Speaking In Tongues
Лавка Языков

Марина Доля
Танец

ТАНЕЦ

Танец, двойник свободы, если душа струится,

С птицей танцует Моцарт в сумерках декабря,

Слово к земле танцует,

Что-то опять творится,

Словно по лицам стертым,

Снегом по злым полям.

Сон ли, но пляшут ветки по стенам, натертым светом,

С ветром танцует сила, мертвый кружит песок,

Всей тишиной и бурей,

Всей полнотой и бредом,

Vita Nova ли, в Лету ль

Отпущенный пляшем срок.

Слава тому, кто счастье мог обрести в безволье

Танца, что нас не больно, всех по своим местам

Ставит, уже раставил,

Музыка, сны и волны

Света — открылись двери

Льются навстречу снам.

СЕВЕРНЫЙ ТАНЕЦ

А кто бы мог тогда понять? Под ветра перепевы

В безумье пляшет сэр Тристан, любовник королевы.

Разорван круг привычных мук

И шёпотов под своды,

Сам-враг один, один сам-друг,

И — вот она, свобода,

Свобода быть самим собой, оленем и удодом.

И нежно смотрит он в глаза темноволосой ели,

Такая строгая краса и острые свирели,

И шлёт поклон горе гора,

Волнами дрожь по кронам,

И в бубен бьет роса, роса,

И смех в эльфийских схронах,

И, вереск за плечи обнял, танцует ветер склоном.

Пляши, не знающий угроз — ведь скоро полнолунье,

Упрячет в заросли волос ирландская колдунья,

Ушёл плясать единорог на сладкие поляны,

Где нам с тобою, знает Бог,

Назначено свиданье,

Свиданье с тем, что так рвалось из клнетки испытаний.

ЮЖНЫЙ ТАНЕЦ

Не упрямься Кармен и судьбе улыбнись,

Ты лишь меццо-сопрано Севильи безлюдной,

Не упрямся, Кармен, ты всего лишь каприз

Чей-то памяти. Помнится смутой —

Там, в казарменной ложе, смеётся Хосе,

И торреро беседует с белою розой,

И в глазах твоих Кармен, стрекочут, присев

На бумажные крылья стрекозы.

Это место, плясунья, где небо с землей

Никогда не смыкало любовных объятий.

Вон свернул в переулок монашек босой

И не шлёт тебе, ведьма, проклятий.

Ты хотела свободы, а кто возразит,

Каждый был ей партнером, но понял едва ли,

И зачем это ветер из сьерры сквозит

Кудри старой оливы погладить.

ЗАПАДНЫЙ ТАНЕЦ

Если потянется в сумерки зимние

Бледная ветка — канун Рождества,

Руку даёт мне надежда — веди меня,

Музыка, бал открывает, пора.

Дымом свечным в коридоры потянемся,

Духи ли, души в сознанье родства,

В той галлерее на век не растанемся,

Пусть хоть забвенье и страх естества.

Дальше, о, дальше, мелодия старая

По анфиладе слепых городов,

Стелится танец, ещё не устала я,

Вытянет музыка в струны и боль.

Сон Эвридики, певунья безгласая,

Ладан сквозь запах чумных площадей,

Эта дорога еще не заказна —

Вслед за беследной походкой твоей.

Зорко следит из-под век набрякающих

Битву фантазусов, желчный закат.

Бледная девочка стен умирающих

Души проводит сквозь каменый ад.

ВОСТОЧНЫЙ ТАНЕЦ

Цепкий пепел на дне пожарища,

Вёрткий, въедливый как тщета,

Круг сужается, приближается

Ускользающий, пустота,

Танец, вервием вьется шёлковым,

Опоясовшим мысль и власть,

Жизнь застыла — в глаза недобрые

Засмотрелась — покровы сорваны,

Но опять тебе не далась.

Одержимый, сдержи дыхание,

Запрокинься — и отдохнёшь,

Зов любви и призыв незнания,

Устремляясь, узнаешь — ложь

То и это, куржит и тешится

Силой, слабостью ворожит,

Всё заполнит, но не задержится,

Не подманят посулы грешные —

Что отдать, если нет души,

И безволье, такое древнее,

Что не давности, ни причин,

Выймет то, что в тебе от пленного,

Из того, кто танцует с ним.

Каждым помыслом и частицами

Смысла, кожею бытия

Плоть не прянет парящей птицею —

Сорван звук, но в глазах бессмыслицы

Вдруг увидишь своё не Я.

ЗНАКИ

Знать, гадала цыганка в кубанской степи,

Из-за саленной лжи имена доставала, —

Время дёрнулось вспять, и кнезримой цепи

С двух сторон нас могучая власть приковала.

Как тебе не хотелось тогда говорить,

Так и мне вопрошать придорожных пророков,

Но осколок в осколок поставили — нить

Потянули из «может быть» к будущим срокам,

А потом развело нас и куклы пошли:

Я — на север, к судьбе, ты — на юг, по дороге,

Без имен, и никто никому не должник.

Глаз ореховых дней с пылевой поволокой.

Но, быть может, когда обойдём без путей

Эту жизнь, то у моря окажемся снова.

И тогда я по древней ладоне твоей

Свою прошлую тень прочитаю до Слова.

2

Новый свет разгорался над темной горой,

Мне это приснилось во сне,

Но блёклое утро холодной рукой

Смывало рисунок во мне.

А я восходила на белый холм,

Смотрела до боли глаз —

Увидить бы Град, что построил Он,

И цветы, что покинули нас.

А мне бы хоть раз наяву задержать

Озонный алмазный свет,

Но краски земли не умеют, дрожат,

И нет других красок, нет.

Но здесь оказалось — безглазый прах

Тем яростней льнёт к земле,

Чем громче сияют цветы в облаках,

Вон там, в полукруглом окне,

И к устью звезды проплывают сады,

Спадающий цвет, бирюза...

Подхватим и, может, споём я и ты,

И краски откроют глаза.

3

Артистично, жест непосредственно из себя,

из-за левой лопатки, где зеркалом пробивает,

безупречный двойник, улыбнувшись, кивнёт: «Selah»,

а ещё говорят, что ответной уже не бывает,

убывает тобой — обретает своё

наиглавнейшее другом забытое место.

Интересно, если с другой стороны заглянуть в жильё

возлюбленной тени, занявшей знакомое кресло,

из каких материалов намерянно всё твоё?

Пощадили с ответом, так, верно, из глины и теста.

Быть предметом правдивей с той стороны,

и красивей, беспорно; лишая значений,

от того ли, что сразу понятно, что в полцены,

безраздельное счастье служить своему отраженью,

возраждает глубины — нет ширины,

но косое значенье сознательных линий.

Всё, что взгляд вопрошает, распадётся под взглядом на крест и огни,

миражи реализма, которые мастер Беллини

серебром постаревшим упрочил, чтоб в их тени

поместить простоту наших контуров, просто руины

воздушных замков, оставляет их каждый жест,

словно знаки другого, прожитого дня и мира,

Но разлука растет, если лбом приложиться в мест-

О, чем бы поспешно не спела стекляная лира,

сбегают морщины — в новый поход

выступает с левой здешняя пешка,

вещество готовит загадки — наступил и его черед

не вещать, но ожить, принимая в игру поспешно.

И, когда на скрещений линий объявишь ход,

обернись — там трилистник венчает детство.

4

Колдованием рунным обойди меня,

обойми частоколом от злых канонов,

отдели, чтоб под деревом спать зеленым

за чертой, где стремление, как бег коня,

оборвется, впадая в твои законы

безучастья. Управленье такой страной,

сопричасной лучшей твоей балладе,

что уставшим скользить меж сном и правдой,

той, что вовсе не правда — лишщь часть её,

словно лучи в ладонях. Живой,

меж землёю и небом посох, пойму —

устал, только часть, где, ты, где, я, — письма

так когда-то случились, пойму и мысли:

что мне делать, путём, что всегда во тьму,

но всегда верьтикальны дороги моих «к чему?» Скитальцы

для того шатались так долго, чтоб знак уму —

кто и когда сложит мне пальцы.

Устояла, но здесь — словно дрожь по хребту,

я устала, но лист до поры и конечно — в осень.

Над околицей — сто колес, что вращают моё голосье,

только часть, но и ты не забыл этих снов уступ

и от прошлого знак на коре, и никто не спросит —

тайна трубного гласа. Но не нужно труб,

окружи, положи меня вдоль зарницы,

и — зарубку напамять. Восторг обведет глазницы,

что мне, память — что жизнь, но жизни — в одну,

так в овале ломаются звёздные спицы.

Но сквозь тайнопись веток — облик твой,

мне б увидить, явить его пальцем каждым,

одержимый не может страдать от жажды,

но всегда остаётся ещё лицо,

за которое бог умирает дважды. Такое

мне б такое тебе оказать, чтобы знак другой

не нарушили б сон изгоя.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Марина Доля Танец