Speaking In Tongues
Лавка Языков

Павел Северин

ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР НА МАРШЕ,

ИЛИ

КУЛЬТУРА КАК ВЛАСТЬ

Очерк 1
Вопросы вечные: «где мы?», «кто мы?», «куда мы идем?»

Если представителям гуманитарной -- в самом широком смысле -- среды сегодня задать вопрос, какая из созданных литературой ХХ в. антиутопий точнее всего сумела спрогнозировать вектор реальных и пугающих изменений в западной цивилизации, то, скорее всего, мнение склонится к «Игре в бисер» Германа Гессе. Когда эта книга появилась, отечественный читатель был больше поглощен проблемами социально-политического противостояния. «Игра в бисер» вряд ли тогда могла быть воспринята одной из самых принципиальных и жестких антиутопий: реагировали на стилистическую ее необычность, на своеобразный эстетизм в описании времяпрепровождения и нравов лучших умов общества -- художников и ученых в грядущем. И никто не мог предположить, что интуиции Гессе проникали в сравнительно недалекое будущее: «мир журналистики» как реальной, «настоящей» жизни противопоставляется резервации Касталии, куда загнана созидательно активная -- научно и художественно -- часть гуманитариев. Обескровленная своим периферийным положением, она, вымирая, оказывается способной там лишь на бесплодие игры с музейными раритетами смыслов и ценностей, -- все это удивительно напоминает положение дел в культуре рубежа тысячелетий.

Очень немногие из тех, кто отдал всю свою жизнь производству ценностей в рамках гуманитарной традиции, готовы -- интеллектуально, психологически, эмоционально -- признать выморочные ландшафты антиутопии Гессе реальностью. Особенно в России, где интеллигенция приложила немало сил для того, чтобы войти в мировое сообщество и им созданное культурно-информационное поле. Но после осуществления перестройки -- как оказалось, не только политической -- именно она, более, чем какой-либо иной социальный слой, приняла на себя основной удар в связи с изменением стратификиции общества и ее роли в нем. Превращение мира идей, символов, знаков, культурных ценностей в орудия власти над людьми, средства манипуляций ими в Росии свершилось практически за 5-7 лет (в развитых странах Запада этот процесс, начавшись раньше, растянулся на 20-25 лет). По этой причине изменения в культурной среде нашей страны очень заметны, ибо они подобны хирургическому вмешательству в целесообразность, исход и итог судеб живых людей без наркоза длительности.

Назвать новый мир, возникащий на наших глазах, «релятивным» -- по-сути, ничего не определить: ведь для каждого человека все равно останутся первичными вполне воспринимаемые органами чувств его богатство, многообразие и «вещная» осязаемость, разворачиваемые перед сознанием по мере течения жизни. Так что же тогда обозначается этим -- все более ходовым -- понятием в многообразии современной культуры?

С релятивностью, прежде всего, связывают способность управлять жизнью людей и регламентировать ее посредством «общественного мнения», наиболее важные аспекты которого создаются так называемыми «культовыми фигурами» (еще недавно их именовали «властитетями дум»), и средствами массовой информации (в дальшейшем -- СМИ). Оно формируется отнюдь не на основаниях реального опыта, реального положения дел -- политических, экономических, правовых, национальных, религиозно-конфессиональных, нравственных, др. -- в обществе. Но эти и многие другие -- вполне достоверные -- компоненты «объективной действительности» обретают релятивность посредством их образов, концепций, знаков и символов, циркулирующих в культуре, при обмене мнениями, суждениями, при формировании точки зрения на события приватной и общественной жизни. Не менее важнымыми оказываются и материально-технические средства, при помощи которых эта циркуляция осуществляется -- печатный текст, звуковая среда, изображение -- реальное (на плоскости картины или киноэкрана) или электронное.

Эти процессы протекают в культуре, и потому должен был появиться спектр научных дисциплин, их изучающих. Наука нашей страны откликнулась на этот запрос времени традиционно -- в медленном темпе и не вполне по существу. Ставшая столь популярной в России культурология так и не рискнула выйти за границы сугубо гуманитарного подхода (они задаются видением предмета исследования как статичного, в исследованиях приводимого к знаменателю гомогенной структуры), явно не выдерживающие натиска культурной практики. Гуманитарные же дисциплины нового поколения, массировано заявившие о себе в 80-е гг. -- когнитология, коммуникология, медиология и информология (не путать с теоретико-информационным подходом) -- нацелены на изучение динамичных, по своей природе изменяющихся предметов, закономерно полагая гетерогенность их оснований. И поскольку реальность, изучаемая коммуникологией, когнитологией, etc. сочетает в себе зачастую разнородные «вещи» (например, процессы, протекающие в сознании и современные технические средства передачи информации; восприятие облика человека и экономические основания шоу-бизнеса; воздействие принципов порождения текстов в периодике на политическую ситуацию в стране; и т.п.), -- то и сами эти дисциплины возникли «на стыках» -- на рубежах гуманитарной науки с циклами естественных, социальных и точных наук.

В ракурсе поднимаемого вопроса об особенностях сдвигов, происшедших в культуре Запада последней четверти нашего столетия, очень важными оказываются разработки французского исследователя, основоположника медиологии Режи Дебре. Медиология изучает преобразование концепций, знаков, образов, символов, имеющих хождение в культуре в своего рода энергии, позволяющие управлять обществом. Эти продукты сознательной деятельности людей претерпевают -- если угодно -- «метаморфоз» в зависимости от того, какими техническими средствами они передаются от человека к человеку. Медиологические представления о процессах, протекающих в современной культуре, создают почти невообразимую картину: в результате синтеза психо-физиологических и рациональных предпосылок самого продуцирования мысли, суждения о чем-либо в сознании человека, возникает «нечто», транцендируемое вовне -- в культуру -- в виде «идеи», которое, благодаря техническим средствам воплощения и передачи обретает материальную форму (текста, звука или изображения), преобразующуюся при повторном «пропускании» ее через сознание потребителей, в энергии, способные двигать цивилизацией и изменять ее социальный облик. Всё это вместе и составляет предмет медиологии. Если воспользоваться аналогией нейрофизиологического плана, то идея выполняет роль трансмиттера (биологически активного вещества -- медиатора, посредника, участвующего в передаче возбуждения с нервного окончания на рабочие органы тела (мышцы, железы и т.п.). Ясно, что в зависимости от трансмиттера «тело культуры» будет работать и в соответствующем режиме, и в соответствующем направлении... Дебре полагает, что в обществе всегда существовала связь между миром идей, знаков, символов и человеческой деятельностью в материальной, политической и экономической сферах. Но «идеи» бываю разные -- «просто» научные и такие, которые, связаны с жизнью каждого человека и общества в целом -- типа христианства или марксизма. Когда же последователи-практики начинают внедрение аксиом общезначимости в сознание миллионов людей, то идеи второго типа обретают глобальный характер, а затем возникают специфические социальные структуры. В результате, именно они изменяют саму реальность -- т.е. «переделывают мир». На примерах создания института Церкви или иерархии большевистского государства тоталитарного типа видно, что эти положения французского медиолога логичны и непротиворечивы.

Фундаментальные идеи Дебре -- «нормального исследователя», к сожалению, мало известны в отечественной гуманитарной среде, которая остро нуждается в комплексе новых теорий, объясняющих специфику процессов, характерных для культуры «эпохи постмодерна». В трудах «Власть интеллектуала во Франции», «Государство-искуситель», «Медиологические манифесты» и др. ученый пытается осмыслить -- иначе не сказать -- закономерности культурно-социальной революции, которая в последней трети ХХ в. произошла в развитых странах Запада. Нынче она по-хозяйски топчет веси российской культуры. Ее осуществляет «медиократия» -- так Дебре называет сообщества специалистов в интеллектуальной сфере (но не интеллигенцию в традиционном для нашей страны смысле!), способных организовывать постиндустриальное общество в единое целое при помощи новых технических и информационных средств, созданных для как можно более интенсивной циркуляции идей, сведений, мнений. Медиократия, внедренная в СМИ и определяющая их деятельность, обладает практически безграничниым влиянием на умы и чувства людей, создавая собственные структуры власти, параллельные государственной. Государственная власть насаждала в обществе идеологические и политические стереотипы, сквозь призму которых основная масса граждан приучалась осмыслять окружающий мир и самих себя. СМИ традиционно были рупором идеологии. Но со второй половины ХХ в. само порождение стереотипов стало прерогативой иформационного обмена в культуре. В результате менталитет современного человека в значительно большей степени определяется сферой культуры, нежели сферой государства. Как считает Дебре, власть перехвачена медиократами, и вопрос о приоритете какой-либо одной из этих «двух властей» можно считать чисто риторическим: полномочия культуры куда важнее для любого«частного лица», нежели полномочия государства.

Как это ни печально признавать носителям традиционных воззрений на культуру как саркофаг ценностей и добродетелей, но сегодня ее роль совершенно иная: организация отношений, связей, информационного обмена, в широком смысле -- коммуникации. Так что, от культуры нынче защиты нет...

Для сотен тысяч носителей гуманитарного сознания во всем мире -- от школьного учителя до профессора университета -- ситуация действительно складывается трагическая. Похоже мало кто понимал, что за новыми концепциями и трактовками таких основополагающих координат для человеческого «я» и собственно культуры, как «язык», «текст», «религия», «менталитет», «миф», «традиции», «коллективная память», «моральные ценности», «знание» и др. , забавлявшими в течение трех десятилетий почтенную академическую среду «экзотикой постмодерна», скрываются глобальные революционные процессы по «перестройке» западной цивилизации. И если учесть сверхкраткий срок этих радикальных преобразований при подобных масштабах, -- то становится понятным, почему приход к власти медиократии стал сильнейшим стрессогенным фактором в конце ХХ в. Причем, не только для представителей гуманитарной науки, предающихся скорби об утраченных ценностях и поруганных святынях, но и для массового сознания, растерявшегося без привычных ориентиров и потому ставшего очень податливым для управления.

Новая власть же, как и полагается любой власти, поощряет тех, кто ей преданно служит. И сам Дебре не без горечи признает лидерство в современном западном обществе представителей крупного капитала и кураторов СМИ (но не политиков, не деятелей искусства и науки -- это фигуры второсортные ныне, а то и вовсе ненужные, потому что способны помешать новой власти или президентским указом, ограничивающей полномочия СМИ, или публично высказанным в самый неподходящий момент компетентным суждением ученого). Достаточно, как говорится, выглянуть за наше российское окно, чтобы убедиться в правоте этого утверждения.

Почему же академическая научная элита Запада оказалась не готовой дать отпор «новым идеям» определенной части -- причем, очень малочисленной -- своих коллег, которые в 70-е гг. массировано начали вводить в культурный обиход постулаты, внедряющие релятивистские воззрения на процессы, протекающие в обществе, и на основополагающие координаты человеческого существования? Речь идет о завоевавших репутацию «светочей мысли» в эпоху постмодерна культовых фигурах типа Ж.Лакана, Ж.Деррида, М.Фуко, П.де Мана, Ж.Бодрийяра, Ж.Делеза - Ф.Гваттари, Ж.-Ф.Лиотара, Ф.Джеймисона и многих других, имена которых, похоже, скоро будут знать у нас даже школьники, не говоря уже о персонах калибром помельче, но зато отечественных -- В.Подороги, М.Ямпольского, М.Рыклина и др., освященных авторитетом М.Бахтина.

Основных причин, на мой взгляд, три. Начну со второй.

В конце июня 1998 года в Санкт-Петербурге проходила представительная конференция «Гуманитарные науки в конце тысячелетия». Мой доклад в силу локализации коммуникологической проблематики на этот раз в сфере телевещания был включен в программу секции «кино и телевидение». И каково же было мое изумление, когда аудитория (ее составляли опытные исследователи, авторитетнейшие ученые в своей области искусствознания, а не научная молодежь) буквально замерла: с извиняющиейся(!) -- за банальность и вторичность -- интонацией я позволил себе напомнить присутствующим канонические для политологии дефиниции права, насилия и авторитета как средств осуществления власти. Строгие определения, помещенные в контекст узкоспециальных (по компетенции теории технических визуальных искусств) вопросов, произвели шоковое впечатление. Но в результате появилась возможность осмыслить определенные аспекты телекоммуникации, которые не поддаются изучению с позиций традиционного искусствоведческого подхода, ибо являются ни чем иным, как прерогативами власти.

«Власть», «право», «насилие», «авторитет»... -- эти «заболтанные» слова наличествуют в лексиконе каждого человека. Но в подавляющем большинстве случаев они связываются лишь с приблизительным представлением о существе процессов, организующих и жизнь гуманитариев, и их положение в обществе, и состояние традиционных для западной цивилизации ценностей. Идиллические представления о жизни образованного человека, тем более, ученого-гуманитария или художника, закрывшегося в «башне из слоновой кости» от досаждающей своей прозаичностью реальности, -- не просто канули в прошлое -- они стали китчем.

В последней четверти столетия ученые-гуманитарии в своем подавляющем большинстве, видя, что культурные процессы на их глазах обретают какие-то новые свойства, тем не менее, не стремились консолидироваться с правоведением и дисциплинами социального цикла. Ведь эмпирический материал -- продукты культуры (концепции, тексты, изображения, звуковая среда, культурные институции, др.) вполне был доступен анализу, если несколько изменить ракурс исследования в сторону функций этого материала в обществе. В результате можно было обнаружить изменившееся целеполагание процессов, протекающих в культуре. Но этого не произошло. Потому и не было замечена ее переориентация: культурная практика теперь нацелена не на порождение ценностей науки, искусства, образования, нравственности etc., а на организацию общественного сознания, разработку современных технологий, необходимых для этого, и построение структур власти нового типа. Естественно, такого рода деятельность могла начаться, лишь при использовании проверенного веками средства авторитета.

Его двойственная природа может считаться одной из причин прихода к власти медиократии.

Очевидно, всем имеет резон помнить, что между двумя средствами достижения власти -- легитимным правом и принудительным, потому что противозаконным, насилием авторитет занимает буферную позицию. Ярче всего он проявляется именно в сферах духовной жизни общества -- в культуре. Его функции в качестве средства достижения власти неочевидны. И мало кто сегодня -- даже представители профессиональной научной среды -- слыша клишированные фразы типа «В наше время это очень авторитетная теория...» или «Это очень авторитетная телепередача, постому что у нее высокий рейтинг...» или «Мнение этого ученого (тележурналиста) нынче очень авторитетно...», -- соотносят их с определением понятия «авторитет». А оно таково -- это способность лица или группы лиц (носителей авторитета) направлять, не прибегая к принуждению, поступки или мысли другого человека (людей). (Похоже, не зря языковая способность наших соотечественников нарекла лидеров преступных группировок именем «авторитет»...)

Получается, что само появление фактора авторитетности в сфере культурной практики связано с ограниченностью возможностей человека рационально осознавать многие проблемные ситуации общественного и личностного плана, закономерно возникающие в опыте. Это порождается как сложностью самой реальности, так и сложностью осознания своего «я», пытающегося отыскать себя в зеркале рациональных суждений, иррациональных представлений об этом мире и эмоциональных реакциях на него. То есть, попросту говоря: чем меньше мы знаем о мире и о себе, чем меньше мы причастны в наиновейшим событиям, тем больше мы начинаем ценить тех, кто нам эти сведения предоставит. Эта персона или конкретный источник информации будут для нас авторитетными.

Так проясняется исток двойственности, заложенный в «авторитете» как средстве осуществления власти. Если любой человек понимает, почему та или иная институция, то или иное лицо, та или иная «идея» (теория, концепция, доктрина) для него и для общества в целом значимы, -- то такой -- авторитетный элемент культурной практики является легитимным. В этом случае авторитет связан с искомыми, сущностно необходимыми знаниями, руководствуется ислючительно позитивными нравственными побуждениями, и все это вместе способно изменить в положительную сторону наше собственное существование и жизнь остальных людей. Подчеркну, при нормальном состоянии культуры все стадии обретения какой-либо институцией или конретной персоной авторитета не несут в себе никаких тайн и недомолвок: наблюдатель со стороны понимает, почему, за что и как общественное мнение выдает сертификат значимости -- авторитет. Например, авторитет Третьяковской галереии или Эрмитажа, университетского или консерваторского образования, идей синергетизма И.Пригожина или школы «Анналов» в исторической науке, офтальмолога С.Федорова или академика Д.Лихачева, альтиста Ю.Башмета или Мариинского театра вкупе с его художественным руководителем, дирижером Ю.Гергиевым -- все это понятно и очевидно. В данном случае авторитет в культуре начинает обладать статусом права, смыкаясь с его инструментальными формами.

Если же мы, наблюдая со стороны, не понимаем, почему и на каких основаниях происходит обретение авторитета, или же эти основания принципиально скрыты от общественного мнения, -- это указывает на то, что ценностные предпосылки культурной деятельности носят отрицательный харктер, ergo нелегитимны. В этом случае перед нами ни что иное, как сугубо силовые инструментальные действия по обретению власти. В традициях правовых норм западной цивилизации они квалифицируются как насилие.

Оказывается, не только структуры государственной власти или же уголовные элементы, пугающие мирное население накачанными бицепсами, могут осуществлять насилие... Культура ныне обнаруживает куда более точные и изощренные его формы. Они будут действенными до тех пор, пока рациональное познание не дезавуирует предпосылки, средства, приемы, технологии, позволяющие власти медиократов нелегитимно изменять в культурных коммуникациях внутренний мир людей. То есть -- пока не исчезнет ореол тайны, окутывающий манипуляции общественным сознанием.

Так для цивилизации еще раз -- и в который! -- становится актуальным урок, преподанный человечеству гением Ф.М.Достоевского. Созданный им образ Великиого Инквизитора почти наглядно демонстрирует природу и причины расхождений между истинным и ложным, между идеалом и его воплощением в практике, не говоря уже о механизмах обретения власти над сознанием людей посредством насилия. Вот эти поразительные по откровенности строки, в которых зафиксирована одинаковая во все эпохи логика узурпации власти (курсив наш -- П.С.):

И чем виноваты остальные слабые люди, что не могли вытерпеть того, что и могучие? Чем виновата слабая душа, что не в силах вместить столь страшных даров? Да неужто же и впрямь приходил ты лишь к избранным и для избранных? Но если так, то тут тайна и нам не понять ее. А если тайна, то и мы вправе были проповедовать тайну и учить их, что не свободное решение сердец из важно и не любовь, а тайна, которой они повиноваться должны слепо, даже мимо их совести. Так мы с сделали. Мы исправили подвиг твой и основали его на чуде, тайне и авторитете.

Шагающие в ногу авторитет, чудо и тайна -- это и есть три основных «силовых» фактора, способные воздействовать на коллективное сознание, на внутренний мир каждого человека, формируя необходимый общественный резонанс. В результате возникает власть в сфере культуры как -- словами Достоевского -- «победа и пленение совести».

Из этого со всей необходимостью вытекает, что идея идее рознь. Доктрина христианства по масштабу воздействия на умы людей и на судьбы западной цивилизации вполне сопоставима в этом плане с идеями марксизма. Но они диаметрально противоположны по ценностным ориентациям, а потому не сравнимы и по своим социальным последствиям. Точно так же ценностно соотносятся в сфере здоровья человека -- его психики или тела -- идеи и практика, например, Л.Пастера и З.Фрейда; в сфере философской мысли -- идеи Г.Х. фон Вригта и М.Хайдеггера, идея «древовидных универсумов» в сопряжении с идеей «ризомы» и т.д.

Власть, осуществляемая на земле, -- будь она политической, экономической или властью идей, циркулирующий в культурном обмене, -- всегда останется в конечном итоге только властью группы людей. В развитой цивилизации в самом принципе власти нет ничего негативного. Если она исходит из предпосылок внутренней и внешней свободы человека, его чувства собственного достоинства, если основным побудительных фактором действий власти оказывается обеспечение материальных и духовных потребностей людей, -- то такая власть способствует координации и развитию всех продуктивных сил общества.

Но в связи с возникшей властью медиократии, судя по уже проявленным признакам транснациональной, вопрос ставится точно также, как в великом творении Достоеского. Если сознанием людей в цивилизации информационного типа будут управлять на основе их свободного выбора, доверия и уважения к личностям, взявшим на себя ответственность эту власть возглавить, если общественное мнение признает целесообразность новых принципов по управлению обществом и им соотвествующих социальных структур, -- то лишь тогда такую власть можно назвать правовой, подхватившей эстафету традиций западно-европейской демократии и всемерного поощрения индивидуализма. Если же обретение власти происходит иначе, то приходится ожидать новой вспышки тоталитаризма, крайне опасной тем, что «сырьевыми ресурсами» для медиократии оказывается внутренний мир людей. Как показывает исторический опыт, в сфере культуры тоталитарные режимы всегда выступали апологетами чуда, тайны и авторитета -- проверенных временем средств для формирования монолитного коллективного сознания, легко поддающегося управлению. Воистину Великий Инквизитор бессмертен...

Заложенная в «авторитете» двойственность, на нивах культуры наиболее внятно раскрыла свой провокативный и разрушительный потенциал в теоретически «вроде как» понятном, но недоступном в своей эмпирике факторе «релятивности». Полагаю, именно с ней связана первая -- и основная -- причина, по которой гуманитарная наука растерялась перед новыми тенденциями в культурной практике.

Как только сопрягаешь способность авторитета к превращению как в правовые формы, так и насильственное осуществление власти, -- станосится очевидным именно социальный потенциал «идеи» релятивизма. Мне представляется, это -- следующая стадия развития марксовой «идеи» отчуждения. Разумный человек -- биологическое, а потому конечное существо -- никогда не станет отрицать абсолютный характер своей жизни, своего опыта. В этом ракурсе концепция тотальной релятивности современного мира (во многом, а в особенности в сфере культуры, действительно оказывающегося продуктом технической деятельности человека) становится предпосылкой отчуждения самой жизни человека от ее смысла. В мире циркуляции культурно-информационных мнимостей реальное существование людей «во плоти и в крови» -- не более, чем симуляция самих себя. В истории западной цивилизации продуктивное развитие общества шло по линии вытеснения фактора смерти на периферию опыта -- персонального и социального, сознания, философской рефлексии, художественного творчества. Смерть стремились привести к знаменателю лишь печальной биологической закономерности. А ведь этот общеизвестный вектор западноевропейской социальной практики удостоился самых «убойных» филиппик Ж.Бодрийара в адрес нормативного самосознания культуры. И кто в середине 80-х гг. мог предполагать, что в труде «Фатальные стратегии» он пишет «сущую правду» о политических основаниях власти медиократии? Именно в культурной практике постоянно муссируемая медиократией «идея» релятивности превращается в нечто иное: она, инверсируя целеполагание человеческой деятельности, шире -- человеческого существования, становится социальной установкой на вытеснение жизни. Но разве подобное целеполагание присуще только постмодернистскому менталитету? На этот вопрос попытаюсь ответить далее, но замечу: невозможно точнее назвать подобное целеполагание, чем это сделал М.Хайдеггер -- БЫТИЕ-К-СМЕРТИ. И хотя в поздних трудах мыслителя очевидны умонастроения, свидетельствующие о значимости этой установки, тем не менее, его нельзя зачислить в отряд знаменосцев-философов постмодерна. Сегодня, как оказалось, для воплощения в практику «идеи» вытеснения жизни человечеству вовсе не нужно угрожать физическим уничтожением. Куда продуктивнее становятся фиктивность, симуляционность, которые доминируют нынче в мире культуры.

Они создаются новыми сферами деятельности, выполняющими сугубо социальные роли. В самом широком смысле такие роли обусловливаются профессиональной компетенцией make'ров -- «делателей». Это уже хорошо известные представители СМИ -- «делателей» коллективного сознания; моды -- «делателей» образа (в двух смыслах) жизни; рекламы -- «делателей» потребностей; шоу-бизнеса -- «делателей» ценностей; новейших компьютерных технологий -- «делателей» симуляционной виртуальной реальности. Кроме них появилась быстро набирающая обороты сфера, которую можно назвать «гуманопластикой» -- «делателей» человека. Ее представляющие специалисты занимаются всесторонним преобразованием человеческого «я». Причем, речь идет не о внутренних изменениях, закономерно сопровождающих развитие личности и ей же необходимых. На уровне «делания» индивидов центре внимания оказывается создание-производство такого искусственного облика человека, который наиболее целосообразен для представительствования в той или иной культурно-коммуникативной ситуации. Стилисты и визажисты занимаются внешностью, но не в эстетических целях (чему служит традиционные макияж, мастерство парикмахеров и портных), а в социальных. Имидж-мейкеры создают «напоказ» нужный -- другой -- тип личности и его характерологические особенности. Спич-райтеры пишут речи, а тот, кто их «вроде как» заказал сам, хотя понуждает его к этому именно культурная практика, прочтет. Но он уже контролировать смысл своего выступления не сможет, ибо не ориентируется в технологиях речевого воздействия, которыми закономерно владеют специалисты в этой сфере. Дизайнеры изменят восприятие зрителем пространственной среды и... -- Вопрос о соответствии самому себе человека, которого видят на экране миллионы людей, становится неактуальным. Довольно широкий разброс гуманопластических технологий существует для более грубого -- группового переформирования, начиная с нейролингвистического программирования (НЛП) до прокатившейся по всех крупным городам России и СНГ волны школ «Life Spring» (кстати. заметно пополнивших число пациентов в нейрофизиологических и психиатрических стационарах: дело симуляции личности, похоже, непростое и опасное).

Возглавляет же эти новые социальные структуры «среднего звена» элитная группа медиа-технологов, деятельность, компетентность которой сложно описать в традиционных представлениях о «работе» и «профессии» людей. Более того, есть основания полагать, что культурная элита в медиократическом обществе вообще не строится по привычному нам корпоративному принципу, объединяющему в сообщество реальных персон на основе согласованных общих целей, взглядов, идей, убеждений. Речь может идти лишь о причастности неких «избранных» к циркуляции наиболее важных для существования современного общества потоков информации. Она может разного рода -- экономической, политической, художественной или научной и при этом специализированной для разных его слоев. «Избранность» здесь -- это сама способность и возможность вносить изменения в уже наличествующие к данному моменту в информационно-коммуникативных сетях культурные коды. По этой причине медиа-технологов нельзя назвать «вершиной» власти: в мире симуляций иная структура пространства, в том числе и социального. С одной стороны, медиа-технологи связаны с теми, кто изучает культурные коды -- с миром гуманитарной науки. С другой -- с миром современных технологий для передачи-трансляции-циркуляции самого разного рода сообщений, «упакованных» в недоступные пониманию большинства потребителей информации «оболочки» культурных кодов. Здесь очень значимым становится все ускоряющееся обновление технических средств: оно исключает привыкание людей к одинаковым раздражителям. Ведь адаптация позволит в конце-концов, обнаружить основной инструмент управления -- искомые коды. И с третьей стороны, медиа-технологи связаны с транснациональными финансовыми корпорациями, обеспечивающими средствами подобное международное культурное «правительство». Это -- та сторона медиократической власти, которая распространяет свои полномочие вовне, осуществляя контакт с иными сферами общественной жизни.

Но более важным оказывается иное -- фактор внутреннего ее воздействия. Власть медиократов впрямую связана с определенными психологическими состояниями, возникающими у каждого человека, когда он увлечен каким-либо занятием, и все его внимание поглощено им. Не будет преувеличением сказать, что любые сферы жизни современного человека, связанные с максимальной концентрацией внимания, трактуются медиа-технологами как поле своей деятельности. Только в приватной и интимной сферах человек -- и то относительно -- закрыт от внешнего воздействия, в нашем случае -- от воздействия культуры. Во всех же остальных ситуациях каждый его поступок, намерение или состояние могут быть трактованы с точки зрения наиболее ходовых метаязыков культуры (социального, архетипического, экономического, психоаналитического и др.) Поэтому медиа-технологами разработано множество форм, приемов, средств, в которых граждане всех развитых стран осуществляют свое вхождение в коммуникативные сети. Фрагментом такой сети, например, может быть связь с определенной группой людей. Признаки и свойства такой группы, в ее отличиях от традиционных малых неформальных групп, -- до сих пор не изучены, но зафиксированы новым словом «тусовка», и нет принципиальных различий между ее светским или подворотным характером. Это могут быть и ежедневные походы в определенную кофейню, и участие в теле-играх или аферах «МММ», принадлежность к редакции определенного журнала или команде «фэнов», причастность к политической партии или к группе любителей аквариумных рыбок и т.п. Главное -- наличие заинтересованности в совместном времяпрепровождении, существо которого в самоценности связей по «внешнему» -- предметному стимулу и по «внутреннему» -- достижению самоактуализации в коммуникативном обмене. Персональные формы эксплуатации интереса и сопровождающей его концентрации внимания более жесткие. К активным (и поэтому более слабым по воздействию симуляций) относятся прослушивание музыкального масскульта, «просиживание времени» у телевизора, компьютерные игры, блуждания в Интернете. К пассивным формам концентрации внимания (и потому самым сильным по воздействию симуляций) можно отнести восточного происхождения техники медитаций, наркотический транс и др.

Неужели в обществе до культурно-информационной революции не было коллективных и персональных форм деятельности, активизировавших внимание? Разумеется, были, и замечательные -- доставляющая удовольствие работа, научный труд, творчество, разговор «по душам» с глазу на глаз и многое другое. Главным отличием традиционных ситуаций, активизирующих внимание, является его неразрывная связь с созиданием, продуцированием «вещи» или взаимопонимания. Внимание же, экплуатируемое медиа-технологами, иное по своей цели: возникая только в ситуации досуга, оно в принципе не связано с продуктивной деятельностью, но при этом интенсивно поглощает время человеческой жизни. (Я полагаю, что нет нужды объяснять различия между осознаным (рациональным или волевым) и автоматическим (потребностным) использованием компьютеров, телевизоров и прочих атрибутов современной культуры: дело не в технике, а в человеке.)

Как можно заметить, сегодня все люди без исключения обречены жить в плотной сети культурных коммуникаций. Но шанс войти в элиту медиа-технологов ничтожен: для этого нужно владеть основными культурными кодами, чтобы получить доступ к сознанию других людей (а это требует солидной образованности); для этого нужно понимать, как действуют новейшие компьютерные технологии и каковы их ресурсы («чайникам» и даже «крутым юзерам» в элиту не войти); для этого нужно иметь доступ -- профессиональный или на основании связей -- к крупным финансовым структурам. И если соответствие этим трем основным критериям «элитарности» достигнуто, то остается взять последний барьер -- обладать определенными личностными чертами, чтобы стремиться к осуществлению насильственной власти над умами людей.

Даже по этому небольшому перечню основных направлений симуляций нельзя не заметить, насколько точно «схвачены» ими наиболее значимые стороны человеческого существования. Его отчуждение возникает именно на основании сопоставления реальной подлинной жизни с ее фикцией в зеркале культуры. Но если все новейшие социокультурные институции навязчиво наделяют отражение большей значимостью, большей ценностью, а те, кто его создают, получают -- вполне материальные -- культурные поощрения, -- то и массовое сознание, и индивидуальное начинает, в конце-концов, считать свое -- даже такое короткое -- присутствие в этом мире относительным.

Таким образом, социальная стратегия вытеснения жизни неразрывно связана с релятивностью -- идейной доминантой современной культуры. Разумеется, культура рубежа тысячелетия неоднородна. В самом общей приближении она делится на две взаимопроницаемых области: одна -- это территория власти медиократии, а другая, по-прежнему развивающаяся в русле ценностей западной цивилиции -- это -- увы! -- ни что иное в современном мире, как территория Касталии. И снова поражаешься прозорливости интуиций Достоевского: они касались не только «конечных» а потому «проклятых» вопросов человеческого существования, но и проецировали их на сцену социальных катаклизмов, независимо от того, как на ней сменялись исторические декорации:

«Он видит, что надо идти по указанию умного духа, страшного духа смерти и разрушения, а для того, принять ложь и обман и вести людей уже сознательно к смерти и разрушению и притом обманывать их всю дорогу, чтобы они как-нибудь не заметили, куда из ведут, для того, чтоб хоть в дороге-то жалкие слепцы считали себя счастливыми.»

Очерк 2
Вопросы российские: «что делать?» и «кто виноват?»

Так общественная практика последней трети ХХ в. породила оппозицию «реальность -- культура», которая еще до недавнего времени не могла присниться «нормальному» гуманитарию даже в самом страшном сне. Но, как очевидно, не мир релятивен, а наши представления о нем, из которых и складывается нынче тело современной культуры. Поэтому нужны чьи-то «авторитеты», постоянно прокручивающие шлягером эту идею; поражающие (в прямом смысле слова) восприятие «чудеса» разного свойства -- на экранах телевизиров и дисплеях компьютеров, на подмостках сцены и подиумах, в научных текстах и бульварных еженедельниках, и т.д.; и «тайна» -- отнюдь не мистического или метафизического свойства, а вполне утилитарная, запрещающая разумным и любопытным изучать инструмент, на клавишах которого медиократия разыгрывает одинаковую во все века пьесу насилия. И есть кому слушать -- на то и коллективное сознание.

Здесь оказывается затронутой одна из основополагающих координат западной христианской цивилизации -- право свободы выбора. Если оно есть -- значит, власть ориентируется на нормы и стереотипы свободного демократического общества. Если же право выбора отсутствует -- а в случае «тайны» оно принципиально попирается -- то перед нами режим тоталитарного типа.

Но чтобы выбирать, нужно знать, что ты выбираешь. В случае осуществления власти посредством циркуляции концепций, мнений, суждений, влияющих на внутренний мир потребителя информации и преобразующие его, необходимо как можно более тщательное изучение принципов воздействия культурно-информационных сетей на людей. Затем результаты исследований обнародовать, обучить -- причем, начиная с детского возраста -- потребителей информации самоконтролю при вхождении в культурные коммуникации. И только тогда каждый человек сможет -- потому что сумеет -- осознанно выбирать для себя те продукты культурного обмена, в которых он нуждается.

О подобной ситуации сегодня можно только мечтать.

Ничтожно мало известно науке о том, что происходит с внутренним миром человека, когда он читает книгу, слушает запись музыкального опуса, глядит на эран телевизора, стараясь хоть что-то понять в информационной программе или же пытается обнаружить хоть какой-то смысл в «мыльном» сериале, не говоря уже о часах, проводимых за компьютерными играми. Сегодня особенно трагичным видится отставание от запровос времени комплекса психологических и социологических дисциплин, в широком смысле -- знания о человеке, а не о «вещах», его окружающих. А изучать особенности и закономерности массового потребления продуктов культуры -- совсем не то, что интерпретировать произведение искусства или создавать очередную схему культурных циклов.

Именно по этой причине вопрос разработанного, проверенного практикой узкой специализации научного инструментария, необходимого для анализа, играет первостепенное значение, хотя время и упущено. Ведь только профессиональный историк может обнаружить фактологические подстановки в трудах М.Фуко или Ф.Ариеса; только литературовед сумеет указать на деструктивные изменения, происходящие с такими основополагающими категориями для этой дисциплины, как «текст», «автор», «литература», др. в работах Р.Барта или Ж.Деррида; только лингвист способен к анализу семантических особенностей, возникающих в том типе языка, которым пользуются представители деконструктивистской школы; только психиатр-клиницист, объединив свои усилия с нейролингвистом, может аргументированно доказать несостоятельность главной идеи Ж.Лакана -- трактовки бессознательного как языка; и т.д.

Но от выполнения подобной -- сугубо экспертной роли -- гуманитарная наука четверть столетия тому отмахнулась, и необходимые для решения этой задачи междисциплинарные синтезы не возникли. Похоже, научное сообщество не могло даже предположить, что внутри академической среды под эгидой «нового стиля философской рефлексии» возникает очень утилитарное по своим задачам движение: используя авторитет науки, высоко ценимой в западной цивилизации, дискредитировать в коллективном сознании приоритеты рациональности, обеспечивающие ее существование, развитие и роль в жизни людей. При этом под ударом оказалось отнюдь не все научное знание, а лишь те исследовательские области, которые изучают человека, в первую очередь, его мыслительную и творческую способность, общество, продукты их духовной деятельности и ценностные ориентации. Разрушение остальных наук (экономических, естественных, технических и точных) не входило в задачи глобального проекта пост-современной эпохи -- «критики разума»). Но традиционная для западной цивилизании апологетика идивидуализма в сочетании с презумпцией свободы научной мысли наложила и нравственный, и корпоративный запрет на рассмотрение «идей» своих коллег сквозь призму социального целеполагания новых «научных концепций». Отечественные же гуманитарии, существовавшие долгие годы в условиях идеологической цензуры, установленной тоталитарным режимом, в принципе воспитаны на неприязни к любым координатам научной мысли, допускающим резонансы политологического свойства.

На этом фоне выглядит титаническим по героизму поступок Дж.Р. Серля, открывшего еще в конце 70-х гг. публичную дискуссию с Ж.Деррида на страницах философского журнала «Glyph», издаваемого Джонс Хопкинс университетом, которая в октябре 1983 г. завершилась выходом сенсационной статьи «Мир вверх ногами» в «Нью-Йорк Ревю оф Букс», посвященной критике оснований деконструктивистской позиции по отношению к знанию в широком смысле. Ну и что?... Как могли убедиться наши соотечественники во время приездов в Россию высокого гостя, Деррида, ставший в академической научной среде притчей во языцех из-за, мягко говоря, пренебрежительной манеры вести полемику со своими оппонентами, в жизни -- человек светский, деликатный, не без куртуазности. Но читать материалы этой дискуссии -- тяжелейшее испытание для нервной системы. Вождь деконструктивизма, не говоря уже о тоне, принципиально не желает считаться с серьезными, вполне обоснованными философскими и лингвистическими традициями, вопросами Серля, потенциально готового, как и вся наука Запада, принять любую новую философскую мысль -- была бы таковой: то есть был бы смысл в ней. Смысла-то было с избытком, но только не философского. Аргументы Деррида в этой дискуссии соотносятся с миром рационального познания, как никогда и никем невидимая обратная сторона Луны с доступным для всеобщего наблюдения диском ночного светила. И лишь теперь становится понятным, почему Деррида осмелился попирать принятые в западной науке нормы полемики в столь откровенно циничной форме. Причем тут «высокая наука»? Кто такой в сравнении с идеологическим столпом новой власти медиократов какой-то ученый Серль? -- пусть даже он и будет одним из крупнейших лингвистов современности.

На самом деле гневное отрицание «наделанного» в гуманитарном знании представителями деконструктивизма, равно, как и стремление сохранить олимпийское спокойствие, не замечая происходящего, -- обе позиции непродуктивны, и последствия обеих будут равно катастрофическими. В подобной ситуации, как мне кажется, было бы неплохо позаимствовать кое-что из опыта коллег-естественников, какими бы курьезными или наивными для гуманитариев эти предпосылки не показались на первый взгляд.

Узко специализированная экспертная работа с «новыми идеями» -- это стадия начальной реакции научных сообществ на них, по-существу, намерение адаптировать новации с последующим введением их в обиход гуманитарного знания. Если же экспертиза установила факт их несовместимости, то почему не поставить вопрос точно так же, как это давным-давно стало нормой в медицине, когда возникает проблема отторжения пересаживаемых органов? Над ней бок о бок, дружно и слаженно, работают представители многих специализаций, но прежде всего -- хирурги-клиницисты и физиологи. Ведь прежде, чем заняться трансплантацией, тщательнейшим образом изучается совместимость двух органического происхождения тканей. С давних пор актуальнейшей и авторитетной областью физиологии являются исследования т.н. «тканевого барьера» -- системы физиологических механизмов, обусловливающих жизнеспособность, индивидуальные особенности и суверенность человеческого огранизма, а также его защиту от вредных воздействий. Вначале реальность отторжения «чужих» тканей» приводившая к гибели тысяч и тысяч людей, а затем научная концепция «тканевого барьера» доказали: у каждого человека есть «своя» избирательность по отношению к трансплантируемым от другого человека или животного тканям. Причиной отторжения -- причем, закономерного отторжения -- является существование антигенных различий человеком и донором. (Sic! -- нервные клетки являются одним из четырех различаемых физиологией типов тканей организма.)

Так неужели персональное сознание не входит в это органическое единство, именуемое «человек»? -- даже несмотря на то, что деятельность сознания нередуцируема к сугубо физиологическим закономерностям, а ее результаты могут носить идеальную природу знаков, символов, образов, концепций. И неужели никто не задумался о наличии определенного сходства в «поведении» тела и сознания, сталкивающихся со внедрением во внутрь генетически чужеродной информации? Давно известный психологии общения механизм персональных «цензор-процессов» выполняет при контакте сознания с неизвестным культурным материалом, с «чужим» мнением, суждением и т.п. роль, сходную с «тканевым барьером». Если же возникают мутации в массовом масштабе -- в коллективном сознании культуры, значит сквозь персональные цензор-процессы миллинов людей пробилась чужеродная по ценностному потенциалу информация или же под длительным давлением произошли сдвиги, отклоняющиеся от «генетического фонда» традиции.

Как это ни странно, но, похоже, именно гуманитарные дисциплины нового поколения, изучающие закономерности функционирования коллективного сознания, обнаружили и уяснили, как мало сделано наукой для понимания специфики сознания персонального. Ведь для того, чтобы «новые идеи» обрели способность и силу двигать всю западную цивилизацию, вначале они должны быть внедрены в сознание большинства людей, живущих в ее ареале. Поэтому, как мне кажется, первая стадия разрушения «иммунитета» культуры происходит на уровне персонального сознания, а лишь затем изменения обретают лавинообразный характер, заметный внешнему наблюдателю.

Пользуясь метафорой «тканевого барьера», можно говорить о третьей причине, обусловившей капитуляцию гуманитарного знания перед стратегией вытеснения жизни. Для успешной трасплантации тканей необходимо одинаково точное знания имунных характеристик и реципиента, и донора. Если это фактор не учитывать, то в сознании человека могут произойти изменения, запечатленные М.Булгаковым в поучительнейшей фабуле романа «Собачье сердце», «современные» -- социально-политические -- аллюзии которого оказываются в свете поднимаемых вопросов далеко не самыми важними. Поэтому для трансплантологии не подлежит даже обуждению предпосылка, согласно которой имунные характеристики при пересадке человеку от другого человека или животного органов, обеспечивающие совместимость тканей, исследуются именно как чужие. Но разве подобную позицию заняла гуманитарная наука по отношению «новым идеям» эпохи постмодерна? Для рационального объяснения появившихся новаций она пыталась их связать с особенностями -- экономическими или культуроно-информационными -- общества во второй половине ХХ в. Но тогда обнаруживалось невозможное для жизненного опыта и реальной социальной практики -- возникало временное опережение следствиями причины, превращавшееся для научного познания в «дурную бесконечность». Что появилось раньше -- «новые идеи» или социальная практика вкупе с культурным контекстом их породившие? В этом случае за подсказкой можно было обращаться или к «акаузальной синхронии» К.Г.Юнга, или же принять постулат тотальной релятивности мира, в котором мы обречены существовать. Что и произошло.

Но ведь можно иначе посмотреть на сложившуюся ситуацию. Сегодня каждый, даже поверхностно знакомый с историей гуманитарной мысли в ХХ в., знает, какое место в ней уделяется рефлексии о «другом», о «чужом», об «ином», о дроблении человеческого «я», принятого в психоаналитической традиции (которое почему-то расходится с научными психологическими представлениями о множественности «я-ролей»), о об «аутсайде», о «нигдейе» и т.п. Поскольку «новые идеи» продуцируются людьми, живущими рядом с нами, то резонен вопрос: что это за мир и почему в нем так необычно является себя сознание человека, его мысль, его личность?

Критика постмодернисткой научной и художественной деятельности яростно обвиняла причастных к ней в чем угодно: в абсурде, в циничном разрушении ценностей западной цивилизации -- рациональности, искусства, ее нравственных устоев, в апологетике Зла и Лжи и т.д. Но ни разу, насколько мне известно, не было публично высказано допущение, что вся эта когорта крупных мыслителей современности пытается, исходя из присущих авторам познавательных возможностей и способностей, исходя из их персонального опыта -- каждого конкретно -- очертить в своих трудах координаты той реальности, в которой они -- сами -- живут. И всё введенное в культурный обмен носителями подобного сознания -- от философской или социальной концепции до журналистской статейки -- это есть ПРАВДА о реальности, сформированной сознанием, О СУБЪЕКТИВНОЙ РЕАЛЬНОСТИ, которая витеснила из опыта внеположный сознанию мир. (Истинностные суждения в подобной ситуации, разумеется, невозможны, и потому так популярен сегодня тезис о релятивности истины.)

Как только начинаешь входить в эту -- «чужую» -- систему представлений о мире, сам будучи ей «чужим», сразу возникает ощущение, что ты снова с головы становишься на ноги, а под ними -- нормальная, привычная земля рационального познания. Исчезает релятивность, возникающая из-за «наложения» в культурном обмене двух, по-разному ориентированных, познавательных интенций. Становится отчетливой альтернативность ценностей:

«ТАМ» они тоже никуда не деваются -- просто «значимое» и «ценное» диаметрально противоположны таким же установкам «здесь». В сравнении со сложившимися представлениями о важнейших факторах существования

«ТАМ» практически снивелированы временные координаты (отсюда общеизвестный «конец истории», абсурдность которого до сих пор нельзя привести к знаменателю умопостигаемости), но зато более дифференцировано воспринимаются пространственные аспекты (отсюда террасообразные ландшафты «нарративов» в теоретических конструкциях Ж.-Ф.Лиотара).

«ТАМ», похоже, познавательная деятельность в принципе подчиняется закономерностям микропроцессов -- а эту территорию исследований гуманитарная наука только-только открыла для себя, причем самые авторитетные области для культуры (филология, искусствознание) еще не отреагировали на ее появление.

«ТАМ», где фактор времени девальвирован, для человеческого сознания охват разумом такого мегалита, как целостность произведения, по природе невозможен. Отсюда предпосылки, вполне рациональные причем, теории деконструкции Ж.Деррида, как способа расчленения реальности (текста, артефакта, систем филососфствования, др. -- любых внеположных сознанию целостностей) для того, чтобы сделать ее масштабы умопостигаемыми.

«ТАМ» основополагающим для познания становится давно изжитый наукой в зрелой цивилизации архаический принцип «единства». Его результаты всегда обладают мифотворческой направленностью. Это объясняет пресловутую «художественность» текстов, которые «здесь» претендуют на статус научных, но при этом не являются и художественной прозой. И наоборот: художественная продукция индивидов с подобным состоянием сознания ориентирована на жесткую утилитарную рассудочность, исключающую образность и эмоциональность (концептуализим);

«ТАМ» отсутствует граница «tehcne» между произведением искусства и подлинностью вещи (вектор реди-мейд практик); наивысшей художественностью обладает сам человек и его действия (вектор акционизма и перформансов), а не им созданное произведение; уродливое закономерно считается прекрасным, а созиданием полагается разрушение (вектор деструкций выразительных средств в каждом из видов искусства); новаторством считается повторение и тиражирование, а «своим» вкладом в творческую практику является присвоение «чужого» (вектор цитаций, римейков, ремиксов); наиболее же полным воплощением-наличием произведения искусства оказывается его обсолютное отсутствие. Для тех, чьи познавательные действия всецело принадлежат «здесь», где необходима дистанция познающего ratio от познаваемого предмета, невозможно помыслить даже, что

«ТАМ» предметом познания оказывается наш разум, трактуемый как «вещь», и результаты его деятельности. Орудием же познания -- т.е. способным осуществлять идеальные действия -- становится вполне материальное тело и его опыт. Сразу становится понятным, почему возведена в интеллектуальный культ пресловутая «телесность», и это отнюдь не давно известный науке первичный этап познания -- чувственно-эмпирический. Всё, сотворенное за тысячелетия в Западной цивилизации в сферах науки и искусства, для тех, кто обитает

«ТАМ», -- и есть настоящей «объективной действительностью». Но в процессах познания с ней надо «телесно» слиться, а не дистанцироваться, как это происходит «здесь» в любой научной отрасли, и как это осмыслено теорией познания и эпистемологией. Вот истоки появления в трудах, претендующих на ранг философских, всех этих невозможных (в любых смыслах -- от научного до этического!) генитальных проекций. В архаической традиции, что зафиксировано в эволюции русского, например, языка, понимание мира отождествлялось с совокуплением. Характерно, что внеположный мир

«ТАМ» мыслится как могучее и агрессивное, потому что структурированное, начало: еще-бы! -- ученые и художники не сидели, сложа тысячелетиями руки в безделье. А познавательные способности человека

«ТАМ», по-женски пластичные и аморфные, принимают в себя фаллический натиск познаваемых языка, произведений искусства, общественных закономерностей, человека etc., тем самым вагинально их побеждая. В качестве важнейшего условия существания

«ТАМ» принципиально необходимо безумие, прежде всего, вялотекущая форма шизофрении -- это, так сказать, «естественное» состояние психики. Сложному и тщательному обоснованию подобного, немыслимого для нормативного познания -- потому что внутриположного! -- «контекста научной деятельности»

«ТАМ» посвятили свою жизнь Ж.Делез и Ф.Гваттари. Способность к раздвоению личности обеспечивает жизнеспособность носителей подобного сознания: ведь биологическая и социальная сторона человеческого «я» -- она-то по-прежнему -- «здесь». И нужно читать в университетах лекции, зарабатывать на хлеб насущный, активно вести общественную жизнь, участвуя в деятельности традиционных институций. К тому же...

могут наехать Дж.Р.Серль вкупе с Ю.Хабермасом и П.Рикером,

ставшим, несмотря на почтенный возраст, очень опасным

с тех пор, как занялся онтологией права

(и почему -- понятно),

а если

переполнится чаша терпения у финской и американской школ философского реализма, и они, забыв о ритуалах и церемониях

высокоформальных научных дискуссий, объединятся

-- мужчины там крепкие, в сверхтяжелом весе, серьезные до оскомины,

и амбивалентных шуток с культурой шутить не будут,

в силки которых попались по неопытности И.Пригожин -- не знал, с чем имеет дело,

и У.Эко -- уж ему-то совсем не к лицу такие промашки,

да еще

всякая новая и разнообразная прикладная мелочь, происхождением из Европы,

злобная, как буль-терьеры и с хваткой бульдога,

что, наконец, обучилась инструментальной технике

аналитических прыжков «туда и обратно»

за вещественными доказательствами идеального свойства, --

то...

Как принято говорить, все это было бы смешно, если бы не было так грустно. Ведь за этой ситуацией, которую я, чтобы окончательно не впасть в трагизм и пафос, постарался свести к гротеску, стоит утрата смысла реального существования. Именно ее прозревал Ф.М.Достоевский, когда писал:

«Ибо тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить. Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорей истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его всё были хлебы.»

Ничего не постулируя, обращаюсь только к здравомыслию: неужели не продуктивнее для гуманитарной науки признать наличие РЕАЛЬНОСТЕЙ ДВУХ ТИПОВ, а также им соответствующих двух состояний сознания, мышления и двух концепций личности, нежели обречь себя в результате начавшихся культурных процессов на вымирание в Касталии? Ведь только после этого можно будет начинать фронтальные исследования «невидимой» рациональностью обратной стороны гуманитарной мысли. И неужели только «коммерческая продукция» для презираемого, но используемого культурной элитой массового сознания, оказалась способной диагностировать болевые точки западного мира? В бесчисленных фильмах-боевиках, в бестселлерах «фэнтези» муссируются отнюдь не тривиальные темы-клише: нарастание агрессивности в мире в связи с его варваризацией, противостояние человечеству вышедшей из под контроля техники, нашествия «чужого» в самых разнообразных модификациях и , наконец, важнейший симптом -- «сон разума, порождающий чудовищ,» -- фантомы, которые хранит обратная (недоступная контролю со стороны рациональности) строна нашего сознания. А ведь путь от дикости к цивилизации закономерно связан с вытеснением всего, что враждебно жизни, на периферию и сознания, и социальной практики.

Вполне возможно, что культурно-семантический троп «чужого» (со всеми контаминациями в философской мысли) возник в глубоком прошлом, когда человечество обнаружило в своей среде наличие людей, предлагающих взамен нормативного принципа «вытеснения смерти» установку на «вытеснение жизни». Человеку -- биологическому существу -- она по очевидным причинам «чужая», в особенности, если не понятно, какими факторами подобное целополагание вызвано. Очевидно, в персональном сознании должны возникнуть специфические мотивы и потребности, чтобы принцип «вытеснения жизни» был признан целесообразным для конкретного человека. Но, как показывает опыт цивилизации, подавляющее большинство людей его отвергало, хотя очень часто в обществе возникали социальные катастрофы, порождаемые «смущением умов». Конфронтация альтернативных жизненных установок и ее механика блистательно описаны Умберто Эко в «Имени Розы», а также в специальных исследованиях, посвященным психологии сектантских движений. Это первая -- самая очевидная сторона существования в обществе индивидов, отказывающихся признать существование «объективной реальности» и самих себя, современного человека в целом такими, какими они есть.

Вторая же связана с тем, что подобные тенденции в культурной практике возникали и раньше. На ближайших по времени своих предшественников постмодернистские авторы указали сами, окружив эти персоны и результаты их философской или литературной деятельности, нежной, можно сказать, сыновьей любовью и почтительностью. По этой причине в культуре ХХ в. произошла реабилитация не только Ф.Ницше или маркиза де Сада, но и «громких» фигур уголовного и оккультистского мира, которые «здесь» удостаивались исключительно обструкции, а то и наказания. Ясно, что высокая оценка деятелей такого рода связана с желанием «укорениться» в историю западной цивилизации. В соответствии с этим и у нормативной науки появляется возможность ввести исторический план при исследовани проблемы «второй реальности». Поскольку этот ракурс -- сложнейший и требует специального разговора, укажу лишь следующее: сохранившиеся сегодня письменные источники, которые содержат описание культурно-корпоративной (!) деятельности людей, воспитывавщих в себе установку на «вытеснение жизни», наделяя ее статусом высшего смысла существования, появились задолго до расцвета Античности, и они неевропейского происхождения. Возникают вопросы передачи этой традиции в миграциях и приобщения к ней в позднейшие времена. Однако, анализ биографий некоторых исторических персон прошлого показывает: возможны «органические» преобразования личности и ее сознания без воздействия «ученой» традиции. Подчеркну: сказанное, не более, чем предположение.

В истории западной Европы подобное «брожение» в умах отдельных персон, зафиксированное в источниках, практически всегда выносило на поверхность эту -- удивительно устойчивую -- потребность навязать другим обесценивание жизни. Когда же дрожжи «новых идей» приводили к массовому «смущению умов», то возникали глобальные идеологические системы. Попытки их воплощения в практику носили характер радикальных революционных сдвигов (продуктивное развитие общества носит поступательно-эволюционный характер). В каждую эпоху их появление мотивировалось различными факторами, в зависимости от которых внедренные в социальную практику «идеи» прибретали характер религиозного-конфессионального (Реформация), государственно-политического (Французская революция), политико-экономического ( большевистская революция в России), информационно-экономического ( транснациональнальная культурная революция последней трети ХХ в.) переворота. Этой традиции нет пока названия, но уже очевидна необходимость уточняющих оговорок типа «сегодня именуемой постмодернистской», потому что стратегия «вытеснения жизни» -- отнюдь не изобретение нашего времени. Крайне важно и отсутствие какой-либо национальной специфичности в появлении носителей подобного сознания. Как шаман племени, живущего на уровне первобытно-общинного строя, «духовные» способности которого К.Леви-Стросс назвал своего рода психическим недугом, так и цивилизованный модный писатель или философ, апологетизирующие смерть в качестве смысла существования, -- феномены, скорее, антропологического и психологического плана, но не этнического или национального. Не играет важной роли и фактор происхождения: полагаю, что реальный социальный статус носителя установки на вытеснения жизни и среда, из которой он вышел, имеют меньшее значение в сравнении с факторами психологической ущербности или маргинального положения в сфере духовной жизни общества.

Третья сторона связана с самим процессом преобразований личности и открытия для себя «нового мира» -- внутренней реальности. Коренные изменения в сознании человека могут протекать по-разному. Их причинами , по всей вероятности, могут быть: 1) перенесенная психическая травма; 2) осознанное вхождение в корпорацию -- сообщество единомышленников, в котором неофита «приобщают», «инициируют»; 3) медленное и незаметное преобразование личности и подчинение сознания циркулирующим в культуре концепциям, мнениям, суждениям, идеям. (Именно этот тип управления сознанием народ метко назвал «промывкой мозгов».) В первом случае изменения практически не осознаются человеком ( осознание происшедших изменений фиксируются в фразах типа «вдруг я так начал видеть», «я теперь это так понимаю», «я это открыл для себя»). Во втором же, обычно под воздействием точно сформированного культурной средой интереса и разного рода корыстных мотивов, человек сам -- добровольно приобщается к «новым идеям» (тип курса лекций, школ, семинаров, лабораторий, редакций журналов, а также сект), не предполагая, пракда, что его ждет. Третья форма преобразования внутреннего мира потребителя культурной информации предназначена для массовой аудитории, которая вообще ничего не должна понимать -- для этого тоже существует разработанная система коммуникативных механизмов.

Четвертый -- и утилитарно важный -- аспект связан, так сказать, с технической стороной осуществления власти идей. Здесь нет никаких чудес, за исключением, быть может, появившихся в последнее время новых компьютерных технологий. Они вполне умопостигаемы для того, кто хочет понять их «механику»: как раз с машинками проблем нет. Но кто из авторитетнейших ученых может с уверенностью заявить, что он постиг, например, сущность мифа? Поэтому инструментами для осуществления власти в коммуникациях становятся проверенные историей цивилизации, а потому «незаметные», средства: миф, язык, текст и все ресурсы, которыми они обладают, позднее -- изображение. В ХХ в. к ним добавились звуковые и информационные средства. Сложность лишь в том, что в «орудия власти» они превращаются лишь вступая во взаимодействия с теми или иными сторонами сознания потребителей. Потому зафиксировать «эмпирику» подобных взаимодействий можно, постоянно имея в виду, во-первых, инверсированный характер «второй реальности» по отношению к той, в которой мы существуем, в связи с чем возникают деструкции нормативного функционирования в культуре языка, текста, изображения и др.; во-вторых, целесообразно соотносить инструментарий власти с уже перечисленными социальными структурами нового типа -- СМИ, шоу-бизнеса, моды, гуманопластики и др. -- в каждом из них существует своя «прагматика».

Изучать же внутренний мир тех, кто внедряет в общество стратегию «вытеснения жизни» можно посредством анализа продуктов их деятельности (текстов, художественных «объектов» и «проектов» и т.п.), предназначенных для циркуляции в культуре, -- все это для гуманитарной науки традиционно. Но предметом исследования при этом окажутся формы, в которых происходит инверсирование основного фактора коммуникативного воздействия «идеологий» подобного рода -- смысла. Это возможно, но очень непросто и трудоемко, тем более, что в процесс инверсирования вовлечены как фундаментальные познавательные (когнитивные) способности человека, так и технические средства. При этом сами «источники» при исследовании не оцениваются, ибо они порождены естественным творческим или научным импульсом, возникшем в «другой» -- насквозь субъективной -- системе представлений о мире и о человеке. Все несовпадения с нормативным состоянием познавательных действий на уровне языка, текста, изображения, др. фиксируются как характеристика «иной» реальности, инверсивной по отношению к «объективной действительности».

И наконец, последний аспект -- крайне неприятный. В чем здесь дело и почему завершение разговора предполагает определенную болезненность?

Я полагаю, что ни у кого не возникло сомнений, что содержательная сторона этого текста, равно, как и все его коммуникативные аспекты -- прагматика, стилистика, риторика, др. -- предназначаются читателям «ОТСЮДА». Увы! -- сама ситуация, сложившаяся в обществе, на сей раз возлагает ответственность именно на гуманитарную среду, а не на экономистов, политиков или традиционные силовые структуры, как это было принято еще в недавнем прошлом. Действительно, никто, профессионально не связанный с этими сферами деятельности, не в состоянии «правильно» понять и оценить их роль в современном обществе, точно так же, как банкир ничего не знает «об иллокутивной функции речевого акта», с которой он сталкивается несколько сотен раз в течение рабочего дня. Узкая специализация всех сфер общественно значимой деятельности сегодня привела к своеобразной «закрытости» механизмов их функционирования. И потому как никогда возросла роль целенаправленной профессиональной подготовки, роль практики, если угодно, «голой эмпирики». Без этого невозможен сейчас компетентный специалист в какой-либо области. Да, каждый из нас может, затратив десяток лет сидения сутками за компьютером и «энную» сумму средств на «апгрэйды» и всевозможные «прибамбасы» и затем, войдя в сообщество себе подобных, освоить траверс новейших компьютерных технологий. Но усевшись из любопытства за своей машиной с самоучителем по «Corel Draw», которым несть числа, он получит лишь очень приблизительное представление о том, что такое компьютерный дизайн. А может даже его не получить. Точно так же с политикой, экономикой, земледелием, лингвистикой, медициной и военным делом.

Но только не с журналистикой.

На еще одно определение культуры (с момента появления первой ее дефиниции, произведенной Э.Тайлором в 1871 г., как считают американские культуроведы А.Кребер и К.Клаксон, их количество сейчас измеряется четырехзначным числом!) отнюдь не претендую. Но бегло обрисованная ситуация просто подталкивает к выводу о том, что интенсивная циркуляция сообщений, мнений, суждений, образов, концепций и т.д. , а также отношения, возникающие между ними и потребителями информации, -- т.е. то, что Р.Дебре и полагает существом современной культуры -- это не знания о мире, а представления о нем. Они могут быть не только приблизительными или ошибочными, но и заведомо ложными -- это свойство данного психологического, в первую очередь, феномена. Ведь только профессионал в своей области, владея знаниями и пониманием ситуации в сфере собственной деятельности изнутри, может при желании рассказать массовой аудитории, чем он занимается и какие есть у него достижения или сложности, даже если учитывать неспособность многих к популяризации и внятному слогу. Но как может заметить любой, специализация журналистики по сферам жизни общества или областям знания уходит в прошлое, а жанр интервью (точно так же, как и «прямой эфир») встречается все реже и реже, причем высказывания именитого человека-профессионала тщательно ретушируются журналистами -- make'рами в области порождения представлений. Конкретный журналист, СМИ в целом оказываются промежуточным (медиативным) звеном в передаче мнения специалиста -- реального суждения о чем-либо, так же реальном -- к массовой аудитории. Все, очевидно, обратили внимание: сейчас музыканты пишут о музыкантах, поэты о поэтах, ученые о трудах и идеях своих коллег и т.д. -- это ни что иное, как защитная реакция традиционных профессиональных сообществ на превращение их реальной деятельности, их реальных знаний в симуляцию посредством представлений. Но не зря в западной цивилизации так высоко ценилась рациональное познание: в понимании мира и себя человечество всегда обретало ключи к свободе в жизни личной и социальной. А посредством принявшей катастрофический размах политики (?!) симуляций оно лишается этой возможности, само не ведая о том. Но если задавать традиционно российский вопрос «кто виноват?» -- то негодующе указать перстом на очередного «внешнего врага» нельзя. Нет его!

Величайшим и бесценным подарком классиков постмодернистской мысли гуманитарной науке следует считать наивно-откровенное «обнародование» механизмов обретения власти над умами. Это -- провокация, соблазн, извращение (сущности, мысли, намерения, поступка), приключение и лишь затем насилие. Личный вклад Ж.Бодрийара в этот интеллектуальный подвиг переоценить сложно. Перед нами ни что иное, как очень емко, стереоскопически для всего гуманитарного знания сформулированные предпосылки мотивов самоутверждения человека за счет других людей с последующим обретением власти над ними. Исследования мотивации человеческой деятельности -- достаточно специализированная область психологии личности, сугубо теоретические сложности которой вызваны неразрывной связью мотива и потребности. Чтобы человек начал действовать в том или ином направлении, должен появиться внутренний мотив, вызванный внешней потребностью. Каждому из нас очень непросто разобраться в запутанном клубке самых разнообразных побуждений, желаний, намерений до тех пор, пока нам не покажут наиболее привлекательную, и потому вожделенную «морковку», за которой мы можем бегать всю жизнь и никогда не схватить -- то есть цель.

Все, естественно, хотят, как в известной пословице «быть богатыми, здоровыми и счастливыми», но как этого достичь -- единственно нужного рецепта не было, нет и никогда не будет. Но чтобы бег человечества совершался в нужном направлении и за вполне определенной «морковкой», следует всячески убедить вышедших на старт, что именно этот -- предлагаемый в данный момент -- овощ является панацеей от всех бед: ученый лишь тогда станет «современно» мыслить, когда примет навязываемую ему культурой систему взглядов; художник лишь тогда обретет славу, когда займется поисками «мусора жизни» для у всех одинаковых «реди-мейдов»; наше общество лишь тогда откроет новые горизонты свободы, когда все начут всерьез задумываться о легализации наркотиков; ни один поэт, заботясь о спросе культуры на свои творения, теперь не сумеет обойтись без грубой брани или утробных рыканий; барышни в очередной раз должны поменять имидж, а дамам пенсионного возраста полагается считать, что «Коммет» -- единственное, чего им еще не хватает. Все это существовало и раньше, только формы донесения и «морковки» были иными и, пожалуй, более наглядными для рациональности. Провокация, соблазн, совращение приключения и насилие и есть «тайными» приемами убеждения ergo механизмами власти в культуре, действуя исключительно на уровне внутренних психологических факторов. Потому каждый из нас -- ибо нет человека, существующего вне коммуникативного обмена -- виноват в том, что позволил себе чего-то желать по подсказке со стороны, не довольствуясь тем, что можно приобрести в естественном и трудном развитии своей судьбы. В этот момент он становится, сам того не осознавая, ничтожнейшим из винтиков во всесильной машине власти культуры -- власти «идей». И винить в нынешнем состоянии общества-культуры некого, потому что во все века продавцы рекламировали свой товар. Но верить им было вовсе необязательно.

Когда минимум ритурнелей политкорректности исполнен, можно возратиться и к болезненным, потому что сложным итоговым вопросам. За исключением двадцатилених молодых людей, остальные, а в особенности всегда либерально ориентированная интеллигенция, помнят уроки истории и малопривлекательное прошлое. Очевидно: складывается режим тоталитарного типа. Массовое сознание винить за то, что оно «массовое» и не понимает, как воздействуют на него слова и изображения, нельзя. В этой ситуации только представители гуманитарной среды в силу своих богатейших, накопленных традицией профессиональных умений и знаний способны не только осмыслить происходящее, но и вести экспертно-исследовательскую работу -- больше некому. И каждый столкнется с ситуацией выбора, который по многим и вполне понятным причинам сделать непросто.

Во-первых, уже дискредитированы ценности, традиционно наделявшие гуманитарную сферу «правом мнения», покреплявшимся авторитетом знаний о человека и обществе. Теперь же, когда «мнение большинства» формируется СМИ сообразно стратегии вытеснения жизни, то выбравший позицию и ценности «ЗДЕСЬ» отнюдь не будет окружен ореолом благородного героя. Любая власть, а в особенности тоталитарная, жестоко карает тех, кто ей сопротивляется -- они будут скомпроментированы в общественном мнении. Как?

И это во-вторых: будет использован фактор релятивности, которая сейчас во многом определяет прагматику языка. В ситуации господства в культурном обмене представлений о «вещах», процессах и действиях, а не знаний о них, изменяется семантический уровень -- словами Дж.Р.Серля, из языка «вымываются референты». А сфера дополнительных смыслов очень легко инверсируется. Поэтому без всяких доказательств, на уровне тривиальнейших, набивших оскомину пропагандистских клише любой, кто рискнет высказать свое компетентное и аргументироованное мнение о процессах, характерных для современной культуры, будет тут же обвинен не только в щадящих «консерватизме» и «несовременности», но и в «борьбе со свободомыслием», а то и вовсе в «тоталитаризме». Автор этих строк был свидетелем, как в публичной ситуации представители постмодернистской среды самого разного ранга -- от лидеров до голосов из «тусовочного народа» -- открыто обвиняли в перечисленных грехах не только присутствующих крупных ученых-искусствоведов, осмелившихся отстаивать универсальные для пластических искусств ценности, но и К.Поппера, Аристотеля, Т.С.Элиота. В другой -- также публичной -- ситуации тусовочным «вроде как поэтом» Михаилом Блазером Э.Фромм (?!) был объявлен «фашистом» в связи с трудом «Анатомия человеческой деструктивности». К сожалению, подобное стало возможно только в силу прихода культуры к власти. Ведь «идеи» еще с эпохи Платона противостоят смыслу. Впрочем, и реальной жизни тоже.

Что можно еще сказать по этому поводу?

Ничего.

Потому что остальное -- и по самому большому существу -- уже сказано Ф.М.Достоевским:

«Тогда мы дадим им тихое смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы. <...> Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас, как дети, зато, что мы им позволим грешить.»

сентябрь, 1998

Speaking In Tongues Лавка Языков