Speaking In Tongues
Лавка Языков

Ксения Рагозина

Перевод, незаконченный и неудачный...

1910-ым годом подписан единственный перевод Осипа Мандельштама из Стефана Малларме. Мандельштам-переводчик -- сочетание уху непривычное, и правильно, он сам таковым себя не считал: зная в совершенстве немецкий, французский, выучив позднее грузинский, занимаясь армянским и не забросив старофранцузского с итальянским, переводил мало и чаще по необходимости, а юношеских работ, кроме этой, у него вовсе нет. Тем интереснее сохранившийся перевод. Мандельштам берется за (ни много -- ни мало) знаменитое стихотворение «Brise Marine»:

La chair est triste, hйlas! et j'ai lu tous les livres.

Fuir! la-bas fuir! Je sens que des oiseaux sont ivres

D'etre parmi l'йcume inconnue et les cieux!

Rien, ni les vieux jardins reflйtйs par les yeux

Ne retiendra ce coeur qui dans la mer se trempe.

O nuits! ni la clartй deserte de ma lampe

Sur le vide papier que la blancheur dйfend

Et ni la jeune femme allaitant son enfant.

Je partirai! Steamer balanзant ta mвture,

Leve l'ancre pour une exotique nature!

Un Ennui, dйsolй par les cruels espoirs,

Croit encore a l'adieu supreme des mouchoirs!

Et, peut-etre, les mвts, invitant les orage

Sont-ils de ceux qu'un vent penche sur les noufrages

Perdus, sans mвts, sans mвts, ni fertiles оlots...

Mais, ф mon coeur, entends le chant des matelots! ^*⁽¹⁾

Случайно ли обращение Мандельштама к поэзии Малларме? За случайность тот факт, что Мандельштам ограничивается одним, к тому же незаконченным переводом -- и более никогда творчества этого поэта не касается. За случайность -- и возраст переводчика, ему девятнадцать, сама поэзия его пока несет печать эклектики.

Из воспоминаний Н.Я.Мандельштам можно также заключить, что восемь строк и «пропущенная» строка перевода из Малларме -- всего лишь один из многих ученических опытов начинающего поэта, примеряющегося то к одному, то к другому автору без особой системы и цели: «В юности он как-то пробовал переводить Малларме -- ему посоветовал Анненский: учитесь на переводах. Но ничего из этого не вышло и О.М. убеждал меня, что Малларме просто шутник. И еще - Гумилев и Георгий Иванов будто дразнили его такой строчкой: и молодая мать - кормящая сосна, то есть со сна.»⁽²⁾

В переводе Мандельштама, конечно, никакой «сосны» нет:

La chair est triste, hйlas...

Плоть опечалена и книги надоели...

Бежать... Я чувствую, как птицы опьянели

От новизны небес и вспененной воды,

Нет - ни в глазах моих старинные сады

Не остановят сердца, пляшущего, доле⁽³⁾;

Ни с лампою в пустынном ореоле

На неисправленных и девственных листах

Ни молодая мать с ребенком на руках.

...............................................................................

1910⁽⁴⁾

В переводе также нет образа кормящей матери, есть молодая мать с ребенком на руках. Составители Собрания Сочинений в YMСA-PRESS⁽⁵⁾, мне кажется, совершенно справедливо заключили, что неудачная строка, которой мучили Мандельштама Гумилев с Ивановым -- из первого перевода стихотворения и соответствует «Et ni la jeune femme allaitant son enfant». «Со сна» могло рифмовать со словом «белизна» (ni la vide papier que la blancheur dйfend).

Существование первого, не сохранившегося, перевода представляется более чем вероятным: Мандельштам переводил одно и то же стихотворение Малларме по крайней мере, дважды, и это, учитывая его характер, вряд ли случайно.

Оставим в стороне эпитет «шутник», которым, якобы, наделил Мандельштам французского символиста, он -- не оценка творчества, а лишь еще один штрих к травестированной жизни самого Осипа Эмильевича тех лет; конечно «все смешно», но в Дневнике от 18.8.1910 года С.Каблуков пишет: «Я вполне соглашаюсь с некоторыми его (Мандельштама -- К.Р.) суждениями об Анненском и Малларме, как о великих поэтах»".⁽⁶⁾

Два имени, Анненского и Малларме, поэтов в русской и французской литературах возникающих на том формальном изломе, когда «последовательное обновление стиха не удалось», когда «приходится творчески коверкать, выразительно ломать его готовые, многократно использованные формы»⁽⁷⁾, как делает Анненский, по мнению Вейдле (кстати, университетского товарища Мандельштама), или, как в случае Малларме -- необходимо «вести поиск синтетического золота» -- «музыки смыслов и звуков».⁽⁸⁾

Алхимия привела Малларме к уравновешиванию подчас самостоятельных метафор -- от метафоры-слова до метафоры, которой нередко является целое стихотворение. Стихотворение, дробящееся как мозаика, готово буквально на глазах распасться, как всякое искусственное соединение, как всякая химера: на идеи, метафоры, строфы, строки или слова. Вероятно, Мандельштама могли привлекать опыты Малларме. И если держать их в уме, листая книгу «Камень», первый сборник Мандельштама, след Малларме не заметить там будет трудно.

Смысл почти каждого первого стихотворения «Камня» не изменится от вольной перестановки строф, даже игра в полиндромоны с некоторыми стихами этой книги мне показалась бы вполне законной.

Так, перевернув, не изменить сонета «Паденье -- неизменный спутник страха», не испортить восхитительного всей пронзительностью вложенного содержания стихотворения «Образ твой мучительный и зыбкий...», в котором редкое по красоте наложение метафор во второй строфе, казалось бы, должно скрепить поэтический текст, чему формальная виртуозность обыкновенно и служит.

Но дело как раз в том, что Мандельштам сдвигает метафоры, а не выстраивает одной, общей. Свобода, с которой он выбирает для этого слова, -- это поэзия-poico-Творение⁽⁹⁾, и обратно. Он свободен, он берет слова, точно в первый раз. Его метафоры - это впервые даваемое описание предметов и смыслов, необходимость назвать мир. И он делает это абсолютно бесстрашно, походя оправдывая и мой кощунственный опыт «обратного чтения», раз уж тот подвел меня как к конечному -- к образу «мучительному и зыбкому», и «осязаемому в тумане». И одновременно к осязанию мира-химеры.

Он сам, но позднее, напишет в статье «Слово и культура», что «живое слово не обозначает предметы, а свободно выбирает, как бы для жилья, ту или иную предметную значимость, вещность, милое тело. И вокруг вещи слово блуждает свободно, как душа вокруг брошенного, но не забытого тела»⁽¹⁰⁾. «Брошенного, но не забытого», в духе припоминаний Платона, «родителя» метафоры... Или я ошибаюсь, и в «Камне» Мандельштама иной опыт выстраивания мира поэзии. «Рудиментом символистской двусмысленности» называет это эхо Вл. Ходасевич в рецензии на «Tristia»⁽¹¹⁾, а В. Жирмунский, может быть и зная о рецензии Ходасевича, отмечает у Мандельштама «фантастические сочетания разнороднейших художественных представлений»⁽¹²⁾.

Не трудно вслед за мэтрами заметить, что каждое отдельное такое «представление» сконцентрированно, как правило, в отдельной строфе. Литературоведы не раз отмечали автономность строфы у раннего (и от себя замечу, что не только у раннего) Мандельштама⁽¹³⁾.

Сдается мне, что обычно непогрешимый в своих оценках Вл. Ходасевич, здесь, в случае Мандельштама, судил слишком строго. Символизм со всем сложным комплексом его двусмысленностей, несомненно повлиял на Мандельштама, не мог не повлиять, о чем блестяще писали, вступая в диалог, Гаспаров и Аверинцев⁽¹⁴⁾, и, значит, слава Богу, можно, согласившись с ними, здесь уже этого комплекса не касаться. Но внешний прием, которым пользуется Мандельштам, -- отнюдь не «рудимент» и «двусмысленности» лишен определенно.

Оставим философию, меня интересует сейчас только формальная сторона. Двусмысленность -- это разве не создание второго смысла? Второй смысл, «иную» реальность, или ее открытие, в поэтических текстах обыкновенно выдает постоянная образная парадигма, постоянная смысловая парадигма, слова-концепты, которые, собственно, и структурируют поэтический текст. Тогда слово имеет устойчивое символическое наполнение. Нетрудно заметить, что слова, переходящие у Мандельштама из одного стихотворения в другое, такового наполнения не получают. Причем - никогда.

Теперь прочтем предыдущий абзац в обратном порядке, фраза за фразой, и сделаем вывод: здесь нет двусмысленности.

Самостоятельность метафоры Мандельштама, претворенная в самостоятельность мандельштамовой строфы, нужна ему для иных, чем, например, у Малларме, целей. Не раз (и не два) говорилось о научности и математичности великого французского символиста, «поэзия в чистом виде» которого действительно требовала создания особой знаковой системы, способной заменить понятия и вещи, что, кстати, уже роднит такую поэзию и науку.

Цель конструкций (а почему бы и нет?!) Мандельштама видится в ином -- и обратном -- уйти от привычного знака, дабы достичь самой вещи, самого понятия. И приведенная выше цитата из его статьи «Слово и культура» -- как раз об этом. И не в этом ли одно из назначений вообще искусства (по Мандельштаму)? Если знак в основе и у Мандельштама, и у Малларме, то вектор движения -- разный: от знака (в случае Мандельштама), и к знаку (в случае Малларме), хотя линия - внешне - одна.

Сдается мне, что Малларме был непереводим для него -- принципиально, при всем обманном внешнем сходстве построения стиха этих двух поэтов. Потому и «не дотянул» Мандельштам свой перевод.

Но вот, что любопытно: работа Мандельштама «La chair...», если забыть, что она -- перевод, может прочитываться, как стихотворение-прощание не со многими, но с некоторыми, не символами, но привычками, современной Мандельштаму поэзии. И смысловое ударение стоит у него, по-моему, не на «hйlas»⁽¹⁵⁾ , как у Малларме, а на слове «бежать», ограниченном, и значит -- выделенном, отточиями.

Не случайно, думаю, С. П. Каблуков, все-таки секретарь петербургского религиозно-философского общества, подклеивает листок с «переводом» из Малларме к сборнику «Камень». Он делает это, вероятно, не по формальному признаку.

Хотя, может быть, он просто решил не терять вполне законченное стихотворение приятеля.

Кто их теперь разберет...

Плоть печальна, увы! и все книги мной прочтены.

Бежать! Прочь бежать! Я чувствую, что птицы пьяны

Существованием между неизведанным морем и небесами!

Ничто, ни старые сады, отраженные в глазах,

Не удержат это сердце, захлестнутое морем,

-- О ночи! -- ни уединенный свет моей лампы

на пустой странице запретной белизны,

Ни молодая женшина, кормящая грудью ребенка.

Я уеду! Пароход, взвешивая твою готовность [зрелость],

Поднимает якорь ради экзотической природы!

Скука, терзаемая жестокими надеждами,

Еще верит в последнее прощай платков!

И, может быть, мачты, что приглашают бури,

Сами под ветром склоняются над обломками кораблей,

Погибших, без мачт, без мачт, вдали от плодородных островов...

Но, о мое сердце, услышь песню моряков!

2. Н.Я.Мандельштам. Вторая книга, Париж, 1972. С.258.

3. Не эта ли строка аукнется в 1921 году переводом «Ночного хоровода» Кара Дарвиша? Ср.

4. Цит. по: Осип Мандельштам. Собрание сочинений. YMKA-PRESS. Paris, 1981. Т.4-дополнительный, С.37.

5. Издание осуществлялось под редакцией Г.Струве, Н.Струве, Б.Филлиппова.

6. Осип Мандельштам. op.cit., C.177.

7. В.Вейдле. Умирание искусства. Санкт-Петербург, 1996, С.61.

8. В.Вейдле, op.cit., C.67.

9. В Септуагинте: «В начале сотворил Бог...» (Бытие.1.1) используется греческий глагол poico , то есть Бог-творец есть Бог-поэт, поэзия - основание Бытия, а творение есть поэзия в первичном значении.

10. Осип Мандельштам. Избранное. Москва. СП Интерпринт, 1991. Т.II. С.125.

11. Дни. 1922. 12 ноября. Подпись: В.Х.

12. В.М.Жирмунский. Вопросы теории литературы. Л., «Academia», 1928, C.332.

13. См., например: С.Бобров, Печать и революция. 1923. кн.4; или полностью посв. строфике Мандельштама главы 2-4 в работе Б.Бухштаба «Поэзия Мандельштама», Вопросы литературы №1, 1989, С.123-148.

14. С.С.Аверинцев, Судьба и весть Осипа Мандельштама. В книге: О.Мандельштам. Сочинения в 2 тт. Москва. Худ. лит., 1990. т.1. М.Л.Гаспаров. Поэт и культура (три поэтики Осипа Мандельштама). В книге: Избранные статьи. Новое литературное обозрение. Москва. 1995.

15. «увы» (франц.)

Speaking In Tongues Лавка Языков

Ксения Рагозина

Перевод, незаконченный и неудачный...

Speaking In Tongues
Лавка Языков