Speaking In Tongues
Лавка Языков

Марина Доля

Византийская жатва
Диптих

Посвящается Р. Левчину

Левая часть

Отражения за други

Р-у

Сомнамбула-город

время пытает дикое

нами,

воздушные корни врастают в ночные поры,

знамо,

летаргия тематики, побужденья двуликие,

личинки всеобщей святости,

марионетки долга.

Дорогая моя,

дорожные лица спрятаны,

наши,

за ширмой тройною восточной фрески,

ошарашеный,

цвет каштана подмешивал ветер западный

в кофе заморской тайны

провинциальной спеси.

Споры снов

улетят за три моря ладаном,

зрячим,

но и спор наш -- деревьев в плодах успенья,

значит,

и ты был из тех, кого пропускала радуга,

так вот и я отрасту,

как одно из ее значений.

Пустыри пустырник осеял,

и полынь волной серебряной -- в ноги,

уходили корабли Одиссея

по расхлябанной разьезжей дороге,

и маслина с могилы рапсода

в паруса им кланялась низко,

и направо -- что б Иолк в непогоду,

и налево -- чтобы мимо Калипсо.

Говорили на семи иностранных,

лопотали парусами опрятно,

но восьмой такому богу желанный,

что для местных глуховат и невнятен.

Отсудачили, отпели Итаке

все расходы на свое возвращенье,

а Танатос мимо старой собаки

прошмыгнул укороченной тенью.

Слово тенькнуло -- и медным браслетом

проскользило по руке проходимца,

вдохновенье, захлебнувшись рассветом,

укатилось в ковровье царицы,

и смахнуло скорлупу от причала

заклинанье, кормчего имя,

и гречанка над мертвым кричала,

и звезда его вставала над ними,

пустырями пустырник осеяв...

Время веки поднимает на Север.

когда отшелушится тело,

звездой восстану неустанной,

дорожной, а не путеводной.

всепоглащающий алмаз,

пожалуй так: где семь -- восьмая,

ее услышав -- стань свободным,

как электричество деревьев,

как вдруг, не опустивший глаз.

Есть куст у Жанны, есть у Моисея,

спит зимородок под плащем Эола,

у нас есть только голоса, которым

поверим смело, если верить смеем:

миров соприкасаются орбиты,

и тесен разговор за стенкой звука.

Мы все еще клянемся адской мукой

не повторять ошибок именитых.

Балканским эхом заполняя зданье,

открылись двери на визгливой ноте,

моря уходят, время на отлете,

но страх наш всё доступней, всё желанней:

горят костры и Гус кусает губы,

благославляя простоту слепую,

кто нас позвал, того и зарифмуем

в живую мякоть под корою грубой.

Разговор

Так распрямляется упрямство,

так привечают инородных,

и геометрия пространства

оповещает, что свободна.

Всё ближе, тише к стенам плача,

подходим с двух сторон природы,

и воздух памяти горячий

звучаньем, в перебив, восходит.

Поговорим, мой бедный странник,

договорим до дна, до точки,

доверчиво виола вспрянет,

протянет по струне проточной

про Алтаир и холмик точный,

про не стареющие губы,

и альт в беседке одиночной

отметку новую зарубит.

Договорим -- пространство в точку,

договоримся -- вспыхнет время

закатным запахом цветочным

и острым пухом нотных перьев,

и слово славою взорвется,

и семена летят по кругу...

мы говорим -- и море бьется,

сердечная живет округа.

Из двух ковшей прольется небо

в расплавленную чашу мира,

и облаков сползает пена

по подбородку триумвира.

Я поставлю ангела у входа

в дом, где говорили о другом,

это -- насквозь, это -- как свобода,

до которой мы еще дойдем,

словно хлеб в печи, вино в подвале,

хилый куст, терзающий песок.

Сорванные ставни поднимали,

отыскали зеркала кусок.

Ангел улыбается смиренно,

чертит знаки кончиком крыла,

сядет ночь на левое колено,

так и не расскажет, где была.

Так ли важно? длятся речи наши

на длину протянутой руки,

и стрела пришедшего однажды --

целью сквозь полынные венки.

Всё сказанное -- по листве,

по шерсти, против и -- на волю,

слова сбегают по руке,

на землю падают слюдою,

и множится ответный звон,

развоплощающий помехи,

и ты, кто говорил -- не он,

а тот, кто вопрошал от века.

Проходит воздух сквозь глаза

и удлиняются ресницы,

и сизые слепые птицы,

(и Тот их знает, кто назвал),

бездушный воздух силят слиться,

и, приложенье к заговору,

мы остров мертвых обойдем,

мы, каждый, не вошедший в дом,

чтоб нотой дрогнули затворы --

то значит: так еще живем,

как речь, как дерево безмолвья,

текущее в глухом окне,

и все, что сказано -- во вне,

по мне смычками дальних молний.

Глаза невидящих -- бездонны.

Мы море видели живьем,

теперь пойдем по переулку,

и наш неразговор огулкий,

безмолвья нашего подъем,

из бочки грома выбьет втулку...

Провинциальные баллады

Мадъярская баллада

Пыл бытия под житейской улыбкой,

Монти листвой мимолетности гибкой

целится в бровь, а не в глаз,

Мир -- катаринка в объятьях деспота,

шрам украшает исходную ноту,

ту, что не зов и не вальс.

Можно вломиться, но вспыхнет Вечора

гневом закатным. С таким приговором,

не доверяя солдатским подковам,

век цикаламенный угас,

расса пришельцев рыдает за коном,

словно шампанским. Волна Балатона

солнцу светил -- напоказ.

Скрип тормозов у чеканной калитки --

нож по песку, по невидимой скрипке,

танец вскрывает шальную улыбку,

чардаш и чары теней.

Взводит свобода курок портсигара --

и замолчалась незримая пара

в круге особы моей.

Нам не ходить через их расстоянья --

страсти перчинка, толика прощанья,

длится воздушное это свиданье

с миром удушливых дней,

ветер целует имперское знамя,

мы -- на краю и победа за нами,

нет голосов у теней.

Паприка вампа в европе усталой

так размагнитит в армейском уставе,

словно и жизнь досаждать перестала --

солнцем цыганским обвит,

мохом, покроющим старую кладку,

бруствер окопный и лайку перчатки,

дым папиросный кадит.

Тело, что клочьями в небо летело,

через столетие просится к телу --

что-то сказать, попросить не сумело --

шелковый гладит чулок

только глазами. В зрачке папиросы

то, что за них нашептало предгрозье --

это закон, а не рок.

Тень моя, неть, я, строка между вами,

вечер отпела, свершила сказанье,

тем же столетним искристым молчаньем

падает лист на газон.

пулей серебряной нас не приветят,

тень пистолета в соседнем столетье

озера. Мертвый сезон.

Баллада зрелости

марина спокойна, как порох в пороховницах,

не спится марине --

ночные бесполые птицы

внушают ей ужас, но может быть,

здешнюю весть,

и хочется как-то самой себе в душу, за лесть

и там затаиться.

мария свой одр поднимает руками сухими,

проходят пилигримы,

сливается горькое имя

с резьбою по камню,

лежащим под плоской стопой,

пилигримы не чуют планет умирающих вой,

скользят между ними.

марине оковы -- седой головой преклониться,

уместна ли память --

дождем по песчаным страницам

оставлено временем строчка на выдох и вдох,

но нежность, но, может,

ушедших под ночь городов,

кому-то приснится.

марии молчанье, как пепел, кружит над равниной

сраженье со смертью --

но смерть, ну, едва ль половина

большого обета, что дан не сейчас и не здесь,

но вестник не мчится, и каждая новая

весть

припахла полынью.

марина глядится в марию глазами сухими,

такими не плачут --

плывут облака между ними

и небо, вливается в море закатная медь,

и горькая сила втекает в марию,

и впредь,

и обе незримы.

Баллада танца

Когда-нибудь, когда-нибудь давно,

в безвоздухе момента предрассветья

танцуют цапли в белых кимоно

на зеркальцах болот не разогретых

таким ,и только будет наш покой --

резьба по стелле лунного предгроздья,

сухой камыш, оставшийся от мойр,

сулатнит восресающим колосьям.

Случится, строится когда-нибудь дано

в гранитных чашах левого предела,

станцуют астры в белых домино --

соткут узор по лаве отверделой,

колени согнуты в поклоне божества,

расправленные кисти пьют движенья

и за чертой не видно торжества,

и земли обсыхают по рожденью.

Танцуют астры царским лунам, где --

младенец-солнце братски привечает,

есть только здесь и нет еще вражде,

которой новизну перевивают,

царуют цапли каплями росы

и радугу поклонами взбивают

перед лицом создателя осин,

напутствуя готовых в молочаи.

Врубель в Киеве

В парящем саду городской богадельни,

где лип мотыльки -- на зарю, на зарницы,

так дышится духу, как-будто в каверны

желаний глядят неприступные лица.

Не мил милосердья чадящий светильник

тому, кто спокойно отверг пониманье,

тенета теней по углам, но под ними,

прощаясь, ведет разговоры сознанье.

Но вряд-ли кому-то расскажешь, как больно

всей кожей смотреть красоту перехода --

где взять этих красок, которых довольно

на долго окрасить нездешнюю ноту,

что так же звучит в городской богадельне,

упрятавшей в чрево за край заглянувших,

как в доме, где встарь обитала царевна,

и видела край, над машинкой согнувшись.

Сужается мир сквозь пенсне снисхожденья,

покорно склонился жасмин вислоухий

к весенней лужайке, и щиплют смиренно

щетину травы сотоварки-старухи,

а нить Ариадны, суконная нитка,

терзает и пашет глазастые пальцы,

и давние липы, как чайная плитка,

рассыпались зряшным узором по пяльцам,

Но так же разъяты на детские блики

пространства семи трудовых, безотказных.

жаль, нету желанья творить для безликих,

вести из кристалла восточную сказку

в места, где от запада лечат востоком

и югом похмельный задобрили север,

подростком согбенным -- в открытое оком,

чтоб хлопнули дверью за старцем весенним,

и -- что-то еще, не тоска, ни желанье,

а нечто такое, четвертого рода...

так мерной мечты городское сиянье

увидено будет пасхальной свободой,

так будет за то, что тебе поклонился,

в бездонных зрачках поместил по вселенной,

и чаяньем липы без страха напился

до риз положенья, до белого тлена.

Осталось пойти и себе помолиться,

и духом взойти на крыльцо богадельни,

прощай, я сегодня тебе удивился

и в камень оформил цветочный молебен.

Мы встретимся там, где не строят скворешен.

Так важно постигнуть такую работу --

мой тлеющий разум, почти бестелесный,

грунтует нездешним высокая нота.

Беллетристикой благости здешнего лета

я до бешенства сыт, дорогая сестра,

оплывают петуньи, и, ромом прогретый,

крепкий воздух питательно склеил уста.

Впрочем, так, как везде. Божество -- вдохновенный

взлет по лестнице спёртой к знакомым дверям,

и откроют врата, и под гаммой мгновений

по-сорочински спрячестся уличный гам.

На торжественном торге лакейских обедов

дребезжит серебро и темнеет хрусталь,

но Венеция есть, я писал вам об этом,

и еще напишу -- мне бумаги не жаль.

Жаль, конечно, усилий лиловых закатов,

призывающих к мистике рваных штиблет,

в деревенском париже не любят крылатых,

кроме тех, что умеют лежать на столе.

Пишут пальцы-трудяги испанскую сюиту,

тычут в зелень парижскую кисть бузины,

это всё, как везде, до того не прикрыто,

буд-то что-то осталось от Вечной Весны.

Но заречной грозы горловые раскаты

оставляют в эскизах бутоны греха,

и вчера показалось -- мы все здесь когда-то

послушанье прошли в предыдущих веках.

Не слышны нам, Анюта, шаги Командора,

всех смертей -- не ответил сутра на поклон.

и бежит по следам византийская свора,

и восточный ковер выбивает трезвон.

Я нашел кошелек и хватило дуката,

что бы выпить вина и зайти в балаган,

там сиятельно кажут цветные заплаты,

шутовскими прыжками бубнят в барабан.

Ваш покорный слуга, бедный рыцарь дриады,

по утру приползает к заветным дверям,

и откроет врата, и невинному чаду

из похмельного чада цветок передам.

Напишу Вам, сестра, что бы Вам не казалось,

что меня доканала морская болезнь --

это только сирени персидской усталость,

это только за взрыв ослапительный месть.

Упрямый и запавший рот --

такая смерть меня зовет,

что в материнских жемчугах

выходит на берег река.

Затопит смальцем уши речь --

и мне тебя не уберечь,

когда в отливах красоты

еще себя не знаешь ты.

Чтоб разгорелся новый день --

выходит из себя сирень,

выводит вензель на скамье,

где я шептался в феврале,

с тобой шептался, не с тобой,

с какой-то тенью золотой,

что за твоим стоит плечом

с кадилом, свечкой и мечом.

Как тесен мир окрестных грез,

не стоит брать его всерьез,

но каждый раз, когда я жил,

он мне прощением служил.

Сирени спелость, шелест крыл --

прости и нас, Податель сил,

за невозможность перейти

в твой нарисованный мотив.

Выходит на холмы река,

выводит мальчик старика

на освещенные холсты,

где с ними третьей будешь ты.

Мечтами город не объять --

я не сумел ему солгать,

кому несла моя рука

богоявление цветка.

И цвету -- прах, и праху -- цвет,

а нас как не было и нет,

а то, что нас связало там,

не поместилось в здешний храм.

Никто не хочет быть прошит

восторгом наших немолитв,

и сыплют Сирину сирень

на пышный и покойный день.

Запавший и упрямый рот

еще к смиренью не зовет,

но в семикратной красоте

раскину руки на холсте.

Когда нарисую тебя --

отпразднует труса обида,

за то, что никто нас не видит,

за дар, что бесцельно дарят,

как старый державный пейзаж

из детста пришедшему другу,

сочельника теплую вьюгу

огню, что затеплился. Раж --

когда захочу говорить,

то празднует боль аконита,

такая спокойные с виду,

что даже не стоит дарить --

ты цветом рискни говорить,

как ветка рисует по ветру,

как ветер танцует под ветку,

так город, разложенный метром,

видавшие виды творит.

Елейные лапы волшебный фонарь

торжественно кажет на торгах заката,

откроет видений источенный ларь,

в котором упрятали детские латы...

в открытый час, послушные игре,

кружатся тени чопорно, безвольно,

то музыкой подсвеченные волны,

то пятый поводырь в тройном стекле.

Увядшие руки, желтеющий мир,

но руки прекрасны, как те, что я знаю,

такими вручают оружие, знамя,

знамения, смутные образы крыл...

не образы, а только образцы

и фауны, и флоры здешних судеб,

все повторяется, но миру не убудет

от повторений наших, под уздцы

бери осторожно шестого коня

и жаждущий разум беглянку настигнет,

набросит седло уходящего дня...

волшебная сеть ускользающих нитий...

мы не идем, мы -- шествуем, мы -- длимся

по быстротечной плоскости луча

ворчаньем рыб сквозь заросли плюща,

мы проплывем и где-то воплотимся...

С той сторон, где ребенок затих,

держит распахнутый взгляд равновесье,

новой вернется пропетая песня,

чистым рисунком и встречей двоих...

и свет пронзает сильную ладонь,

сияньем предвосходным разольется,

в узорной пагоде пилигримы свили гнезда,

но всадницу уносит белый конь.

Взор иступленно зовет новизну,

руки парят, подношеньем колдуют,

из ниоткуда приходят фигуры

танца, в котором ты встретил Весну.

Исходит переливом благовеста

восставшая для сытости земля,

все праздники -- в святых календарях,

дракон давно не требовал невесты.

я прочно приковал тебя к скале,

азалии стеречь твой день поставил,

ты, светоч добродетели и правил,

стоишь на кристаллической игле.

Опухшие открыл глаза дракон --

просыпались сверкающие камни,

не утолить холодным их мерцаньем

страданье жить на рубеже времен.

я поклонюсь тебе за этот страх,

за жизни легендарное мерцанье,

мы смертны, да, но мы вернули камни

в свое тепло и -- растворенья взмах.

Над городом спасенным перезвон,

а ты стоишь, где я тебя оставил,

мы преступили грань сердечных правил

и творчества неписанный закон.

Любой заказ -- в затерянное дверь,

и если вспоминать кому-то нужно,

пусть будет эта ночь и город южный,

где маленький всесильный человек

от мира требовал сияния и моря,

сомкнула ночь каштановые шторы

и в кроне зазвенела погремушкой,

качнув игрушки утонувших стран:

заставки яркие и добрый талисман --

на красной привязи поющую ракушку.

И Китеж поднимается из нас,

из обведенной плоскости наброска,

а под сознаньем домного колосса

сирены свили вогнутый чертог,

в зрачках достаточных, как маковые зерна,

слоится, перлится уют подробный,

там городской обедал воробей,

но дрогнет отпечатанная ветка,

но веется по перламутру клетки

к инталье обнаруженных дверей.

И нам покажут крайнюю страну,

где мы охотился безумно за удачей,

удача скатным жемчугом заплачет,

раскатиться на тысячи причин,

напоминая о себе, о нас

обрывком ткани, радужками глаз

и правдой цвета, в мелочах сокрытой

от собственного голоса -- пророк

от осязанья мира изнемог,

от жадных глаз случайного спирита.

Я погружусь в палитру -- вязкий сон,

где никого, лишь сочный отдых тела,

а то, что отделилось, прилетело

в альбом по приглашению листа,

и лица задремавшей -- красота,

в одно сливаются, в котором я и ты,

цветок морской и графика созвездий,

согретое осенним ко всему,

что уходить собралось, но в плену

у линии, ликующей как прежде.

Веет над нами и стелится снами,

пламенем синим обужено тело,

мы подневольны, но мы уже раним,

не помышляя ни словом, ни делом.

Место призванья и время мозаик

нами творящий за нас выбирает,

можно укрыться, но так не хватает

вдоха, глотка вдохновенности ранней.

Нам не простится свивающий небо,

свет аскетичный незримого нимба,

мы не заметили, как мы хранимы

не подношеньем насущного хлеба --

соединеньем в мозаику места,

выбором времени, выбором темы,

как нисподаем, ложимся на темя,

с яблонь, живущих вот здесь, по соседству.

Твой городок похож на тот один

портрет его, что назывался Градом,

(на рубеже веков он где-то рядом),

ты сам себе и раб, и господин,

расстроенный сочувствием двойным,

мозаикой и светом перехода,

смотритель и послушник у свободы

пилигрима, перепутавшего Рим,

с местами, что закрыты на засов,

дабы душа шаталась в межзеркалье,

под градом семенит давно не тайна,

а твой мотив. Он в сущности таков,

что города -- в один, и мир -- в одном,

такое хрупкое -- поместится в ладони,

и облако в изгибах ткани тонет,

чтоб отливало золотом руно,

и блеяла паршивая овца

цветочными псалмами в тучном стаде,

кому ты смотришь? нам уже не рады,

а мы еще приветствуем Отца,

Титания, усни в своем дому,

очнись царицей моего предела,

все наши жизни -- в этом слабом теле,

оно и попирает нашу тьму

за тот один нерукотворный Град,

где мы всему модель и состоянье,

моих смотрин надежда и желанье,

мой рабский труд и майский звездопад.

Разбойный свист некошенной травы,

заброшен серп серебряный за тучи,

и беленой обвитые холсты

кисейным берегам на сон грядущий

раскаются, пробают о реке,

что там, на дне молочного тумана,

и с полнотою взгляд накотротке,

как никогда, как не было, как манит.

Но царственный возник чертополох

на пол холста от замысла до ночи,

траву за гриву треплет пьяный бог,

вдыхает жадно запахи пророчеств,

кошачьей мятой заколдован луч,

оставленный для полноты заката,

збивает росы поджигатель туч

с могучего соцветья конокрада.

Сторожкий глаз молчание пленил

и наложил табу на восклицанье,

и дети Гелиоса, стригуны,

впились в мерцанье мягкими губами

старанием Пастушеской звезды

стреножен добровольно дар движений,

и пастырь отдает свои бразды

тому, что в нас спасалось до рожденья,

тому, кто буйство мятой усмирив,

не для чего пошел, потек в ночное.

заката комариного мотив,

тревожный холст, натянутый покровом

над запахом некошенной травы,

над царскою чертой чертополоха.

Тому не снесть сегодня головы,

кто сполохи сполна не переохал.

Не снесть, оставить здесь, при табуне,

пасущимся в земле обетованной.

да, красные туманы не помне --

по пояс богу ночи домотканной.

И сочетанье долгое земли,

под заклинанье сброшенной подковы,

услышит он, кого мы стерегли

под заревом созвездья Богомола.

Отдать сполна и силы уберечь

безволием тернового терпенья.

Согнет наречье, протекает речь

и красок табуны на песнопеньи,

всего лишь миг -- и красок переход

под вычурный чепрак второго зренья.

тогда идет в ночное мой народ,

чтоб очертить и сполохи, и тени.

Я ухожу, очарованный странник,

радуг ворота -- от неба до неба.

как-то приснился мне город карманный,

но улетел мой прикормленный лебедь.

я возвращаюсь клейменной легендой,

липы уходят из райского сада,

там я о мире такое поведал,

что и смиренье уже не ограда:

влекомые во времена прогресса,

на середине дантовского леса

мы обнаружим -- жизнь еще жива,

но, как-то, не кружится голова,

чертополох ветрам справляет мессу.

Мы

Сольемся с главным и миражным,

но кто-то прочно скажет: «хватит»,

но все ж осмелится вальяжно

еще одну прожить без пятен,

и растирает в пальцах глину,

в которой замысел успрятал,

предстанет сильным и повинным,

недружелюбным, и крылатым --

пусть только будет это действо,

вторым по счету или третьим,

и обнаружит по соседству,

еще одну, которой бредил.

Томится жизнь тоской провинциальной,

написаны тома от равнодушья,

и нет цены уставшим нашим душам,

как нету глав, в которых все о главном.

Беспомощны пред глыбой этой томной

запекшихся судеб и сновидений,

мы в прах эпохи вбиты по колени

и в сумрак погружаемся безвольно.

Густеет мрак над городом и миром,

и в знаки обращает незнакомых,

а ты блуждаешь в трех шагах от дома,

не позабыв отважно быть счастливым.

Но тот, кто пережил в себе молчанье,

как-будто что-то слышит за стеною,

за той, что вырастает предо мною,

когда я потянусь к свободе тайны.

А слово «мы», плывущее в пространстве

под недосказ холодного движенья,

и в зарослях иного измеренья

все так же измеряет постоянство.

И река всего дороже,

когда ты на берегу.

что нас гложит? подорожный

глод цветет свое могу.

Кто спешил -- не торопился

и догнал того, кто шел,

приключился и склонился,

ключ потерянный нашел.

Между нас реки дорожье --

кто ты, там, на берегу?

размахнулся и добросил

ключ, который берегу.

Тебе я поверю, но я тебе -- нет,

травой прорастает соломенный бред,

и просится к свету подмога,

от солнца устав по дороге.

сплетаются краски в стальную дугу,

в надежды оденусь, а я не могу

ценить до скончания мира

и бред обращается дивом.

люблю тебя очень, а я тебя -- нет,

пока неразборчивый почерк комет

глаголит и пеплом, и скалам

все тоже, что нас называло.

В разрядах пустоты рождаются миры,

рождается молва из опыта благого,

молчанье облаков дождями говорит,

и это только часть словесного улова.

Всё говорит со всем на общем языке,

рождение и смерть -- дуэтом в общем хоре,

небесных колесниц сраженье в уголке

басового бытья столпились разговором.

И ты несёшь слова, рожденные в ночи,

не дар, а только долг молчанию и ритму,

чтоб в грифельном лесу воскресли скрипачи,

с колений поднялись и стали на молитву.

Молчание гудит, молитва и набат,

виденьем говори и дар тебе ответит,

и примутся слова, и словно наугад

приклеит их к губам желаний влажный ветер....

В речке резвится заброшенный дом,

слышишь, пою, потому, что не верю,

что не гостить, не бывать нам вдвоем,

что сгорбленный ветер войдет в эти двери.

Луны танцуют, потерянный грош

луны наших дней на ладони у эльфа,

скажи мне, каким ты пространством живешь,

какое открыли тебе по доверью.

А я и тебе не спою и потом,

и я никому, говорят, не отвечу,

зачем приходил говорить о другом,

когда нам и встреча спешила навстречу.

Молчальница ива да пара минут

затрут на песке мою главную тайну,

песчаные смерчи к порогу придут,

как будто устали, как будто случайно.

На той стороне поджидаю костер.

Наверно и ты переплыл эту речку,

корнями в меня прорастает узор,

горит, не сгорает зелёная свечка.

Но свечка, но ива -- тебе одному,

быть может настиг красоту перехода,

а берег и речка -- под ноги, во тьму,

но ветер свободен и песня свободна.

Не откупиться серебром и медью,

пахнет издевкой стоптанная паперть,

и беспощадно голоса окатят,

и ты зайдешься в мессе безответной.

И всё, что пахнет пылью, обернется

и под гармонь гармонию осадит

об мокрое железо -- мор и паперть,

отпущенная птаха в душу льется.

Пусть мороком морковного прогресса

мы согревали сдавленные связки,

горят костры на перекрестках сказки

и души пьют из колеи отвесной.

Под фонарем большого звездопада

плывет баркас истраченного века,

и гавань переполнена, и вехи

усваины вдоль музыки распада,

и перечислен груз сердечных странствий,

музыка возвращается в движенье,

но всё, что мы вложили в обращенье,

вдруг отраженным серебром окатит.

Летейское, желанное, сквозное,

обряженное в блеск на стенах лета,

и говорит, и задает ответы,

а осень мира бродит за спиною.

Заводишь руку -- обжигает пальцы,

танцовщица светила по ладони

руке гадает и опять затронут

и ковылем, и острием скитальца..

Лишь потому, что осень нами длится,

мы что-нибудь еще споем о жизни --

сквозное и желанное капризно

переплелись на триединой тризне.

*** * ***

художнику Соколову

Хвосты на вербальных воротах,

орешина льстит колдунам,

и мчит теневая охота

по двум параллельным мирам.

Охотнику в пылком берете

Венеция снится всегда,

лукавят небесные дети,

Падучая медлит звезда

сквозь праздник ухода и тлена,

промчались небесные псы,

Земля им приснилась Оленем

неспешной, но здешней красы.

И ждут нас ещё перемены

и в зарослях сказанных слов,

и в роще багровых затмений,

где мчит кавалькада послов.

и звуком рожка обметали

пространства прикушенный рот,

и вкус горлового металла

в посланье звенящих пустот.

Но там, где нас нет -- и сквозные,

мы дичь и охотничий пот.

В погоне за малым и милым

в со-знаньи и души, и плоть.

Когда я говорю «пошли со мной»,

то починаю путь, а не пророчу,

пейзажем акварельным день двойной

в английском парке изгородь топорщит.

Туман и дождь слагают нас детьми --

лови светило зеркальцем карманным

и направляй туда, где хочет быть

дубовой рощей вычурная рама.

Переметнемся, ринемся в побег,

туда, где прошлым будущее бродит,

сманив улыбкой праведность на грех,

из живоплота женщина выходит,

и, близкая, проходит стороной,

и нет у ней имен, как нет и отчеств,

все птицы -- к югу, кроме той одной,

что выстилает путь, а не пророчит

нам тишину прощания и грез,

уложат путь мозаикой кленовой,

за ночь набухший временем вопрос

в себе родился ,взялся клёном новым.

Выходит к нам его короткий день

и в колдовство молчанья старых парков,

все глубже входит женщина -- за ней

слетают листья птицами попарно.

Распахнутый, что крылья птицы,

благоуханий дикий мёд

подарит осень и лучится

раскрытый на миры полет.

И тень, и свет вошли в границы,

ладонь к ладони приложив,

пророчит встречному по лицам

бубновой масти лейтмотив --

подушка мерных менестрелей,

что до рожденья прилегли,

в магический квадрат влетели

и, ухнув, благостью пошли...

и заметает след извечный

не винограда лисий хвост,

но тихий свет, что шел навстречу,

прошитый светом на износ.

*** * ***

Век разума обшит каймой безумья,

на ладан дышит важная работа,

но в банде обступивших полнолуний

мы обретаем голос и свободу.

Свободу пить из запертых колодцев

во имя встречи с тем, кого не встретил,

нырнуть в зрачки беспечных инородцев

и отыскать на дне вчерашний ветер.

Не больше смысла в розе деревянной,

чем в наших мыслях, помыслах и датах,

и распластался на оконной раме,

как жертва датам разум наш распятый.

Так больно вырастать из бурой шкуры --

никто не защитает и мгновенья,

серебряная роза полнолунья --

в одном зрачке и стремя, и стремленье,

и мы летим, дырявим паутину,

что заплелась над нашей колыбелью.

рисует разум лунные картины,

безумье в них распахивает двери.

Сонеты пораженья

Светает, сон грозит -- сойдутся силы

примеряться и подвести итог,

им не мешает високосный слог

души в своем призвании счастливой.

А в небесах -- звезда, всегда красива,

миры обводит, голубой чертог

далекий и не здешний, под итог

бредет любовь средь помыслов, порывов.

И, если те, что мы -- им соль и слог,

как дерево, как вещих птиц намек,

не вправо и не влево -- как-нибудь,

виденьями переполняя грудь,

то ты один на тысчу, если можешь

надежды новой вздохом не вспугнуть.

Осмысленно плывем среди обломков,

остатки прошлого несущих наплаву,

мне кажется еще, что я могу

классически взывать к чужим потомкам.

Могучий ветер в сердце, но не громко,

рождавший океанскую хвалу,

с моей подушки снимет поутру

ростки соленые, но перезвон их ломкий

хранит еще опасную игру.

Но заискрилось тонкое перу

в кристалле поражений и обиды --

глаза моих ночей, видавших виды

земли иной, распахнутых небес,

прищурены, поют и -- выйду.

Ночь плавится, но главная звезда,

не ведая, оправит нам одежды,

и свет ее для мудрого невежды --

расплата за отчаянное да,

за астру невозможности -- «всегда»,

за астроможность спрятаться, как прежде,

за главные загадки, за безбрежный

и тесный мир волшебного труда.

И по волнам спокойным, безутешным

в своем желаньи берега и вешних

созвучий с флейтой дней береговой,

плывет душа, смывая гневный вой

стихии ,обнаруженной в глубинах,

лучом звезды по графике живой.

Есть поражения спокойный долг --

пройти свой путь от слова до сословья,

когда весь мир и знаком, и покровом,

и истончился до иглы пролог.

Сшивай края расшатанных дорог,

твою, одну, латай обломком света.

не эта ли, но может быть и эта

сведет туда, где ты еще бы смог

поднять лицо и разглядеть комету

под ветром августа, и нянчиться с рассветом

таких земных до святости цветов,

и станет быть гирлянда городов,

под куполом, фонарику найдется

название без дна и берегов.

Ты думал, что погибель -- в толчее

видений, перепутанных и шалых.

Ты умер в сновиденьи -- то Стожары

вели тебя к бумаге на столе.

Ты знаешь, что любим. Когда и где --

уже не важно -- нам не угрожали,

а только брали на излом печалью

и скукой в перевернутой воде,

что и записано слезами по скрижалям

или булавкой по песку, но в паре

нам все сложней не быть метаморфозой.

Спокойный пленник благозвучной прозы

тот мир, что ты оставил за спиной,

когда мы скрипку называли розой.

Дыхание открылось на шестом --

сияй в грядущих днях звезда Давида,

открытая ветрам, но так открыта,

что каждый вдох услышан под углом

не зрения -- падения, и в ком

не зародится мысль, что путь сокрытый

тогда и начинается, где мыкать

нам с пораженья новый наш погром.

Небесным громом ты не будешь сбитым

и молнией пронзенным и, убитый,

не тронешь фортинбрасовых фанфар.

Вставай, ты жив еще, и ты -- не прав.

И если слева уцелело что-то,

то, видно, так Создатель настоял.

Постылой правды баловень забытый,

затеявший настольную игру

с пространством перекрестков, на яву --

самоизбывца времени и свиты.

Не спрашивать, но только быть под видом

и на виду у здешних, на виду

у осени, приняв свою беду

за поворот в игре, за то, что бито.

Не говори -- руками разведу,

но руки протяни, сними звезду,

рождественской сколи футляр одежды --

до времени не выпустить надежду

качай её, не спрашивай, иди

и говори, что сбудется, как прежде.

По ноте жалости сливается романс.

и не допеть -- не хватит пораженья,

когда в груди великое сраженье

победу празднует уже и в этот раз.

Пусть вереск гобеленов тоже в пляс --

разоблачить безумие решенья,

не разгадать -- не хватит облачений

еще на этот маленький рассказ.

Всё, что осталось -- давнее решенье

войти в зеркальный мир преображенья,

горячих слов, случайный, тёплый блик --

и снова на пути моем Старик

бурьян сбивает посохом терновым.

Так встретимся на перекрестке книг.

Рудой хулы присыпана глава,

и это ново, как хвала за правду,

и будет это приговором, клятвой,

и может книги новая глава.

Не могут только слава и хула

усыпать путь -- разрозненные карты

гаданья на того, кто был не завтром,

не вымыслом -- посланником вчера.

И черный ворон горе не закаркал,

и дождь отмыл следы, напряли парки

по мысли помыслы и виды на успех

у тех далеких, неизбежных тех,

кого душа звала в глубинах донных.

Так, может статься , встретимся за всех.

А Лето ходит тихими шагами

под окнами моих холодных фраз,

и новое -- как будто пересказ

того, что было, есть и будет нами.

Осенние цветы врачуют пламя

и плотью украшают дух, приказ

горит в их сердцевине в этот раз

и опадает в руку голосами.

Марионетка тощая, угас

безумный день, утроивший за нас

и чаянья, и глубину паденья.

В обличьи новом, шелке оперенья

цветочный князь, как фокусник, возник

и Фауста снабжает воспареньем.

Желанного не получало сердце

и громогласно выстучит о том,

и видится таким пустырник -- в нём

не спрятаться, не сбыться, не согреться.

Остаток смысла должен где-то деться,

оскаробеиться в какой-то плотный ком,

и расхрабрится пышнотелый том

подстрочником и вездесущим действом.

Как нам не лги -- мы снова о другом,

о главном для того, кто кувырком

по роли, наведённой кукловодом.

Но астры дарят пышную свободу

желаниям процвесть и отойти

туда, где в нас откликнулась природа.

Двойным признание отпущено тебе --

прошедшее не ставят на колени

среди простых и прочных повторений,

ни облака -- спокойное «везде».

Так говорить, что только быть нигде

захочется под знаком Девы гневной,

но твой лукавый светлоглазый гений

круги повторные пускает по воде,

и рябью перекрестных повторений

жизнь пробегает, водоем в цветеньи,

тростник в тебе стрекозами шуршит,

а то, что дремлет в зеркалах обид,

в зрачках расширенных продуманного друга

двойным, вдруг, отраженьем задрожит.

Правая часть

Волшебный фонарь

Пелеас

Под перестук колес, под переклик вселенной,

во глубине души ютится Пелеас,

я знаю, он неправ, когда боится плена

в глубинах болевых парящих этих фраз.

Его по кругу мчит орущий мокрый поезд,

а век -- он для того, чтоб стался человек,

но если он неправ, я тоже успокоюсь

и посмотрю в другой сквозь марлю птичих век.

Но Пелеас молчит, зажав в руках пол света,

другую поручив волнистому мечу,

чтоб зеркало разбив, такая есть примета,

пути колесовать, творить свое хочу.

И в тех лесах, что мчат, как верных миллионы

за поездом мечты по собственным теням,

нездешнее дитя, подобранное кленом,

по кольцам на руке читает имена.

И сколько там времен, чтоб выйти из вагона,

качнувшись на ходу от постоянства лет,

и Пелеас не спит, считая миллионы,

по замыслу ему отпущенных примет.

Тени вечерние

Под лучом красоты заплетались побеги

не от нас, где случилось -- от него, где сбылось.

Под коллажем ветвей, по божбе оберегов

влажный ветер природу проходит насквозь.

Может мы и не те, для кого создавали

из разогнутой радуги пляшущий дом,

споры мира другого, и мы засевали

эту пустошь бесцветную тихим огнем.

Мы на стенах растем, заполняя пустоты

в тех местах, где предел положили мечте.

И затем нас рисует девятая нота,

чтоб восьмая звучала во всей полноте.

Бредит мир заоконный под пледом заката,

с переплясанной веткой сыгрался опять.

Все, что с нами случится -- всего лишь кантата.

Жаль, что нет музыкантов ея доиграть.

Кто-то сноп перепутанных линий

вяжет в памятный узел -- рубить.

Но об этом уже говорили,

так о чем теперь говорить?

Тема к сумеркам голову клонит,

вся музыка -- лишь ветер да вой.

Всё, что нам остается припомнить --

только до горьковатая соль.

Прикоснись, посмотри -- и приснится

то, что нами бывало, но брось --

не зверек, не божок и не птица --

по разбуженной кладке вопрос.

Сквозь сумрак городской к любимым мчаться,

неторопливо слившись с необъятным.

И красное мельканье сизых пятен

нас наполняет зябким первозванством.

Зимы ноябрьской влажное дыханье,

её обид испорченное чувство

покажут нам по правилам искусства

несовместимость воли и желаний.

Но даже здесь, где все должно кончаться,

своим путем опутав этот город,

запрыгнуть на подножку разговора,

сквозь сумерки любви -- к любимым мчаться.

шиповник теней держит

готовую рухнуть стену.

в крепких объятьях, готовых

словом тугим излиться,

и тех, кто приходит в полночь,

гостить или стать пленным,

заговорили на общем,

чтоб не пропасть, не слиться

с пляской рассудка вольной,

на цепь, на длину шага,

ритмом нагим, хлестким,

как будто прощаются с небом

все, кто летел и плакал.

А прочие постояльцы

давно уже проживают

в домах из взбитой известки.

Так ли это -- не знаю,

шиповник теней цепкий

держит в узде кладку,

похожую на мирозданье,

когда захочется крикнуть:

«вот дом твой, пусть и нелепый!»

тут же сбегаются кленов

счастливые поселяне.

Узнаю вас, настенные дубравы,

что создавал в своих бессонных снах

глушить стаканом творческой отравы

тот непосильный перелетный взмах,

и распластаться на камнях, и плакать

о возвращеньи к старым и своим,

но перебор ноябрьских тучных капель

творит из нас не ритм, а тир -- беги

облезлой стенкой на поруки тайне

из тени беглой сцепленной в тот день,

когда взметнули веткой танцевальной

лень объяснять и ожиданья лень.

Сквозь трехслойный туман расстоянья

проникает всевидящий свет.

Мы уходим в слова покаяния

в тех грехах, для которых нас нет.

Не трясет лихорадкой распутиц,

время чутко ушло на покой,

и вчера процвело то, что сбудется

в одичавшей юдоли земной.

И пространством притуплено зрение,

и сливаются в плоском зрачке

безрасмертности наших намерений

в Твой пейзаж на другом языке.

Да, и в свет, вётлый свет со-творения,

невозможный в своем ремесле,

переходят поэмой потерянной

тени тех, кто прошел налегке.

Ым

Гамаюн сидит на ветке,

у порога встречи ждёт,

сердце шастает по клетке,

в сотый раз ему поет

колыбельную степную,

как полынь под образа,

боль сердечная минует,

если смотришь ей в глаза.

Гамаюн роняет жемчуг ,

глаз воловий, вещих слов,

если ты судьбой отмечен --

нагота тебе -- покров,

разукрашенный цветами,

подраставшими внутри,

то ли клетка, то ли пламя,

окружившее мотив.

Мы не забыли, нет, хотя и не упомнишь,

«что Киев не склевал, то дожевал Воронеж»,

протянутой руки немилого поэта,

а если что забыл, то песня не допета,

и памятью болит, и рифмой сатанеет,

всё та, что погребли и смазали елеем,

все то, что каждый раз звалось последним чудом,

ославить можно всласть, авось и не убудет.

И призраки встают с протянутой рукою

вдоль нескольких минут прожитых не тобою,

и некому сказать не то, что про ундину,

но даже про анчар, который веет в спину,

но мы идем туда, где сердце наше бъется,

где царствует наркоз больничного юродства,

а то, что не забыл, того и не упомнишь.

Что киев не склевал, то дожевал Воронеж.

Сирин окажет сиротство,

кабацкие стянет мехи,

но мы никому не расскажем,

как Вас обманули стихи.

Манили и мёдом, и древом,

брюхатили ветром всерьез,

и взрывом, поди, скороспелым,

тот самый проклятый вопрос.

Лежит переливчатый камень

за пазухой слаженных фраз,

и то, что случилось не с нами,

тобой разрешится не раз.

Упали на стол головою --

сердца наши были легки,

и мы никогда не расскажем,

что нас обманули стихи.

Так и казалось -- устал, не успеть

ветер в гнезде покачал и подбросил,

ветер в омеле, никто -- досмотреть

гостя пространства, незванного гостя.

Нет нам причин, по которым найдут.

нашу кукушку зерном обещаний

ветер кормил до последних минут --

мы свои крылья своим завещали.

Вещил, трепал и вещал, и басил,

тесную крону срывал в перелеты,

вытащил корни, и кто-то спросил:

«я тебя знаю, но что ты, и кто ты?»

В цельном ряде причин

мы лишь шалая точка, и ,всё же,

не поставь на помин

простодушью шагреневой кожи.

Меж тугих жерновов

мы зерна оробевшего пени,

только хлеб, без даров,

пусть оставлен для птиц и растений.

Нас не трудно смешать

с пыльной вечностью нашей дороги,

только правду сказать

могут в нас заключенные боги.

Мы улыбаемся, так жертвуют улыбкой

нездешней памяти, но здешней суете,

и жизнь не кажется кромешною ошибкой,

и даже не подменой той мечте,

что одарила мудростью ребёнка,

надувшего воздушные мосты,

а только собутыльником негромким,

с которым ты вчера сошел на ты

из жалости, а больше по привычке

жалеть того, кто не умеет вспять,

и не стихает наша перекличка,

но вот еще один уходит спать,

а мы сидим с улыбкою бессонной

и беззащитность кажем небесам,

юродивые высшего закона,

который и себя надумал сам.

Мы здесь, с тобой, мы здесь незримо,

как голоса твоих минут,

от днесь и до раздела Рима

пути нас общие ведут.

Мы хлеб и ложе, мы надежда

на богоявленный приют,

и сняли белые одежды

в надежде на бессонный труд.

Когда бессонница стальная,

распутье, пошлость и разбой,

пошли стихию и за нами

придут на зов и станешь в строй.

И битва наша на разделе

за право вдохновенно быть.

Кошачие поют свирели,

чтоб не забыть, чтоб не убыть.

Знаменье было нам -- мы были люди

в том городе, что был нам для побега,

что был, как всплеск земли не только к небу,

но к тем, другим, которые нас будят.

И, задирая подбородки к звездам, --

разъять матерью профилем кручинным,

земную жизнь пройдя до половины

вторую оставляли для вопросов.

И не ответ, но только тайный отзвук

нам нужен был с тобой на самом деле,

и бьется наша самость в давнем теле

об стены и карнизы наших весен.

И пусть знаменью мы уже не в пару,

и те, кто нас будил, уже не будят,

побег бобовый всходит на безлюдьи

из плода, отлетевшего в канаву.

Вливаться в звук архитектуры

в одном из старых городов.

Стенает сердце, разум снулый

рождать чудовищных готов.

А Время молча лущит стены,

как будто тысча женихов

сошлись со всех концов вселенной

на безыскусный брачный зов.

И перемен неясный почерк,

подстрочник беглых дневников

в зеркальных лужах полуночных

крадет улыбки двойников

у тех, кто наши ловит взгляды

в туманностях двойных кафе.

Придёт такой и станет рядом

с тобой прозрачным -- и в строфе --

тот городок провинциальный,

стоячий, блудный, неживой --

архитектурная окрайна

звезды, подвисшей над судьбой.

Сонеты ремесла

Собрание руки и глины,

творящей пары просьба круговая

на край вращенья гордо выступает,

опалена дыханьем сердцевины.

И клич Микеле в куполе Сикстины

завис и переполнился, спадает

сивиллиным виденьем, вызывает

на волю пальцы, рвется пуповина,

в замесе капли крови совпадают

по соли пота всей твоей пустыни

и вызывают первый маскарон.

Узнаете друг друга -- ты и он

лишь слепок со старинного закона,

в который ты дыханьем погружен.

Останься недосказанным, но в тон

тому, что взгляду передали руки.

как важен этот миг перед разлукой,

когда твой замысел от мысли отделен.

И боги, обжигавшие наш дом,

не поспевали за собой. Не мукой,

не оправданием -- крупчастым звуком

и увяданьем вещности. Лишь стон,

лишь блик, лишь угол зренья в пустом

и теплом замысле вращают вязкий ком,

чтоб формой некой очерталось нечто.

Музыка, музыка раствором праха плещет,

освобождая из себя себя.

Деяньем сопрягая день и вечность.

Нагая, чуткая, как в первый день,

во вне выходит форма и, свободна,

твой мир оповещает, что подобна

тебе стократ. Прозрачность этих стен

навстречу ей. Всего одна ступень

пройти навзлет, устроиться вольготно

в рисунки мира, переход природный

шагнул победно, чьи-то свет и тень

отмеряны, примерены подробно,

и этот праздник длится только день,

уходит в миф, становится причиной

в тугой поток войти до половины,

и почерпнуть из ртути вязких грез,

и стать ручным по гроб, по горловину.

Елозит страх: отложит кисть художник,

и убоится женщина рожать,

и времени, поддёрнутому вспять,

уже не подмигнут дневные звезды.

И только ты, прикованный острожник

к тому, что передумал рассказать,

запустишь круг, пройдешь за пядью пядь

кольцо пути от промысла до просьбы.

Огни погаснут -- будешь обжигать

осколки ночи в сполохах предгрозья,

не ведая кто станется и чем,

добудешь красок из набухших вен,

цвета вливая в краткое созданье,

пленяясь им -- и разытожен плен.

Таков уж прах насущный -- не земля

кормилица и колыбель, но способ

унять творенья зуд многоголосый,

соединить пространства, где царят,

вещают вещи, создают обряд

перемещенья плотности обносок,

чтоб тот, кто их под сердцем снова носит

прикосновение выбрал наугад,

одно такое цветом -- будто осень

сняла мартинов плащ. Полунаряд,

полуобноски барского сиротства --

юродивой земле, где все лишь сходство,

все розданы местами имена.

Но тут весна двойного превосходства.

Бодрись и бодрствуй, дополняй рассказ

о том, как приручали матерьяльность.

и погружали в части, в благодарность

за сопричастность к лучшему из нас.

Всё напоказ и будет напоказ

добротный дух без примесей туманных,

творение и переклик базарный --

мы все свистульки рук ушедших рас.

Но эта гордость, вызов этот странный,

как будто не сподобятся без нас

круженье воплотить и приукрасить.

Колдует сердце, заполняет разум

нечаянный, переданный вопрос:

слепили в шутку нас или всерьез.

Раздать секрет, себе оставить слово,

которым, может статься, и зачнется

движенье из никчемности в господство

над формой, что объяла образ новый.

Так вызывают из страны былого

затерянное там, но к нам вернется

лишь ожиданья эхо -- током бьется

большое сердце Лепщика покровов.

Молчанье чуда крепко обовьется

вокруг твоей оси, восстанет новым,

оформленным в летающий покров,

не важно, для каких уже даров

небесных ли, земных, но на мгновенье

секреты воплощают гордость слов.

Если руки возложить на небо

плотное, осеннее, сырое,

проступает на такой основе

над землею рукотворный слепок

десяти, тебя ведущих слепо

в матерьял, рассыпанный в просторе,

и вчера случится разговором --

самых малых ежедневный лепет.

Всё, что было, будет нам обновой,

если отливал одним ответом

всех дождей легенды и опять

слепок мира будет вспоминать

муки, возложившего на землю

запах туч, идущих умирать.

Тени Дневные

В.Шимановичу

Фантазусы домов многоэтажных --

нечистоплотных, плотных и пустых

не по субботам утоляют жажду,

а только в понедельник. Те из них,

кто плотью дополняет сгустки сада,

глухонемых фонтанов водку пьют,

и бродскою строфою из засады

малороссийски дразнят переют.

Дневной луною затопив глазницы,

вселенствуют и силятся понять

с какой строки или с какой страницы

их сдула в переулок сизый мать.

Их речь несвязна, дни неисполнимы,

из хризонтем рассудка тает свет,

обсатанные петли -- кольца дыма

дыханье прячут в мертвой из планет.

Не стоит ходить на ночной перекресток --

и там не стоит одинокий скрипач,

его затолкали базарные вёсны

в промоины места, где дышит первач.

Но шествует дальше, в спокойствии тихом

по плешам, по горлам, по сточным годам,

и выпив из банки такого-то лиха,

маэстро Скарлатти толкует богам.

Его пропускает судеб толковище

как тень от собаки, укравшей мацу,

он пальцем не пробует склеивать днище,

он даже не строит жасмин на плацу.

Не стоит завидовать беглым пассажам,

тем более пробовать жизнь утеплить,

а ваших имен и не вспомнит однажды --

он звезды дневные учил говорить.

На славу испекли пирог,

украсив взбитыми холмами,

и мы на них стоим -- под нами

змеиной верности кусок.

Уставший Юра сбросил с плеч

пропитую за ночь попону,

и движется в овраг по склону,

чтоб в пьяной бузине возлечь.

Его следит зелёный глаз

унывшего от сплетен гада --

им больше ничего не надо --

без них улягутся в рассказ

отец и мать, спитой апломб,

девица прочно выйдет замуж

и будет сонными глазами

листать семейственный альбом.

А из него воззрится тень

сплетенья башенок соборных,

копье геройское рулоном,

страница песни из песней.

P.S.

проезжего случайный взгляд

и большеглазой прохожанки,

их страха тень, когда под аркой

замшелый шевельнулся гад.

Он вас любил такой любовью

дневные тени трудодня,

что в будущем не сможет новью

так объясниться за меня.

Вот карнавал проходит смирный

провидцианистых болтал,

где главный персонаж противен

всему, что ночью накропал.

И рядом пробегает зябкий

хозяин фонарей ночных,

стремясь походочкой непаркой

присечь хозяйский бурный пых.

Вот женщина с глазами кошки,

подброшенной в пустой амбар,

враз превращает в бездорожье

истошный городской бульвар.

И три актера, две весталки

серебряным узором глаз,

звездой магической, не жаркой,

предосвещают судный час.

Всё проходь, промельк, хна на проседь,

снежинки дворовой полет,

и в кадры превращает просень

вращенье ходиков и нот.

Сонеты ремесла
(От ювелира)

Можно долгие леты, пол жизни сквозь лес

подрастающих форм и бунтующих линий,

но ударом кинжала маэстро Челлини

перерублен твой путь от земли до небес.

Пересмешник притих, но воитель воскрес

в тигле том, где когда-то себя сотворили

из остатков посланий подобием лилий,

повторив обещанье грядущих чудес.

Нас по линии гибкой в себя уводили

оформления наши, чтоб где-то воскрес

в нас живущий создатель, и корчилась пылью

наша бурая масть, но желанья манили

в переливчатый мир бесполезных вещей,

тех, что только коснись -- и поверишь, что были.

Едва ли нам останется от нас

хоть пыль того, чего не знали звуки

дождя о камень. Путевой разлукой

нас расчеканили, но каждый раз

нам возвращаться в место, где упас

созданья замысел, и круговой порукой

молчания нас окружит сторукий

такой желанный для сторонних глаз

последний вздох. Подспудная наука

покончить с этим так, как день угас,

без ропота, одним узором воли

явить собой великое безволье,

все вознести, все сызнова начать,

и, зачинаясь, корчиться от боли.

Согласие, сомнение, созданье.

Устроила -- и разорвет на части

сознанием. Без нашего участья

возможно сотворенье мирозданья.

И совратится точка до признанья,

пусть малого, что, вот, убудет счастье

без наших милых сердцу и запястью

усилий пересилить осязанье.

Мы кратием больны -- нам нужно власти

над образами наших умолчаний,

и требуем сомнительного там,

где начеканит право по слогам

создание, согласие, сознанье,

доверенное сердцу и рукам.

Лакают перепуганную землю

развоплощенный мрамор и металл,

но кто-то шел и кто-то пролагал

путем и помыслом, и выходом из плена.

И, если верно то, что все размерно,

и тот, природа, все до нас создал,

играя среди хаоса и скал --

мы повторяемся и силой, и вселенной.

Сыграл игру, развоплотил, созвал

простое и таинственное, дремлет,

а ты, его примерный ученик,

пером павлиньим буйство учинил,

как птичий дух над замыслом летая.

Ах, если б две еще создатель прирастил.

Астрология ремесел -- уродились по соседству,

украшения подносим, говорим, что сносу нету.

сыплем соль на хвост кометы,

дополняем ваше действо.

Всё, что было очень нами,

может сгинуть в три присеста,

если круг опять по кругу, если сбудутся невесты.

наши северы и юги жемчугами приодеты

в звуки формы, форму сеста.

Если сбудутся приметы --

мы опять затянем действо,

чтобы мир троился снами.

Мы не стали колдунами --

повторяем все движенья

чаши, сделанной не нами.

Не ты, ни я не остановим бег

безвременья пространства кругового,

стеклянной каплей набегает слово

и оловянным падает за всех.

Тебе его падение -- и смех,

и облегчение труда земного,

ты думаешь, а значит ты не новый --

томит еще свечения успех

у дерева, у памяти подковы,

у солнечного всплеска, у здоровой,

у разбитной, у клеверной росы.

Смотри на мир глазами стрекозы,

затягивай пространство в гладкий узел

и каплю света к уху поднеси.

И мы ходили к истине, мой друг,

путями соляного человечка.

Так было тяжко танцевать от печки,

что растворяться как-то недосуг.

Мы заняты, нас затянуло в круг

листвы, свеченья, ворона и свечки,

и золотым сияньем междуречья

в язычный карст закатом новый звук.

мы заплели убийственные речи

в миандр подлунный -- увенчаем вечер,

которому мы снились до сих пор.

Еще висит над нами приговор

ходить, дышать и будоражить слово,

но дивно прост молчания узор.

Я в сердце осени построила ковчег --

плывешь и собираешься в осколки

небесного зерцала, на задворках

всего того, что нам дарит успех.

И проклинать не стоит даже тех,

кто бабочек ловил тупой иголкой --

проклятие прикинуться обмолвкой,

расплавившей давно отмытый грех.

И гвоздь серебряный, обидчивый и колкий,

последнюю доску прибьет по кромке.

Плывём давно и собираем вести,

а ветер листьев, он всегда травести --

никто его не учит, не растит,

но, может, так и зачинались песни.

Киев, 1998--1999

Speaking In Tongues Лавка Языков

Марина Доля

Византийская жатва Диптих

Левая часть

Отражения за други

Разговор

Провинциальные баллады

Врубель в Киеве

Мы

* * *

* * *

Сонеты пораженья

Правая часть

Волшебный фонарь

Пелеас

Тени вечерние

Ым

Сонеты ремесла

Тени Дневные

Сонеты ремесла (От ювелира)

Speaking In Tongues
Лавка Языков

Византийская жатва
Диптих

*** * ***

*** * ***

Сонеты ремесла
(От ювелира)