десятом плане, гнездился в самых темных и вонючих углах его души. А на передовой жизни происходили нормальные человеческие дела.

Каждый год, 19 августа, они отмечали годовщину свадьбы. Обычно оставляли на кого-нибудь из знакомых детей и уезжали за город. А дети уже были! Через полтора года совместной жизни Аня родила ему Маринку, а через два года после нее — Андрея. О, сколько открытий чудных принесло ему рождение собственных детей! Их младенческая беспомощность, их улыбки, прорезывавшиеся зубки, поносики и запоры, первые слова, первые шаги, первые буквы — первые, первые, первые. «Папа, сделай мне самолетик!» «Папа, вытри мне попу!» «Папа, смотри, какого я нарисовала страшного чудища!» Аня поражалась его способности управляться с маленькими детьми, а он поражался ежедневному чуду, которое они ему дарили, подрастая.

Так вот, за городом, на одной из станций, было кафе «Лето» — деревянный сарайчик с расставленными во дворе столиками с синими пластиковыми столешницами. Над ними парашютировали пестрые большие зонтики. Илья заказывал бутылку шампанского, легкую закуску, они с Аней пили шипучее вино, смотрели друг другу в глаза, вспоминали день за днем все увеличивавшееся число прожитых вместе лет. Однажды в кафе их застала могучая гроза. Кроме них, не было никого, даже официантки разбежались. С промокшего насквозь зонтика потоками лила вода, мокрое платье обнажило Анну — и она была так прекрасна, обольстительна, великолепна, что они занялись любовью тут же, на стуле, посреди грохотавшего и сверкавшего вспышками молний кафе. Потом продолжили в электричке. Та остановилась — разряд молнии вышиб мозги подстанции. Они спрыгнули и через канавы и заборы побежали босиком к дому одной старой аниной приятельницы.

Любви, любви, любви — живой, горячей, бесконечной, безумной, жадной, откровенной, бесстыдной, нежной, изнуряющей. Любви хотелось, любви, друг друга и больше ничего. Но разве этот момент был один?

Было море счастья. Все, связанное с детьми — выезды с ними на природу: зимой — с катанием на лыжах и санках, валянием в снегу, ваянием снежных баб, летом — с купанием в море, пусканием корабликов в ручье на 14-й версте, плетением Маришке веночков, собиранием грибов, жуков, веточек и ракушек.

Были книги и фильмы, лютневая и клавесинная музыка, веселые, шумные компании друзей, катания на яхте, купания нагишом при луне в светившейся зеленым фосфором черной воде.

Были безумные ночи и дни любви — до полного растворения друг в друге, до изнеможения, до слез, которые сами текут по щекам от переполняющих душу чувств.

Были разговоры, интеллектуальный оргазм, сладчайшее опьянение близостью душ.

Были семейные обеды, походы в цирк и кукольный театр, родительские собрания, ремонт школы, выпускные вечера, свадьбы детей.

Были болезни, обиды, бедность, болезненные менструации, кариес, выпадавшие волосы, старение.

Жизнь неслась, как по американским горкам, наполнялась новым содержанием, радостями, заботами, трудностями, стягивала их во все более тугой узел отношений, привязанностей, обрастала подробностями и только им известными деталями.

Эта жизнь за волосы тащила его из водоворота бессмысленной гонки за призраками ушедшей жизни и безумного соревнования с толпой бежавших впереди голых марафонцев со стоящими хуями. Троих стремительно подраставших детей надо было кормить, одевать, купать, лечить, водить в садик и в школу, делать с ними уроки, гулять, читать им книжки. Они отнимали массу времени, практически все, остававшееся после работы и сна. Он никого не обогнал, ничего не выиграл, но беспредельно устал и изнемог. Все было пустым, пошлым, до слез обидным и ничего не менявшим. Он потерял счет времени, годам, лицам. Он добился, о чем мечтал: единственно желанной, прекрасной, ни на что не похожей, счастливой и невыносимой семейной жизни. Другой не получилось. И винить ему в этом было некого, кроме самого себя. И благодарить некого, кроме Анны.

21

— ...Мы долгое время мыслились с Ильей одной мощнейшей вибрацией, силу которой трудно было регулировать. Иногда от этой близости становилось страшно. Она поглощала нас целиком, не оставляя места ничему другому. Казалось, что мы стоим на краю, а внизу бездна, и что там — неизвестно. Близость опустошала, не оставляя сил, воли, энергии. С этим надо было что-то делать, мы это чувствовали оба, пытались куда-то перенаправить сжигавшую нас страсть. И находили, пользуясь обычными, близко лежавшими средствами. Не знаю, как, но Илья меня раскрутил, заставил рассказать ему все, что происходило в моей жизни без него. И был при этом крайне нежен, любил меня еще больше. Или мне так казалось. Я не подозревала, что мужчина может воспринимать это иначе, чем женщина. Как может быть иначе, если человек открывается тебе в самом сокровенном, тайном, не оставляет ни пяди для отступления. Он тоже все рассказывал о себе, и я радовалась за него, я больше о нем узнавала, и даже больше любила, если можно было любить больше. Я готова была сделать для него все — и что он попросит, и сверх того. Несколько позже я сама гнала его из дома, когда он слишком сильно начинал помогать мне. У меня до него не было возможности привыкнуть к тому, что мужчина стирает, гладит, моет полы, посуду, нянчится с детьми и при этом говорит, что делает это с удовольствием, что ему нравится и хочется помогать мне.

Я не была закована домостроевскими предрассудками о святости семейного очага. Да и весь мой предшествующий опыт советской эмансипе не держал меня на коротком поводке. Когда Илья уехал поступать в свой институт, у меня случилось несколько знакомств с интересными мужчинами. Один из них был приятен мне внешне, а главное — в нем были напор, энергия, действие, он постоянно что-то предлагал, вел за собой, то есть был в значительной мере противоположностью Илье, углубленному в свой внутренний мир, сосредоточенному на наших отношениях. У меня тогда даже мелькнула мысль, почему я не встретилась с этим человеком раньше, может, тогда все было бы иначе. Он изумительно вел себя с моим сыном, это была какая-то магия — тот повиновался ему, ходил за ним, словно подчиняясь волшебной дудочке. И только совсем недавно Антон сказал, что всегда ненавидел того человека — тот был противен ему. Я ничего не позволила ему, но не потому, что этому мешали мои принципы. Просто во мне все было занято Ильей и другому там места не оставалось.

В то же время ко мне пришла посланница Игоря Лавута, моя старинная любимая подруга. Она говорила, что там меня ждут, любят, готовы принять в любую минуту. Она уговаривала меня, приводила массу весомых аргументов. Но я ответила ей только одно, что если даже Илья совершит преступление, пусть даже убьет человека, и его посадят в тюрьму, я его не оставлю, я поеду за ним и буду ждать столько, сколько потребуется. Это почему-то попало в точку: она сразу поняла, что про нашего общего знакомого — она тоже была его любовницей — я такого никогда бы сказать не могла, и больше ничего не говорила.

В тот первый период происходило много и внутри нашей жизни с Ильей, и снаружи. Я устроилась на работу в институт. Там меня для начала попробовали на стойкость штатные донжуаны, но я перевела отношения с ними в дружеские. И был некто Ник Мишин — невысокого роста человек, некрасивый, в толстых очках, с залысинами. И он почему-то очень любил со мной разговаривать. Он обладал сильнейшим интеллектом. А мне в мужчинах всегда нравился оригинальный ум, нестандартное мышление, интересные выводы, разговоры на грани допустимого. Баб иногда терпеть не могла. Про мужчин такого сказать не могу. В то время или позже появился распечатанный на машинке, десятый экземпляр одного из первых попавших к нам западных психологических тестов. Илья по этому тесту оказался «редким бриллиантом«. Он и был им — со множеством граней, каждый поворот которых менял картину в целом. Он всегда был для меня сюрпризом, к сожалению, не всегда приятным.

Ник... Я чувствовала накал его влечения ко мне, но сам он не переставал повторять, что любые другие отношения, кроме дружеских, у него со мной возможны только в том случае, если бы я была его женой. Мне кажется, что вероятность чувственных отношений с ним у меня, да и у него трансформировались в энергетику наших бесед, в которых мы заходили достаточно далеко. Мы говорили с ним о сексе, в том числе групповом, обсуждали возможность и роли нашего в нем участия. Мы говорили о философии, о литературе, о Фрейде, о массе других вещей. Он рассказывал о своих отношениях с женщинами. И он всегда чувствовал, что о чем бы я ни говорила, во всем присутствовал Илья, он отражался во мне. Ник восклицал: «Ох, это омут! Это такой омут! Я за тебя боюсь...»

Женщины вокруг подробно, с деталями говорили об изменах: мужей — им и их — мужьям. Мне было противно, и я никак не примеривала это на себя. Удивительно, но пройдя такой путь, не имея чувственных комплексов, я и подумать не могла, что Илья может мне изменять или я ему.

Перемены в нем начали происходить совершенно неожиданно для меня. Я вдруг увидела, что у него бывают мертвые, ничего не видящие глаза. Что у него дрожат руки. Что он часами может лежать, глядя в потолок, и молчать, не реагируя на меня, которая пыталась ему как-то помочь. Мне казалось, что мы близки абсолютно, что у нас полная гармония, и вдруг рядом оказывался чужой, холодный, жестокий человек, временами испытывавший ко мне ненависть. Но я его все равно очень любила. Я не знала, что сделать для него, чтобы ему стало легче, чтобы опять вернулся мой прежний Илья. Наверное, меня держало на поверхности только то, что я была беспредельно наивна, ничего не понимала и видеть очевидного не хотела или не могла.

Подруга познакомила меня с одним человеком — старым, опытным психиатром. Я не хотела с ним разговаривать, но желание помочь Илье было сильнее стыда и страха. Он меня расспрашивал об Илье, и я ему отвечала, что Илья очень чистый, очень умный, глубокий человек, что у нас с ним полная гармония, что мы можем ночи напролет говорить обо всем, что нас волнует, испытывая при этом невероятное чувство родства и близости, которое по силе переживания бывало иногда сильнее оргазма. Он смотрел на меня несколько странно. Наверное, он видел перед собой женщину в розовых очках. Несомненно, подруга тоже много чего ему понарассказывала, причем сильно отличного от того, что говорила я, и он сделал определенные выводы. Он тогда сказал, что случай достаточно типичный, что я должна забыть о своих эмоциях, может быть, даже привыкнуть к тому, что рядом со мной мертвый человек. Что Илье помочь можно только тем, что принимать его без осуждения и оценки, как предмет обихода. Или уйти от него.

И то, и другое для меня было невозможно. После этого разговора мне было очень плохо. Я видела, что Илья не в себе, но относиться к нему как к больному не могла. А главное, я никак не связывала его состояние с собой. Я привыкла, чтобы восхищались моими достоинствами, умилялись слабостям. Мне всегда многое позволялось — пить, острить, язвить, быть раскованной и рискованной. То была атмосфера некой богемности, где я царила и никому ничего не была должна. Меня там принимали такой, какая есть, и именно такая я и нравилась. А с Ильей все поменялось. Язык мне пришлось укоротить. Тот стиль, в котором я привыкла общаться, он не понимал и не принимал. Мне нередко было с ним скучно. Я не собиралась воспитывать его для себя, не видела для этого ни оснований, ни желания. В тот период мне с разных сторон и из самых добрых побуждений говорили, чтобы я отдалялась от него, завершала с ним отношения, постепенно уходила из его жизни. Но для меня это было немыслимо. Я хотела жить только с ним, любить только его, рожать детей только ему. Жизни без него для меня не существовало...

Я сама подала ему мысль поступить куда-нибудь учиться. Он, как обычно, сначала долго сопротивлялся, потом быстро загорелся... Куда? Конечно, в Москву! Я ему говорила, что это далеко, что у нас нет денег, но он ничего слышать не хотел. Я тогда еще не понимала, что его упрямство не случайно, что столицу он выбрал именно потому, что туда когда-то уехала я. Это потом он признался, что иначе не мог — ему надо было пройти по моим московским следам, найти в этом городе мое присутствие, переварить в себе тот мой период. Поступил он в полиграфический институт на редакционно-издательский факультет, пять лет ездил дважды в год на сессии, учился великолепно, воспрял, вырос над собой, но изжить болезнь до конца так и не смог. В те годы мы жили в полной нищете, все деньги съедала его учеба. Дети рождались, когда он сдавал сессии. Он вообще отлетел в какой-то другой мир, но я только радовалась, что он расширил круг общения, с увлечением занимается. Как бы ни было трудно, это было лучше, чем видеть его полумертвым, ни на что не реагирующим...

Он бывал разный. Иногда он выходил из ступора, становился милым, ласковым, нежным, добрым. Я все забывала, я опять была счастлива. А он через некоторое время вновь выкидывал что-нибудь несусветное. В такие периоды передо мной вставал вопрос, а что дальше? Но я его быстренько прогоняла и бежала в какое-нибудь новое пространство. Я хваталась за все, что могло меня отвлечь, дать новые впечатления, интересы, увлечения, зарядить жизненной энергией. Что такое любить? Я нашла ответ в одной книжке: «Любить — это постоянно что-то друг для друга придумывать». Это очень соответствовало моим представлениям и характеру и я долго с этим носилась. Я для него все время что-то и придумывала. А он для меня ничего не придумывал, и мне начинало казаться, что он меня не любит. Временами я не выдерживала, срывалась, говорила обидные, жестокие вещи. Однажды, уж не помню по какому поводу, ударила его по лицу и в злости бросила, что не люблю его. А он на это не среагировал, мне даже показалось, что это доставило ему какое-то удовольствие, словно он услышал то, чего и хотел, чего от меня и ждал.

22

...Илья знал, зачем он ехал в Москву: да, и учиться, конечно, тоже, но прежде — с мечтой найти там... Анну. Ту, которой не знал. Ту, которая влюблялась с периодичностью раз в десять дней. Ту, которая была до него. Ему хотелось найти ее, влюбиться в нее и пережить то, что переживали с ней ее мужчины. Идея была не просто заманчивой, а маниакальной, неотступной, захватившей его сознание полностью и направлявшей волю только к ее реализации.

Он боялся столицы и испытывал к ней влечение, как к холеной развратной бабе. Она даст, безусловно. Надо только найти к ней подход. Могла же Аня плескаться в этом городе, как золотая рыбка. И он сможет. Не как золотая рыбка, конечно, а как что-то попроще — пристипома, например, или толстолобик.

Действительность превзошла все его ожидания. Не успел он поставить чемодан в комнате общежития, как заявилась с ведром остроглазая вертлявая девица в сильно укороченном варианте мини-юбки, представилась уборщицей и принялась мыть пол, высоко задрав зад, на котором ничего не было, кроме синяков и родинок. Этот наглый вызов он принял достойно, немедленно вставив уборщице, так и оставшейся стоять раком с мокрой тряпкой в руках.

— Окна утром приду помою, — сообщила она, удалясь, как ни в чем не бывало.

Он пошел по этажу знакомиться с приехавшими раньше него и набрел на веселую пьяную компанию. Его как будто только и ждали: заорали, налили стакан «Зубровки», посадили на кровать, где какая-то парочка уже млела, шуруя друг дружке руками между ног. К нему на колени тут же прыгнула остававшаяся до сих пор не у дел пышногрудая хохлушка и начала ерзать на его только что отработавшем агрегате. Через десять минут они уже были в туалете, и Илья получил возможность узнать, до какой степени может быть заросшим густой и жесткой шерстью путь к недолгому счастью. Ему не надо было предпринимать никаких усилий. Он почему-то пользовался спросом, его охотно снимали. Поначалу это казалось веселым и забористым, но быстро надоело. Он приехал сюда искать Аню, а не трахать все, что шевелится.

Но Ани почему-то нигде не было. Было много других девушек, в чем-то иногда очень похожих на нее, но уступавших ей по целому ряду других, самых главных параметров и качеств. А еще у него было в Москве занятие.

Как-то вечером, переодевшись во все темное, неприметное, надев темные очки и положив в карман выкидной шведский нож с тяжелой костяной ручкой —подарок друзей на день рождения, он отправился гулять. Бродил по улицам, паркам и скверам, искал... Он сам не знал, что именно ищет, но когда обнаружил в одном из укромных уголков целующуюся на лавочке парочку, понял, что ему нужно. Он подошел и поинтересовался размером влагалища девушки. Вскочившего в ярости парня тут же уложил отдыхать в кусты — не зря же гориллы-спецназовцы делали ему комплименты. Девушка завизжала, но он сел рядом и положил ей руку на колено:

— Что ты кричишь? Успокойся. Ты же не знаешь, что этот труп изнасиловал мою сестру. Да, прошлым летом подстерег девочку-школьницу, избил, сломал несколько ребер и надругался. Ты не знала? Конечно. Я его долго искал, выслеживал, наконец, нашел. Я могу отрезать ему его поганое место, которым он собирался осчастливить или уже осчастливил и тебя, — Илья нажал кнопку ножа, и острое, как бритва, любовно отполированное лезвие выскочило с тихим свистом пружины, — но оставлю это на следующий раз...

Девушка икала от холода и страха. Илья прижал ее к себе, стал что-то нашептывать мирное и понял, что хочет ее. Они разговаривали, она засмеялась его шутке. Он теснее прижал ее к себе, повернул лицом, заглянул в глаза. Она не выдержала его прямого взгляда, но и сопротивляться не стала, когда он стянул с нее трусики и усадил на себя. Такое он проделывал неоднократно. Он ни разу не попался, но женского визга и воя наслушался досыта. Удивительно, но и с некоторыми другими из оставшихся без возлюбленного девушек ему удавалось перепихнуться прямо там же, на той же лавочке, на которой секунду назад она миловалась с другим. Может, некоторые находились в шоке, но далеко не все. Некоторых явно вело приключение, острота ситуации, необычность происходившего. Ни разу он никого не принуждал к акту силой — только лаской, занимательным уговором, остроумием или мрачной загадочностью. Он всегда старался придумать какую-нибудь историю: то про карточный долг, то про обесчещенную сестру, то про законы кровной мести, объясняя развесистым девичьим ушам свою жестокость. Его поражала их доверчивость, готовность принять любую ахинею, мгновенная переключка с лежавшего в тенечке бездыханного тела на него — таинственного незнакомца, взволнованно и предельно искренне излагавшего очередную нелепицу. Господи Боже, прости меня грешного, плакал он по ночам, стоя у залитого дождем окна. Я не могу любить никого, кроме Анны, но и ее любить не могу потому что, потому что, потому что...

Ему не хватало любви, как заваленному в подвале воздуха. И от этого он бесился еще больше. Аня при этом была как бы ни при чем. Любовь к ней оставалась данностью, фактом объективной реальности, таким же, как солнце днем и луна ночью. Это было то, что не подвергается сомнению и не обсуждается. Но ему недоставало еще какого-то рожна, еще большей остроты и невероятности.

23

После лекций он слонялся по Москве, вглядывался в мужские и женские лица, принюхивался к запахам. В нем просыпался и требовал чего-то своего зверь внутри. Он видел, что никому до него нет дела, что он никому не нужен. Никогда одиночество не было острее, чем в густой московской толпе. Выпил в кафе чашку горячего шоколада, съел миндальное пирожное и пошел на Тверскую. Сидел с бутылкой пива на лавочке и смотрел перед собой в землю. Возникшего рядом высокого, нездорово полного, рыхлого парня он сначала не заметил. Но тот прошелся мимо него раз, другой, третий.

— Чего тебе? — грубо спросил Илья.

Тот как-то жалко улыбнулся и поманил Илью пальцем за собой. Внутри, где ворочался голодный зверь, дрогнуло. Тихо звякнул какой-то колокольчик, словно из очень далекого далека. Нечто мелькнуло, но не вспомнилось. Он пошел за ним. Парень шел впереди, часто оглядываясь. Может, ему помощь какая нужна, подумал Илья. Они спустились в туалет на бульваре. Здесь кое-что стало проясняться, но еще оставалось скрытым туманом. Было пусто, тихо, чисто, пахло дезодорированным воздухом. Парень вошел в кабинку и опять поманил Илью пальцем. В голове не было ни одной мысли, только навязчивая строчка из песни: «Я люблю тебя жизнь и надеюсь, что это взаимно...» Внутри застыло чувство гипнотического бессилия и сладкого обморока. Он видел себя словно со стороны, сам не участвуя в происходящем. «Чего хочет этот придурок? Зачем он меня сюда привел? Зачем я пришел?»

Парень закрыл за ним дверь на щеколду и сел на унитаз. Руки его быстро расстегнули Илье брюки... Он сделал все очень быстро и ловко. Какая-то минута — и Илья кончил в поганый рот, дергаясь в конвульсиях и пугаясь тому, что вместо отвращения испытывает наслаждение. Было очень противно, но недолго.

— Я здесь всегда, — сказал парень, из углов рта которого текли мутные струйки спермы. Он вытер их рукавом. — Приходи, когда захочешь. Или пошли ко мне домой. Я тебе в зад дам...

Илья очнулся и пришел в себя в каком-то трактире. Его колотило, как вынутого из проруби, зубы выбивали дробь о край стакана с бормотухой. Он перешагнул какой-то рубеж, который переходить было нельзя, и теперь не знал, что делать с собственной душой.

На следующий день, как больной за лекарством, он опять пришел на Тверскую и сел на ту же лавочку. Мимо гуляли мамаши с детьми, в обнимочку проходили парочки. Но он был отделен от них стеклянной стеной. Они были сами по себе, а он — сам по себе. Внутри опять возник озноб. Он вспомнил, как Аня была в гостях у академика, и то, что там произошло. Почему она это сделала? Что она чувствовала? Как это для нее было? Почему я не могу сделать того же? Только потому, что я мужчина? Ерунда! Если она смогла, то и я смогу. Я хочу узнать, что она испытывала, когда впервые брала в рот член. К тому же человека, которого не то что не любила, а наоборот, он был ей неприятен. Ей почему-то нужно было это сделать. Сделать еще один шаг в открытии непознанного. Но почему именно с ним? Что тогда в ней сработало?

Он спустился в тот же туалет, в котором был вчера. Та же тишина и пустота. Выпитое пиво с портвейном потребовало выхода. Он встал у писсуара и пустил тугую струю, тупо глядя на полунабухший член. Рядом с ним кто-то пристроился, и он покосился в его сторону. Илья увидел руку, ритмично двигавшуюся по хороших размеров кривоватому коричневому елдаку. Он поднял глаза и встретил умильный взгляд карих глаз мужика лет тридцати пяти, черного, небритого, но одетого в хороший костюм и свежую рубаху.

— Что будем делать? — спросил Илья, пряча член на место.

— Пошли в баню? — вопросительно прозвучал тонкий голос.

— Веди, — отрезал Илья.

В троллейбусе мужик всячески изображал любовное томление: прижимался к Илье, обнимал его за ягодицы, гладил ему через брюки член, закатывал глаза. Он был омерзителен. Но Илья, отпихивая его, знал, на что идет. В бане они купили два билета на одну душевую кабинку у заспанной банщицы и пошли. Илья быстро разделся и поторопил мужика:

— Чего расселся? Давай, обнажай свои прелести!

— Ты откуда? — поинтересовался тот.

— Из Новосибирска.

— Где вы там собираетесь?

— Какая тебе разница! — разозлился Илья. — Ты что, фанатик топографии?

Мужик стоял перед ним — крупный, с заплывающим жирком мускулистым телом, густо поросшим черным волосом.

— Не люблю волосатых, — заметил Илья, — ну да ладно.

Он пустил воду в душе и подтолкнул под струи мужика. Тот, утративший инициативу, топтался, как медведь, не понимая, чего от него хотят.

— Подмойся, — подсказал Илья.

— А-а, да-да, — закивал тот головой и принялся обмывать член.

— Дай я сам, — сказал Илья, которого со свистом несло вниз по стремнине.

Он встал на колени и взял в руки чужой хуй. Тот был вялый, сморщенный. Илья представил, что он — доктор Кох, прививающий себе туберкулезную палочку: страшно, опасно, непредсказуемо, но надо. Надо, чтобы узнать, как это происходит. Он мял в руках постепенно твердевшую палку, закатывал головку, смотрел, как скатываются по ней капли воды. Это не я, говорил он себе. Это Аня, открывающая двери в незнаемое. Что тебе, милая, было в этом? Как тебе это нравилось? Что ты ощущала во рту?

Он приблизился и, глядя в лицо смотревшего на него с нежностью мужика, медленно провел языком от корня до головки. Мужик засопел. Илья, не торопясь, глубоко всосал в себя коричневую палку и стал делать то, что заставлял делать Аню академик: «Соси его, как соску, обволакивай, подлизывай языком, пальцы засунь в зад и массируй ими, загибая на себя...» Ощущения члена во рту было странным, но не неприятным. Оно вызывало ассоциацию с женским соском чудовищных размеров. Он сосал его, облизывал, чувствуя тугую и податливую упругость головки, массировал жилу в заднице, потряхивал яйцами. Он отрабатывал некое действо, без которого ему не было избавления от прошлого и хода в будущее. Он должен был это сделать и сделать хорошо. Как Анна.

— У тебя хорошо получается, — похвалил мужик. — Но теперь дай мне.

— Нет, ты сначала кончи, — сказал Илья.

— Куда ты торопишься? — удивился тот. — У нас кабинка на час.

И правда, куда я тороплюсь, подумал Илья. Все уже произошло. И с ней, с Аней, и со мной. Я уже другой, мне уже не отмолить грехов. Я в бездне, из которой не выбраться.

Мужик сосал профессионально — туго, сладко. Илья как начал спускать ему в рот, так никак не мог остановиться.

— Ого, сколько у тебя накопилось, — с радостным удивлением сказал мужик, проглотив выпущенное в рот. После этого он вдруг страшно возбудился, член его стал бешеным и железным. Он попытался силой повернуть Илью спиной к себе и вставить ему в очко. Он трясся от желания и несвязно что-то бормотал.

— Сам говорил — не торопись, — испугался Илья. — Дай еще поиграть.

Мужик с явным недовольством оторвался от его задницы и, взяв Илью за подбородок одной рукой, другой раздвинул ему губы и медленно, сладострастно ввел, очень глубоко, так что у Ильи перехватило дыхание. Он тоже завелся и оттягивал это коричневое деревянное вожделение до тех пор, пока мужик не застонал, хватая воздух ртом, и в рот Илье не пошла сперма. Он не смог принять ее в себя — ему это было противно непреодолимо, но с интересом наблюдал, как корчится кончающий мужик, и собирал его мутную, белую, тягучую, липкую жидкость в подставленную ладошку. На следующий день он в режиме активного пидора снял там же на Тверской молоденького задроченного пацаненка, привел его в ту же баню...

Около месяца он пребывал в состоянии болезненной гомосексуальной экзальтации. Он понял, что Москва не только очень большой, но и очень голубой, а местами просто синий город. Он поразился, узнав, что все общественные туалеты, скверы, сады и парки, как насекомыми, кишмя кишат всяческим отребьем, готовым отсосать любому в любое время дня и ночи. Без проблем найти однополого партнера можно было в любой пивной и питейной, в филармонии, театре и музее, на стадионе и в библиотеке... Он не довел свое исследование до конца, но несколько десятков ртов узнали вкус его спермы. И сам он не один раз удовлетворил чужое желание. Илья понял, почему этот омут может затянуть: анонимно, без малейших душевных и материальных затрат ты спокойно сбрасываешь половое давление в любой приемлемой для себя форме. Очень просто и очень легко — проще, чем сплюнуть. Причем на удивление много среди его так сказать партнеров оказалось мужчин разных возрастов, которых к мужчинам спровадили женщины — матери, жены, подруги. Тупой или изощренный садизм, психологические пытки, беспробудное непонимание, нежелание и неспособность принять другого человека в его данности — вот одна из причин голубых расцветок жизни. Чего грузиться семейными и личными проблемами, любовными разочарованиями и муками? Иди к своим — тебя всегда примут, тебе нальют, тебе не только отсосут и подставят зад и будут умолять повторить, но и займут душевным разговором, и поймут, и отпустят все грехи, и еще три рубля на такси дадут. Если закрыть глаза и не видеть, кто и как доводит тебя до оргазма, то какая в конце концов разница? К этому можно привыкнуть, даже не будучи предрасположенным к гомосексуальной ориентации от рождения. В это можно втянуться. Переживаемый поначалу стыд и отвращение не идут ни в какое сравнение с застенками, которые сплошь и рядом устраивает мужчине женщина. Илье предлагали массу вариантов, деньги, квартиру — все, что он попросит. От некоторых особо влюбчивых ему пришлось убегать. Он прекратил разработку голубой темы. Он не попробовал анального секса — не смог себя преодолеть, хотя искушение довести эксперимент с познанием аниных ощущений было очень сильным. Ему казалось, что если он это себе позволит, то обратной дороги ему уже не будет. Зато он доказал себе и Анне, что может делать то же, что и она. Но полученный опыт ничего не изменил. Только больше стало мути внутри, пакости, душности. Освобождения не произошло. Знание нагрузило. Дверь не открылась и не впустила его в новое пространство. Он оставался метаться в прежнем.

24

Секс в семье насыщался переживаниями очень быстро. Ему постоянно требовалась подпитка, все большая острота. И открытия получались как бы помимо конкретного замысла. Это было отвратительно сладостно — принудить Аню называть все любовные места и действия словами исконно русского значения. Воспитанной на Тургеневе, Чехове, Ахматовой, Булгакове и прочих корифеях девочке это было, конечно, непросто. Но он этого добился. С тех пор ее ничего не заводило так, как грубый мат.

— А ну, раздвинь ноги, прошмандовка! Я тебе сейчас пизду разорву к ебаной матери! — кричал он, и она тут же начинала течь. — Пока не попросишь, я тебе хуя, сука, не дам.

— Выеби меня, пожалуйста, — задыхаясь от желания, стонала она — интеллектуалка, эрудитка, высокообразованная, тонкая, духовная, гордая, изысканная... — Как свою сучку драную, как последнюю блядь, как дрянь разъебанную. Вставь в меня свою железную палку, расковыряй меня, проткни насквозь, залей своей спермой. Пожалуйста, ну, прошу тебя...

И он брал ее, и красный огонь заливал им глаза, и дикий совместный вопль сотрясал стены, и каждое соединение не было похоже на предыдущие, и все время хотелось уйти еще дальше, за самую далекую и запретную черту. Они приводили с улицы какую-нибудь бродяжку и вдвоем насиловали ее. Они устраивали групповой секс с двумя или тремя аниными подружками, и Аня сходила с ума, наблюдая, что он с ними проделывает. Это было жутко, знобко, сладостно, необходимо. Они взнуздывали себя и гнали, гнали, гнали по этой скользкой, блядской дороге все дальше и дальше. Он научил ее всему, что умеют и за деньги делают проститутки. Он развратил Аню беспредельно, он снял с нее все запреты, все моральные табу, освободил от любых условностей. И получил результат, которого не ожидал: после нее любая другая женщина казалась ему киселем, простоквашей, манной кашей, творожной запеканкой — пресным диетическим блюдом. Она стала ему еще более необходима! Но, освободив ее в сексе, он невольно освободил ее и в социуме, расковал ее сознание, во многом находившееся еще под гнетом советского образования и дебильных принципов. Именно тогда Анна стартовала в карьере и начала бешеными темпами двигаться от одного профессионального достижения к другому, приобретая известность, авторитет, вес в обществе. А их многолетний секс-загул незаметно прекратился, оставшись полной гармонией техничных постельных отношений.

Менялся ли при этом он сам? Наверное, хотя изменения происходили медленно и незаметно для него самого. Это много позже он понял, что, реализуя себя пакостного, мелкого, завистливого, гаденького и подленького, он перерабатывал свое человеческое дерьмо в ценное органическое удобрение собственной души, на котором поднимались неизвестные прежде ни ему, ни Анне всходы. Он становился мягче, терпимее, покладистей, добрее. У него появилась интересная работа. Он стал зарабатывать деньги.

И когда, казалось, жизнь потихоньку стала остывать от потрясений, когда наладился быт, уравновесились отношения, снялась болезненная острота первых лет совместной жизни, когда в доме поселились тепло, уют, покой, выросли из младенчества обожаемые детки, зачастили в гости друзья и товарищи по работе, появилась возможность понемногу покупать мебель, одежду, перестать питаться концентратами, Илья Владимирович сказал Анне, что разводится с нею...

Событие «Подарок»

«Любовь — это то, что остается в отношениях,

когда отброшен весь эгоизм».

Куллен Хайтауэр

1

— Мне кажется, Анна Сергеевна, что вы говорите не все.

— То есть?

— Вы как психолог знаете, что человеку свойственно представлять ситуацию в выгодном для него свете.

— Ну, знаете ли, Михаил Сергеевич!

— Не надо обид, не надо пафоса. Психолог ли, психиатр ли, прокурор или президент — все мы, в первую очередь, люди. Да, обыкновенные люди, которые хотят, чтобы их поняли правильно. А правильно — это как раз так, чтобы выглядеть поприличней, посимпатичней, поумнее, подобрее, потоньше и так далее самих себя. Штука эта подсознательная. И даже раздеваясь, кажется, до самых потрошков, мы невольно — подчеркиваю — невольно перекладываем ответственность на кого угодно — на ситуацию, на обстоятельства, на другого человека, на время, на правительство. Что поделать, это так. Ни вы, ни я здесь не исключение.

— Мне не нравится такая постановка проблемы.

— Мне тоже не нравится, Анна Сергеевна, но что же делать? Вы пришли ко мне, когда вас прижало. Вы были максимально откровенны, как вам кажется. И мне кажется, что вы говорили откровенно. Но защита срабатывает автоматически, вы же понимаете.

— Чего вы от меня хотите, Михаил Сергеевич? Чтобы я сказала, что в болезни моего мужа виновата я? Или, что я сама больна?

— Во-первых, я не знаю, болен ли он. Илья Владимирович, безусловно, личность неординарная, но называть его шизофреником или параноиком у меня пока нет убедительных оснований. Он, с ваших слов, чувственная, очень нежная, ранимая натура. Он, что называется, человек без кожи. А такие люди малейшие дуновения воспринимают как смерч, вихрь, торнадо, сирокко. Вы согласны, что для него травмирующим фактором может быть сам факт вашего существования — безотносительно ко всему остальному?

— Для него травмирующим фактором может быть что угодно — цвет неба, запах выхлопных газов, шум трамвая, газетный шрифт, интонация диктора телевидения. Но мы любим друг друга, несмотря на то, что двадцать пять раз собирались развестись. Мы котел, в котором сварились крупа, мясо, картошка, укроп, перец, лук. Это блюдо, варево, неразъемное новое качество. Нас нельзя представить порознь. Нас можно расчленить, но тем самым и уничтожить.

— Я все это понимаю, дорогая Анна Сергеевна. Когда я говорил, что вы недостаточно откровенны, я не имел ввиду в чем-либо вас обвинить. Я прошу вас отодвинуться от ваших чувств, мыслей, переживаний, представлений. Взгляните отстраненно на ваши отношения. Вот — он, вот — вы. Что вас вело по жизни, в общих чертах понятно. А его? Вы знаете? Обида на судьбу? Обделенность любовью и вниманием? Травмоформирующая среда? Протест против действительности? Мечта о благе, сотворенном во имя чего-нибудь там? Список предположений бесконечен. Но вы как это понимаете?

— Очень просто. Илья Владимирович изначально человек гуманитарный, очень талантливый, содержательный. Мне кажется, что в него Бог вложил безмерно много, но не позаботился о характере, о родителях, о воспитании, об условиях. Это все равно что посадить в пустыне иву или розу в Антарктиде. Ждать цветения и развития можно бесконечно долго. По жизни его вела жажда. Жажда реализации. Он не может жить, не проявляя многогранного себя в том или другом варианте. В общем-то, это свойственно не только ему, но ему особенно. А в чем конкретно, где именно и как, он не знал. Он очень зависим от обстоятельств. В других, а не в тех, в которых он жил, мы бы сегодня имели... Ну, я не знаю. Или великого писателя, или великого гуманиста, или великого философа, или великого просветителя, или нового Казанову. Он могуч по своему потенциалу, но не реализован. Уровень его реализации не соответствует уровню его потенциала. Я его почувствовала сразу и всю жизнь билась над тем, чтобы он себя нашел и проявил.

— Все это хорошо, Анна Сергеевна. И я безоговорочно верю, что вы делали для него все, что могли. Вернее, то, что было в ваших возможностях: в возможностях вашего опыта, ума, представлений о правильности или неправильности. В конце концов, никто не возлагал на вас ответственность воспитывать и тащить по жизни взрослого, разумного человека, так?

— Я его любила и люблю. Только его.

— Да. А вам не кажется, что любовь может быть жестока, несправедлива, эгоистична?

— Я понимаю, к чему вы клоните, Михаил Сергеевич. Но я прожила с ним ту жизнь, которую смогла. У меня не было учителей, кроме меня самой. Вы появились слишком поздно.

— Дело не в этом...

— Господи, да все это я знаю тысячу раз! Но я никогда не скажу, что лучше бы нам было не встретиться. Мы оба выиграли в жизни, несмотря на все, что было и есть. Свое горе с ним я не променяю ни на какое счастье с другим. Думаю, и он тоже. Нам был уготован такой путь познания. Я только об одном думаю: какую цену в принципе следует за все платить? Может ли один человек понять и принять другого настолько, чтобы не разрушиться и не потеряться самому? И если да, то на каких условиях?

— Мы с вами приближаемся к истине или удаляемся от нее, Анна Сергеевна?

— Истина — это бездна, которая поглотит всякого, близко к ней подступившего.

— Так на чем мы остановились?

— Не помню. Был мой день рождения, и он сделал мне подарок...

2

Примириться можно со многим, почти все можно принять, предварительно переработав на мельнице мук и душевных страданий в мучную пыль отболевшего, а потом еще и развеять по ветру. Но в аниных признаниях попадались иной раз такие неперамалываемые фракции, что мельница ломалась, и избавиться от тяжести узнанного не удавалось годами. Самое почетное место в галерее таких монстров занимал Игорь Давидович Лавут. Не сам он, конечно, — плюгавенький, сморщенный, как печеное яблоко, в сером синтетическом пальтишке и кроличьей шапке, постоянно попадавшийся Илье Владимировичу на глаза, когда он проезжал на работу мимо остановки трамвая, на которой мерз этот маленький гигант большого секса. А то, что он был как бы главным достижением Анны на просторах ее битв за любовь.

Илья Владимирович задами сознания понимал жену. Девчонке-студентке, очевидно и несомненно, можно было гордиться тем, что такой выдающийся ебарь местного масштаба не просто снизошел до переспать с нею, а ввел в свой дом, разрешил мыть посуду, проникся любовью. Она отвоевала его сердце у сотен более взрослых и опытных теток — это много. Непостижимо для него было другое: она вернулась к нему уже после повторного знакомства с Ильей, после их объяснений и намерения жить вместе. Она писала Илье полные безумных слов письма — и делала аборты от Лавута. Она ждала Илью, сходила с ума от ожидания — и спала с другим. Да, ей было плохо дома, трудно и сложно с этим парнем, она не понимала, что происходит с Ильей, куда он все время пропадает. Но как она могла так предать, быть такой лицемерной и подлой? Эта мысль выжигала Илье внутренности, сушила мозг, сбивала с ног. Все анины объяснения ничего не объясняли, а только еще больше запутывали Илью и отталкивали от жены. В этом проявлении он ее понимать отказывался категорически.

У него был долгий период, когда он пытался найти то место в городе, где после дня рождения Жорки Аня его поцеловала перед ночлегом со своим драгоценным Игорем. Обычно он отправлялся на поиски, когда они с Аней в очередной раз ссорились. Илья выскакивал под дождь, в снежную бурю, под палящее солнце и пешком исхаживал километры по тому проклятому району. Ему почему-то казалось важным найти ту детскую площадку, ту скамейку, на которой они с Аней сидели, тот подъезд, в котором она скрылась. Но, как в «Иронии судьбы», все дома, дворы, детские площадки и скамейки были похожи друг на друга один к одному, а никаких особых примет память не сохранила. Наверное, их и не было.

Он чувствовал себя так, словно похоронил здесь что-то бесконечно дорогое, а могилы не сохранилось, и положить сломанный цветок некуда, и слезу уронить не на что. Надгробный камень лежал у него на душе, изнуряя непосильной тяжестью и холодом. Что было под ним? Какие-то обломки веры неизвестно во что; боль утраты чего-то инфальтивно-наивного; оскорбленная и оскверненная первоначальная любовь к Анне... Под могильным камнем лежал прах его юности, его потерянной с той поры способности любить так, как это можно только в самый первый раз…

Несправедливость жизни состоит в том, что мудрость приходит с годами, с опытом, а нажить этот опыт можно только методом проб и ошибок, совершаемых в молодые лета. Вот если бы тогда она, Анна... Вот если бы тогда он, Илья... Что попусту сожалеть, когда поправить ничего нельзя? Жизнь не проживешь заново. Так не раз размышлял он, слоняясь по дворовым тупичкам, заглядывая в окна. А Любовь? Это бесприютное существо тоже было тут, скулило и плакало, ждало, когда его подберет добрый хозяин, возьмет в дом, отогреет и приласкает. Плохо, что раньше обычно появлялся какой-нибудь хер-живодер, цеплял беззащитную любовь железным крючком за мягкое подбрюшье, отвозил на живодерню и делал из любви рукавицы, шапку и другие полезные в быту вещи. Любовь плохо приживается в быту. Ее голос хрипнет в клетке, оперение тускнеет, глаза теряют блеск и покрываются мутной пленкой забот. Любовь — птица свободного полета. Ей надобно небо без краев. А когда твое небо с овчинку, какие уж тут полеты... Кстати, о свободе. Однажды Илья Владимирович, тогда еще молодой, написал четыре неказистых строчки:

Что я знаю о жизни земной

На исходе двадцатого века?

Нет на свете свободы иной,

Кроме той, что в душе человека.

И только спустя годы и годы понял, насколько оказался прав. Вся его безысходная война с Анной на протяжении тридцати лет — это, по сути, была война с ее свободой и за его свободу. Принципиальное отличие между ними было только в этом: в ее внутренней свободе и его внутренней несвободе. Она была птицей, место обитания которой — небо, а он — кротом, место обитания которого — подземная нора. Вот и вся разница. Ревность и зависть ничто по сравнению с кабалой несвободы. Все, что Илья Владимирович вытворял в семейной жизни, вся его мертвечина, жестокость, грубость, невнимание, злобные выходки, ярость протеста, тупость непонимания имели причиной кандальную сущность натуры и целью ограничить, насколько возможно, анину свободу и расширить пространство своей, сблизить их, соединить, обрести общее пространство.

Он прорывался наружу, как замурованный в подвале: срывая ногти, задыхаясь, плача, обдирая в кровь пальцы, натыкаясь на гвозди и электропровода под током. Это была адовая внутренняя работа, о которой некому было рассказать. Его не понимала даже Анна, видя причины его поведения совсем в другом. Но она же невольно действовала в нужном направлении, помогая ему выбираться из завала. Эта работа требовала от обоих гигантского напряжения сил, которых хватало далеко не всегда. Если трудно, почти невозможно разобраться в себе и понять себя, то как понять другого?

3

В их дом приходило много людей — его и анины товарищи по работе, друзья, одноклассники. Они приводили своих друзей и знакомых. Однажды кто-то привел Полину. Илья поначалу не обратил на нее внимания. Он выслеживал Анну, которая подозрительно оживленно курлыкала с очередным то ли художником, то ли членом военного трибунала. Она вообще была уникумом-контактером. Охмурить мужика для нее было проще, чем пописать в баночку. Методика всегда действовала безотказно: проявление неподдельного интереса, подчеркнутое внимание, тонкий комплимент уму и таланту, наконец, танец, в котором тело сообщало телу последнюю информацию — и можно было отправляться в постель. А главное, это была вовсе и не выстроенная сознательно методика обольщения, Аня на самом деле испытывала к людям интерес, увлекалась умным или кажущимся таким разговором, ей доставляло естественное удовольствие говорить людям приятное, шутить, смеяться, танцевать. Ей нравились люди и ей нравилось, когда она нравится. С трибунальщиком (или художником?) она целовалась на площадке, но дальше дело, кажется, не пошло. Причем, когда Илья их обнаружил, ему стало стыдно и муторно, словно он залез в чужое окно и причинил неудобство хозяевам. Он извинился и вернулся в комнату.

Полина сидела в уголке дивана и маленькими глоточками пила шампанское. Илья решил составить ей компанию исключительно на правах хозяина, у которого заскучала гостья. Внешне она его определенно не привлекала: среднего роста, широкая в плечах и бедрах, с круглым лицом, мальчишеской стрижкой каштановых с рыжинкой волос — ничего особенного или просто приметно милого, женственного. Глаза, правда, были хороши — темно-карие, горячие, быстрые, все схватывающие, ироничные. Тонкий, тревожный птичий профиль, круглый анфас. И улыбка типа «я — простая девочка, но палец мне в рот не кладите».

Илья присел рядом, что-то сказал, Полина рассмеялась. Она вообще была смешливой. Работала в хитрой фирме по компьютерному прогнозированию каких-то сложных управленческих процессов и анализу каких-то ситуаций. В общем, для Ильи — полная абракадабра. Но зато была католичкой, знала все новинки литературы, спокойно говорила на любую тему в диапазоне от черной магии и астрологии до психоанализа и Библии, с лету ловила мысль собеседника и красиво развивала ее в неожиданном направлении. До Полины такой уровень общения у него был только с Анной. И Полина его сильно заинтересовала.

О себе она рассказывала без малейшего жеманства. Приехала недавно из небольшого городка, где разошлась по-тяжелому с мужем, и тот ее продолжает доставать. Двое детей пока живут у бабушки в деревне. Зарабатывает столько, сколько захочет. Любит секс с любимым человеком. Отношений с прежними любовниками не разрывает, и те дружат между собой. Не выносит насилия. Считает для себя средой обитания любое место, общество и время, в котором ей свободно... Вот так, подумал Илья, еще одно воплощение Анны. Что мне делать с этой их долбаной свободой, будь она проклята!

Сейчас у нее роман с военным пенсионером, чуть не вдвое старше ее, но он умница, прекрасный человек, обаятельный и интересный. Голова от ветерана у Полины идет кругом.

Опять стопроцентное совпадение с Анной, ужаснулся он. У той тоже все мужики старше ее, тоже все замечательные и прекрасные, и голова, конечно, при этом кружится, кружится... Полина волновала его: говорила умные слова, находила неожиданные ракурсы, была раскована и независима, активно влюблялась. Ее глаза ничего не скрывали, и Илья понял, что тоже интересен ей и что все может быть. Он слегка позондировал почву вокруг этой темы, и Полина с простотой необычайной сказала:

— Один мой знакомый, опытный, умный человек, как-то заметил, что ему интересно с той женщиной, глаза которой говорят больше слов. И правда, зачем слова, когда по глазам уже все ясно?

— По твоим глазам, Полина, мне тоже кое-что ясно.

— Я очень трудная. Могу бросить в любой момент. Могу наговорить гадостей, если мне что-то не понравится. И многого требую.

— Чего, например?

— Чтобы меня любили. Чтобы меня не держали за подол. Чтобы отношения углублялись, были насыщенными, богатыми, щедрыми на чувства и переживания. И чтобы при этом было легко и весело. Вот так примерно. В первом приближении.

— Я готов рискнуть.

— Ну, рискни... Только учти еще, что с женатыми мужчинами я принципиально не встречаюсь. Мне и холостых хватает, чтобы брать на себя проблемы семейного неустройства женатых.

4

— ... Для меня всегда было важно, когда я все знаю. Я про моего любимого Илью хотела знать все. И если ему где-то с кем-то было хорошо, у меня возникало какое-то безумное чувство щемящей радости. Иногда я шутила и говорила, что для меня его так много, что я рада им поделиться. Что пусть кто-то еще узнает, какой он необыкновенный, нежный, страстный, какие слова он говорит. Это сейчас я понимаю, что это же полный идиотизм — не думать о последствиях. И если мы двадцать пять раз доходили до состояния развода, то не потому, что у него был кто-то на стороне. А из-за невыносимости проживания с человеком, который тебя оскорбляет, пытается делать вид, что ненавидит, ведет себя жестоко, не хочет тебя понимать. Для которого даже дети становятся не самым важным элементом жизни. А важно что-то внутри него самого.

Мои отношения с другими мужчинами возникали именно тогда, когда я доходила до какой-то грани, когда я для себя решала, что мы разводимся и что ничего уже не вернется. Нет, вру. Это я решала на словах, а глубоко внутри понимала, что без него я не смогу. Мне было дико больно. И я могу сказать одно: в этом состоянии мою любовь к нему спасали другие мужчины. Я с ними никогда не обсуждала ни в разговоре, ни в постели достоинства и недостатки собственного мужа. Но иногда бывало, что какого-то любовника я мирила с его собственной женой, с которой он вел себя неправильно. Никогда у меня к мужчинам не было захватнического чувства. Я просто понимаю их и умею им помочь как женщина. Меня доводила до предела его ревность. И я замечала, что ее наиболее острые приступы возникают как раз тогда, когда он сам чего-то творит. И больнее всего было, когда я не знала, что с ним происходит. Я не думала, что он мне врет, не могла так думать. Он придумывал для меня всякие дикие истории, отводившие меня от действительно происходившего. Это невыносимо, когда тебя обманывают, как последнюю дуру, и при этом еще страшно мучают.

Я никогда не знала, когда закончится хорошее и начнется очередной кошмар. Со мной сейчас работают люди, которые не то что ждут возврата старого, а живут в надежде, что еще чуть-чуть — и придет ощущение стабильности. И только тогда они заживут по-настоящему. А я еще двадцать лет назад привыкала жить в состоянии абсолютной нестабильности. И еще лет десять я жила в жутком состоянии нереализованности. Воздуха не было, горизонтов. Переменами и не пахло. Повсюду тотальный контроль. Трое детей. Илья с его хронической депрессией. Непонимание родственников. Полное неприятие меня его родными. Я рыдала, думая, за что это мне все. Это сейчас я понимаю всю неправомерность такого вопроса, потому что все дающееся, переживаемое никогда не бывает напрасным. Я сама должна думать и разгребать, что же во мне не так и что же я сама должна делать. И что мне нужно в себе изменить. Ведь иногда достаточно всего лишь поменять ракурс — и все будет по-другому. Только общение с приятными, понимающими людьми было всегда, как свет в окошке. Хотя и людей таких было мало. Именно тогда я начала работать с детьми и родителями. Начала путь к созданию своего центра психологической помощи нуждающимся. Наверное, подсознательно потому, что сама нуждалась в такой помощи.

Я хорошо понимала, что Илья может по-настоящему работать в состоянии психологического комфорта, в атмосфере всеобщей любви к нему. Это потом я только узнала, что у него Венера во Льве, и такое состояние для него естественно. А если этого нет, он ведет себя непотребно. Для него невозможно, когда его не замечают — так или иначе. Ему нужно выступать на сцене — неважно в какой роли. Я получала больше негатива. Я плакала и говорила ему, что у него есть энергия творчества, в которой он может реализовываться, а у меня тоже есть эта энергия, но я ничего не могу, куда ее девать, не знаю, кроме как на любовь к нему. Он не понимал меня, иногда уходил, хлопая дверью, опять прятался в себя. Я страшно боялась его такого, когда вдруг раз — и у него куда-то убирались глаза.

Я тогда читала много книжек психологического плана — по психологии творчества, психологии личности, психологии семьи, социальной психологии. Совершенно определенно можно говорить, что толкнули меня к этому отношения с Ильей. Именно непонимание многих его проявлений, именно желание помочь ему. Я хотела его вытащить, потому что понимала, что его болезнь — или как там это назвать — благоприобретенная в ситуациях, которых у него было великое множество, начиная с раннего детства.

Я всегда знала, что никто не гарантирован от встречи, после которой что-то происходит с семьей. Такое случалось вокруг сплошь и рядом. Но я очень любила Илью. И он убедил меня в том, что жизни без меня для него нет. И поэтому внутренне я была уверена, что с нами ничего произойти не может. И главное, что меня в этом убеждало, была необыкновенность Ильи. Он все-таки сильно отличался от других мужчин. Он невероятно остро чувствовал, обладал звериным чутьем на запахи, звуки. Ни с кем мне не было так хорошо в постели, как с ним. Но когда что-то все же происходит, то происходит до обидного банально. Он влюбляется в другую, начинает всяко демонстрировать тебе ее преимущества перед тобой, становится холоден. Это очень больно, пугает ощущение нереальности происходящего, убивает чувство покинутости, униженности. Возникает страх за себя, постаревшую. Начинаются огромные энергозатраты, чтобы выстоять, не потерять свое лицо. Это внутренний надлом за поруганную любовь. И приходит какое-то понимание мужчины, у которого не все в этом связано с разумом, которому трудно дается решение. Он сам не понимает, что его, как торбу, перекатывает от одной женщины к другой. В теории я всегда знала, что для того, чтобы завоевать мужчину, нужно стать в чем-то, пусть в малом, но очень ему необходимой и практически незаменимой. Так решаются практически все женско-мужские вопросы. Поэтому он и оказывается в такой ситуации не слишком разумным, а каким-то опоенным. Я очень хорошо понимаю мужчин, которых считаю более духовными, чем женщины. Но я всегда за женщину и готова помогать ей до самого конца...

5

Анна вдруг покрасила волосы. Она их, вообще-то, красила уже давно, скрывая обильную раннюю седину. Но тут вдруг изменила прежним оттенкам красного дерева и явилась домой оранжево-абрикосовой.

— Ты — как реклама отсутствия нижнего белья, — брякнул Илья Владимирович, увидев жену.

— Но тебе же всегда нравились блондинки, — саркастически заметила Анна. — У тебя же от них эрекция происходит в самых неподходящих местах.

— Эрекция от места не зависит — это во-первых, — вступил в дискуссию Илья Владимирович. — И потом, я женился на темно-каурой, почти черной девушке с куделями, а не на абрикосовой пастиле, чтобы ты знала. Ты и блондинка — это противоестественно, невозможно, недопустимо. Это международный скандал. Это, в конце концов, надругательство над моей исторической памятью.

— Но ведь твои блондинки тоже не все были натуральные...

— Какие мои блондинки, Господи! — закричал Илья Владимирович. — Не было никогда никаких блондинок, равно как и брюнеток, и шатенок, и в яблоках. Это твоя безумная сексуальная агрессивность рождает вместе со сном разума чудовищ!

— Почеши спинку, Илюша, — как обычно, вдруг и ни с того ни с сего попросила Анна.

— Ой, да я тебе не только спинку, я тебе все, что хочешь, почешу, расчешу и вычешу, — обрадовался он.

— Что, например?

— Холм твой раскудрявый, разрезной, например. Очень люблю это дело.

— Может, сегодня не надо? — попросила Анна, не очень надеясь на успех.

— Как это не надо?! Это надо всегда, везде и как можно больше. Да что я тебе объясняю. Уж тебе ли этого не знать...

— Прекрати свои грязные намеки.

— Это не намеки, а обвинение в разврате как образе жизни.

— Развратил меня ты, дорогой. Я пришла к тебе глупой, неопытной, необученной девушкой, ничего не понимавшей, только сильно интересовавшейся.

— Я помню, какой ты ко мне пришла: жадной до лютости самкой, вожделевшей мужской плоти.

— Дурак! Я всегда хотела только тебя!

— Правда?

— А разве я когда-нибудь обманывала тебя?

— Тогда шагом марш в койку, и я покажу тебе, на что способны главные редакторы частных издательств!

— Надеюсь, ты не...

— И не надейся! Все будет по полной схеме!

6

Он пришел к Полине на следующий же день после знакомства. Она была после душа — с мокрыми волосами, с простым, без макияжа лицом, босиком, в щедро распахнутом на голом теле махровом темно-синем халате.

— Заходи, я сейчас волосы высушу.

Косолапя, словно медведица-подросток, она прошла в комнату и включила фен. Было ощущение, что он знает ее всю жизнь, прожитую легко, весело, интересно, в любви и понимании. Эта ее таежная стать, насмешливый рот, отточенный городской ум — несусветный российский коктейль, от которого загораются танки врага, а у мужчин деревенеют чресла.

На балконе, где он присел покурить, корзинка с антоновкой, редкостной в здешних краях, источала обожаемый им аромат.

Полина пришла, села на циновку, застилавшую пол, халат задрался, обнажив ее ноги до темных кучеряшек. Она с усмешкой, лениво одернула его на полсантиметра и взглянула на Илью Владимировича:

— Хочешь, расскажу, как я разводилась?

— А удобно?

— Когда я первый раз собралась рожать, он ушел с друзьями в тайгу — сплавляться на плотах по горной речке. Его не было четыре месяца. Я колотилась, как рыба об лед. Одна, в общаге, без денег, без мужа, с грудным младенцем на руках. Когда я собралась рожать второй раз, он на полгода уехал в Ленинград повышать квалификацию. Я поняла, что у него какая-то проблема по части рожающей жены. В его отсутствие познакомилась с одним человеком — моим ровесником, но из другой жизни: бизнесмен, крутой, тонкий, умный, злой по жизни и очень добрый ко мне. У нас с ним ничего сексуального не произошло. Мы стали друзьями. Очень близкими. Дружба длилась несколько лет. Однажды я пришла к нему и застала за чисткой пистолета. Он сидел с белым, мертвым лицом, на столе валялись шприцы с остатками крови в наконечниках. Я еле вытянула из него признание. Это было не признание, а истерика — с рыданиями, всхлипами, слезами и соплями. Я поила его коньяком, а он рассказывал.

Его сестра была известной в городе красавицей и очень легкомысленной девицей. О ее бесконечных любовных похождениях не знал только слепоглухонемой. Он ее вечно вытаскивал из всяких скверных историй, спасал, выкупал, дрался за нее. Она пыталась закрутить роман и с его деловым партнером из столицы — роскошным, холеным, очень красивым, очень богатым, очень крутым. Тот вежливо, но твердо отверг ее — не хотел, чтобы в суровые мужские дела вмешалась связь с сестрой партнера. И все же, очевидно, хотя бы раз она с ним переспала, если судить по дальнейшему.

Однажды этот мен срочно вызывает моего друга в Москву. И сообщает ему новость: к нему в офис явилась милиция и под белы руки отвела в вендиспансер, где его подвергли унизительной процедуре взятия всяких анализов и сказали, что у него СПИД, которым он заразил... сестру нашего героя. Единственный выход этот мен видит в том, чтобы брат пристрелил сестру собственной рукой. Такое он ставит условие. И мой друг понимает, что выбора у него как бы и нет — в их совместных делах слишком многое поставлено на карту. Он прячет сестру, тянет время, видит за собой слежку. От него ждут приведения приговора в исполнение.

Я влюбилась тут же, как сумасшедшая. Я оставила мужа, переехала жить к нему. Мы вместе спали, но он ко мне не притрагивался. Его сестра вскоре заболела воспалением легких и умерла, а сам он в один непрекрасный день исчез. Просто растворился в воздухе. Я металась по городу, по общим знакомым, но все молчали. А тут еще мой муж со своими приступами ревности, стонами, кулаками... Я сбежала.

Полина сидела так близко, что Илья слышал ее свежий запах, видел все ее родинки и волоски. Без косметики, в халате, она была такой беззащитной, родной, понятной, что Илью пронзило чувство единства с ней, нераздельного, желанного, необходимого.

— Ты слишком похожа на мою жену, — сказал он. — Чем-то неуловимо женским. В тебе та же свобода и естественность, что и в ней. Тот же острый, ироничный ум. Та же способность налету схватывать мысль собеседника. То же умение говорить, точно, ясно, полно, красиво излагая мысль. Та же недоступная мне способность проникаться людьми, понимать их, чувствовать, вытаскивать из ситуаций. Не хватает только одного доказательства того, что ты — одно из сущностных воплощений Анны.

— А зачем тебе это доказательство? У тебя же есть твоя жена. Ты же все о ней знаешь, всю ее знаешь...

— Да, но разница есть, и немалая. Я не пережил с тобой того, что с ней. Наши с тобой не сложившиеся еще отношения не несут бремени моих отношений с ней. Я хочу в тебе ее, но без нее.

— Это весьма любопытно, — рассмеялась Полина. — Но понятно. Ты любишь свою жену. Ты любишь ее именно такой, какая она есть, а тебе интересно узнать, каково это будет любить ее, очищенной от ее пути и опыта. Ты хочешь узнать, какая она без твоего знания о ней. Сумасшедший! Все женщины проходят один путь. Я такая же грешная, как она. Да отними у любой из нас наш опыт, что останется?

— Может быть, ты права. А, может, и нет. С тобой, я думаю, все может быть по-другому. Ты — это она, но не она, понимаешь?

— Да понимаю! Но проблема в том, что ты женат. У нас ничего не получится, пока ты с ней. Твоя жена будет стоять между мной и тобой. Поверь, я это уже прошла. Причем мешать это будет тебе. А мне — через тебя.

— Я разведусь!

— Не слишком ли большая цена за попытку познать хорошо известное?

— Я за ценой не постою, — стыдясь совершаемого в очередной раз предательства, сказал Илья. — Я тебя хочу, как больной.

— Нет, не меня ты хочешь, а ее. Неужели ты так свою Аню и не постиг?

— Представь себе, не постиг. Это наказание всей моей жизни. Я думаю, что смогу это сделать через тебя. К тому же и не в Анне, в общем-то, дело. Дело в тайне женской натуры, которую я хочу разгадать. Только не говори, что у тебя есть адрес хорошего психиатра.

Полина так расхохоталась, что упала на бок, и Илья, воспользовавшись ситуацией, лег с ней рядом.

Она легко увернулась от объятий:

— Ничего не выйдет, — все еще смеясь, сказала Полина. Я тебя женатого в себя не пущу. Но помочь избавиться от напряжения могу.

— Какого напряжения?

— Того самого, — улыбнулась Полина, расстегивая Илье молнию на брюках и запуская туда руку. — Это очень просто и делается так...

Ее руки оказались такими же нежными, ласковыми и опытными, как и у Анны. Закрыв глаза, он видел, как то же самое проделывает его жена какому-нибудь возжелавшему ее кобелю в момент, когда у нее первый, самый обильный день менструации...

Вернувшись домой, он и сообщил Анне, что разводится с нею.

7

Илья Владимирович выключил компьютер и устало потер глаза. За окном кабинета шуршали шины машин, в черном небе висела половина идущей на убыль луны. Пора было ехать домой, но не хотелось расплескивать тревожно-томительное состояние души. Он достал из ящика стола бутылку водки «Губернаторская», которую в последнее время стал предпочитать всем остальным напиткам, и сделал хороший глоток. Водка холодным комом прокатилась по пищеводу и через минуту согрела желудок, потекла теплом по жилам.

Почему он тогда не развелся с Анной? Ни тогда, ни до, ни после? Потому что истинное наслаждение жизнью приносят только большие любовные разочарования. Идеализм рушится, как Помпея, взорванная вулканом. Черный хлеб познания вкуснее сладких пирожков юношеских иллюзий. Чужой хуй в заднице возлюбленной — последнее, неопровержимое доказательство теоремы древнегреческого мудака, открывшего, что мужские штаны во все стороны равны.

Кроме этого. Вместо этого. Мимо этого — внутренности. Живешь только тогда, когда испытываешь боль. Счастье — это наркотик, не вырабатывающий физиологической зависимости. Память телесная переживаний оргазма не сохраняет. Член не в состоянии ничего рассказать о своих ощущениях при совокуплении. Они остаются в подкорке неким психологичленским зудом, который уже никогда не остановишь, а будешь только в кровь расчесывать пораженное любовным зудом место. То же и с зубной болью: достаточно испытать ее один раз, чтобы обрести инстинктивный страх перед нею на всю оставшуюся жизнь. Любовь — свобода души, преодоление земного тяготения и выход в состояние невесомости. Гарантий благополучного возвращения никаких. Поэтому так много жертв. Секс — тот же наркотик, вызывающий иллюзию любви. Иногда (часто, всегда — нужное подчеркнуть) — наркоз: в случае, когда любовь вместо (после) свободы превращается в зубную боль души. Это тренажер, имитирующий полет в любовный космос. Впрочем, самоценен. Кто не был в невесомости, сохраняют полную иллюзию, что он там был. Все остальное — эгоизм. Или наоборот. Сначала — эгоизм, потом — секс и только после этого любовь в качестве наркоза. Тебе дают таблетку глюкозы, уверяя, что это обезболивающее, и ты теряешь чувствительность нерва, так как срабатывает эффект самоубеждения. Не развелся потому, что. Отношения с женщиной могут начинаться с чего угодно, но без секса их нет. Секс с женщиной — момент истины. Он ни в чем не убеждает, но почти все проявляет. А если еще... Вот именно. Я называю это любовью, потому что так принято. На самом деле. Любовь. Только начало. Чтобы узнать, что такое настоящее чувство, надо эту любовь потыкать ножичком, сломать ей несколько косточек, поджарить на огне, поморозить, придушить, окунуть в кипящую воду. А потом посмотреть, что от нее останется.

Все элементарно. Просто лучше Ани нет никого. Потому, что нет хуже. Еще проще. Все женщины доступны пониманию, кроме нее. Этим она и. Твоя и ничья. Общедоступная и недостижимая. Живучая, как змея. Такая же мудрая, и коварная, и влекущая, и отталкивающая, и пластичная, и приспособленная, и ядовитая, и целебная. Но не змея. А-а, вот в чем проблема! Она не вызывает ассоциаций. Ее не с чем сравнить, сопоставить. Выстроить синонимический ряд, отталкиваясь от нее, нельзя. У нее нет синонимов. Она неповторима. Неужели только это? Отсутствие аналога возмущает разум. Вся жизнь — поиск аналога, сходства, подобия. Вопрос из плоскости эмоционально-чувственной плавно перетекает в образовательную, интеллектуальную, психолого-педагогическую. Но она и здесь на полкорпуса впереди: она уже там, в своем центре помощи контуженным жизнью, а ты только на подступах к пониманию плохо понятно чего. Неужели такая безнадежная безнадега?

Но ведь и она не бросила его, вот что интересно! Хотя поводов было предостаточно. Значит, существует нечто сильнее любви. Какая-то биологическая, первобытная, природная зависимость друг от друга, без которой они не смогли жить...

Большой любитель пофилософствовать на ровном месте, Илья Владимирович много об этом думал. Отнюдь не специалист, он однажды проанализировал, почему из всех известных ему женщин он выбрал именно Анну, а она из всех мужчин — его. Любовь, конечно, любовью, но ведь из чего-то она растет, что-то ее питает. Анна очень хорошо реагировала на мужчин с ярко выраженными характеристиками пола, на самцов, грубо говоря. А Илья Владимирович к таковым себя не относил. С другой стороны, как он неоднократно замечал, на него западали женщины тоже вполне определенного типа: мягкие, скромные, женственные, тихие, интеллигентные, почти всегда так или иначе пострадавшие от мужиков-самцов.

Анна явно не из таких. В ней достаточно мужских качеств: воля, большая внутренняя сила, энергия, способность, желание и умение брать ответственность на себя. Да и ум ее в значительной мере обладал особенностями, присущими мужчинам. То есть она — сложное сочетанием мужских и женских качеств. Как и Илья Владимирович, в свою очередь. Он представил себя и жену как две половинки головоломки, которые надо соединить в целое, практически неразъемное. Каждая из половинок представляет собой поверхность из бессчетного множества выступов и впадин разного размера, высоты и глубины. Выступы — это, скажем, мужские качества, впадины — женские. Соединиться половинки могут при единственном условии: когда выступы одной с абсолютной точностью войдут во впадины другой. Это сочетание уникально, единственно и неповторимо. С ними произошло именно это. Анну влекла к нему не только его мужская ипостась. Мужскую часть ее натуры притягивала его женская компонента. В зеркальном отражении то же самое происходило и с ним. Они были двумя опрокинутыми друг в друга зеркалами, отражавшими бесконечность перспективы, в которой слились в единое целое их женско-мужские составляющие.

Илья Владимирович очень обрадовался, когда до всего этого додумался. Он даже стал понимать, почему для него всегда так важно было узнать на духовно-чувственном уровне то, что Анна испытывает как женщина. Это рвалась к полноценной жизни женщина внутри него самого. Правда, оставались неясности. На Анну если и западали иногда лесбиянки, то только активные, клевавшие на ее женскую суть. Мужчина в ней тоже не интересовался испытать то, что свойственно натуральным мужчинам от природы. Эта ее часть реализовывалась профессионально: она на любой работе была явным лидером мужского типа, смягченного и обогащенного женскими чертами. Она стремилась делать и делала карьеру, была честолюбива, тверда в проведении своей линии, умела зарабатывать деньги. Чертовщина, абсурдность, очевидность. Всякое новое понимание устройства их жизни и скреплявших их связей вызывало у Ильи Владимировича ощущение ирреальности. Это была одновременно их жизнь и жизнь, наблюдаемая им со стороны. За каждым новым рубежом осознания открывались новые, непознанные, недостижимые. Мы с ней под колпаком у какого-то небесного существа, отнюдь не Бога, который ставит над нами непонятный эксперимент, отрабатывает модели какого-то иного варианта союза двух людей, размышлял он. Это очень больно, а главное совершенно непонятно, на кой хрен ему это нужно, чего он добивается, этот дьявольский ангел, какой результат хочет получить. Я прошел все: немыслимую любовь, испепеляющую ревность, глубочайшее раскаяние, мертвящую зависть, обжигающее чувство вины, тотальное отчаяние, все соблазны и искушения плоти... Что еще мне нужно испытать? До какого дна упасть, к каким горним высям вознестись, чтобы обрести ясность души и полное понимание: да, это все, дальше уже нет ничего, кроме вечного блаженства или вечной муки?

8

— Ты хочешь разводиться? — удивилась Анна. — С чего это вдруг? Впрочем, твои мотивы меня не интересуют. Я никогда тебя не держала.

— Ой, Аня, не надо! Держала, да еще как. Ты бегала за мной по городу, хватала меня за рукав, ползала в ногах. Однажды, помнишь, связала насмерть все шнурки на ботинках, чтобы я не мог уйти.

— Но ты же все равно тогда ушел. Босиком, по декабрьскому льду. И даже не заболел. Кстати, боялась я не того, что ты уйдешь от меня к другой. Я боялась, что с тобой, дураком, что-нибудь случится, что ты пропадешь без меня. А вообще-то, я всегда мечтала, чтобы ты пожил какое-то время с другой женщиной и узнал, наконец, какие они бывают, жены. Так что иди, куда хочешь.

Илья Владимирович пошел в адвокатскую контору и выяснил все подробности процедуры развода. Но заявление написать, решил, никогда не поздно. Пока же он намеревался ощутить себя холостяком.

Получилось нечто похабное, словно он вышел на улицу с голой задницей или расстегнутой ширинкой. Ему сразу стало казаться, что на него обращают внимание. Вот, дескать, идет по улице одинокий, несчастный мужчина средних лет. Ни жены у него, ни дома. Он сам себе гладит брюки и стирает рубашки, готовит второпях парадное блюдо холостяков — яичницу с колбасой. Для удовлетворения естественных сексуальных потребностей ему нужна женщина, и он бродит с глазами блудливого козла. Всем видно, какой он озабоченный, неустроенный, неприкаянный. А вот и они, его потенциальные партнерши — одна страшнее другой, — топают с сумками мимо. И на их лицах — вся гамма житейских ситуаций: от «никто меня не ебет и не надо« до «пошли вы все на хуй, алкаши проклятые». Скучно. Неинтересно. Свобода показалась ему хуже неволи. Он не мог чувствовать себя нормально без домашней клетки. Семья его приручила. Он потерял навыки жизни в диком лесу.

Когда-то он сказал себе, что ни у какого возраста нет преимущества перед другим. Сейчас он так уже не считал. Он зациклился на девятнадцати годах. Это именно тот возраст, который не осознает себя самым прекрасным. Все уже можно. Никаких ни перед кем обязательств еще нет. Здоровья и сил — невпроворот. Каждый день — как заново начинающаяся жизнь. Можно совершать без счета ошибок — времени на исправление немеряно. Все ново, интересно, неожиданно, маняще, влекуще. Это возраст аниного отъезда. Это возраст, отнятый у него казармой. Это невосполнимая утрата, без которой он не смог стать самим собой. Я хочу девятнадцатилетнюю девочку — такую же, как Аня. Я не могу больше без нее. Эту потерю надо возместить любой ценой. Потому что Полина не то. Нужно попытаться начать все сначала. Пусть не удалось с Наташей, с десятками других, но без этапа девятнадцатилетия, без той любви, которую Аня испытала к Москвичу, к Королевичу, к Фоаду, к золотокудрому, к Никсону, к Давидовичу... А что я с ней буду делать, с этой любовью? Ничего ты не будешь с ней делать. Потому что для такой любви нужен не ты, для нее нужна Аня. А такой в природе больше нет. Значит ты, братан, обречен. Ее девятнадцатилетняя любовь миновала тебя, ею воспользовались другие. Прими этот факт в каком сможешь качестве, засунь его себе в задницу, закопай на кладбище, продай издателю порнокнижек. Короче, делай, что хочешь, но поезд твой уехал очень много лет назад. Ты никогда не узнаешь, что такое Аня в девятнадцать лет. Ни-ког-да, ясно тебе? Да и зачем, собственно говоря? Тебе мало того, что ты получил? Нет, мне не мало, но все равно недостаток чувствуется. Как же это так! Другие на шару ее поимели, а я нет. Несправедливо. Не сходи с ума. Сойду. Не сходи. Ты же несешь чушь. Любой человек до встречи с другим... Да отъебись ты от меня, наконец! Знаю я все, что ты мне скажешь. Но я не могу без девятнадцатилетней Ани, хоть сдохни! Полина это вроде бы поняла, но помочь не захотела. Эх, Полина...

Они с Анной сделали его, как профессионалы-кидалы. Они за его спиной подружились, Анна переманила Полину к себе на работу и сделала первым заместителем. Они начали большой совместный проект и укатили в Америку за передовым капиталистическим опытом. Хорошенький получился развод.

9

— Как поживаете, Илья Владимирович?

— Спасибо, хреново, Михал Сергеич.

— А вид у вас ничего, бодрый. Мешки под глазами, правда. Употребляете?

— Обязательно. Как же без этого пережить ужас жизни.

— Бросьте, какой ужас? Обычная жизнь. Причем вы, по-моему, неплохо к ней адаптировались.

— Ни к чему я не адаптировался. Так, существую. Закрыл окошки и двери и сижу себе внутри некоего существа, чья поношенная оболочка мне уже порядком надоела.

— Зря вы так. И оболочка у вас еще прекрасно сохранилась. Смотрите, ни животика, как у меня, ни лысины, как опять же у меня.

— Любите вы, лекари, лапшу вешать на ушные раковины. Так я вам и поверил. Вы мне лучше, дорогой Михал Сергеич, скажите, что там у вас с моей женой получается?

— Все нормально получается. Она постепенно расковалась. Вышла на некоторый уровень откровенности. Мы с ней анализируем ситуации, находим конфликтные узелки, пытаемся их развязать. Анна Сергеевна опытный и умный человек, она и сама прекрасно владеет всеми психологическими методиками. Я ей только кое в чем слегка помогаю. Ну, в общем, ничего сверхординарного…

Зазвонил телефон. Рабинович снял трубку, послушал, просиял лицом.

— Извините, Илья Владимирович, я на пару минут выйду — очень важный разговор. Он переключил аппарат на параллельный и рысцой сбежал на первый этаж.

Илья Владимирович посидел, покурил, машинально выдвинул верхний ящик стола и увидел в нем диктофон «Панасоник». Нажал кнопку воспроизведения и услышал: «Если определять тот период моей жизни в простых терминах сегодняшнего дня, то можно сказать, что тогда мне всегда ХОТЕЛОСЬ. Правда, признаться себе, что я просто хочу трахаться, я, конечно, не могла. Все это облекалось в романтику чувств и переживаний, имело причиной желание любить и быть любимой. По сути, это был какой-то беспрерывный к сексу интерес, какое-то ненасытное желание, которое, как я сейчас думаю, генерировалось энергетикой молодого, растущего организма. Но это сейчас, а в то время…» Ах, вон оно что, подумал он, краснея до ушей, выключая магнитофон и поспешно задвигая ящик. Никаких тайн в этом мире не осталось. Ничего святого не осталось. Теперь понятно, чем они тут без меня занимались. Чистка подсознания Анны велась полным ходом. Интересно, к чему же они пришли?

Появившийся Михал Сергеич был розов и энергичен:

— Нуте-с, продолжим?

— А как то, в чем я вас просил разобраться? Что вы можете сообщить по поводу психосексуальной гипертрофированности Анны Сергеевны? Все у нее здесь в порядке?

— Видите ли...

А-а, конечно, вижу. Она и вас сделала. То есть, я хотел сказать, очаровала…

Михаил Сергеевич с глубокой печалью уставился на посетителя.

— И еще я хотел спросить вас, дорогой доктор, почему вы тогда, после первой нашей встречи, записали в своем талмуде, что к вам приходил странствующий рыцарь Ун дер Вуд?

— Вы и это знаете?

— Конечно! Я знаю даже, что вы — первый муж Жужи Танькиной, и у вас есть дочь Аксинья. Аксинья Рабинович — красиво, правда? Просто малый интернационал. Кстати, дочка на вас похожа. Я еще много чего про вас знаю, доктор. Однажды, например, когда дочке было одиннадцать лет…

— Давайте не будем обо мне, — Михал Сергеевич вышел из-за стола и нервно заходил по кабинету. — Кто тут, в конце концов, психоаналитик?

— Все мы немного психоаналитики, — скромно улыбнулся Илья Владимирович. — Поживешь с Анной Сергеевной, кем угодно станешь. Но вы не ответили на мой вопрос о странствующем рыцаре.

— Вы знаете, Илья Владимирович, существует множество теорий причин любовного недуга. Кто только этой проблемой не занимался. Тот же Фрейд, скажем. Или Стендаль, например. А задолго до них — древние греки. А между теми и другими — какие-то средневековые мудрецы. Они нам оставили занимательную легенду. На ней потом многие специалисты паразитировали — историки, филологи, психологи, сексопатологи… Очень удобная для толкования вещь. Емкая. Универсальная. Про чашу Грааля слыхали?

— Конечно, мы эту легенду в курсе зарубежной литературы проходили.

— Ну тогда вы должны помнить, что главный герой, Персифаль, как и вы, детство провел в уединении, на лоне природы. Был девственно чист душой. Разум его не обременяли знания. А затем выход в большую жизнь, приключения, страдания, испытания, поиск этой чаши волшебной. Обязательный этап — военная служба, дрессировка агрессивности, соперничество, столкновение характеров, физические единоборства. Я разделяю точку зрения некоторых исследователей на то, что чаша Грааля есть ничто иное, как Вечная Женственность. То есть, мужчина становится мужчиной только тогда, когда раскрывает для себя эту тайну. Или, во всяком случае, пытается ее разгадать. Мне показалось, что вы в своем поиске идете путем Персифаля…

— Допустим. Все теории хороши, пока не сталкиваешься с обыкновенной житейской практикой. Тут никакая теория не помощница. Но откуда, все же, это нелепое имя — Ун дер Вуд? Так, по-моему, называется допотопная модель пишмашинки.

— Вы совершенно правы. Я был маленький. Мы с мамой жили одни. Она зарабатывала нам на жизнь перепечаткой на машинке именно этой модели. Это действительно был очень старый агрегат — огромный, с пожелтевшими и полустершимися от времени белыми круглыми клавишами в металлической окантовке. Я засыпал и просыпался под звук «Ундервуда». Особенно меня волновал почему-то звоночек, звучавший в конце строки. Я всегда ждал его, и у меня внутри всякий раз что-то отзывалось на него, наверное, у нас с машинкой была одна резонансная частота. В уме я придумывал разные игры с ней. В том числе эротические. Например, у меня именно тогда произошла завязка между звонком и оргазмом. Я одной рукой онанировал, а другой стучал по клавишам. Пятьдесят шесть знаков в строке. На пятьдесят втором раздавался звоночек. И я насобачился кончать аккурат на пятьдесят втором ударе по клавишам. Правда, прикасаться к машинке мне категорически запрещалось, поэтому секс у меня связался еще и с запретом на то, что в высшей степени ему способствовало. В общем, все это непросто… Иногда я воображал агрегат волшебной мельницей, благодаря которой в доме появлялись чай, хлеб, сахар, пряники и яблоки. Или пультом управления космического аппарата для полета на Луну. Или машиной времени…

— Да вы романтик и секс-маньяк, Михаил Сергеевич! — воскликнул Илья Владимирович. — Никогда бы не подумал, что механическое устройство можно так одушевить и даже спеть ему оду. Тем более не предполагал, что пишмашинка может стать фетишем.

— Бог с вами, — махнул рукой психоаналитик. — Какой там романтик, какой маньяк… Голодное детство, униженная юность, безумная жажда выбиться из нищеты — назло и вопреки пятому пункту в анкете. Трудно в России простому еврею — вы этого не знаете. Но, вероятно, все это было нужно. В каждого из нас небо закладывает определенную программу жизни. Каждый из нас для чего-то предназначен. А мы живем не по программе, а как получится. То, что мы называем судьбой, на самом деле извилистый и тернистый путь человека к себе. Невозможно стать самим собой, не отработав программу полностью, без пропусков. К сожалению, удается это немногим. Отсюда так много работы у меня и у вашей жены…

— Вот именно. Хотелось бы все же услышать что-нибудь и о ней. Только предметно, без теоретических отступлений.

— Ну что вам сказать? — вздохнул Рабинович. — Очевидно, Анне Сергеевне был предназначен именно такой путь познания, который она прошла. Вам — другой. Но ваша встреча была предопределена. Без нее ни один из вас не смог бы реализоваться как личность. Драматизм ситуации в том, что Анна Сергеевна, в общем и целом, следует своей программе, а вы сопротивляетесь. Как это говорится: послушного судьба ведет, строптивого — тащит. Вы боитесь себя. У вас инстинктивный страх раскрепощения сознания. У нее этого страха нет. Хотя интуитивно вы абсолютно правильно нащупали свой путь. Не вы ли написали однажды в дневнике, будучи еще юношей и сидя белой полярной ночью над зеленым ледяным морем, о том, что чувствуете свое предназначение в служении человеку, в скобках — «боюсь сказать — женщине»…

— Откуда вы знаете? Я давно потерял ту тетрадь…

— Сегодня, кажется, день воскрешения забытого. Я многое о вас знаю, Илья Владимирович. Я знаю вас задолго до вашего появления у меня. Вам отец никогда не рассказывал о странном начальнике медчасти своего управления майоре Аристове? Это я. Помню вас еще мальчишкой. Однажды, вам было тогда четырнадцать лет, вы катались на лыжах. Да не просто катались, а, я бы сказал, самоубийственно. Построили на склоне трамплин и прыгали с него. Один. Вокруг на десятки километров ни одной живой души. И допрыгались. При очередном прыжке у вас сломалась лыжа, и вы ударились головой о камень. Когда мы вас нашли, вы лежали без сознания уже несколько часов, замерзали. Трое суток я не отходил от вас и сколько было во мне души, воли, силы, страсти — отдавал вам. Я перенапрягся. У меня у самого после этого что-то стало происходить с головой — сильные боли, провалы в памяти, рассеянность. Вы отошли, а я вынужден был покинуть службу. Впрочем, довольно воспоминаний.

— Нет-нет, это же очень интересно, продолжайте!

— Да нечего продолжать. После того случая я начал специализироваться в психиатрии, а вы — в поисках Вечной Женственности. Итог наших усилий — эта встреча.

— Значит, дело все же во мне, да? Не последствия ли это того ушиба? А, впрочем, какая теперь разница… Я, кстати, почти не сомневался, что вы придете к такому выводу, — сказал Илья Владимирович. — Жена вам, разумеется, много чего наговорила про свои душевные переживания и поведенческие мотивы. Но едва ли все. А главное, вы ведь с ней не жили. Вы не можете знать, каково это изо дня в день на протяжении тридцати лет находиться в сверхнапряженном поле ее энергетики, насквозь пронизанном разрядами неуправляемой сексуальности. Я живу все эти годы, как в трансформаторной будке, или на мачте высоковольтной передачи, я весь наэлектризован — это она на меня так действует.

— Как бы нам с вами найти время и поговорить поподробнее, а, Илья Владимирович? Вы не находите, что нам есть, о чем побеседовать?

— Простите за откровенность, но я вам не то чтобы не доверяю как профессионалу, я к вам человеческого доверия не испытываю. Хотя мы вроде как давние знакомцы. Я не могу перед вами растелешиваться. Мне что-то мешает. Вы тут про страх говорили. Да, страхи есть. Не знаю насчет страха перед раскрепощением сознания — мудрено как-то. Скорее, это страх быть неправильно понятым. Мне было бы проще, если бы вы меня загипнотизировали и беседовали со мной невменяемым. По большому счету, мне бы хотелось сравнить то, что я сам о себе знаю и думаю, с тем, что узнаете обо мне вы. Боюсь, однако, я к этому еще не готов. Я просто не могу раскрыться полностью. Мне кажется, что я при этом потеряю себя, утрачу нечто самое свое сокровенное, без чего не смогу жить.

— Это известная проблема. Она идет от неуверенности в себе. Вы сомневаетесь в своих качественных показателях — внешних, внутренних, мужских, волевых. Вы все время сравниваете себя с кем-то или чем-то, пытаясь доказать себе, что вы, как минимум, не хуже.

— Могу согласиться с вами только отчасти. В другой части я очень самоуверенный, наглый и циничный человек.

— Это оборотная сторона медали, принцип компенсации. Мне кажется, у вас дефицит признания. Вас, вероятно, редко в детстве хвалили, в юности поощряли, в зрелости награждали. Я имею в виду не ордена и грамоты, вы понимаете?

— Из всех дефицитов на первом месте всегда был дефицит любви. Так я думаю. Даже когда любви было больше, чем я мог ее переварить, мне ее не хватало. Я вам признаюсь, так и быть. В своих дебильных мечтах я всегда хотел быть самым-самым, единственным. Я хотел быть единственным любовником всех женщин на земле и единственной женщиной для всех мужчин. Я всегда чувствовал в себе какой-то термоядерный потенциал любви и боялся его проявить, чтобы меня не сочли сумасшедшим. Поскольку реализовать этот потенциал я, естественно, не мог, то всегда чувствовал себя обделенным. Я был внутри одним, а внешние обстоятельства требовали меня другого. Мне часто казалось, что кто-то имеет больше, чем я, или чего-то такого, чего я не имею: денег, свободы, женщин, любви, понимания, физической силы. Это не зависть в прямом смысле. Это обида на жизнь, к которой я не очень приспособлен. А еще я вам вот что скажу. Я всю жизнь пытался разлюбить свою жену, знакомую вам Анну Сергеевну. Но мне это не удалось. Что же мне делать, Михал Сергеич?

— Один известный человек, гей, кстати, как-то произнес запомнившуюся мне фразу: «Для того, чтобы быть максимально свободным, надо быть максимально открытым«. Чувствуете?

— Как это быть максимально открытым? Это нонсенс! Не хочу я быть максимально открытым!

— Успокойтесь и подумайте, Илья Владимирович. Наблюдение очень тонкое и очень точное. Что такое свобода? Это допустимость чего-то, ограниченная, с одной стороны, нормами законов и общественно признанной морали. А с другой стороны, это то, что вы определяете для себя допустимым сами. Чем более вы закрыты в своих проявлениях, тем менее свободны. В этом, с моей точки зрения, разница между вами и Анной Сергеевной. Она ведь очень открытый, непосредственный человек, так? Отсюда и ее свобода.

— Нет никакой свободы! — закричал Илья Владимирович. — Самый свободный человек — раб! Высшая форма женской свободы — момент, когда женщину насилуют! Любое ощущение свободы — самообман! И я не могу и не собираюсь себя переделывать! Я всю жизнь жил внутри себя, это моя суть, моя природная психическая конституция. Как улитка может стать ласточкой? Да высунься она из своей ракушки, ее та же ласточка мигом и склюет!

— Вы не улитка и не ласточка. Мир, который вы для себя выстроили, может стать вашей могилой. А может — фундаментом, на котором вы построите новую жизнь.

— Нет! Нет! Я не хочу признавать откровения каких-то педиков за рецепты дипломированного психоаналитика. Я лучше себя кастрирую, или уеду в деревню к спившимся дояркам, или буду трахать свою овчарку, но...

— Давайте по коньячку, Илья Владимирович! — у психоаналитика было горькое лицо человека, которому сообщили о наличии у него рака мозга с метастазами в бога, душу, мать... — И никаких разговоров о женщинах и всем, с ними связанном. Только о футболе, теннисе, машинах, яхтах, нарезном оружии и подводной охоте. Лады?

10

Последнюю ставку, ва-банк, Илья Владимирович сделал на сорокалетие жены. Он готовился к юбилею, откладывал деньги, хотел сделать ей необычный, красивый и дорогой подарок. Но однажды, остановившись у гостиницы «Приволье» купить в фойе сигарет, увидел Анну, выходившую из черной «Волги» в сопровождении высокого кудрявого нацмена с благородной сединой на висках. Они зашли в гостиницу и застряли там часа на полтора, которые Илья Владимирович просидел в машине, прикуривая одну сигарету от другой и чувствуя в груди вместо сердца булыжник, больно колотивший по ребрам.

Это не кончится никогда, думал он. Блядство не профессия, не хобби, а образ жизни. Разумеется, я не тот, кого можно поставить в пример в качестве образца супружеской верности. Это по моей вине Аня лишилась всех своих подруг, по очереди побывавших моими любовницами. Но это говорит только о том, что все они сучки и проблядовки. Не шибко я за ними и волочился — сами в постель прыгали. Но Анна-то, Анна! Можно сказать, на глазах у мужа. И опять с представителем народов Кавказа. Что тянет русскую женщину к этим чернозадым? Армяне, грузины, кабардинцы, азербайджанцы, чеченцы — кого только у нее не было! И вот опять...

Он вспомнил, что Анна накануне рассказывала ему о приезде руководства какого-то новообразованного психолого-педагогического движения из Москвы. Все сплошь простые советские люди: Беридзе, Абрамян, Робинштейн. С кем она в «Приволье» уединилась? Наверное, с Беридзе. Впрочем, с таким же успехом на его месте могли быть Абрамян и Робинштейн. А, может, уже и были. Или будут. Пристрелить ее что ли, чтоб не мучилась похотью? То-то, я смотрю, ласковая она со мной в последнее время чрезмерно. Веселая, смеется, шутит, глаза блестят, в постели заводится, как молодая, от члена моего ее не оторвать. Вот в чем оказывается причина! Стимулируют ей активный обмен веществ. Ну ладно, Анечка. С меня сюрприз. Надеюсь, понравится.

Он подождал, когда они выйдут, но вышла одна Анна, села в «Волгу» и укатила. Он тоже тронулся с места и поехал на набережную, где недавно открылся первый в городе секс-шоп. Побыв там минут пятнадцать, Илья Владимирович вышел, набрал номер библиотеки, вызвал Ксению и поехал с ней в гараж, где в тесноте и неудобстве автомобильного салона отымел ее пару раз, снимая больное напряжение в чреслах.

День рождения Анны Сергеевны коллектив отмечал в кафе «Афродита» — любимом кафе их молодости. Позже здесь оборудовали ресторан восточной кухни, лишив Илью Владимировича еще одного памятного места на карте его любви. Собралось человек пятьдесят: сотрудники недавно созданного Анной психолого-педагогического центра, коллеги из различных учебных заведений города, однокашники по университету, представители городского и областного управлений образования. Рядом с Анной с одной стороны сидела ее заместительница Полина, с другой — подзадержавшийся в городе Гиви Беридзе. Илья Владимирович притулился в конце стола, отдав бразды правления весельем варяжскому гостю. Тот справлялся с задачей великолепно. Тосты за красоту, ум, таланты, обаяние, щедрость и прочие присущие Анне качества шли один за другим.

Когда собрались танцевать, в зале появились двое посыльных в синих с красными лампасами комбинезонах, одинаковых кепочках с изображением вышитого на месте кокарды белого ушастого кролика. Они несли здоровенный ящик размером несколько меньше, чем из-под холодильника «Самсунг», но явно больше, чем из-под телевизора «Хитачи» с метровым экраном. Ящик был укутан в синюю блестящую бумагу с красными сердечками, над ним колыхалось несколько красных воздушных шариков в виде все того же сердечка.

Посыльные, убедившись, что виновница торжества, Анна Сергеевна Умцова, в наличии, поклонились и ушли. Заинтригованные гости собрались вокруг ящика. Только Илья Владимирович остался на месте, налил себе полфужера водки, долил лимонного сока и с большим внутренним волнением наблюдал за происходящим.

— Что же там такое? — прыгала вокруг ящика Полина.

— Там, навэрная, балшой подарка, — важно произнес сообразительный Беридзе.

— Ну открывайте же скорее, Анна Сергеевна! — хлопала по-детски в ладоши Полина. — Вот ножницы.

— Илья, помоги, — услышал он голос жены. — Что это? Я ничего не понимаю. Иди сюда!

Как она была хороша, весела, взволнованна! Как горел румянец на ее щеках! Как живо блестели глаза! Как к лицу ей были подаренные Беридзе серьги из белого золота с изумрудиками — от имени коллектива.

Ох, не хотелось бы Илье Владимировичу вскрывать ящик самому. Но одного взгляда на самодовольного самца ему хватило, чтобы преодолеть шевельнувшееся раскаяние. Он подошел, чуть дрожащими руками распорол бумагу, откинул крышку и достал уложенную сверху большую красочную открытку. Развернул и прочитал:

— Любившие тебя... Вместо подписи — цифра: сто восемьдесят пять.

После чего толкнул ящик. Тот упал. Прикрывавшая сверху содержимое голубоватая папиросная бумага лопнула, и к ногам столпившихся вокруг хлынул водопад искусственных хуев. Они были всех форм, цветов и размеров: огромные, как у осла, и миниатюрные, как у десятилетнего мальчика; синие, черные, коричневые, фиолетовые, белые; прямые, кривые, гладкие, морщинистые; резиновые, костяные, на батарейках... К каждому была привязана бумажка в виде все того же сердечка с какими-то словами. Илья Владимирович нагнулся, поднял гигантский зеленый член и прочитал надпись на сердечке:

— Гиви Беридзе!

Кавказец позеленел, как член в руках у Ильи Владимировича, потом побагровел, затем побелел, схватился за сердце и начал медленно оседать на пол, хватая ртом воздух. К нему бросились. Вызванные Полиной, уже бежали официанты, быстро запихали хуи в ящик и куда-то его уволокли. Через десять минут подъехала «скорая», и Гиви на носилках покинул помещение. Гости еще некоторое время потоптались и начали рассеиваться. Анна сидела на краешке стула, опершись на стол руками и спрятав в них лицо.

— Твоя идея? — смеясь и плача одновременно, спросила Полина. — Оригинально. Но очень жестоко.

Илья Владимирович взял со стола бутылку водки, резко повернулся и оставил женщин одних — жену и ее верную подругу, единственную, отказавшую ему в случке.

11

Проститутку звали Марго. Совершенно не в его вкусе: полноватая, с большими бедрами и задом, полными ляжками, обтянутыми черными кружевными чулками, с черными базедовыми глазами и носом из овощного магазина. Хотя в целом — ничего, у него бывали и похуже. Главное — проститутка, да не простая, а валютная, работающая исключительно с иностранцами. Илью Владимировича познакомил с ней Тасиро-сан, недолгий компаньон по выпуску журнала современной русской литературы для интеллектуальной Японии. Илья Владимирович поначалу ухватился за эту идею, нашел авторов, классных переводчиков, собрал несколько выдающихся номеров. Но вскоре выяснилось, что интеллектуальная Япония не способна переварить ничего сложнее комикса, к русскому испытывает реваншистскую, снобистскую и азиатскую неприязнь и высокомерное презрение. Проект рухнул, не успев развернуться. Осталась Марго.

Илья Владимирович проявил к ней чисто литературоведческий интерес. Надо же, человек занимается достаточно скользкой с точки зрения влагалища профессией и при этом говорит о себе как о первом космонавте: с чувством высокой гордости и достоинства.

— Половую жизнь я начала рано, в тринадцать лет, и без всякого удовольствия, — рассказывала она. — Ну, то есть совсем не в кайф. А потом началась перестройка, город наш открыли, появились первые иностранцы. Фирма, в которой я работала бухгалтером, специализировалась на внешнеторговых операциях с рыбой. Наш постоянный клиент положил на меня глаз, а потом и всего себя. Уезжая, он дал мне сто долларов и сказал: «Марго, ты хорошая женщина. Ты не дешевая русская проститутка. Я пришлю к тебе своих друзей«. Так я и стала валютной проституткой. Но опыта-то никакого. Пришлось зарыться в библиотечные анналы, изучить все, что касается обычаев и нравов моей новой профессии.

— Марго, — спрашивал Илья Владимирович, — что ты можешь сказать о мужчинах как биологическом виде?

— Те, кто обращался к моим услугам, в большинстве своем несчастны. Они несчастны в семейной жизни, в карьере, в дружбе. У всех огромное количество проблем. У кого-то долги, у кого-то нелады с начальством, у кого-то сварливая жена, кто-то разбил автомобиль и так без конца. Они приходят ко мне. Я накрываю ужин при свечах. Я нарядна, чисто вымыта, надушена настоями эротических трав. Я вежлива, послушна, внимательна, заботлива, ласкова. Со мной никаких проблем. Я принимаю на себя тяжесть мужских неладностей. Делаю расслабляющий массаж, выполняю все их прихоти. Мужчины, как дети. У них множество страхов, комплексов, суеверий, мифов. Им всем хочется быть сильными, смелыми, мужественными, богатыми, умелыми. Я такую возможность им предоставляю. Если бы вы, Илья Владимирович, знали, о чем они говорят, о чем мечтают, от чего страдают! Я иногда начинаю ненавидеть женщин, которые до такой степени не понимают, с кем они живут. Мне не бывает плохо. Я не проникаюсь чужими горестями. Я просто выполняю свою работу, потому что за нее платят. Он хочет, чтобы я обсосала его грязные вонючие пальцы — я их с улыбкой обсосу. Он хочет, чтобы я засунула ему в задницу палец — я его туда засуну, а потом оближу. Но такие просьбы бывают крайне редко. В большинстве случаев мужчине нужно одно: чтобы его выслушали, поняли и не предъявляли к нему никаких претензий. Иногда даже секс бывает не нужен. А если он бывает, то предельно просто, по-крестьянски, без изысков. Это предрассудок, что мужчины идут к проституткам потому, что мы развратны. Мужчины идут к нам потому, что их не понимают и не хотят понять в ближайшем окружении. Сложность только одна: не переиграть с заботой и лаской, не дать мужчине привязаться к себе, не разрушить его семью. Хотя мне предлагали замуж сто раз, я всегда мягко, но настойчиво такую связь прерывала. Я не хочу замуж, потому что знаю мужчин и не знаю ни одного, с кем хотела бы жить постоянно. Я привыкла к самостоятельности, привыкла отвечать сама за себя, видела слишком много мужских слабостей. Не могу представить рядом с собой никого, кто мог бы соответствовать моему идеалу.

— А у тебя есть идеал?

— Он у всех женщин один, — улыбнулась Марго. — Это должен быть умный, сильный, интеллигентный, добрый, внимательный, независимый материально человек. Таких почти нет. Практически все мужчины чем-нибудь обременены и прежде всего — эгоизмом. Любовь — чувство альтруистическое, работающее на отдачу, а не на приобретение. Мужчины на это в массе своей не способны.

— Ты — дьяволица, Марго! — воскликнул Илья Владимирович. — Ты проникла в самое сердце тайны, над которой веками бились лучшие умы человечества!

— Да бросьте! Эта тайна известна любой женщине.

— Я хочу тебе заплатить, Марго. За то, чтобы курс теории ты дополнила практикой.

— Это моя работа...

12

Анна отреагировала на сюрприз, как умела только она: сделала вид, что ничего не произошло. То есть ничего, кроме заурядной мужской подлости, выплеска подавленных перверсий и прочего дерьма. У нее сделалось каменное лицо неприступной богини. Она словно потеряла к мужу интерес, перестала замечать его и реагировать на него. Анна на Илью Владимировича просто забила: приходила поздно, благоухая коньяком и шампанским, мужским потом. Принимала ванну и падала в кровать, повернувшись к Илье Владимировичу спиной. Он узнал, что она ходит в бар дома творческих работников, просиживает там все вечера. Ловить ее с поличным он посчитал ниже своего достоинства. Пусть будет, как будет. Кажется, это называется свободный брак, когда живут вроде под одной крышей, но каждый сам по себе. Может, так и лучше. Еще одна проверка на качество их отношений — останется что-нибудь от них, значит все не так просто. Нет — туда им дорога.

Илья Владимирович в то время полностью потерял ориентировку чувств. Анна оставалась самой желанной, близкой, понятной и одновременно непознанной женщиной. Он оставался мужланом с претензиями, но без предъявления качеств, необходимых для их исполнения. Для него уже почти ничто не представляло загадки в женской сути, кроме жены. Он знал, что нет женщин, которых нельзя было бы соблазнить. Он удовлетворился в познании. Отношения его с женщинами стали регулироваться элементарными вещами, вроде как дрессировщика с морскими львами или свинками. Хотя иногда случались варианты, даже его поражавшие эффективной простотой.

Он остановился на поднятую женскую руку. Пассажирка попросила довезти ее до католического костела. Путь был минут пятнадцать. Она сидела впереди — с высоко задранной юбкой на смачных бедрах, благоухавшая духами «Гейша«, с длинной, тонкой сигаретой в руке.

— Вас когда-нибудь имели прямо за рулем? — неожиданно спросила она.

— Прямо за рулем — нет, — ответил Илья Владимирович, внимательно наблюдая за дорожной обстановкой.

— Говорят, незабываемые ощущения...

— Кто говорит?

— Те, кто испытал.

— Ну, если говорят, продемонстрируйте в счет оплаты за проезд, — с несвойственной ему меркантильностью сказал Илья Владимирович. И вскоре почувствовал, как цепкие женские пальчики нащупали у него ширинку, медленно опустили вниз молнию и принялись шарить в брюках.

— Мне жена недавно подарила упаковку итальянских трусиков типа «эротик-макси«, — признался он. — Что-то вроде облегающих панталончиков с гульфиком на пуговках. Но пуговки всегда расстегнуты. Так что ищите и обрящете.

— Не теряйте контроля над дорогой. Я хочу доехать к мессе живой.

Она нащупала вход в панталончики и начала нежно ласкать стремительно восстававший из праха член Ильи Владимировича.

— Да вытащи ты его оттуда! — взмолился он. — Тесно. Воли хочет человек.

— Не волнуйтесь. Все будет хорошо.

Она выпустила его член из заточения. Она обласкала его опытной и чуткой рукой. Она за пять секунд ДО каким-то чувством уловила момент и, быстро нагнувшись, приняла в рот то немногое, что вышло из Ильи Владимировича, который в это время, багровея от подскочившего давления и почти теряя сознание, отчаянным маневром уходил от столкновения с рефрижератором «Дюна», выскочившим из-за поворота возле технического университета.

— Встретимся? — спросила она, вытирая рот тонким кружевным платочком. — Меня зовут Эми. Мне понравился твой размер.

— Встретимся. Я хочу ответить тебе тем же. Как минимум.

Эмилия представляла собой странную смесь патологической (или нормальной — кто это определит?) похотливости с эмоциональной холодностью. Для нее не имели значения прелюдии, слова, интонации. Она начинала заводиться — и очень быстро — от тактильного контакта. Ей можно было, не говоря ни слова, вставить в зад, или во влагалище, и тогда она включалась. Ей не только можно, но и нужно было дать побыстрее в рот — это ее пронимало, заводило, торкало. Сосать ей доставляло совершенно детское удовольствие. Она не могла заснуть, не отсосав. Она вообще не понимала секса без мужского сокровища во рту.

Встречи у них были нечасты, но всегда грубо и откровенно определенны. Потратив полторы минуты на разговоры о поганой погоде и потерявших всякий стыд демороссах, они тут же принимались за дело. Эмилия отсасывала Илье Владимировичу на одиннадцатиметровой отметке стадиона «Динамо», спрятавшись под стол в ресторане «Америго Веспуччи», на банкете в честь вручения губернатору Нобелевской премии за развитие платного обучения в системе суворовского образования — везде, где они встречались. Она почему-то долго не давала ему вставить ей в природой для этого предназначенный ход, хотя позволяла засовывать туда все, что угодно — от ручки теннисной ракетки до одесской полукопченой колбасы. Она кончала редко, но всегда феерически: пуская струю мочи, жутко матерясь или сардонически хохоча.

Апофеоза они достигли в сауне дома отдыха ветеранов застоя. Там бытовала старосоветская публика из числа бывших секретарей райкомов, обкомов, исполкомов, профкомов. Эмилия кормилась промеж них время от времени и однажды затащила туда Илью Владимировича. Это было гнусно непередаваемо. Свежая и тугая женщина выглядела чудовищно противоестественно в одной ванне с расплывшейся коммунистической тушей, у которой она безуспешно пыталась реанимировать крохотный отросток величиной с мышиный хвостик.

— Зачем тебе это, Эми? — спрашивал он. — Ты что, Сажи Умалатова? Ты хочешь восстановить Советский Союз и коммунистическое правление? Я не наблюдаю в этом кайфа.

— Кайф не снаружи, а внутри человека. В данном случае — меня. Почему ты видишь того, кому я делаю, а не то, как я это делаю. Важен процесс. Вглядись в мое лицо, в мой рот. Все херня на самом деле. Но сколько выдумки, игры, жизни я в это вкладываю — ты заметил?

Он заметил. Ей хотеблось, чтобы...

Чтобы ЭТО БЫЛО. Чтобы это было всегда, везде, часто. Штук пятнадцать перво- и второкурсниц жур- и филфака университета ублажали дряхлую коммунистическую плоть за бутерброды с икрой и зачеты по теории и практике реформ. А Эмилия — из любви к искусству.

Он сначала станцевал с ней танец последней любви в воде. Анны уже как бы не было. После Эми любой разговор о любви представлялся кощунством и надругательством над былым. Потом он дал ей в рот на глазах у всей бесчестной компании. Но это было скучно, не задевало, не заставляло мускул твердеть.

— Прости, Эми, я не большевик, а меньшевик. Коллективная ебля мне не в масть. Давай уйдем куда-нибудь.

Они ушли в душевую кабинку. И вот там, под тугими, горячими струями воды, мокрые, намыленные, скользкие, они смогли создать маленький шедевр совокупного оргазма, когда из их ртов одновременно вылетел несвязанный присутствием чужого кубла, дикий совместный вопль радостного конца. Ее маленькая верткая пизда сумела не только высосать жизнь из него, но и сама поймала момент сперматозоидного взрыва и встретила его мощным сокращением мышц. Потом она встала на колени и вылизала честно отработавший агрегат, пытаясь поймать в себя последнюю каплю — не дай Бог уйдет мимо! После этого она выскочила в общий зал и на глазах изумленной публики сделала несколько фляков, роняя на красную ковровую дорожку капли воды и спермы.

Спасибо тебе, Эмилия, символ честного, чистого, незамутненного блядства. Блядства с большой буквы. Ни за ради чего, а ради себя самого — жадного, глупого, мудрого, единственно истинного рядом с блудливым трепом и мудаковатым желанием присовокупить к единству плотскому еще какое-то душевное. Нет никакого единства, кроме блядского. Только оно имеет силу и власть, потому что природно. Все остальное — лукавые игры ангелов с высшим педерастическим образованием. Анна ушла. Она больше больше больше не вернется. Она слишком умна, чтобы по дешевому сблядоваться. У нее большие планы на жизнь. Ей нужен только близкий рядом человек, и она такого найдет в суете будней. Или они будут сменять друг друга, потому что Анна сложна и многообразна для одного. Травиата наших дней. Не ставшая столичной штучкой дама с камелиями. Жизнь, отданная поискам или проискам истинной любви.

14

Это был, наверное, самый трудный год их жизни. Все расклеилось, потеряло эмоциональный вкус и содержательность. Илья Владимирович взрастил в себе очередной капитальный комплекс вины и носился с ним, как Шура Балаганов с золотой гирей. Все же интересно, думал он, что остается, когда не остается ничего. В чем момент истины? Сейчас самое время разобрать хрупкий механизм любви на составляющие, препарировать тупым ножом, потому что больно ей не будет. Итак, что там у нас внутри?

Желание половой близости — это несомненно. Прикасаться руками, ногами, губами, всем телом к телу любимой. Ощущать тепло, нежность, уют, волнение. Сталкиваться носами и лбами, коленями, животами. Спутываться волосами. Задыхаясь, пить дыхание друг друга. Ловить этот запах, который возникает при близости, знать его, помнить, узнавать... Черт, это славно, заводно, жарко от одних воспоминаний.

Желание общаться. Да, конечно. Не только в постели, но и везде и всюду. Рассказывать о пережитом за день, делиться мыслями и впечатлениями, радоваться пониманию и приниманию тебя таким, какой ты есть или каким ты хочешь быть. Утверждать перед лицом несомненного авторитета по части чувств свою способность чувствовать, переживать. Уходить от мелкого вербального контакта по поводу к тесному духовному общению. Обмениваться уже не просто информацией, а невидимой энергетической сущностью, постепенно вовлекаться в некое полевое пространство, настраиваться на одну интеллектуально-чувственную волну и подниматься на ней так высоко, как можно только при оргазме. Как это Анна однажды сказала? А-а... Формула любви предельно проста: резонансное общение и продуктивный диалог. Так наукообразно, противно даже звучит и так глубоко и точно определяет суть связи мужчины и женщины, краеугольное условие прочности и длительности их союза. Всего-то и нужно — колебаться на одной волне, входить в духовный, культурный, чувственный, эмоциональный, сексуальный резонанс и — разговаривать. Но так, чтобы разговор что-то производил, подвигал и продвигал, порождал продукт деятельности, вызванный им к жизни. То есть...

Да, дорогой Илья Владимирович! Сколько ни ходи вокруг да около, но твоя сцепка с Анной это действительно нечто из разряда ненаучной фантастики. Как звучит: мы созданы друг для друга! Просто война и мир, герой нашего времени и судьба человека в одной упаковке. Стихотворная строка «я не могу без тебя жить« на самом деле означает именно невозможность жить без данного конкретного человека. Уж что только ни пытался сделать: и понять, и отвергнуть, и заменить, и вытравить, как плод, — ничего не получается. Может быть, я сам — Анна, ужаснулся он своей мысли. Непутевая, непроработанная, недоделанная человеческая организация, которой нужно стать путевой, проработанной, доделанной. И когда я стану таким, какой Анне, непознанной, завидую, я только тогда сущностно с ней и сольюсь? Испытаю, наконец, то, что знает и чувствует она? Но как же ею стать, как переродиться?..

15

Марго честно пыталась отработать свои триста тысяч. То есть она делала все, что, в ее представлении, должна женщина сделать мужчине. Она подмылась, надушилась, натерла Илью Владимировича и себя сексуально возбуждающими импортными мазями, приготовила салат «Оливье», зажгла свечи, поставила «Лунную рапсодию» Бетховена (по его просьбе). Она помассировала ему спину и плечи, ртом надела на член ярко-розовый с бабочкой на головке презерватив. Она предложила ему воспользоваться всеми имеющимися у нее в наличии отверстиями, но чудо не происходило.

— Слушай, Марго, ты зря стараешься. Давай лучше я за бесплатно отработаю тебе как мужчина. Честное слово, мне хочется доставить радость тебе. Я хочу, чтобы тебя проняло, достало до самых печенок мощное женское чувство. Я буду любить тебя, как Адам Еву, как Ромео Джульетту, как Паоло Франческу. Расслабься, отвлекись от работы.

— Это не по правилам, — надула пухлые губы Марго. — Я так не привыкла, не умею... И вообще, что происходит?

— Я хочу отласкать девушку по имени Марго — вот что происходит.

— Зачем?

— Чтобы ей было хорошо!

— Зачем?

Действительно, зачем, подумал Илья Владимирович. Во что я тут играю? Кто она мне? Чего я на нее время трачу?

— Как зачем? Зачем женщина раздвигает ноги, а мужчина ей туда вставляет? Одна моя давняя знакомая говорила, что для получения удовольствия, ощущения приятственности. Неужели ты не согласна?

— Если уж речь об этом, то я — фригидна. И все старания будут впустую.

— Боже мой! — воскликнул Илья Владимирович. — Так вот в чем дело! Вот почему ты проститутка! Ты не знаешь радостей любви и поэтому отдаешь ее другим. Ты очень благородная женщина, Марго.

— Я — проститутка! — настаивала она.

— Нет, — утверждал он. — Ты жертва несправедливости природы. Ты никогда не узнаешь, что это такое — слияние двух лун в течение девяти с половиной недель.

— Я знаю — это кино...

— Это не кино! Это полет к Марсу без скафандра! Это купание в цветочной пыльце! Это ловля рыбы на ангельских облаках... Нет, я не могу тебе передать, что это такое.

— А мне и не надо. Без этого проще. Приходит мужчина. Платит деньги. Я делаю ему все, что он захочет.

— А ты?! Разве ты ничего для себя не хочешь?! Разве тебе все равно?

— Мне — все равно.

— А что дальше?

— Я умею держать себя в форме. Я еще долго смогу работать. А потом открою школу для глупых девочек и буду учить их становиться настоящими женщинами.

— Ты не сможешь их этому научить, потому что ты сама ненастоящая.

— Нет, женщина — это сумма приемов и навыков поведения. Будешь себя правильно вести, все получишь от жизни, что захочешь.

— Я желаю тебе удачи, Марго, — сказал он, уходя.

— Возьмите на память, — протянула она красиво упакованную коробку. — Там небольшой набор для занятий любовью. Все чисто, гигиенично, возбуждающе, оригинально... Импорт.

— Спасибо. Ты хорошая женщина, но...

Она махнула рукой и отвернулась к окну — большая, сдобная, в нелепом кружевном секс-наряде русская баба, называющая себя проституткой...

Она поняла практически то же, что поняла в жизни Анна, размышлял Илья Владимирович, выруливая с Неспортивной улицы на Площадную. Она научилась понимать мужчин, вести себя с ними, соблазнять, прощать их слабости и прихоти. В ней выше всего остального — доброта, желание помочь, быть полезной, взять на себя чужую боль и страдание, облегчить их. И поняла она это тем же путем, что и Анна, то есть, совокупляясь с достаточно большим количеством мужчин, узнавая их вблизи, вплотную, проникаясь ими. Неужели это единственный путь? И школу она хочет открыть. У Анны — центр, у этой — школа. Потрясающе! Можно ли научить стать человеком? Можно ли помочь стать человеком? Женщину делает женщиной мужчина, мужчину мужчиной — женщина. Нам не остается иного выбора, кроме как трахаться возможно более часто с разными партнерами. Хорошенькое дело...

16

— Аня...

— Что?

— Ты без меня не скучаешь?

— При чем здесь это...

— А я скучаю.

— Если хочешь что-то сказать, говори.

— Я не знаю, как это сказать...

— Тогда не говори.

— Но я хочу.

— А я спать хочу.

— Как твои дела?

— Какие дела?

— Ну, в центре и вообще...

— Я на вопросы не отвечаю, ты же знаешь.

— Знать-то знаю, но как к тебе подступиться...

— Ты уже все, что мог мне сказать, сказал.

— Нет! Я еще и тысячной доли не сказал! Главное знаешь что? Я тебя люблю.

— Когда любят, не ведут себя так по-скотски. Не издеваются над человеком, которого любят. Не изводят его.

— То, что я сделал на дне рождения — это акт отчаяния любви, которая в той ситуации не могла себя реализовать иначе. Не могу видеть, когда ты с... этими... Объясни, что в них такого... манящего, во всех этих представителях некоренного населения?

— Отношение к женщине.

— Потребительское у них отношение!

— Пусть так. Но они всегда берут ответственность на себя. Инициативу берут на себя. В них есть уверенность в себе как в мужчинах. Они могут говорить женщине хорошие слова, окружать заботой, обеспечивать. Надежность в них есть. Уважение. Внимание. Восхищение.

— Это ловушка. Павлиний хвост. Петушиное ку-ка-ре-ку.

— А петух, кстати, хороший кавалер.

— А я плохой значит?

— Не надо, Илья, ты, как всегда, переводишь все на себя.

— А на кого же мне переводить? На Беридзе? На Лавута этого долбанного? Замуж ты за меня все же вышла, а не за Фоада или Гриншпуна какого-нибудь.

— Ты шовинист?

— Да! Я из-за тебя не только шовинистом стал, но и муже— и женоненавистником, социальным психопатом, параноидальным шизофреником и маниакальным перверсантом полисексуальной ориентации.

— Весь этот коктейль ты носил в себе и до меня. И... не хочу я в таком тоне продолжать. Эту пластинку мы с тобой уже заездили так, что заикается на каждом витке.

— Я, вообще-то, о другом хотел... Стал почему-то в последнее время обращать внимание на то, как много вокруг усталых женских лиц с печатью половой неудовлетворенности. Откуда столько? Почему? Неужели мужчины перестали доставлять женщинам радость максимально тесного общения?

— Это меня спрашиваешь ты?

— Мне кажется, у нас с тобой все же другой вариант. Более сложноцветный, интеллектуально изощренный, сексуально изысканный, перманентно дикий и при этом аномально естественный.

— Ну-ну, продолжай.

— Я хочу быть нужным тебе, полезным, удовлетворяющим все твои непростые потребности. Чтобы ты ждала меня с работы...

— Я тебя всегда жду. Не только с работы.

— Я хочу приносить тебе личное счастье и творческую удачу. Быть твоим счастливым талисманом.

— Что же тебе мешает?

— Не знаю, Анечка. Вернее, знаю, догадываюсь. Но, боюсь, что эту свалку, эту авгиеву конюшню в себе мне не вычистить до конца дней. К сожалению, я не Геракл...

— Ты старайся, а я тебе помогу.

— Так ты меня не бросишь? Какая же ты умница! Ты прости меня, ладно? Я ведь и правда жить без тебя совсем не могу. Совсем. Я без тебя превращаюсь в простейшее животное с набором элементарных жизненных потребностей. Я только с тобой расту, эволюционирую, избавляюсь от хвоста и шерсти, начинаю ходить на задних конечностях, обретаю речь.

— Так кто же я для тебя?

— Ты? Ты — все: земля и небо, вода и воздух, гром и молния, счастье и беда, любовь и ненависть. Все крайности, сумасбродства, оттенки, переходы, лабиринты, прямые пути и окольные тропки, радости и печали. Ты мысли, сердце, почки, желудок, душа, если она есть.

— Ты сомневаешься?

— Это рудимент материалистического воспитания.

— Я не могу взять на себя такую ответственность за тебя. Я не Бог.

— Ты больше. Ты нужнее. Ты любимее. Ты — это я.

— Я о тебе такого сказать не могу. Идолопоклонства не понимаю, мне оно чуждо.

— Я об этом и не прошу. Ты только будь со мной.

— Я очень устала, Илюша...

— Родная моя! Возьми мою жизнь, кровь, сердце — все, что хочешь.

— А что же тебе останется?

— Любовь моя к тебе останется.

— Обними меня... Крепче... Крепче... Ой, ну не так же, дурак! И поцелуй... Вот здесь... И здесь...

17

Он лежал рядом с уснувшей женой. Отлетевшая в космос душа еще не вся вернулась в тело. Перед открытыми глазами проплывали картинки такой уже большой жизни. Чему он посвятил эти сорок с хвостиком лет, половину из которых рядом с ним живет его Анечка? Непродуктивному чему-то. Себялюбию, в основном. Попыткам доказать себе и окружающим, что он что-то значит. Анне доказать. А уж ей-то ничегошеньки доказывать как раз и не надо было. Ее надо было просто любить и жалеть. Внутри нее живет милая, добрая, не требующая многого женщина. Люби ее, доставляй ей радость, приноси незабудки, не забывай говорить хорошие слова, улыбаться, гладить по голове, замечай ее обновки, води гулять. Так мало нужно человеку, так мало! И как трудно при этом не думать об отдаче, о себе. Дари себя бескорыстно, по искреннему порыву, по сознательной воле. Не думай о вознаграждении. Не будь пошлым. Не поминай лихом. Прощай заблуждения и ошибки.

Илья Владимирович клялся и божился, что с проклятым прошлым покончено. Он просто не будет о нем думать, копаться в нем, возвращаться туда, где все уже истоптано, захватано и настоящих улик, объясняющих суть происшедшего, не осталось. Не будет напиваться. Займется спортом и повышением своего культурного уровня. Больше внимания начнет уделять детям. Хотя какое там внимание — детки как-то незаметно выросли, пока он разбирался с собой и с Аней. Ничего! Отцовское внимание никому еще не повредило, забота отцовская... С этими мыслями он заснул и увидел очередной сон...

Это был незнакомый ему город, в котором неожиданными фрагментами возникали хорошо известные детали. Набережная на крутом обрыве над берегом моря. Туман. Мокрый асфальт. Расплывчатые матовые шары фонарей. Улица изгибалась, как больная змея, куда-то вела его, тянула, влекла. Он долго шел, словно наощупь находя дорогу. Зрело ощущение беспокойства. Впереди возникли купы деревьев. С листьев обрывались тяжелые капли. За густой сеткой ветвей возникло лиловое пятно окна, единственного освещенного во всей темной громаде дома. Он обрадовался, потому что показалось — это его дом, там его ждут. Он бросился бежать на этот свет, но пятно не приближалось, а наоборот, то исчезало, то появлялось вновь. Сердце колотилось, дыхание стало тяжелым и прерывистым. Когда силы уже почти оставили его, он понял, что бегает вокруг дома и остановился. Это было девятиэтажное кирпичное строение с закопченными, как после пожара, черными стенами. Он пальцем поскреб бархатистый слой сажи. Его поразило, что нет двери, входа. Окна первого этажа начинались высоко, а пожарная лестница — где-то на уровне второго. Но он должен был попасть к себе! И он полез на дерево, скользя по мокрой, сильно пахнувшей сыростью коре, царапая ладони и колени. Он лез все выше. Ветви становились все тоньше, опасно прогибались под ногами. Наверху дул ветер, ствол раскачивался, но зато видна стала комната, окно которой горело в ночи. В ней висела под потолком красивая люстра, освещая накрытый стол, за которым сидели четверо: две женщины и двое мужчин. Одна пара о чем-то разговаривала, женщина, манерная блондинка, смеялась, закидывая голову, а ее кавалер горделиво оглядывался по сторонам, хотя на него никто внимания не обращал. Вторая пара сидела спинами к окну, близко сдвинув головы друг к другу. Мужчина обнимал женщину за плечи. С дерева показалось, что эта женщина — Анна. Время от времени она медленно поворачивала голову к окну, словно пытаясь что-то за ним увидеть, но ее лицо оставалось в тени широкой мужской фигуры. Илье Владимировичу мучительно сильно хотелось узнать — Анна это или не она. Ветер дул все сильнее, верхушка дерева раскачивалась, как мачта корабля во время шторма. Вдруг женщина (Анна?) поднялась и вплотную подошла к окну. Илья понял, что она видит его, потому что она поманила его рукой. А он, так и не разглядев ее лица, сорвался и медленно, как тополиный лист, полетел к земле, отчетливо наблюдая туманное небо сквозь кружевную сетку ветвей...

18

Вот так, Жужа. Мы с тобой толком и не поговорили, а дело движется к финалу. Ты то на стеклянном берегу, то копаешь и жрешь белую глину, то рыщешь в поисках ржаной соломы. Хорошо, что хоть вчера мне удалось застать тебя. Помнишь, как я чуть не упал в обморок, когда узнал, где ты живешь? В том самом дворе, где провела детство и юность Анна, где стоял в подворотне, поджидая ее и сгрызая до мяса ногти Илья, где она играла в свои развратные прятки. Теперь мне это уже не кажется мистикой. Все предопределено. И то, что ты мне вчера рассказала, тоже нормально с точки зрения нереальной очевидности. Ты говорила:

— Так, только не падай. Знаешь, где я сейчас работаю? На Сенаторской, делаю там Дисней-лэнд в русском стиле. Сети рыбацкие, золотые рыбки, чудо-мозаики, волшебные деревья, заколдованный бассейн, зверинец с трепетными ланями и так далее. И вот повадился меня навещать ворон. Да не простой, а какой-то сине-зеленый. Сядет на землю, голову на бок склонит и смотрит. Отскочит на пару шагов и опять смотрит. Я подошла туда, где он сидел, и нашла траву, какой в этих местах сроду не было и быть не могло. Откуда она взялась? Не знаю. Выкопала ее, дома в горшок посадила, буду изучать. На следующий день — та же история. Ворон опять мне траву невиданную показал. Представляешь? Я там все исходила, истоптала каждый клочок земли, а он меня носом тычет — вот, вот, вот и вот. Не просто все это. И ворон не простой.

— Жужа, милая и даже где-то уже родная! Да ведь то мой Илья Владимирович, из книжки! Ведь это он себя в снах своих нечеловеческих вороном чувствовал. Как раз таким, как ты описываешь. Выходит, материализовался зачем-то. Зачем, как ты думаешь?

— Это-то проще всего. Это не ворон материализовался, а твой Илья Владимирович. Ворон всегда был и душу в себе человеческую носил, но поместить ее некуда ему было. А тут ты подоспел. Теперь ворон избавился от чужих страданий и начал выполнять свою вещую миссию...

— Замечательно, Жужа. Одна незадача. Твое указание внедриться в повествование ни к чему не привело. Попытался я было разок вступить в прямой контакт с Ильей Владимировичем, так бедняга чуть не свихнулся. Он послал меня подальше, понимаешь? Да и я чувствовал себя неловко. У меня вообще сложилось впечатление, что ты это сделала специально, чтобы развалить произведение.

— Чепуху говоришь, мужик. Я ведь не сама это придумала — мне об этом травы нашептали. Так природа захотела.

— Нет, все не так. Причина мне понятна. Доктор всегда ставит пациенту диагноз того заболевания, которым болеет сам. У тебя комплекс творческой реализации, как и у меня. Ты это очень точно усекла. Но это моя проблема. А тебе понадобилось подключить меня к своей и посмотреть, что получится. Я знаю этот ход. Энергия чужих мучений и страданий для некоторых очень сильная подпитка. Им мало собственных. Это не вампирство в чистом виде. Но что-то в этом роде. Помнишь выражение: «Есть люди, которые чувствуют себя очень плохо, когда другому хорошо»? Мне кажется, ты из этой породы. Причем действуешь не сознательно, а инстинктивно. Ты черпаешь силы из окружающей тебя мути. Ты притягиваешь эту муть, генерируешь ее.

— Беда мне с тобой, — зло сказала Жужа. — Умным прикидываешься. Да если бы я захотела, твое повествование давно бы уже стало облаком, древесными листьями, муравьиной кучей. Я же этого не сделала. Ну стирала несколько раз куски текста. Так исключительно ради тренировки твоей памяти и воспитания терпения. Работать надо! Работать, а не умствовать. И природу слушать. А будешь наезжать на меня, я тебе яйца оторву!

— Может быть, Жужа, ты не знаешь, но мне тоже не стоит большого труда сжечь твои камыши. Поведу вот так рукой, они и загорятся. Я уже могу…

— Замолчи немедленно! — стукнула ведьма по столу дубовым кулаком. — Не смей даже говорить таких слов! Ты — пустота. Я когда танцую с тобой, обнимаю пустое место. Мне страшно за тебя…

— Не верь тому, что говоришь. Не верь тому, что чувствуешь. Я просто учусь ходить голым. Открытым. Распахнутым. Ты вот вся вывернута наизнанку, а ощущение такое, словно передо мной огромная куча лохмотьев.

— Да замолчишь ты наконец! — закричала Жужа страшным голосом и зарыдала, упав лицом на грязный стол своей кухни. — Никто меня не понимает… Никто меня не слышит… Никто… Никто…

19

Человек с зачесанными назад длинными пегими волосами, крючковатым носом и пронзительными черными глазками-пуговками, облаченный в пепельный балахон-альбинос из грубого полотна, включил принтер, и пока тот выбрасывал листочки с текстом, от руки написал письмо:

«Дорогой Михаил Сергеевич! Наша с вами итоговая пьянка произвела на меня большое впечатление. Я понял, что психотерапевт со стажем — это просто мудрый старый еврей, измученный жизненными передрягами как собственными, так и навешанными на него клиентами. Вы, конечно, никакой не лекарь, как я не писатель, но и не шарлатан, как и я не целиком сумасшедший. Вы слушатель чужих историй, а я — всего лишь побитый в бою за любовь Ворон, прокаркавший вам свою. Осталось всего ничего. Я уже не нуждаюсь в вас, потому что понял, наконец, как мне кажется, тайну женской сущности. А, может, ни хрена и не понял, но это уже и неважно. Вот вам еще одно, последнее сказанье, и летопись окончится моя.

...Она появилась из тумана — неотчетливый силуэт. Шла, словно плыла по воздуху. По мере приближения стали обращать на себя внимание детали. Какая-то только на саму себя похожая одежда — мятые серые штаны, черные кроссовки с незавязанными зелеными шнурками, фенечки на шее. Руки она держала раскинутыми, а поскольку сверху на плечи у нее было накинуто некое подобие пончо, то она напоминала птицу с синими крыльями и странной заплетающейся походкой. Расстояние между нами сокращалось, и с нее стала исчезать одежда, пока она не осталась совсем нагой. Я отчетливо увидел двадцатилетнее существо, все состоявшее из таких мягких, продолговатых округлостей — продолговатое лицо, загадочные круглые глаза, бархатистые дужки бровей, нос изящной картофелинкой, пухлые губы, чуть покатые узкие плечи, груди-дыньки, плавные бедра, длинные, стройные, гладкие, но не подиумные вовсе ноги, которые и сотворяли эту невероятную походку. Поразительным показалось полное отсутствие наружных половых органов — так, нечто гладкое, безволосое, как плечо или коленка. Вероятно, ЭТО ей не требовалось. Она заговорила о чем-то, не раскрывая рта, и я услышал. Я услышал ее свободный от канонов и штампов ум, точную, вкусную речь. Я услышал и понял, что она чуткая, цельная, а главное — понимает происходящее так, словно сама его сотворила. Странная гармония сочетания очень разных вещей. Юная и взрослая. Чувственная и холодная. Очень уверенная в себе и нуждающаяся в поддержке. В курсе всяких модных веяний и абсолютно равнодушная к тому, во что одета. Я бы назвал ее нелепой, но она не нелепая. Она — ТАКАЯ. Ей, кажется, не нужно ничего, кроме понимания, и даже не понимания, а духовной близости, и даже не близости, а... Черт его знает, что ей нужно. Она, в принципе, самодостаточна, ей не нужен даже Бог — она сама творец некой сущности, которой я пока не могу найти название. Или не хочу...

Информацию она впитывает из воздуха. От нее исходит бумажная музыка и запах детских апельсинов. Выглядит все это наивно, дилетантски, но почему-то неосознанно волнует и вызывает вибрацию отклика. Она вошла в меня, и я ощутил в себе... Что же я в себе ощутил? Радость? Скорее, ее возможность. Великодушие? Похоже. Новую внутреннюю силу? Наверное. Любовь? Пожалуй, такое чувство могла вызывать у мужчин в свои 18-19 лет моя Аня. Это даже не любовь, а стихийная вера в нечто истинно женское, инстинктивное узнавание, что-то такое одновременно мужское и отцовское — брать, заботиться, учить, отдавать, наслаждаться, переживать… И почему-то полное отсутствие тревоги, хотя следовало бы.

Мне показалось, что она девочка не для переспать, а для сильных чувств, освоения большого любовного и духовного пространства. Велик был соблазн пропитаться ею, слиться с нею, оставить в себе навсегда. Но я уже не тот, что был вчера, я знаю — на то они и соблазны, чтобы сбивать ориентиры и прицел. Кто для кого: любовь для человека, или человек для любви? Мужчина для женщины, или женщина для мужчины? Она любит, потому что живет, или она живет, потому что любит?

Юное существо прошло насквозь, оставив зияние пустоты. Оно сделала это без умысла — какой умысел у бамбукового ростка, пронзающего сердце распятого на земле? Встреча не привела к летальному любовному исходу. Во рту остался быстро тающий вкус. И в сердце остался вкус, горький. И ничего не произошло, кроме того, что произошло. И ничего не осталось, кроме того, что осталось. И ничего не стало более понятным, чем было до этого.

Я сказал зияние пустоты? Да, но это не чужая, не откуда-то со стороны взявшаяся — это моя личная пустота, пронизанная невидимой бешеной энергией вакуума и туго набитая оглушительно кричащей немотой. Чтобы там, внутри моего «Я», стало окончательно, скальпельно чисто, мне пришлось задушить продолговатую пришелицу с больной походкой. Я делал это медленно, глядя ей в глаза, а она плакала и говорила, что с ней всегда так: только покажется, что счастье возможно, что близость возможна, что понимание возможно, как все это бежит прочь, убивая. Еще она говорила, что сильнее любви нелюбовь, то есть нечто такое, что значительно больше любви в ее обыденном, человеческом представлении. Почему, спрашивала она, когда глаза ее уже закатывались, а голос был почти не слышен, мужчину, к которому испытываешь доверие, почти неизбежно обнаруживаешь утром в своей постели?..

Она набросала в моей душе там и сям темные пятна самонадеянного света и трудно соскабливаемые музыкальные фразы. Теперь во мне порядок. Истинный порядок подлинного, первобытного хаоса. Вы вправе спросить, а что же любовь, с которой я прежде так носился? Не знаю, доктор, не знаю… Странствующий рыцарь Ун дер Вуд тайну Вечной Женственности уже еще не разгадал. Может быть, любовь есть смерть?..

Ну что ж, прощайте. Поскольку почта перманентно бастует, метро закрыто, в такси не содют, придется данный отчет с сопроводительным письмом доставить вам лично. Единственная просьба — прочесть его в мое отсутствие. А утром я, наконец, сожгу донельзя надоевшую мне оболочку Ильи Владимировича, расправлю стальные сине-зеленые крылья и отправлюсь показывать Жуже правильные травы. Даже ведьмам, как выяснилось, нужен поводырь...»

20

Не перечитывая, человек сложил написанное в конверт и заклеил его. Потом переоделся в спортивный костюм, открыл окно, подышал сырым воздухом. Вернулся к столу, взял рукопись и сунул ее в черный полиэтиленовый пакет. Достал из ящика выкидной нож с тяжелой костяной рукояткой, несколько раз проверил работу пружины. Она с легким свистом выбрасывала синее, отполированное широкое лезвие с желобком для стока крови. Положил нож в карман куртки, проверил, хорошо ли заперта дверь, погасил свет и выпрыгнул со второго этажа на мягкую траву газона. Пройдя квартал, взял с автостоянки машину и поехал на Гусиную улицу.

Он медленно, на второй передаче, катил по ночному городу. Светофоры, разумеется, не горели, уличные фонари — тоже. Зато шпалерами стояли вдоль дороги гаишники и проститутки — все вымогали за свои услуги деньги у проезжавших. Голубые, синие и фиолетовые трахались прямо на проезжей части. Единственным светлым пятном в этом беспросветном мире тьмы и пороков был висевший в небе и освещенный прожектором дирижабль в виде огромного фаллоса. На его боку горела люминесцентная надпись: «Хочешь быть счастливым — будь свободным! Хочешь быть свободным — ебись!» Это пропагандировало свои идеи Общество раскрепощения сексуальной энергии. Эх, мне бы ваши заботы, подумал человек, прихлебывая из стальной фляжки коньяк «Хеннесси».

Особняк на Гусиной был также погружен в темноту, только на втором этаже в одном из окон горел слабый свет. Человек собрался постучать в толстую железную дверь, но от прикосновения она мягко отошла на хорошо смазанных петлях, и он вошел в прихожую. Подождал, пока глаза привыкнут к темноте, и медленно пошел к лестнице, ведущей на второй этаж. Ноги в рибоковских кроссовках ступали бесшумно. Он знал одну скрипучую ступеньку и своевременно перешагнул через нее. На площадке второго этажа увидел открытую дверь в кабинет врача, а в кабинете...

21

В кабинете на столе горели в подсвечнике три свечи, отражаясь в боках бутылки белого «Мартини» и двух хрустальных бокалов. На мягком кожаном диване, на котором человек обычно располагался, приходя на прием, теперь сидел Михаил Сергеевич Горбачев, урожденный Рабинович. Он держал в руках руки Анны Сергеевны Умцовой, от которой человек с ножом в кармане слышал много невероятных историй, потому что она была его женой от первого брака и единственной ценительницей его непечатного творчества. Она никогда ни в чем не отказывала мужу, когда он просил ее рассказать, показать и сделать.

Как, впрочем, и многим другим, кто просил ее о том же.

И даже тем, кто никогда ни о чем ее не просил, она тоже умудрялась рассказывать, показывать и делать то, в чем была большая мастерица.

22

Доктор и его посетительница смотрели друг на друга с любовью и нежностью. У них были физиономии двух счастливых старых дураков...

3 июня 1997 г. — 30 июля 1998 г. — 25 мая 1999 г. — 2 октября 1999 г.,

г. Владивосток

Speaking In Tongues Лавка Языков

Арсений Ратманов

ОТКРЫТАЯ ДВЕРЬ

Событие «Кризис»

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

Событие «Встреча»

1

2

3

4

5

6

7

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

Событие «Сериал»

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

13

14

15

16

17

18

19

Speaking In Tongues
Лавка Языков