Speaking In Tongues
Лавка Языков

Юлия Шадрина

ДЕВЧОНКИ

25 МАРТА

ПАДЕНИЕ НЕРОНА

25 МАРТА

Черный снег валялся по обочинам дорог, жижа выдавливалась каблуками и плюхалась аккуратными пирамидками справа и слева от торопившихся прохожих. Она выскочила из душной квартиры, которая от проветривания наполнилась зловонным запахом гниющего лука с овощного склада в подвале, степенно процокала старомодными каблуками по чисто вымытой плитке коридора и устремилась к остановке. Она катострафически опаздывала.

Ангелину Геральдовну все знали как интеллигентную дамочку, которой вечно под пятьдесят. В своей самовязаной шали она походила на кокон, из которого вот-вот вылетит бабочка, -- и так уже тридцать лет. Она торопилась возрождать свою духовность в филармонии за 180 рублей, сэкономленных в течение трех месяцев.

На остановке была всегдашняя давка: троллейбусы не ходили, а на маршрутку денег было жалко. Начинался снег. Люди подняли воротники, и только лицо ИО президента смотрело плоско и открыто с плаката, гипнотизируя Геральдовну. Она отвернулась и, как девочка, впорхнула в автобус.

На заднем сиденье разговаривали два голоса. Она прислушалась: речь шла о новой работе одного из них.

-- Представляешь, теперь при приеме на работу новую форму заполняют: твои личные планы.

-- Это в вузе-то?

-- Да.

-- Что, написал зав. кафедрой?

-- Да нет, отшутился.

Разговор заглушил громкоговоритель, призывавший исполнить свой гражданский долг, Геральдовна начала подремывать и сквозь дрему ей вспомнилось. Вспомнился Федя Ивашкин, и как из-за очередного аборта она не поехала на конкурс молодых исполнителей в Токио, а потом -- неудача на конкурсе Чайковского, развод, бесплодие и двадцать лет работы в музучилище.

В филармонии было грязно, старенькая обивка кресел, проеденная молью, принимала пришедших в декольте и ангорских кофточках, в пиджаках, которым было лет по двадцать. За Геральдовной расположился седобородый в очках, ехавший с ней в автобусе.

На сцене сначала пела дама в ночнушке, чудесно и обворожительно, потом был солист льежской оперы, доставленный с гастролей в Прибалтике, простывший, и явно разочаровавший публику, хотя непритязательное ухо было весьма довольно. Ангелина внимала этим звукам и не находила упоения. Духовность возрождаться не хотела, она явно ждала чего-то, что напомнит ей о самом главном, древнем, почти забытом. И оно не замедлило явиться. «От Севильи до Гренады» грянуло в зал, дон-жуановский пыл простывшего солиста забрался в самые потаенные уголки духовности и стал вытаскивать ее на свет божий из своей конуры.

Вдруг сдавленный хрип сзади, а вслед за ним громкий шепот «скорую» нарушил только что установившуюся гармонию. Духовность поползла в свои закоулки, а Ангелина повернулась -- седую бородку в очках, держащуюся за сердце, выводили из зала. «Вот тебе и личные планы», прошелестело в уме. В антракте она уже одевала пальто и повязывала сверху шаль, с которой не расставалась никогда.

Через десять минут она стояла посередине площади: справа -- Белый дом, слева -- «Борцы за власть советов». Шаль растрепалась, и Геральдовна походила теперь не на кокон, а на только что высвободившееся от пут насекомое, маленькое и уродливое, не умеющее еще расправить крылышки. Снег осыпал ее, отчаянье и решимость одновременно дребезжали серым трамваем где-то в желудке.

Снег покрывал все, и только стаканчики из-под кока-колы яблоками торчали из снега -- остаток недавно разыгранной Масленицы ряжеными ди-джеями с фаршем «Глобал» в качестве призов. Толпы людей, сгрудившись у края пустой площади упорядоченными партиями покорно исчезали в автобусах, другие появлялись на их месте и ждали. А Ангелина Геральдовна все стояла и стояла между обледеневшими Борцами за власть и уже серым Белым домом, неведомые ей чайки каркали что-то свое.

-- Гражданочка, а вы что здесь стоите? Не положено, -- вывел ее из забытья милиционер. Прямо на нее с остановки смотрело, не тронутое снегом лицо бывшего ИО президента.

Апрель 2000

ПАДЕНИЕ НЕРОНА

Серафима сидела на полу и курила, а Джульетта -- в кресле, глядела на неё, за спиной свешивался банный халат, лишённый головы.

-- Вы поедете на бал? -- И Серафима выпустила очередную порцию дыма.

-- Поеду.

-- А что вы оденете?

-- Знаешь, Сим, у меня есть такое платье… оно зелёное, ещё боа накину.

-- Я, Джул, тоже буду в зелёном, с блёстками. За вами заедут?

-- Конечно, я заказала машину.

-- «Автопилот»?

-- Естественно, -- Джул кивнула головой, -- сигареты кончились.

-- Проиграла, проиграла! -- И Серафима встала с пола.

-- Нет, я серьёзно, -- смотри, -- и она протянула пустую пачку.

-- Точно, кончились. Грустно. Будешь «Приму»? Я сейчас мундштуки принесу.

Серафима выбежала в белую дверь. Где-то далеко зелень билась в чужие окна. Через пять минут в двери опять была Серафима с «Примой» и мундштуками, она опять опустилась на пол.

-- Знаешь, я всё-таки думаю -- нехорошо в зелёном.

-- А как?

-- Однако, лучше бы в красном жилете было, думаю.

-- Ты что? Чукча?

-- В городе сфинксы, а во дворе -- трава. Но это не по правилам, в красном.

-- Тебе нравится «Прима»? -- спросила Серафима, сидя уже на окне.

-- Да. Эти палочки для курения придают процессу какую-то восточную семантику, что-то кальянное. А что это звучит?

-- «Mahavishnu Orchestra». Тебе нравится?

-- Да, -- протянула Джульетта, затягиваясь.

-- Чаю?

-- Ага.

Серафима мелко засмеялась: «Вот ты и не заметила, как реку времени втиснула в стакан!»

-- Это лишь форма. Давай потанцуем.

Пять минут дамы с мундштуками двигались молча.

-- Знаешь, он меня не любит.

-- С чего ты взяла, Сим?

-- Он никого не любит.

-- А-а, -- протянула Джул, -- мне так нравятся эти конфеты, я возьму ещё? -- Сим кивнула. -- Знаешь, Сим, тебе нужен другой муж. Ты ведь ещё не замужем?

-- Да, наверное. -- Она остановилась и села опять на пол. -- Джул, я хочу жить в старом доме. Там есть прошлое. Там обязательно будут голубые шторы. Голубые шторы. Старые голубые шторы, и за окном море и чайки… Знаешь, чего я боюсь? Я приду в этот дом с голубыми шторами вечером, а утром уйду, убегу навсегда. Боюсь, что любовь вскочит в меня, спрячется и будет расти, как ребёнок под сердцем. Ты не знаешь, почему люди любят друг друга? И я не знаю. Утром уйдёшь, а под сердцем -- ребёнок. А в моём доме шторы уже почти белые. Полиняли. Эта ткань, она больше нас… В том доме не будет ничего красного. Знаешь, в одном южноамериканском лесу, на берегу озера Тититака растёт красная роща. Эти красные деревья -- матери, убившие народившихся детей. Они по ночам плачут, а матери спят. Так ты поедешь на бал?

-- Конечно.

-- Давай собираться.

Две женщины долго перебирали платья, одевались, потом молча, за руки, вышли на улицу. Машина приняла их и пошла. Облака были почему-то всё равно быстрей машины, дома забегали в такт огням, за стёклами автомобиля что-то трещало.

-- Ишь, как мир забегал, только провода всё тянутся. У них такое длинное одиночество, Джул, они, наверное, скоро упадут.

-- Нет, скорее гром грянет.

-- Уж с меня хватит громов. Перекрестись, а то ещё дождь начнётся. И вообще…

-- Девчата, приехали, -- не дал договорить шофёр…

И они выскочили каблуками вперёд из такси, и внеслись вверх по лестнице к сфинксам. Швейцар у двери покосился на них, но пустил.

Бал, как и принято балам, сверкал и поражал. Люди между людей пили что-то с бутербродами. Кто не был во фраках, были в туниках, на прибывших неслись чёрные декольте, которые сменялись синими, потом зелёными, какими-то ещё. Некто Лысый, во фраке, с благоразумным видом навёл на пару Серафима-Джульетта пенсне, хлопнул в ладони. Музыка стала.

-- Дамы прибыли! Я, Луций Домиций Агенобарб, считаю бал открытым. Пора пить пиво. Май!

Лысый закончил, музыка опять загрохала, свет замигал свечами ещё ярче и отчаяннее, декольте задвигались по клетчатому полу спонтаннее, а карлики с кружками пива, вооружённые по периметру и диагоналям небольшими картинами карлики с морожеными фруктами и овощами, забегали рьяно и услужливо. Публика глушила, музыка оглушала, тела становились всё оживлённее. Вскоре картины, которых на балу было в изобилии, стали отделяться от рам и разбрасываться по залу, летящие фрукты оседали в причёсках a la madam Pompadour у дам.

-- Стоп! Внимание! -- лысый Луций замахал руками. -- Сегодня я позвал вас не для этого. -- Музыка ёрзнула и стала. -- Сегодня мы должны выяснить основной вопрос. Что есть форма и что содержание, а также предпочесть одно другому. Недовольные могут удалиться. Также попрошу вставить картины в рамы, если и подают на них пиво, то это только унижение искусства, а не полная его кончина. Итак, вопрос первый. Тело есть форма или содержание? Мадам, попрошу раздеться. Да, вы в лиловом. Ну, вы же натурщица Пикассо. Прекрасно. Итак, тело было содержанием платья, что же оно теперь? Форма. Если мы расчленим тело (делайте быстрее, дама замёрзнет), что мы увидим? Ничего, кроме внутренностей, которые тоже тело. Тогда где же его содержание? (Пожалуйста, соберите даму, оденьтесь, дорогая. Да дайте ей, в конце концов, воды! Вот так, хорошо.) Внутри? Внутри ничего нет. Мадам, спойте нам что-нибудь.

-- Нет, спасибо.

-- Итак, вот. Вы слышали? Голос. А движения видели? Любое проявление тела является его содержанием. Какие же формы оно приобретает? Конечно же, тела. Это может быть фраза, песня, танец любое движение. Итак, если содержание тела не есть само тело, то тело не есть содержание, а форма. Но почему тогда содержание тела не облекается в формы тела?..

Он ещё долго что-то говорил, убеждающе посверкивая стёклами. Джульетта отвела Серафиму в сторону:

-- Как ты думаешь, зачем он нас сюда пригласил?

-- Не знаю. Пойдём спасать картины?

-- Мне нравится эта, сейчас, только в раму вставлю. Вот, смотри.

-- «Смерть Нерона». Последний из рода Клавдиев. Как ты думаешь, это правда, что он на меч бросился?

-- Может быть и правда. А мне -- эта.

-- «Юдифь и Саломея»?

-- Да. Эти вот две женщины, ведь они -- убийцы.

-- Это было так давно.

-- Да-а, -- Джульетта закашлялась, -- давно.

-- А ты когда последний раз убивала?

-- Я вчера аборт сделала.

-- А я завтра ему скажу, что не люблю. Любовь ушла куда-то в область тела, в область дружбы. Что не люблю, когда не мужчина, что не люблю, когда любовь выпрашивают, её надо брать. Женщин берут, а не уговаривают. А не то они станут сильными -- и пойдут убийства одно за другим. Мужчина просящий, как мужчина неберущий -- дают повод для насмешки. Презрение и насмешка -- первый повод стать женщине сильной.

-- Ох, как я устала от твоих вечных рассуждений о силе и слабости. -- Джульетта сняла золотой шлем и отложила в сторону копьё. -- Умный мужчина всегда сделает так, что женщина почувствует себя слабой, какой бы она ни была.

-- Да, а умная женщина не выкажет своей силы и ума. Но это так противно.

-- Согласна.

-- Мой муж обязательно будет сильным и смелым, а ещё…

-- А ещё он будет художником, и вы уедете в Италию, снимите чердак, он будет писать картины, а ты мыть посуду в ресторане внизу, а потом он влюбится в итальянку и убежит с ней в Россию, в Москве он откроет рекламное агентство «Искандер», а ты, беременная…

-- Замолчи, возможно, у меня не будет мужа.

-- Потому что состоятельный любовник…

-- Дура!

-- Ну ладно, прости. Ты же знаешь, я терпеть не могу твои нюни.

-- Итак, дорогие гости, -- продолжал Лысый во фраке, -- остаётся только выяснить, в форму вливают содержание или содержание обретает форму. Как вы уже, наверное, поняли, это вопрос о первичности. Так что же было в начале? Прошу высказываться. Вот вы, например, как считаете? -- Он обратился к цилиндру с бородкой.

-- Форма? А вы как думаете, капля -- это форма или содержание? Форма. Её содержание суть вода. А вот в стакане, например, как? Содержание -- вода, форма -- стакан, а состоят оба из капель. Вот та же река -- и берега вам, и устье, и всякое прочее… тоже ведь форма.

-- Вы по существу высказывайтесь. -- Лысый замигал очками-пенсне.

-- Э, тут не так, любезнейший, -- вмешался сутулый студент, -- капля первична, а то, что они в стакане, то это дождь во всём виноват.

-- Ты на дождь-то всё не спирай, ты по существу давай, как старший товарищ говорит, -- влез человек с серым лицом.

-- Капля всегда капля, а стакан стаканом. Вы куру с яйцом не мешайте, -- рассудил толстенький в тунике брусничного цвета с искрой.

-- А что скажут наши дамы на весь этот балаган? -- И лысый Луций вкрадчиво, как голос змия, подошёл к обеим, занятым картинами.

-- Нам, пожалуйста, стакан воды. Да, один на двоих. Спасибо.

И Джульетта благополучно уронила стакан.

И стакан расплескался стеклом по полу.

И не было человека, который бы не сказал «ах», будучи женщиной.

И не было человека, который бы не крякнул, будучи мужчиной.

-- Вот вам форма, вот вам содержание. Любить друг друга надо, дураки! -- не смолчала Джульетта.

-- Браво! Браво!!! -- раздалось со всех сторон. Оркестр вновь захлюпал своими трубами, люди спарились и понеслись в танце по клетчатой поверхности, путались в длинных одеждах и падали на пол, и падали на картины. Свечи гасли одна за другой.

-- Секса! Секса! Давайте займёмся любовью! -- истошно кричал сутулый студент.

-- Отпустите, вы же порвёте, это андалузский шёлк! -- верещала лиловая барышня где-то в углу.

-- Пора тикать, -- шепнула Серафима.

-- Да, сейчас, только ещё одну картину спасу, -- отозвалась Джульетта.

Держа картины над головами, они уходили каблуками вниз мимо сфинксов. На улице их ждал дождь. Сфинксы за их спинами тихо переглядывались. Луна едва шевелилась над проводами.

-- Смотри, женщина, -- сказала Серафима.

Что-то белое и толстое неслось на каблуках вдоль деревянных домов Пушкинской и скрылось куда-то вбок.

-- Знаешь, я так и не поняла, что надо было Лысому.

-- Я тоже.

-- Думаешь, надо было до конца остаться?

-- Не знаю.

-- «Юдифь» с «Нероном» совсем вымокнут, озаботилась Джульетта.

-- Главное -- держать так, чтобы на голову не попадало. Слушай, ты ещё не устала? Они такие неудобные, если над головами.

-- Да. И машины ни одной, как назло.

-- А что ты хотела от города в четыре часа ночи?

-- Не пришлось бы всю ночь телепаться под дождём…

И они стучали каблуками дальше. Фонари вымученно заигрывали с луной, луна со светофором, а светофор пялился в окна, как всегда наглый и жёлтый. Облитые дождём улицы вызывающе блестели, а девы всё стучали по асфальту. Возле памятника Пушкину им, наконец, повезло -- остановился микрик и увёз. Дома они долго вешали мокрое и выливали туфли.

-- Я забыла шлем и копьё, -- молвила Джул.

-- Поздно, дорогая. Надеюсь, хоть нож при тебе?

-- Как всегда.

-- Ну, слава богу. Не совсем ещё голову потеряла. Давай вешать картины.

На стенах места уже не оставалось. «Юдифь и Саломея» ещё уместились каким-то чудным образом на кухне, а вот «Нерону» повезло меньше -- он парил на потолке в спальне. Вскоре Нерон стал раздражать Серафиму своим красным плащом. Поэтому в течение ближайших двух недель его плащ успел побывать фиолетовым, синим, зелёным и жёлтым. Потом Серафима сделала Нерона обнажённым, после чего успокоилась и не трогала больше.

Думы об Агенобарбе Лысом не давали им покоя, а ещё они часто вспоминали толстую белую женщину, бегущую вбок, -- и обе не знали, куда. Они даже ходили днём туда, на Пушкинскую, два раза, но ни женщины, ни даже двери, что куда-то вбок, так и не нашли. Наконец, Нерон умер.

Картина упала с потолка ровно в 6:00 и разбудила спящих женщин. Было очень сложно что-нибудь сделать, и тогда им ничего не оставалось, как пойти на его похороны. На улице накрапывало. К ним подъехала давнишняя машина и повезла к сфинксам. Они опять вышли каблуками вперёд, поднялись. Швейцар поглядел и пустил. Лысый снова был в пенсне, прогуливался по клетчатому полу, поджидая дам. В зале стоял гроб. Закрытый. Над ним висела табличка. Белым по красному было написано «НЕРОН». Возле гроба стояли девочки с красными бантиками, в красных сандаликах, и такими же красными гвоздиками. Всё остальное на девочках было белое. Лысый пригласил дам к себе жестом.

-- Пойдёмте пить чай. Уже можно. Гроб пусть стоит, что ему сделается. Пойдёмте поговорим.

Дамы согласно кивнули, и он увёл их за штору вниз.

-- Вы знаете, почему умер Нерон? Женщина! Ему стало стыдно. Голый, как-никак. -- И он поднял палец вверх. -- Теперь пойдёмте наверх. Я вам покажу мёртвого Нерона.

-- А там? -- спросили дамы.

-- Э, да вы ничего не знаете. Это же гроб. Просто гроб. Пустой. Ну, его ещё не положили туда, да и не положат. -- Они продвигались вниз в каморку с телом. -- Это вот настоящий.

Вокруг валялись куски разной материи, тело сидело в кресле.

-- Я возьму красную? -- спросила Джульетта.

-- Бери, конечно, -- разрешил Лысый.

Джульетта завернулась в ткань.

-- Нефертити! Ну, вылитая. Только второй глаз живой, -- подожди, я на плече поправлю, -- и Лысый потянулся рукой, Джульетта отпрыгнула. -- Да не бойся, я глаз не трону. Вот так. А хотите, я вам песню спою? Мальчик, гитару!

Арапчонок присеменил, и Лысый тоненько начал:

Как ныне сбирается Вещий Олег

Отмстить неразумным хазарам…

-- Не нравится? Унесите гитару. Ну что вы такие замороженные? Что делать будем?

Дамы пожали плечами.

-- Ну не Чернышевский же будет за вас всё решать! Кажется, распогоживается. Поедемте в лес, девчонки?

-- А Нерон?

-- Ну, пусть себе лежит, ему ничего не сделается.

Барышни одновременно встали и одинаково переглянулись:

-- Ну, поехали, что ли.

По лесу бегали насекомые. Разные муравьи, муравьедки, и летали бабочки. Ещё там были птицы и деревья, а возле деревьев -- норы для барсуков и лисиц. Барсуки и лисицы не бегали. Троица лежала на солнце и смотрела вверх. Там было небо. Сначала с облаками, а потом без.

-- Я вам вот что скажу, девчонки, -- зафилософствовал Лысый, млея под солнцем, -- вам форму надо искать. Форму. Это я не о фигуре. Вы хорошие, умные, но без формы -- никуда. Вот приходишь ты, -- и он ткнул в бок Серафиму, та взвизгнула, -- умная такая, красивая и начинаешь: «У меня такая душа, такая душа! Я вся такая гениальная и загадочная!» А на хрен ты никому не нужна со своей душой. Дура ты будешь после этого. А ты вот приди и скажи, например: «Я, господин хороший, на машинке печатать умею или шёлком по тюлю вышивать могу, из ни фига крем-брюле сделаю. И ты -- самый нужный человек. А душа… Душа это для Пети или Васи, когда он с работы придёт, стряпни твоей поест и скажет: «А не почитаешь ли ты мне, Серафимушка, свой роман, уж больно блины вкусные были,» -- тут-то ты к нему своей душой на блюдечке с голубой каёмочкой. А он уже бац! Уснул. И ты тарелки стоишь, моешь, что души человеческие от скверны очищаешь. А шторы голубые ветром колышутся, чайки за окном летают-каркают, что вороны на помойке… И так тебе захочется в окошко то самое, что над обрывом…

-- Заткнись, сволочь!

-- Что, не нравится? Вот и Нерону тоже голым не нравилось. Форму содрали, а когда голой душой с потолка каждый день. Так-то оно всё это.

Луций Домиций Агенобарб расстегнул фрак, допил последнюю банку пива, перевернулся на бок и со словами «Хорошо-то как» уснул. Дамы переглянулись, Джульетта понимающе вытащила свой всегдашний нож, кривой и турецкий, Серафима закивала головой…

Назад они ехали на старом газике. Возле сфинксов никого не было. Женщины расплатились с шофёром и, взвалив ношу, поднялись в зал. Девчушки с гвоздиками куда-то убежали. Было пусто. Дамы подтащили красное полотно с туловищем Агенобарба к гробу. Серафима открыла гроб легко. Как и говорил лысый, Нерона там не было. Поместив туловище в домовину и закрыв крышкой, они завернули непомещавшуюся голову в пенсне в красную ткань.

Дома девы поместили голову в цветочный горшок и посадили туда кактус. Он стоял под картиной «Юдифь и Саломея» и каждый год 9-го июня цвёл.

На следующий год Серафима вышла замуж, кажется, за художника, но помню, они точно собирались в Италию. А Джульетта уехала в Германию выбивать деньги для съёмок фильма «Падение Нерона».

13.05.97

ПУГОВИЦЫ

Анна Магеллановна сидела возле окна с розовым закатом. Большая пуговица солнца, казалось, зацепилась за зимнюю ветку дерева и повисла на ней. Магеллановна посидела еще и направилась к креслу, возле которого на столике уже с полчаса были рассыпаны пуговицы. Они были ее единственной утехой в семьдесят лет (с лишком). Старика она похоронила в прошлом году, а дети были где-то за тридевять земель. Сегодня ей было особенно грустно: открытку с днем рождения от сына она уже успела выучить наизусть, а Марфа Петровна вот уже третий месяц лежала в больнице -- что-то с ногами. Да и сама Магеллановна, честно говоря, передвигала свои две не без помощи палки. Уютное кресло с радостью приняло хозяйку, калорифер заботливо грел ее корявые ноги. Разнокалиберное конфетти пуговиц нетерпеливо ждало, когда к нему наконец-то прикоснутся руки их владычицы. Вот ее пальцы дотронулись сначала до одной пуговицы, небольшой темно-коричневой, со старого пальто, которое она носила, когда работала акушеркой в больнице железнодорожников в маленьком пограничном городке. Городок был на одной стороне реки, а китайцы -- на другой. По вечерам они громко заводили музыку, и все местные девчата с ребятами тайком пробирались на самодеятельную танцплощадку и лихо там отплясывали…

Следующая пуговица -- зеленая, большая, с золотой каймой по краю. Она долго украшала ее первое выходное платье, которое ей сшила портниха -- ее больная, а отрез ей достали в военторге по великому блату. К тому времени Анна перебралась с мужем в один из центральных городов России тогдашнего СССР, где они удачно совершили обмен и жили, можно сказать, почти шикарно в трехкомнатной хрущевке…

Вот эти три небольших, почти крошечных пуговицы с блестинками перламутра, у одной из которых чуть отколот край -- с рубашечки сына, которую сшила ему в первый класс, он был все недоволен и утверждал, что пуговицы девчачьи. Анна Магеллановна сжала пуговицы в своей все еще белой, но с крупными реками вен руке и откинулась на спинку кресла. Очки, стараясь опередить наворачивавшиеся слезы, тоскливо начали приспускаться вниз по носу, да призадумались, да так и остановились на полпути. Часы оттарабанили пятнадцать минут, солнце уже совсем захлебнулось ночной тишиной, а Анна все сидела. На этот раз она держала, вертела, пересчитывала своими неуклюжими, распухшими от артрита и холодной воды пальцами девять черных, абсолютно разных по размеру и фактуре пуговиц, две из которых были скорее синими, чем черными. Последние в ее огромной коллекции. Раньше до них не доходили руки, и вот теперь что-то припоминалось такое, что всю фигуру ее привело в какое-то суетливое состояние, встревожило. Она взволновалась, начала суетливо собираться, искать свою палку, толкать пуговицы в карман, а поскольку руки плохо слушались, да еще волнение, они падали, не хотели в карман, укатывались под столик, под кресло. Анна, кряхтя, тяжело их вылавливала, и снова карман, кресло, карман, столик, карман…

…Возвращаясь ночью с дежурства, я встретил очень странную пожилую женщину. Она стояла посреди улицы, опершись на палку, больше напоминавшую посох. Сколько я ни шел до нее, она стояла, не шелохнувшись. «Да, печально интеллигенция себе на хлеб собирает, днем-то бутылки собирать поди стыдно». Но, как ни странно, она была без кошелки. Когда я с женщиной поравнялся, то предложил сесть на скамейку неподалеку, на что она попросила подождать, потом долго доставала кошелек, высыпала на ладонь содержимое: рубли и копейки вперемешку с черными пуговицами. После этого попросила меня поймать ей такси, чтобы оно довезло ее до церкви. Я стал взывать к ее разуму, говоря о трех часах ночи, ее семи рублях, помог дойти ей до скамейки и, уже подходя к дому, вспомнил рассказ одной своей больной, Марфы Петровны, о соседке, которая в молодости, в пору первой любви пообещала одному солдатику пришить пуговицы к шинели, чтобы туда что-то вроде подклада приладить. Пришла раз, другой -- не застала его, да и плюнула на все это дело. А тут мороз стукнул под сорок, а ему вахту стоять… После ее соседка долго еще не могла выйти замуж. Гордая была и одинокая…

5.11.1998

ПЯТНИЦА, 13-Е

Я пришёл тогда в этот бар, так, выпить пива, перекинуться парой-другой фраз с дружками, послушать музыку, когда эта фифочка в пошленьком розовом платьице с тонким крестом лямок на спине села рядом за стойку и тоже взяла пива. Она томно изображала процесс курения, вертя дешёвый L&M в пальцах с красными ногтями, покачивала длинной ногой. Короче, воплощение самочности и порока. И я тогда подумал, а не сказать ли ей что-нибудь вроде: «Детка, а не сделать ли нам бебика?» -- и сказал что-то в этом роде. На что она, разумеется, должна была ответить что-то типа: «Да отвали». Она, разумеется, ответила примерно так и ещё фыркнула. Ну так, как это делают обычно девчонки, и отвернулась. Я тоже облокотился на стойку, допил пиво и пошёл к ребятам. Потом мы пошли подёргались вместе. Я рассказал ей пару анекдотов, она, конечно, глупо посмеивалась и пила пиво. Я рассказал, где работаю и какую машину собираюсь покупать, она одобрительно кивала, и мы подсели к ребятам. Розовое платье сидело на ней нелепо, но все выпуклые места были на месте, да и она не считала, что что-то могло быть не так. Мне это нравилось. В конце концов, каждый из нас понимал, зачем он сюда пришёл. Поэтому её нисколько не удивило моё предложение послушать у меня дома музыку. Она оказалась тоже меломанкой. Компот из Шостаковича, «King Crimson» и старого Б.Г. разбавил хороший джаз, а под джин-тоник (я не понял эту её тягу к нему после пива) очень хороша была «40-я симфония» Моцарта. Её рассмешили почему-то мои простыни в чёрно-белую полоску, но я не обиделся. Когда она уехала, я сел за очередной сценарий для своей программы.

Дома Дж. стащила с себя этот ужасный чёрный парик, стёрла ногти, а платье закинула в стиральную машинку до следующей пятницы и стала читатать гороскоп на завтра, потом была монография про Шагала, дочитав до слов «инфернальный и демонический», она отбросила её и стала собираться в аптеку. Она купит тест, и, если результат будет положительным, то можно будет спокойно выбросить все эти женские причиндалы и дожидаться родов.

1998

РОДИНКА

Утром она разбудила Джульетту.

-- Джул, представляешь, у неё родинка на правом запястье. И такая милая, с золотым волоском.

-- Ну что ты расстраиваешься, Сим, у тебя тоже есть родинка на правом запястье.

-- Да у меня не такая, -- плаксиво заметила Серафима.

-- Ну вот ещё, нашла повод для зависти.

-- Ты не представляешь, такие родинки, может быть, встречаются одна на тысячу, и к тому же -- она у неё больше. Ты только вообрази: белая-белая кожа и родинка, и волосок золотой. Ты просто не видела.

-- Ну, хорошо. Ты себя когда-нибудь будешь любить? И, вообще, когда ты перестанешь восхищаться женщинами? Пока ты вчера родинки рассматривала, тебя опять Роман разыскивал. Когда вы, наконец, помиритесь?

-- Ой, не знаю. Мы с ним только два раза целовались. Я иногда как подумаю, так замуж не хочется.

-- Садись, пей кофе, глупое ты создание, ну что мне с тобой делать!

-- А ты слишком умная. От твоего рационализма мужики косяками разбегаются. Как посмотрят в твои зелёные глаза, их жуть так и берёт -- они так и разбегаются, так и разбегаются. Прыг-скок, прыг-скок, обвалился потолок, -- пропела Серафима. -- Слушай, когда дождь кончится? Мы тут скоро плесенью покроемся.

-- Спроси что полегче, я тебе не гидрометцентр.

-- Ну вот ты сразу. Нашла от кого оборонятся. Злая ты, Джул. Сколько времени?

-- 8:30.

-- Я же опаздываю!

-- Подожди, сейчас погоду скажут.

-- Да ладно, некогда уже.

-- Зонт хоть возьми.

-- А ты?

-- Я сегодня весь день на телефоне.

-- Ну ладно, тогда до вечера! Я в шесть приду.

-- Ты смотри там с детьми не очень нежничай -- на шею сядут.

-- Я как всегда. Ну, пока.

Дверь хлопнула. Джульетта проводила взглядом убегающую Серафиму, допила стылый кофе и пошла в комнату. Среди разбросанных по столу визиток нашла маргаритину и направилась к телефону.

-- Алло! Мне Маргариту, пожалуйста. Это вы? Здравствуйте. Да, я из газеты, подруга Серафимы. Мне хотелось бы с вами встретиться. Хорошо, давайте вместе пообедаем. В «Бургере» в три вас устроит? Возле окна. Спасибо. До свидания.

Потом она позвонила Иде и узнала всё о родинках, после Альберт дал ей справки по больницам. Полтора часа ушло на написание статьи.

В три женщины встретились.

-- Милочка, -- щебетала уже около получаса Джульетта, -- вы даже не представляете, сколько опасностей таят в себе родинки! Вы знаете Иду Крафт? Конечно, я в этом не сомневалась. Так вот, в своей последней работе она говорит, что при воздействии солнца на кожу именно в родинках происходит концентрация ультрафиолета. Он скапливается и способствует развитию рака кожи. Вот посмотрите фотографии. Да вы просто до конца не представляете, какой опасности себя подвергаете! В пятницу выходит моя статья, посвященная этой проблеме. Конечно, Ида помогала мне. Она же специалист. В будущем году её выдвигают на Нобелевскую премию. А у вас… Особенно эта, -- и Джульетта взяла Маргариту за запястье, -- её же не скроешь летом ничем.

Джульетта помолчала, вздохнула.

-- Вы знаете, я тоже страдала. Но Альберт, этот чудесный Альберт! Кстати, вы не знакомы? О! Это такой хирург! Просто скульптор! Да нет, смотрите сюда. Что-нибудь замечаете? -- Она наудачу ткнула пальцем в область подбородка. -- Конечно, эту родинку мне удалил Альберт. Он просто гений, я обязательно вас познакомлю. Сейчас сколько? Четыре? Отлично. В клинике он до шести, я сегодня же устрою вам встречу.

*** * ***

-- Джул, у неё больше нет родинки. Позвони Альберту, я…

-- Дура! Для кого я старалась?!

-- Так это ты?! Ненавижу! Зачем ты это сделала? У неё могло быть заражение крови! И этот твой Альберт псих ненормальный! Ты реально представляешь, какой опасности подвергла Маргариту?

-- Но всё же обошлось. Я хотела, как лучше. Ты так страдала…

-- Ты… ты… ты любить… У тебя любви нет! Ты злая! Прощай!

Серафима выбежала.

-- Постой, постой! Я ведь не сказала... -- Джульетта выбежала за подругой в подъезд. Серафимы не было.

-- Она ещё вырастет, эта родинка. Я просила, чтобы не навсегда! -- докричала она в подъезд. -- Ну вот, ушла. А родинка у неё была, конечно, миленькая…

И Джульетта пошла пить кофе.

СДЕЛКА

Джульетта посмотрела в свой кошелёк -- деньги, как всегда, кончились.

Положение спас лоркин звонок: сегодня они идут в клуб. Надев облегающую кофточку и так далее, она взяла машину заехать за Лоркой. В клубе было как всегда: глупая громкая музыка, обходительные до первого заказа официантки (ибо кроме сока и мартини они обычно ничего не заказывали), подвыпившие морячки, молодые леди с богатым сопровождением. Народу было почему-то мало: «Понедельник», -- вспомнила Джульетта. Она уже начала думать, что всё это зря, знакомиться было не с кем, она снова потратит последний полтинник. Оглянувшись по сторонам, заметила, что за соседний столик сели двое без дам. Вечер шёл, как всегда, -- не с кем даже медляк потанцевать. «Слушай, Лорка, видишь там двоих, пригласить что ли кого-нибудь?» -- «Ну, пригласи». Разговор забылся, девушки ещё танцевали, пили мартини, Джульетта много курила. Поставили медленный. «Ну что, приглашаешь?» Джульетта уже не хотела танцевать, но, как обещала, подошла к столику и пригласила. Он жарко обнимал, целовал куда-то в область шеи, шептал банальное про то, какая она сладкая и пр. На замечание, не боится ли он поперхнуться, реагировал нормально. Галантно проводил на место, а на следующий танец приглашал уже сам. Она оставила свой телефон -- в этот вечер ей спешить было явно незачем.

Он позвонил ей на следующий день, ещё через день они катались по городу и она знала о нём почти всё: как он учился кататься на велосипеде, как познакомился со своей женой, что он делает в этом городе и какой снег у него на родине, как он бросил курить и как умирала мать. Он показал свою фотографию в шестнадцатилетнем возрасте -- волосы у него были действительно шикарные. Она даже немного привязалась к нему, но вскорости постаралась отбросить эти мысли. Конечно, он был мужчиной, приятным во всех отношениях, если бы не был женатым. Где бы жена ни находилась, когда-нибудь да приедет.

…Когда он спросил, что ей подарить, она, не задумываясь, сказала: «Картину», -- будто это решено уже давно. Впрочем, они много говорили о живописи, и хотя он не разделял её взглядов, художников уважал и ценил её вкус, но представить его в картинной галерее было весьма сложно. Она познакомила их: художника и своего нового поклонника (разумеется он не стал ревновать: покупателей не ревнуют), выбрала картину и оставила их договориться о цене. Она знала, что он не умеет торговаться и сказала, чтобы просил не меньше, чем полторы. Её бизнес-поклонник оставил задаток на оформление работы, и через неделю картина уже украшала стену её кабинета.

…Вечером ей позвонил художник: «Ну что, как и договаривались, твои 15% ждут тебя, заходи». Джульетта надела узкую блузку, купила вина и пошла обмывать удачную сделку. 15% ей никогда не помешают.

ТРАКТАТ О БАБОЧКАХ
Либретто из жизни Ромео и Джульетты

…души прекрасные порывы.

А.С.Пушкин

Танец с бабочками

В квадратной комнате,

с четырьмя кроватями,

одеяла и обои зелёные,

одна лампочка,

на рыжем полу

почти ночью

танцевали. Танцуя,

ловили бабочку

влюблённые.

Она улетала,

жёлтый мотылёк,

но им было не до неё --

они танцевали.

Бабочка села на майку её, и она

ходила с бабочкой, --

жёлтой на чёрном брошью.

На берегу моря

Возвращаясь с дикого берега,

где кости оленей, деревья и камни -- роденовские женщины,

где люди-рыбы и люди-птицы сидели курили на гальке,

глядя на море.

Всё было тихо, и только

немая бабочка

летала над морем,

садилась на море

и снова летала.

Люди-рыбы камни кидали в спокойное море,

люди-птицы смотрели спокойно,

как обычное светлое море камни ело

и им улыбалось. Святое, наверно.

Кухня

На кухне было слишком много бабочек. Потолок, окна, стены, посуда поглощали их. Они облепляли людей, забивались под воротник и в уши.

Бабочки -- ангелы любви. Люди об этом не знают и поэтому редко любят зимой.

Джульетта с сигаретой и полотенцем гонялась за ними, белыми, жирными. Тельца их падали, падали, падали.

В чёрной бадейке холодной плавали.

Открывался сезон охоты на бабочек. Углём над столом счёт вёлся: сколько прилетело, убито сколько, сколько осталось. И так каждый вечер.

-- Хоть бы окна закрыли, дышать нечем от бабочек, -- Елена прекрасная с книгой сказала.

Много любви -- много бабочек. Признак болезни -- проверка на силу. Если ты можешь убить бабочку, даже жирную, значит, ты можешь убить и любовь.

-- Но они падают в чай и сахар!

-- Ты выбираешь сам: убивать или нет.

Воспоминания

Мне было лет десять. Мама жила в городе, где было много бабочек. Они облепляли стволы и деревья, стены домов. С сестрою в больницу играла: бабочек ловили, сажали в банки с водой и без, лечили руками со шприцом и без. Воду вливали в тёплые тельца -- они раздувались, уродливо-жирные, толстые, мерзкие. Крыльями трепыхали, умирали вежливо. А потом я уехала из этого города, в котором не стало меньше бабочек, а дома и столбы были облеплены личинками ночных бабочек и белыми спящими тельцами.

Пятилетняя Джульетта держала в руках бабочку-трупик.

-- Давайте её похороним!

Все разбежались, а она могилку вырыла, коробок положила, в коробок -- цветочки да листики, да тельце бабочки. Закрыла стёклышком, землёй засыпала. Потом смотреть ходили, да зимой снегом засыпало.

-- Вот здесь лежит бабочка, мной похороненная, -- часто она говорила.

ЧАСТЬ 1

Дуэт 1

-- Джульетта, вы убили бабочку.

-- Да, Ромео, она была хромая.

-- Джульетта, но это некрасиво, когда мёртвое тело перегораживает дорогу.

-- Хорошо, Ромео, я прикажу похоронить его.

-- Джульетта, вы не забыли, что завтра маскарад?

-- Нет, дорогой. Я буду в костюме мотылька; и выключи, пожалуйста, верхний свет, -- слепит.

-- Сигарету?

-- Да, пожалуйста.

Дуэт 2

-- Джульетта, вы были на маскараде?

-- Да, была.

-- Вы были в костюме бабочки?

-- Нет. Меня убили.

-- Я вас видел.

-- Я вас тоже. Когда мы снова увидимся?

-- Через неделю. На дне рождения Евгения Парадоксова. Приходите.

-- Хорошо, Ромео, я приду.

И она ушла, хлопая крыльями.

Дуэт 3

-- Ромео, у вас есть душа?

-- Конечно, есть, у всех людей есть души.

-- А сердце?

-- И сердце есть.

-- А вы любите думать?

-- Я всегда думаю.

-- А вы сначала думаете, а потом делаете или сначала делаете, а потом думаете?

-- Какая вы неугомонная, Джульетта! Я вообще ничего не делаю.

-- Это правда?

-- Конечно.

-- Значит, вы всё время любите?

-- Нет, я только думаю о любви.

-- Ах, Ромео, Ромео, как это должно быть прекрасно!

-- Джульетта, посмотрите, кажется, чайник кипит.

Дуэт 4

-- Джульетта, вы видели последний журнал мод?

-- Нет, Агриппина, а что?

-- Знаете, в моду входят платья из крыльев бабочек.

-- О, это, наверно, прекрасно!

-- Да, зато непрактично и неэкологично.

-- Но натурально.

-- Натурализм, дорогая, давно вышел из моды.

-- Вы преждевременно глупы!

-- А вы -- восторженная болванка!

-- А вы -- абсолютная цапля!

-- А вы, а вы… вы недостойны чешуйки на крыле бабочки!

-- Я, я, я… я вчера сломала ножку у стула.

-- Правда?

-- Да.

-- Это же настоящая трагедия! Надо срочно вызвать плотника.

-- Поздно. Я продала сегодня стул на выставке «Инсталляция и современный интерьер».

-- Как вам это удалось, дорогая?

-- Я его субстантивировала. Он называется «Lymantria monacha, в пустыне разума теряющая ногу».

-- Это просто гениально!

-- Это был мой любимый стул.

-- Не расстраивайтесь, дорогая. Искусство требует жертв.

-- Нет, вы всё-таки беспременно глупы, Агриппина. А что слышно о Евгении Парадоксове?

-- Представляете, он всё-таки перевернул тележку с яблоками.

-- Надо же! Я была о нём лучшего мнения. Это ошибка с его стороны. Я думала, он истинный художник.

-- Не волнуйтесь, уверена, не сегодня-завтра он её соберет, и всё будет по-прежнему.

Агриппина закурила.

-- Вам ещё кофе?

-- Нет, спасибо. А скажите, Джульетта, вы давно видели Ромео?

-- Да, с маскарада.

-- И он не заходит к вам?

-- Нет. Но ведь никаких событий не происходит, вот будет день рождения Евгения Парадоксова -- там и увидимся.

-- Но всё-таки чувства…

-- Конечно, я их чувствую время от времени -- сердцу не прикажешь.

-- Слышала, в газетах писали, что бабочки собираются нас покинуть.

-- Очень жаль. Они всё же такие милые, хоть и ночные.

-- Они совсем улетят.

-- Я выйду их провожать. Ведь сообщат о времени отлёта.

-- Да, журналисты сообщат. Они всегда всё сообщают.

Агриппина докурила и пошла смотреть в окно.

Ариозо Джульетты

Когда бабочки поняли, что люди больше не смогут любить ни дня, они собрались и полетели на Северный полюс. Джульетта вышла на балкон и смотрела, как Acherontia atropos летят. Упорно, со скоростью 60 км/ч. Джульетта взяла словарь и прочла про них: «Бражник, мёртвая голова. Крупная бабочка (размах крыльев 110-130 мм). Такое название эта бабочка получила потому, что у неё сверху, на спинке, отчётливо виден жёлтый рисунок, похожий на череп с двумя перекрещенными костями. Передние крылья буроватые, с желтоватыми перевязями, задние -- жёлтые, с двумя чёрными перевязями… питаются вытекающим древесным соком… потревоженная бабочка издаёт воющий звук трением частей хоботка…»

-- Значит, это бражники вчера выли перед отлётом. -- Джульетта закрыла словарь и пошла дальше смотреть на улетающих. Тучи крохотных тел быстро неслись из города прочь.

-- Мёртвоголовые, мёртвый разум уносит прочь, он и их умертвит. А жаль, что всё-таки бабочки не умеют думать.

Она вошла в комнату. Стыдливая шерстолапка лежала мёртвая, она не относилась к семейству бражников, поэтому и не улетела с ними.

-- А от чего она умерла? От голода? Хотя ведь существуют бабочки, которые вообще ничем не питаются.

Про неё она ничего не знала. Похоронить Шерстолапку? Её кошка мяукнула, лапой перевернула бабочку и съела. «Дура», -- подумала Джульетта и прогнала её в коридор.

Дуэт 5

Агриппина отошла от окна и взяла сигарету.

-- Так вы больше не видитесь с Ромео?

-- Нет, больше нет. Евгений Парадоксов умер, и мы не сможем больше никогда.

-- А похороны?

-- Нет-нет. Ну кто меня звал, да и хоронить его будут бабочки.

-- Жаль его, он так и не собрал своей тележки с яблоками, а когда бабочки покинули его дом, он ходили совсем потерянный…

-- Да, на чердаке его дома когда-то жила любовь.

-- Значит, бабочки вернутся за ним?

-- Да, совсем ненадолго. Похоронят и умрут, улетят вместе с ним.

Дуэт 6

Однажды Джульетта сидела в гостях в мастерской художника.

-- Хочешь, я расскажу тебе сказку?

В комнату к маленькой девочке случайно залетел мотылёк.

-- Какой красивый! -- Она протянула к нему руки, и он сел на ладонь. Девочка захотела его погладить, дотронулась до крыла, и пыльца осыпалась с него. Она стала собирать её, прикладывать назад к крыльям, но не умела, задела неосторожно -- и крылья упали. Она схватила их и попыталась приставить к тельцу, но задела ножки и они осыпались одна за другой.

-- Что я наделала! -- крикнула она, подбирая ножки.

Тогда девочка взяла туловище мотылька, положила в спичечный коробок, чтобы показать врачу. Тельце перевернулось в нём на спинку, и вылетела из него мотылячья душа его прозрачным пузыриком.

Ничего страшного, но это была любовь, которая залетела к ней, а её нечаянно, невзначай как-то убили…

Не расстраивайся, Джульетта, хочешь, я налью чаю?

Дуэт 7. Ариозо Серафимы

Когда Джульетте удалось спасти от кошки последнюю бабочку, она подошла к календарю. «1 декабря». Конец бабочек. Моль кружила по комнате. Звонок. Она подошла к телефону.

-- Добрый день, Ромео.

-- Здравствуйте, Джульетта.

-- У вас хорошее настроение.

-- Вы любите бабочек?

-- Да, очень. На завтрак.

-- Вы, наверно, француз?

-- Нет, но моя бабушка была китаянкой.

-- Бабочки кончились, вы слышали?

-- Да, это очень печально.

-- Хотите, я подарю вам моль?

-- Нет, спасибо, у меня есть своя.

-- Очень жаль.

-- Ну, ладно, до свидания, Джульетта.

-- До свидания, Ромео.

Она положила трубку и подошла к зеркалу. В другом конце комнаты моль кружилась по диагонали. Она подошла и убила её. «Дрянь, всю шерсть сожрала.» В окне шёл снег. «Зима идёт. А странно, почему люди так не любят бабочек?» -- думала она, выметая убитую моль, -- «Женя умер так некстати. Люди почему-то всегда умирают невовремя. А любовь -- закономерно. Как только любовь уходит, им сразу становится не о чем разговаривать. Если им не о чем разговаривать с самого начала, им не стоит разговаривать вообще. А все-таки почему бабочки не живут зимой? Ведь существуют же снежные люди, почему тогда не существовать и снежным бабочкам. Ведь существуют бабочки, которые ничем не питаются.» Она положила моль в мусорное ведро, собралась его выносить. Откуда-то взялась ещё одна моль. «Пусть летает, да, надо не забыть купить лимонов.» Она закрыла дверь и вышла.

На улице тоже шёл снег. Домой она возвращалась с головой, туго набитой бабочками. «Я убила бабочку, он этого ещё не знает. Подойдёт, обнимет -- я не скажу. Его бабочка умрёт позже. Сама. Любить всех -- значит никого. Никого не люблю. И снег всё идёт. Было больно -- думала, не любит. А он был просто бабочкой и не думал, а я думала. Вот и убила, хотела быть тоже бабочкой.

Потом побывала, а он думал и убил, а потом я убила свою… И так всегда по очереди. Больше любишь -- чаще ходишь. И все в этой жизни с бабочками...» Она поднялась на свой последний этаж, потом долго открывала дверь. Вздрогнувшая пыль долго зависала в лучиках солнца. Она чихнула.

-- Будьте здоровы, Джульетта.

-- Спасибо, -- она вздохнула и понесла лимоны на кухню. С некоторых пор она стала разговаривать сама с собой. Она порезала лимон кружочками и оставила на блюдце. Посмотрела в окно, снега не было. Машинально сунула руку в карман -- листок бумаги. Расправила. Стихи.

Я боялась к тебе прикоснуться,

Я боялась к тебе подойти

И не знала, как отзовутся,

Те слова, что дышат в груди.

Я боялась. Ты тоже боялся?

А слова задохнулись в груди.

Наступает пора задыхаться

И сгорать. И, сгорая, умри.

«Глупые стихи. Поэт Парадоксов написал, кажется. Да, посмертной славы ему не видать», -- она сложила лист и сунула в другой карман. «Снега завтра не будет, и кошка опять уснула.» Она прошла в комнату. «Звенит. Тишина, наверное.» Она присела на стульчик и закурила. Прошло минут восемь с небольшим, а потом ещё полчаса…

Дуэт 8. Серафима, потом монах

-- Кто там?

-- Тук-тук. Тук-тук.

-- Это ты?

-- Нет.

-- Кто там? Кто там?

-- Тук-тук, слышишь стук? Это друг.

Дверь Джульетта открыла, на пороге монах стоял. На нём были штаны синие, борода длинная. А руки -- нараспашку. Что-то шевелилось в кармане.

-- А что это у вас в кармашке?

-- Мышь.

-- Проходите.

Он шагнул и ударился об угол холодильника, уходящего под потолок.

-- Осторожнее, а то будете весь в шишках.

Она быстренько сбегала на кухню и принесла серебряную десертную ложку.

-- Вот, команда лбу приложите.

Он сел на стул, держа ложку в руке. Потом команда лбу приложил.

Она за чаем пошла.

-- Я, собственно, просто так пришёл, -- сказал монах в пустоту.

Моль откуда-то взялась и начала летать. Джульетта чайник на стол поставила.

-- Помогает?

-- А ваша кошка мышей ест?

-- Раньше бабочек ела, а теперь не знаю. -- И она начала наливать чай.

-- А у вас краски есть?

-- Какие?

-- Любые.

Чай лить перестала, пошла за красками. Моль летала.

-- Вот, -- и она высыпала их на стол.

Монах искоса посмотрел на них, отнял ложку ото лба, посмотрел на неё, потом положил её в карман, а в другой сгрёб краски. Джульетта с облегчением вздохнула и продолжила лить чай.

-- Вот трактат. Держите. -- Он протянул её пачку бумаги.

Моль облетела вокруг его головы и присела на рукав, сдобренный перхотью.

-- Шерстяной. -- Он покачал головой и крякнул.

-- Да вы не бойтесь. Эта шерсть не любит. -- Она бросила кусок сахару в чашку и пошла за серебряной чайной ложкой.

-- А что у вашей кошки хвост облезший?

-- А его моль съела, тогда кошка-то и начала бабочек ловить, всех шерстоедок уже слопала. Эта вот одна осталась, эта лимоны любит. Правда, странно? Вчера специально для неё за ними на рынок ходила.

-- А хорошая она, славная. -- Он осторожно погладил моль на рукаве.

-- Нравится?

-- Очень.

-- Берите. Да, вот ещё лимоны для неё, возьмите. -- Она выложила из кармана пару лимонов на стол. -- Вы будете чай?

-- Спасибо, я не пью.

-- Моль не забудьте.

Он завернул моль в тряпочку и тоже положил в карман. Мышь тихо тявкнула на неё, а потом успокоилась. Джульетта вынула чайную ложку и понесла чай в коридор. Она тоже не пила.

-- Ну, ладно, я пойду. -- Он взял в каждую руку пол лимону и направился к выходу.

-- Осторожно, тут холодильник.

Монах бочком вышел, и она закрыла за ним дверь. На столе круглом трактат лежал. Подошла тихо, взяла в руки, оглянулась, читать стала. Ветки за окном о стекло брякались, сороки в гнезде в форточку открытую затрещали. Трактат отложила, на дверь посмотрела. Пусто. В руки снова трактат взяла -- грустно. Положила. Светильник зажгла, моль кружилась, о зеркало обожглась, упала и долго лежала на своём боку возле зеркала. Джульетта не заплакала, а долго смотрела, как моль лежала, не хотела её трогать. Вздохнула и под равномерную тишину часов встала ходить по полу…

Она вспомнила последний разговор с Ромео.

-- Мне вчера сделали предложение.

-- По работе? Я рад за тебя.

-- Нет, предложение.

-- ?!

-- Жёлтый император хочет сделать меня матерью бабочек. Ты меня любишь?

-- Это не имеет значения.

-- Я сказала, что отвечу через неделю. Он обещал перезвонить. Ты меня любишь?

-- Это действительно не имеет значения.

-- Бабочки вернутся за мной и навсегда. Понимаешь?.. Ты меня любишь?

-- Это не важно. А когда они прилетают?

-- Двадцатого. Ну, ответь, ты…

-- Хорошо, я позвоню тебе двадцать первого.

Она подошла к календарю. Двадцать первого числа не было, она решила ещё подождать. В окне опять был снег. Села смотреть на него, а он шёл и падал, она стала молчать на него, а он шёл и падал, тогда она закрыла глаза на него и уснула, а он всё шёл и падал, шёл и падал, совсем шёпотом.

Сон Джульетты

Она была совсем маленькой девочкой и ей так захотелось погулять в лесу на полянке, где стояла деревянная банька, что она собралась и пошла одна в лес. Но где полянка, она не знала и тем более она не знала, где эта банька, она вообще там никогда не бывала. Шла она так, шла и решила спросить у бабочки, летавшей вокруг, идти-то куда? Бабочка и ответила ей, куда. А когда маленькая Джульетта пришла, то увидела, что и не банька это вовсе, а китайский дворец вечных бабочек, и что привёл её сам великий Жёлтый Император. А все эти вечные бабочки и император на самом деле были умершими, следовательно -- вечными, да и девочка оказалась умершей. Тогда император-бабочка взял её в жёны, и они стали жить во дворце. А когда девочка подросла и ожила, она стала совсем большой. Император поцеловал её в щёку и пошёл провожать домой. «Не забудь, ты ещё не родила мне дочку,» -- ей он сказал и вернулся. А Джульетта вышла из старенькой баньки и тихонечко пошла домой.

«Какой странный сон. Не помню, чтобы я в детстве искала какую-то баньку.» Она бродила по квартире, как олень с рогами, с головой тяжёлой, волосы распущены -- глаз не видно, руки машут сами по себе. Кошка перед ней пробежала. «Сгинь!» -- на неё взвыла Джульетта. Услышав её вопль, часы остановились. А она всё бродила в продолжение времени, времён да ещё полвремени, всё бродила, всё бродила. И снег шёл да пришёптывал, шёл да пришёптывал, и телефон звонил.

Наконец, снег пал.

-- Алло, Ромео? Алло, Ромео?

-- Да.

-- Вы меня любите?

-- Нет. А разве вы не улетели?

Она положила трубку, сняла крылья и убрала их далеко на антресоли.

Дуэт 9

-- Так, значит, поэтому ты не улетела. -- Агриппина встала с кресла и прошлась по комнате. -- А ты хоть понимаешь, что бабочек нет и больше не будет?

-- Если я буду думать о бабочках, кто же тогда будет думать о людях?

-- Но ведь это же одно и тоже!

И Джульетта вспомнила, что где-то уже что-то подобное читала.

-- У меня часы остановились.

Они помолчали.

-- А где моль?

-- Не знаю. Зима.

-- Новый Год скоро.

-- Да, наверно.

-- Ну, я пошла. Ладно?

Она закрыла за ней дверь. «Ну, вот и всё. Кончилось. Как странно, всегда происходит одно из двух: или ты душишь порывы или прекрасные порывы той самой души душат тебя. Ах, диалектическое единство! Ах, борьба и слиянность противоположностей! Бред всё это собачий. А среднего пути всё же нет. Это с сердцем что-то, наверное.»

Ей грустно было, одна кошка осталась с хвостом облезшим, днём столы и столики по комнатам переставляла, цветы снимала и поливала, потом вешала по стенам, на них смотрела, кошку гладила, лимоном кормила, сказки ей рассказывала про оленей и лотосы, про жизнь оленью.

Вечер каждый молилась о бабочках, ночью каждой пела им песенки, утром лишь встанет -- крылья опрятные вычистит, высушит, сложит обратненько.

И вечер каждый молилась:

…да прости меня, Господи!

да забудь меня, грешную,

успокой меня жалостью,

да смири безутешную.

в утре солнцем до месяца,

а луною без полночи

дай душе моей мир,

разреши успокоиться!

И молила о бабочках, чтоб вернулись, и они не возвращались, и снег не шёл больше, и Новый Год прошёл, а она и не знала, а Агриппина не поздравила, а потом кошка совсем сдохла, а она её хоронила и плакала; а ей было всё равно, она всё равно была мёртвая, а она плакала всё: «Кошечка, кошечка да моя любимая…» А потом перестала плакать, домой спать пошла, даже уснула.

На том свете джульеттина кошка рассказывала бабочкам:

-- Вы, бабочки, существа страдательные, особенно, если маленькие, серые и невзрачные. Вас можно запросто принять за моль. Была у меня одна знакомая, так знаете, как она умерла? Её приняли за моль и убили. Она даже не притворялась молью, как это делают некоторые особы, -- Кошка многозначительно посмотрела на одну из них, -- чтобы сказать потом «Ах, я умерла молодой! Ах, я умерла героиней!» Так вот, одна подслеповатая дама долго гонялась за ней, а когда нагнала, воскликнула, взмахнув полотенцем: «Умри, несчастная!» И несчастная умерла. А вот был ещё случай…

Хорошо жилось ей на том свете.

ЧАСТЬ 2

Вчера она родила Дочечку. «Лимонов, наверное, много ела, говорят, от лимонов беременеют. Вот и хорошо, вот и хорошо.» Моль летала, а она ходила с живой гусеничкой в пелёнке, ходила и пела по комнате, а ночью, кладя её рядом, молилась о мотыльках и бабочках.

«Отдам свою душу бабочкам и всё будет хорошо, всё будет хорошо.»

Всё реже, но Агриппина всё же захаживала к ней. Они пили чай с малиной и мёдом, разговаривали о бабочках, в общем, делали то, что люди делают обычно зимой. Дочечка только научилась летать и находилась где-то в комнате.

-- Ума не приложу, откуда я её родила!

-- Ничего, зимой все рожают.

-- Но ты ведь не родила!

-- Я лимоны не ела.

-- Да, странно всё это, ведь и бабочки улетели!

-- А ты не знаешь, почему она всё летает?

-- Наверное, в бабочек играет, я ей столько о них рассказывала.

И они пили чай.

-- А что-нибудь слышно о Ромео?

-- Да, после того, как перестали финансировать Общество сознания бабочек, он вообразил себя Махаоном, заперся дома, никого не пускает и рассылает всем факсы. Коллекционеров боится. Вот в последнем номере про него. Смотри.

Она протянула Джульетте «Сплетник».

Последний писк. Человек-Махаон и безумство разума

Все вы хорошо знаете горячо нами любимого Ромео Модильяни по работе в «Обществе…» Мы не раз знакомили наших читателей с его разработками в области бабочковедения. Он начинал с восстановления рода бабочек из случайно найденных личинок и добился немалых успехов. Но его неугомонная мысль требовала простора. И вот он занялся изучением их полётов, стал проникать в сознания чешуекрылых, их психологию. Он прочёл тайны времени на их крыльях и понял, почему люди перестали быть бабочками, понял причину, побудившую их стать людьми. Он не остановился на этом и разработал механизм возвращения людям их естественного состояния. И теперь каждый желающий может пройти подготовку в «Обществе…» и стать бабочкой. Ромео -- первый человек-бабочка среди нас, сейчас он занимается вплотную изучением своего психического состояния как первого человека, подвергнутого такому перевоплощению, и о результатах постоянно информирует нас. Мы предлагаем вам ознакомится с его последним отчётом «К ЛЮДЯМ».

-- Он безумен?

-- Не знаю, в статье об этом не говорится.

-- Ему надо помочь. Всё искусственное всегда смертно и ведёт к смерти. Хотя нет, всё должно быть, как должно быть.

-- Это ты о чём?

-- Нет-нет, я так, подумалось почему-то…

-- Ну, смотри.

И Агриппина сложила газету, и встала к окну, и свет электрический бежал с потолка.

-- Знаешь, мало что меняется.

-- ?

-- Вон снег опять идёт.

-- Кошки нет.

-- Это не главное. Снег -- правда, он как совесть: на нём всё видно.

-- На снегу снега не увидать.

-- И то правда. Что, покурим да пойду?

Джульетта мотнула головой в бок, указывая на Дочечку.

-- А, понятно, тогда я сама.

Потом она затушила сигарету и пошла к выходу. «А знаешь, по-моему он всё-таки сумасшедший.» Джульетта закрыла дверь и пошла ловить Дочечку, вспоминая, как старики рассказывали о зелёно-фиолетовом небе, тревожимом крыльями махаонов. Она поймала Дочечку и стала её запелёнывать на ночь. Крылышки у неё были маленькие, хоботок и усики крошечные, а глаза и пальцы огромные. Ходила качала её, песенку пела:

Будя тебя бабочка,

Будя пряник кушай,

Будя, моя куколка,

Кокон мой послушный.

А Дочечка всё не спала и не спала, а дочечкина мама всё ходила и пела, ходила и пела, а всякие снежинки всё падали и падали. И снег шёл.

-- Мамочка, а люди-птицы -- это бабочки?

-- Да, бабочки.

-- Но ведь птицы едят бабочек?

-- Не, Дочечка, уже не едят. Поэтому они и бабочки, они ведь тоже летают.

-- Мамочка, а они никогда не вернутся?

-- Не знаю, Дочечка, может и вернутся. Береги крылья.

-- А твои где?

-- Меня убили, маленькая.

-- И теперь ты никогда не летаешь?

-- Нет, Дочечка, даже по праздникам. Пойдём кушать.

-- Мамочка, а где мой папа?

-- Не знаю, кажется, он улетел вместе с бабочками.

Так они и жили вместе с Дочечкой. Каждое утро ждали снега, разговаривали о бабочках и пили чай с малиной и мёдом. Джульетта время от времени ходила в магазин за лимонами и совсем не обращала внимания на телефон.

-- Так вот о бабочках. -- Джульетта укрыла Дочечку одеялом и села рядом. -- Давным-давно жили бабочки, а теперь не живут, хотя раньше жили и никто не предупреждал. Да, давным-давно люди любили друг друга, и бабочки не умирали. Потом люди научились думать, и их сердца стали вечными куколками без права на бабочку, их стали терзать недоверия и сомнения. А раньше у них были губы в форме бабочки. Тогда каждый год бабочки просыпались весной и умирали зимой. Каждый знал своё время, когда жить: день, два, месяц; и каждый день тогда убивали хоть одну бабочку люди о семи бабочках в неделю, о триста шестидесяти пяти в год.

Кто убивал чужих бабочек, а кто своих, ведь у каждого есть своя бабочка.

-- И ты тоже убивала?

Она помолчала.

-- Да. Своих. Всегда старалась уходить первой, боялась, что убьют её, не любовь. Боялась сгореть. А когда перестала бояться и уходить, бабочки перестали прилетать. Я уже всех похоронила. А остальные улетели.

-- Куда?

-- В страну бабочек. И наступает зима, поэтому зимой люди не любят друг друга, прячутся от неё в шубы и шапки. Вечных бабочек не бывает, но раньше они всегда возвращались, а теперь -- нет. Уже третий год зима, и люди живут без права на бабочку. Своих убили, а остальные улетели.

Тогда люди заплакали, вместо слёз -- льдинки, с лица стряхнули -- зазвенели оземь. Вот и ждут их, как разноцветного снега. Пингвины.

-- Мамочка, а ты отпустишь меня в страну бабочек?

-- Не выдумывай, бабочная ты моя, спи.

И Джульетта погасила свет.

Но Дочечки не спалось. Она всё думала о снеге да о бабочках и находила, что между ними существует какая-то незримая, но очень прочная связь. А когда она всё-таки уснула, то увидела разноцветный снег, весь полный бабочек.

Так они прожили ещё три года.

Она удивлялась, что зимой люди ходят слышно. Скрип-скрип, скрип-скрип. Упал -- значит поскользнулся. 6:0 в пользу зимы. Когда этот ноль станет хотя бы единицей? …а летом можно было сидеть спиной. Люди проходят мимо. Не слышно.

Она сидела, а люди проходили в снегу и по снегу почти громко.

«Сижу. Скоро будет холодно и ветер. Надо будет идти.»

Стало холодно, пошёл ветер на неё, она встала идти домой. Остановилась. Луна опять началась. «Растущая. Хорошо. Интересно, а правда, что её хотят продать?» Пошла. Люди, наверное, слышали, как она шла. Вошла в дверь свою, холодильники молчали. Холодно. Свет зажгла для тепла. Дочечка спала. Джульетта достала читать дневники и поэтов. Прочла -- вспомнила.

Поэта не дано любить,

Возлюбить -- не более.

Как долго не могла, своё вспомнила, давнее. Старо как, древне. Как же забыла:

Возлюбивший не любит,

Любящему не дано.

Любила -- не писала, начинала -- вот она, красная, торопится уходить. И могла, и старалась, и ничего не могла с собой поделать, и писала. И корчилась по углам да по закоулкам, и уходила -- Она -- вся в красном. И Джульетта ставила точку и конец. И ходила вся пустая и опустошённая. Всё. Возлюбила.

Возлюбите бывших возлюбленных,

Если вам их любить не дано.

Вознесите бывших возлюбленных…

…И она встала на часы смотреть, и они пошли, а Дочечка всё спала.

С верёвки на кухни сняла рыбьи кожи, начала их раскраивать до самого вечера. Потом блестящими чешуёй руками взмахнула: «Время идти на улицу!» И она пошла, и стала под тем самым фонарём, на ту самую лавочку. Как тогда, сел рядом мужчина, но она не знала. И она возлюбила его, незнакомого, рядомсидящего.

-- Это вы, Джульетта?

-- Да, я.

-- Рад с вами познакомиться.

-- Спасибо. Вы тоже возлюбивший?

-- Да. А это -- вам. -- Он протянул конверт. -- Когда пойдёт прощеный снег, прочтите.

Попрощался, встал, ушёл. Она отвернулась. «Всё равно слышно, как уходят, всё это зима. Почему люди всегда уходят слышно, даже если на цыпочках? Чтобы больно? Возлюбившим не бывает.»

И она стала ждать прощеного снега, утреннего, шестичасового. А снег шёл и не шёл, и шёл вечерашний. А она всё ждала и ждала, и всё уже знала о прощеном снеге. Прошло ещё полгода, а потом ещё три. Дочечка уже пошла в школу, а Джульетта открыла маленький магазинчик, где продавала жилеты из рыбьей кожи. Вчера к ним пришла кошка и осталась. А потом пришла Агриппина и осталась на ужин. А потом она ушла и забрала кошку, а Джульетта поставила дочечку в угол за пролитый на скатерть шоколад. А потом снег кончился, и Джульетта заболела и всё ждала прощеного снега. И тогда время коловращения свои перестало свершать. Ей стало душно. Открыла форточку, и снежинки полетели ей в лицо, падали и не таяли, потом только таяли.

Цветы надо полить, почему зимой не цветут? Снежинки и снежины падали в сугроб, и он взрастал под окнами, вытягиваясь до четвёртого этажа. Она закрыла форточку, поцеловала Дочечку и пошла закрывать глаза. Ночь. Утром кто-то долго звонил в дверь. Потом посмотрела на календарь -- в это время к ней всегда раз в полгода заходила её сестра, странница Саша. Она всегда рассказывала последние новости о мире. Поставила чай с сушками и пошла открывать дверь.

И везде в мире был снег и льды с сугробами, но Джульетта ей в прошлый раз подарила лыжи, поэтому ничего. Но там было так холодно, что ей пришлось отказаться от своей любимой привычки -- на ходу сосать сушки. Теперь она сосала их два раза в год -- в гостях у Джульетты.

-- А всё-таки им так и не удастся пожениться с Аликом, ты ещё услышишь эту историю.

-- Ха-ха-ха…

-- А я ещё вчера у соседей набрала…

-- Ха-ха-ха-ха…

-- А утром… хи-хи… а он… Пфррр… Ха-ха-ха…

Она давилась сушками и смехом, брызгала чаем, а Джульетта била её по спине.

-- А теперь я вот… и ноги мои всё ходют, ходют. Устали совсем. Ножки мои. Завтра вот воскресный снег будет, после уж -- прощённый. По прощённому уж последний раз пойду. Эхе-хэ… Марик-то мой в буддийский монастырь ушёл, ушёл -- не воротится. Вот и одна я теперь. Совсем одна, да и не влюблённая я. Не влюблённая я! Горемычная я, скиталица вечная, всё брожу-хожу, всё ищу-хожу, как найду -- поду успокоюся, успокоюся-успокоюся: на пути моём ветры ходют, ветры ходют -- следы заметают, не найдут меня, горемычную, ни любовь бродячая, ни истина ходячая… У-у-у…

Она взвыла, уронила голову подле стакана, начала резко вздрагивать, резко вздрагивать, причитаючи.

-- Ты не плачь, моя, успокойся. Снег пойдёт -- снег прощённый, как вернёшься, чаю попьём, чаю последнего, вместе попьём -- и упокоимся.

-- Правда?

-- Конечно, правда, ляжем рядышком -- и всё у нас будет хорошо.

Джульетта наливала вечный чай, за окном шёл вечный снег, а в глазах были слёзы, наверное, тоже вечные.

-- Я вот пока шла сюда, всё старушек замёрзших видела. У каждого светофора по старушке. Жалко. И никакого синдрома Раскольникова.

-- У нас тоже на днях одна по подъезду ночевала. Спросишь что -- она тебя матом, а потом -- да ночую я здесь, б…, ночую. Сюрреализм прямо.

-- Слышишь, воет?

-- Да, зима.

Они встали у окна. По снегу ходили люди.

-- Как сугробы.

-- …гробы, -- отозвалось эхо.

Черно. Ободок луны высвечивал на зимнем небе звёзды. Джульетта смотрела в окно, между окнами надувало снег и дуло её в лицо. Руку к щели поднесла -- холодно. Снег падал всё больше и больше. Вдруг он совсем западал и начал завьюживаться. Ни окон не стало видно, ни желтушного светофора, ни квадратиков от окон ТВ напротив. Стук проводов о заумь фонарей -- тоже гаснут. Снег заметался оземь, в окна, снег заметал. Дочечка начала опять, уже в третий раз за вечер, капризничать. Холодно. Она достала ватин и стала затыкать щели окон. Снег между выгребала, в миске на столе оставила. Небо вспыхивало электричеством, сокрушалось снегом на землю. Джульетта сунула Дочечке лимон в рот. Какие-то хтонические молнии носились по небу под обезумивший снег, за окном стабильно трещало и грохотало. Она померила температуру. «Ну, вот, теперь я, наверное, умру.» Джульетта легла и сложила руки. С одной стороны гром, с другой стороны гром… а в-третьих, она уснула. Утром встала -- бело по-прежнему. Холодно. Взяла со стола миску -- снег за ночь так и не растаял. Выкинула. Пришла Агриппина, принесла ёлку. Они её распилили как дрова и в печке сожгли. Джульетта взяла многочитанный трактат.

-- Вот, здесь написано, что…

Пожелтевшая бумага посыпалась в огонь.

-- Ну, вот он и кончился. Как он ненавистен мне этот роман, он совсем измучил меня.

-- А знаешь, что вчера произошло у Алины и Алика?

-- ?

-- Вчера гидрометцентр передал серебряный снег с золотыми молниями, а ты же знаешь, у них не было денег на свадьбу. Алина пошла по соседям, набрала вёдер, на балкон поставила.

-- И что?

-- А он у них как лоджия сделан, Алина двери забыла открыть, и ни снега, ни молний в вёдра не попало. Так что вот они не смогут пожениться.

-- Да, грустно… А знаешь, я думаю, бабочки из снега родятся.

-- Ты лучше бы чаю поставила.

И Агриппина закурила. За окном под снегом ходили трамваи с людьми, а, может быть, и без, где-то под снегом двигались и проходили люди. Все мимо. Ей не спалось этими ночами, и луна была какая-то совсем как китайская. Джульетта много курила этими ночами и всё думала о смысле жизни, аж Дочечка просыпалась. Она укладывала её и садилась опять курить да думать. «Главное -- любить кого-нибудь. Например, кошку. Очень удобно, между прочим. Да, чуть было не забыла, надо Дочечке платье в школу поладить, и ещё этот вчерашний заказ, потом продукты, позвонить Агриппине, заплатить за аренду и ещё… что же ещё?» Джульетта засыпала. Ей снились хорошие добрые сны, что снег кончился, и наступила весна, кругом были цветы и всякие бабочки, дочечка была взрослой и красивой, а у Жёлтого Императора -- новая мантия…

Время приходило и уходило, расплывались узоры на окнах и снова сплывались, сколько лет уже не было снега, никто не знал, и зима всё не кончалась. «Ты стала старой, Джульетта, прощеного снега ждёшь. Что изменится?» Волосы её росли и росли. Всё длиннее и длиннее, опутывали её, делая её похожей на паучиху-мать. В них стали заводиться малые белые коконы, а когда она расчёсывала волосы (а на это уходило пять-шесть часов), из них вылетали моли да мотыльки, и тогда в комнате становилось душно от бабочек. Потом она ставила чай с лимоном и подолгу разговаривала с красавицей Дочечкой. Джульетта расчёсывала волосы и слышала голоса Летнего острова.

-- Я не дам тебе другого Мужчину. Я могу дать другое тело, другую душу, забрать разум и оставить сердце. Иди вдоль берега и станешь островом, запри себя на его ладони, он сожмёт её, а когда откроет -- бабочка уже не сможет улететь…

И вот они сидели: бабочка на камне, Джульетта, на скалах. Мимикрия. Джульетта расчёсывала волосы...

-- Сколько руками не маши -- бабочкой не станешь. Иди вдоль.

Джульетта расчёсывала волосы…

-- Ты уже говорила с главным оленем?

-- Он молчал. Он молчал.

-- Ничего ему не сказала?

-- Он молчал. Искала в себе…

-- Не отпустит тебя.

-- Замолчи.

-- И ты замолчи. Замолчи и поймёшь.

Лес молчал. И солнце всё выше неба.

Джульетта расчёсывала волосы. Сухие пальцы обтянуты кожей. Шелушатся.

Сидит на жёлтом покрывале матерь бабочек, бабка великая. Потолок сверху, потолок снизу, окон нет, нет дверей, кругом бабочки, нет людей.

Джульетта расчёсывает волосы. Волосы сыпятся, волосы падают, бабочки падают, бабочки мёртвые. Кто же их выпустит, там же ведь холодно -- снег да метели, да ветры холодные. Потом она подмела бабочек да волосы, в кулёчек сложила, в ведро высыпала, ведро вынесла. Вздохнула. Вспомнила. Когда любовь к ней пришла тогда в первый раз, она лежала в прямоугольной комнате на кровати. Спала. Голый матрас и подушка, хранившая его запах. На стуле стригли садовыми ножницами-секаторами мужскую голову. Очень высокая девушка. Сколько бабочек. Опят не закрыли окно? Нет, раму разбили. Они облепляли ноги, летели на неё, на ноги голые. Душный август. Опять август. Август и бабочки. Крыло бабочки -- ширма времени.

Они щекотали её ноги, а она любила их, толстых и нежных. Он был уже давно далеко-далеко, а она спала на его подушке, и бабочки убаюкивали её…

Волосы стригли.

-- Не понимаю, как можно любить бабочек, с ними невозможно заниматься любовью.

-- Дурак ты, Марик. Сиди смирно. Она же эстетка, не буди, пусть спит.

-- Я только ещё одну бабочку посажу ей на ногу.

Звонок. Джульетта смахнула моль с плеча, дверь открыла -- Агриппина вошла. Холодильники пошатнулись, красивая Дочечка вошла за чаем.

-- Вы уже не спите или ещё не ложились? Ведь рано, пяти ещё нет.

-- Ещё. А тебя-то что в такую рань занесло?

-- Вот, в газете. Раздел смерти. Смотри, про Ромео.

Трагически погиб при попытке взлететь Ромео из рода Баттерфляй. Смерть произошла при столкновении с ярко горевшим фонарём, который, скорее всего, был светофором. Этот факт сейчас выясняется. Ветер резко изменил курс, летун не справился с управлением, и его ударило о стекло. Подошедшая карета «скорой помощи» установила смерть. 26 января состоится гражданская панихида, в 12:00, у главного входа Института энтомологии с управлением и его ударило о стекло. Подошедшая карета «скорой помощи» установила смерть. 26 января состоится гражданская панихида, в 12:00, у главного входа Института энтомологии.

-- Последняя попытка взлететь. Погибла прекрасная форма.

-- А знаешь, что ещё нашли? Вот, его записная книжка, она должна быть у тебя. Ну я её у следователя выпросила, ты же знакома с моим мужем? Вот он…

Она ещё долго тарахтела, потом ушла. Джульетта заперла книжку в стол. Покачала головой, взяла с буфета сигареты. За окном светофор мигал отчаянней, чем обычно. Задёрнула шторы, села спиной к окну, закурила. За спиной пошёл снег, всё плотнее и плотнее загораживая реальный мир.

Ей вспомнился остров, двенадцать километров по глине и дождю назад. Он порвал ей цветок чертополоха -- такой же, как остров, сарай с козами, где люди ждали баржу, весёлый дед, запах навоза и моря, ветер и руки.

Сигарета погасла. Она подошла к зеркалу, последний раз расчесала волосы, взяла серебряные ножницы. Луна росла, бабочки пищали по комнате, забивались за воротник и в рукава, мешали ей. Волосы падали, падали, падали. Потом бабочки кончились, за окном шёл снег.

Джульетта стояла кустом среди хлопьев волос. Глаза закрыты. Выронила ножницы. Ни окна, ни снега, ни времени уже не было.

-- Мам, там снег! Прощеный снег. Он, наконец, пошёл, он разноцветный!

-- А? Хорошо. Подожди, помоги мне лечь. Что ещё надо старухе. А, да, там, в комоде должен быть конверт, поищи, пожалуйста.

Снег рассыпался по городу карамельным разноцветьем, наконец, Дочечка нашла уроненный бог весть когда в бельё конверт и протянула матери.

-- Прочти, я уже не могу. Глаза и снег чёрный.

-- Тут только три слова.

-- Читай.

-- «И ОН ВОЗЛЮБИЛ.» Всё, больше ничего нет.

-- Хорошо, хорошо. Больше не надо. Так и должно было быть. Он возлюбил. Иди.

И красивая Дочечка ушла, а Джульетта, держа в руке этот листок, тихо и покойно уснула.

Всю эту зиму люди старели, а в феврале умерли. Дочечка сколотила гроб, положила соломы, накрыла её холстом. Обмыла и обрядила Джульетту, положила, куда надо. Закопала. Надпись на памятнике гласила: «Здесь лежит Джульетта, мною похороненная.»

Начиналась весна. Красивая Дочечка вышла на балкон. Возвращались бабочки.

Ноябрь'96 -- январь'97

4 ФОТОГРАФИИ

Глава 1. Коля

К 32 годам Колю знали почти все. Коля был знаменит в широком кругу тесной местной тусовки. Ни одна тусовка без Коли не обходилась, он приходил со своим фотоаппаратом, выстраивал кадр и щелкал, щелкал, щелкал. Щелкал он самозабвенно. Все считали Колю модным фотографом, а заодно и гением. «Тебе бы в центра податься, с твоим-то талантом», -- вздыхали окружающие. «Да, пора бы,» -- самозабвенно вздыхал Коля в ответ. Но в центра Коля не ехал, даже на родную Камчатку денег не было, и он уже года два жил безвыездно в этом городишке, где даже лес пах рыбой.

Коля нигде не работал. Не потому, что его никто не хотел брать, а потому, что везде платят мало и график, понятное дело, мешал «творческой экзистенции». Но, несмотря на то, что работы не было, деньги у него время от времени появлялись, и после проявки очередных снимков, оставались копейки даже на опохмел. Жизнь не то чтобы особо тяготила Колю: внешне это было незаметно, только доносилось от очередной его подружки: «Вы не представляете, насколько он несчастен». Поскольку жены декабристов канули в Лету вместе с мужьями, Коля так и не был ни разу женат, несмотря на наличие симпатичной дочурки. Коля любил жаловаться на жизнь на плече у очередной боевой подруги: то ли непризнанность в центрах его мучила, то ли он вспоминал дочь-безотцовщину, да вот еще китайские бутсы порвались так, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Так Коля и жил, ходил в своем сером свитерке в зеленую полоску, да и ходил бы дальше, но вот однажды утром вышел он неудачно с перепоя из многоквартирной пятиэтажки. Солнце такое веселое и радостное вчера, сегодня, казалось, вовсю глумилось над ним. Туман подозрительно заволакивал дороги впереди, а вороны каркали совсем не по-вороньи, словно споря о том, какую ногу Коля вынесет вперед: правую или левую.

Коля уже собрался сделать шаг, но тут за шиворот ему упал окурок, как кара небесная за все его пьяные грехи. Коля запрыгал, завертелся. «Все-то меня обижают», -- опять подумал он. А сейчас вчерашнее мешалось с сегодняшним, свитер в зеленую полосочку висел уныло и даже угрюмо. Писем дома ни от кого не было, даже на негативы денег не было. Коля сел и заплакал. Но он знал, верил, что однажды к нему придет почтальон и принесет приглашение фотовыставку в Москву.

Глава 2. Гусеницы

На следующее утро Коля шел со своим фотоаппаратом смело глядя по сторонам. В городе было солнечно и душно. Он купил мороженое и свернул в один из двориков в центре, сел на лавочку под акацией, стал есть и наблюдать. Во дворе хор девчушек скандировал под окнами сталинской четырехэтажки:

-- Маша, выходи! Маша, выходи!

-- Сейчас, выйду, только скальпель захвачу, -- пискнул девчачий голосок с углового окна последнего этажа.

Помахивали своими головами золотые шары, табачок свернул соцветия в ожидании вечера, чтобы умилостивить ароматом носы судачущих по вечерам на лавочке бабушек. Припекало, и колино мороженое начало покапывать.

Машенька в розовом песочнике, обнажив покарябанные коленки, выбежала во двор. «Я даже банку взяла», -- сообщила она тонехонько. Колючие ряды барбариса с желтоватыми звездочками цветков опоясывали изнутри оградку палисадника и, наверное, представлялись величественной изгородью четырем девчушкам. Во дворик заехали «Жигули», пофыркали. Вадик с Леночкой, как всегда, обнимались на переднем сиденьи, группа старших мальчиков сначала ругалась, а потом спустилась в подвал, очевидно, завидуя. Девчушки и Машенька в розовом песочнике мужественно направились к ряду барбариса, спрятавшемуся за зеленой оградой из струганных досок. Коля поспешно запихал мороженое в рот и стал направлять объектив на Машеньку. Ее пальцы бесстрашно пробирались в самую гущу кустарника. Коля нажал кнопку.

Кадр 1

Пухлые покарябанные пальцы с маленькими ноготками, покрашенные алым, уже облупившимся лаком, собираются схватить мирно вытянувшуюся среди колючек тоненькую гусеницу. Она желто-синяя. На соседней ветке лежат еще две, обе жирные.

-- Кать, ты воды набери, -- крикнула Машенька.

И Катя спешила к бойлерной, из которой был на улицу выведен кран. В банку из-под болгарского зеленого горошка она набирала воды и топала сандаликами, привезенными мамой из командировки в Ленинград. «Скороход», -- значительно говорила она и пошевеливала пальцами в сплетении ремешков. В тот момент, когда она собиралась сделать это в очередной раз объектив схватил своим оком большой палец, сильно приподнятый вверх, и обломленный на нем ноготок, и мизинец, почти вылезший из босоножка, с золотистым волоском, посверкивающим на солнце. Ноготь этого пальца был почти прикрыт какой-то травой, а на щиколотке засохли два грязных подтека.

Катя поправила завиток волос у уха, а все девочки завистливо смотрели на ее обувь: ни у кого мама в Ленинград не ездила и «Скороход» никто не носил. Ее папа, профессор Курицин, орнитолог, также пользовался благословенным уважением в среде детворы. Ни у кого на балконе перепелка не жила, а в террариуме в зале у них водились полоз и две ящерицы. Девочки специально просились к ним сбегать попить, чтобы лишний разок испытать трепет перед этими хладнокровными тварями. Папа в панаме, бороде и усах, посверкивая очками, иногда проходил по двору с большущим рюкзаком, наводя благолепный страх на девочек, -- ведь он сам поймал эту змею.

В катюшину банку складывали гусениц с барбариса. В то лето их оказалось почему-то необычайно много. Большие и маленькие, в желто-синий квадратик, они облепляли все, прилипали к веткам, тупо огибая колючки спускались на своих ниточках к тебе за шиворот и пожирали, пожирали маленькие капельки листочков. Миниатюрные пальчики девочек были, казалось, специально приспособлены для их собирания. Они ловко и проворно выбирали их, а затем помещали в банку.

Кадр 3

Банка держится детской рукой из первого кадра. Пальцы, преломившееся сквозь стекло с водой, кажутся большими и уродливыми, как толстые гусеницы. В водопроводной воде плавает несколько гусениц. Две из них -- беззащитные мертвые колечки, одна пытается взобраться по скользкому стеклу стенки, остальные извиваются в воде.

Сначала гусеницы извивались и сопротивлялись, потом, плюхнутые в воду, лежали в ней колечками.

-- Ну все, -- скомандовала Катя, -- пойдемте препарировать. -- Надо заметить, что дедушка у Кати был хирург.

Четверка девчушек обогнула каток и беседку и пошла к свободной лавке возле развесистого и громадного, как им тогда казалось, канадского клена, простреленного молнией. Стекла, заранее приготовленные, находились в ямках, вырытых в его корневище.

Вадик, непонятно откуда появившийся во дворе, ругался, на этот раз с Мариной. И чем горячее он ругался, тем больше скапливалось окурков возле «Жигулей».

Коля поспешил вслед за девочками -- теперь ему надо было выбрать позицию поудобнее, чем угол катка, да сменить режим съемки: за катком была тень.Девочки явно хотели уйти с солнцепека.

Возле клена Вика присела на корточки выковыривать стекла из их укромного места. Причем она это делала так, как делают девочки дошкольного возраста: абсолютно не стесняясь своих трусиков в цветочек, которые были ей слегка большеваты и, скорее всего, достались от старшей сестры. Коля наблюдал за тем, как явно коротковатый сарафанчик поспешно ползет вверх по мере того как девочка садится все глубже и глубже. Вот его нижний край замирает посередине ягодиц так, что становятся видны трусики. Наш фотограф щелкает. Резинки неплотно облегают ее худые ноги, и видно, что ее белье застирано. Одна из петель трикотажа многочисленных стирок не выдержала и поползла вверх, оставив за собой редкую нитяную дорожку. Цветочки, бывшие когда-то фиолетовыми, были едва различимы на ткани. «Наверное, кошка», -- подумал Коля и еще раз щелкнул для верности.

-- Желтого стекла нет, -- констатировала Вика, -- надо искать другое

-- Ничего, -- ответила Катя, почесав лоб.

-- Надо нарвать листьев.

И Светка с Викой отправились бороздить просторы палисадников, обрывать упругую зелень мальвы, в то время как Катенька с Машенькой готовились к операции, смахивая со скамейки песок пучком травы. Эти операции проводились почти каждый день. Коле казалось, что гусеницы уж наверняка должны были знать, что за бригада малолетних хирургов орудует в этом дворике, где они имели несчастье родиться, и давно уползти в земли обетованные, но их количество не то чтобы не уменьшалось, а с каждым днем их становилось все больше и больше. Он не хотел, чтобы они умирали, они не должны были этого делать, уж гусеницы-то знали, что из них появятся бабочки, но девочки каждый день с маниакальным упорством их резали, резали в непонятной надежде непонятно на что.

Жалобно перепелка кричала на балконе пятого этажа, сверкал очками профессор-орнитолог, куря на балконе, под лампой в зале грелись ящерицы, а мама готовила овощное рагу. Все совершалось в этом мирке согласно одному раз и навсегда установленному закону. На лист мальвы клалась грустная гусеница и аккуратно разрезалась или вдоль брюшка, или поперек. Обезумевшая от воды, еще живая, она лежала на листе мальвы. Если бы у нее были не глаза насекомого, она глядела бы на девочек убедительнее, и те наверняка бы помиловали ее, но у нее не было даже век, которые она могла бы закрыть, чтобы не видеть всего этого, и которые могли бы придать тому, что мы называем лицом, жалостливое выражение. Она просто покоилась и ждала, когда скальпель коснется ее вдоль или поперек. Когда инструмент это совершил, из нее выдавливалась безобразная жидкость и брызнула на запястие Кати. «Фу, какая гадость!» -- вымолвила она. Коля хотел запечатлеть этот кусок детского тела, но фотоаппарат показал ему, что батарейки закончились. Так же, как он появился в этом дворе, он из него и исчез, завернув по пути в книжный магазин для покупки тетради.

В корнях клена, помимо кладовки для стекол, находилась гробница-усыпальница. В них выкапывались ямки, а на дно клалась фольга из-под сигарет «Космос» или «Опал» -- других тогда не было -- белая или золотая, она была хорошим фоном для цветка. Цветок -- это обязательно, в крайнем случае -- пух с одуванчика. На нем располагалось тельце гусеницы распоротым местом вниз, сверху оно накрывалось стеклышком. Чаще всего это были белые прозрачные стекла, реже -- зеленое или желтое, но самым лучшим, или, как сейчас говорят, престижным, было похоронить гусеницу под синим или красным стеклом. Потом могилка присыпалась землей, а из спичек сверху выкладывался крестик. Дворовые мальчишки прознали об этом и разрушали могилки после ухода девочек по домам, занимались эксгумацией.

Но вернемся к колиной тетради, скорее походившей на блокнот. В момент его ухода из двора, осознав тщету одного лишь запечатления на фотопленке, он решил попробовать себя в эпистолярном жанре. Поначалу автор хотел привести избранные фрагменты оного, но ввиду огромного редакторского труда ограничился подробным пересказом с долей импровизации.

Глава 3. Коконы

Коконы былине так интересны как гусеницы. Во-первых, они никак не двигались, а просто висели прикрепленными ко всяким объектам и поверхностям вроде забора, дерева, дома, двери. Во-вторых, девчушкам было непонятно, что с ними делать. Поначалу их забавляло отковыривание коконов от столбов, оградок. Потом они стали их поджигать, но, поскольку горели они не очень, то поджигательницы переключились на игру в цветочных принцесс, тем более что мальва цвела уже вовсю. За это время Коля почти не сделал фотографий, зато их игру пронаблюдал во всех подробностях. В корнях того самого дерева, где раньше было кладбище, они устроили дворец, натащив туда всякого барахла: осколков зеркал, фольги и окурков, камешков, листьев, пробок. Каждый предмет для чего-нибудь нужен. Постели устраивались из пачек от сигарет, а сами принцессы -- спичка с надетой на нее юбкой из соцветий мальвы и париком из цветка одуванчика (если разделить его стебель на тонкие полосочки и опустить в воду на некоторое время, то они завиваются в самые настоящие локоны) возлежали на перинах из пуха одуванчика, укрытые листком мяты. Эти же кроватки были и каретами, запряженные парой кузнечиков.

Однажды Коля купил девочкам мороженое возле квасной бочки у гастронома, но они отказались -- сказали, что у чужих дядь угощение мама брать запрещает, и ему пришлось съесть все самому. После этого он заболел на неделю . Вадик поругался и с Леночкой, и с Людочкой, а ездит теперь на «Волге», правда по-прежнему курит «Опал». Орнитолога уже не видно вторую неделю, скорее всего -- в очередной экспедиции, да и перепелка на их балконе давно не кричит, наверное, подохла. Не стало заметно и Кати во дворе, девочки поговаривают, что мама забрала ее к себе в поселок.

Глава 4. Бабочки

В то лето жара была особенная. Липкий воздух обволакивал со всех сторон, одежда прижималась к телу невыносимо навязчиво. Собак не было видно даже в тени. Жара была везде, кроме моря, но санэпидемстанция купаться запрещала. Листья в то лето начали желтеть и опадать еще в августе. Все днем вымирало, только беременная Людочка бегала из сапожной мастерской, где работала приемщицей, с первого этажа к себе на третий пообедать. Только однажды двор заполнился людьми, машинами, музыкантами с трубами и барабанами. Под их завывание, тоскливое, как сама жара, люди прикладывали платочки к глазам, разбрасывали цветы по асфальту и по-очереди подходили целовать мертвого орнитолога. И только белые жирные бабочки были везде. Они облепляли все столбы, бетонные стены сплошным покрывалом и замирали, как простыни, вечно сушившиеся на нижней площадке двора. Ни одна травка не шевелилась. После двух во двор обычно выходили Катенька и Машенька с восьмимесячной Татусенькой на прогулку. Колясочка вверх по дорожке -- вниз, уснет, они с ней айда в беседку, оставляли там, а сами -- вперед, пригоршнями складывать бабочек в банку из-под болгарского зеленого горошка, потом опять к Татусеньке -- не дай бог проснется, опять укачивать!

Девочки играли в больничку. У Машеньки, помимо дедушкиного скальпеля, был еще шприц и банка со старым раствором фурацилина. Лечили бабочек, бабочек не жалко, бабочек много. Желтая водичка набиралась в трепещущую насекомую, в бабочку. Тельце ее разбухало, надувалось, а дырка от иглы аккуратно залеплялась пластилином или пластырем. И так одна за другою выкладывались на скамейке насекомые. Потом Катенька отлепляла пластырь и этот раствор из них шприцем назад высасывала и выливала водичку в третью банку. Потом экспериментаторы играли в морг и кладбище. Татусечка обычно к этому времени просыпалась, ей -- соску в рот, сменить пеленку, и опять, не доиграв, девочки шли мимо беседки, в которой целовались Валя с Ромой. Пора ребеночка кормить, доигрывать они будут завтра.

Вечером, когда мама оставалась с Татусечкой, Маша выходила во двор слушать рассказы Вали. Она приехала с родителями из отпуска (они ездили в Ростов) и чтобы завоевать лидерство, рассказывала, что видела, как любятся дядя Коля с какой-то тетей. Все ей завидовали, несмотря на то, что были на год-другой старше ее, -- такого им видеть не приходилось, а тетю Лену, загоравшую без лифчика, все видели уже раз по пять.

К концу лета Маша заметно вытянулась и теперь выходила гулять не в песочнике, а в платьицах. Теперь и она с визгом удовольствия убегала от мальчишек, задиравших девчонкам юбки, разбивала себе коленки и плакала, если они ее толпой запирали в темном подъезде.

Приближались сентябрьские деньки. Коля в их дворе появлялся все реже и реже, в дневнике нет ни одной записи этого периода -- лишь пара зарисовок, помеченных 27 августа. Это мертвая бабочка и детская нога в босоножке. Следующая запись от первого сентября: «Ну вот, мои девочки уже школьницы. Стали совсем как бабочки в своих белых бантиках. Гольфики, ранцы и все такое. Скучно. Пойду завтра в аптеку за шприцами». На этом записи обрывались.

Я пытался потом дальше проследить его путь, но какое-то время это мне не удавалось. Два года спустя, будучи в командировке в Москве, я зашел на выставку творчества душевнобольных. Там я увидел четыре фотографии и вспомнил о Коле.

Сент.--окт. 2000

Speaking In Tongues Лавка Языков

Юлия Шадрина

ДЕВЧОНКИ

25 МАРТА

ПАДЕНИЕ НЕРОНА

ПУГОВИЦЫ

ПЯТНИЦА, 13-Е

РОДИНКА

* * *

СДЕЛКА

ТРАКТАТ О БАБОЧКАХ Либретто из жизни Ромео и Джульетты

Танец с бабочками

На берегу моря

Кухня

Воспоминания

ЧАСТЬ 1

Дуэт 1

Дуэт 2

Дуэт 3

Дуэт 4

Ариозо Джульетты

Дуэт 5

Дуэт 6

Дуэт 7. Ариозо Серафимы

Дуэт 8. Серафима, потом монах

Сон Джульетты

Дуэт 9

ЧАСТЬ 2

4 ФОТОГРАФИИ

Глава 1. Коля

Глава 2. Гусеницы

Кадр 1

Кадр 3

Глава 3. Коконы

Глава 4. Бабочки

Speaking In Tongues
Лавка Языков

*** * ***

ТРАКТАТ О БАБОЧКАХ
Либретто из жизни Ромео и Джульетты