Speaking In Tongues
Лавка Языков
СНЕГ, ЙОД И РОЗЫ
(...всея великая, малая, белая...)
...Но знаем, что в надежде поздней
Оправдан будет каждый час...
А. Ахматова
Рожденные в года глухие
Пути не помнят своего.
А. Блок
Часть 1
Великое не в силе уместить —
Есть только в память щупальцы, отростки —
Истории, — как порыжевший бинт,
Запутала тела и перекрестки.
Видения — точнее, но за них
Еще попросят, прочно перемножив
Сомнительный альянс: наружный стих
С желаньем быть со временем хорошим.
Но та же первозданная страда,
Бурлит неисцелимая стихия,
Скажи, кому ты силой и куда,
Когда последних в небо отпустила?
Есть имена, но некуда сказать —
Все как-бы оттиск, пыль библиотеки,
Все западный рубеж — куда впадать
Должны теперь оплаканые реки?
В безумье нам не выдали билет,
Куда плывем, пока еще не знаем
И странно узнавать, какой рассвет
Под языком как прошлое растает.
Так начиналось, так, поди, давно,
Еще как мудрость в петельке прогнулась,
Провиденье безносым домино
Изпереулившись, на площади метнулось.
Так повелось — в жилье по рукоять...
Хотелось бы в паскудной мелодраме
И различить, и в прорезь увидать
Хотя бы луч последнего призванья.
ДЕНЬ СВЯТОЙ ТАТЬЯНЫ
(1913, канун)
Еще Зима, но нет и ей названья,
А только подголоски и следы,
И юных глаз природное звучанье,
И новью пахнут на морозе розы,
И храбрых птах сонливостью, потом
Навозом свежим, отскрипевшим днем,
Предчувствие огранкою по прозе
Дворцовой, нищенской — в платок его сомнем.
Причина? Так, что русская царевна —
Особый случай, талая вода
И бормотанье пересказов древних
На дне двойной шкатулки, где беда
Не к простоте муслиновых нарядов,
А в скатный жемчуг — шею охладить,
И в круг семьи вокруг больного брата.
Он не такой, чтоб здесь ему царить.
Почем я знаю? Пушкинской Татьяне
Подобна буду — девочкой чужой.
Альпийские фиалки не увяли,
Кто их держал? Таинственный, глухой
Призыв и этот взгляд у входа в ложу
Равняются на тонкое «быть может».
Таким не смотрят, если не родной,
Игла, что в палец, только б мне одной.
Предчувствие — такой огромный остров,
Что лед ломает в царственной Неве,
Уносит день — я завтра успокоюсь
И от рара подарков буду ждать,
Но дней других над городом закат,
Морзит в окно дворцовое: «Где брат?»
И сломана в груди моей печать,
Стирать белье, опять не спать — обряд.
И белый ангел с кровью на руках
Мелькнул как искра в старом покрывале,
Мне, издали, сквозь дым послали взмах —
Рука в армейской лайковой перчатке,
И — это близко, как перо к бумаге,
Плывет платок Андреевского стяга,
Покровы сорваны, прощай — таков порядок
Пути из гречества достойного варягом.
Ах, да, обряд — стирать в тиши ночной твое и не твое,
Уже не важно, и Москва за нами.
Французским словом тычусь как духами,
И сердце сладко жмурится - по три
Проносятся любимые романы,
Витийствует взметнувшийся штандарт
И в памяти, тогда, на нашей яхте,
В сплошном потоке, в брючном шоколаде
Промоина, надкушеный парад,
Завязывал шнурок, и руки... сто назад
Да нет, поближе, нет, совсем родня
И скручены веревкой безобразной
Так отекли, спиной, пусти меня,
Прикручен к дрогам траурным сожитель,
Рассветный призрак корчится в грязи,
И вербный котик в луже, услужить
Истории не мог бы лучше зритель,
Мутится ум, но: «Соня, если б жить…»
И хрип... Очнуться в зеркале волнистом,
Еще темнит лобастый мой двойник,
И рысаков ведут к ночи напиться,
Стучат копыта, заполняя двор —
Развод дворцовой стражи, бьют часы,
Стихи строчат студенты, «тут курсив»,
Платок, рука ко рту подносит, русский спор —
Кто скажет, что сегодня на весы?
И — под подушку, в той заветной книге
Размером с винный именной блокнот —
Я запишу и промельк этот дикий,
И про фиалки, руки, и снурок,
«Та-та, голубушка, у Вас недомоганье, —
Сказала б тетушка-монахиня, — старанье
Рождает боль, перешагнуть порог
Здесь мог бы каждый, если б не призванье…»
Не мне, но многим: «С нами будешь, к нам,
Не башня, нет, спасенья общий Храм
Поднимется по помыслам, по вере...
И не отвесть глаза, как бальный веер
В безногой карте сложатся лучи,
И есть для них отверстие, просверлен
Пласт времени далеким дивным днем,
Где есть зима, но чутко, не по-здешни
Слетает снег и обеляет грешных,
И мы в другом опять себя найдем,
И братский волчий взгляд, седой и вешний.
Озноб, сквозняк. Зачем окно открыто?
Ночной батист рубцами на груди,
Девица переслушалась спиритов.
Распутной рожей серый магистрал
Не властен, нет — удушлив, как касанье
Убогих рук, хватающих посланье,
И мелкий бес в зерцалах — кто послал?
Храни Господь, очисти госпитальным.
И все б сошло, но не сойти с ума,
рара принес дрова — озябли ноги,
Смотри, смотри — еще одна Зима,
Вся — зов возмездия за руки, за народ,
Который ждал и требовал парадов,
За ночь твою, где платом за расплату,
Как верещагинский солдат, зажав живот,
Метнуться к мальчику, но, Боже, кукла, вата...
Так прожигать сознаньем пустоту
Нет, не по силам даже человеку,
Снега, за полосатую версту
Летит душа, как в обморок глубокий,
Флакон разбитый источит Париж,
И в косоглазой мгле ты угодишь
В царевный профиль в книжной поволоке:
Да, ты, возница черный, даты, дроги.
И ты, расквасив лбом стекло веков,
Возвратную петлю замкнешь на сердце,
Все тот же мир господ и холуев,
Но начерно и дружно переписан,
Бумага терпит и не то, друг мой,
Пусть древо древнее утешится тобой,
В шеренгу строят утренние мысли,
Цветы твои курантам шлют отбой.
В твоем келейном девичьем альбоме
Всю ночь гостила верная рука —
Предсказанность того, что будет кроме
Того, что страх упрятал в дебри снов
И не сказал какая это сила
Возмездья ждать как ожидают милых,
Просить клочок случайный за врагов
И прятать память в куще роз могильных.
Ходят звезды в хороводе,
Греют узкие ладошки:
«Кто проводит, кто приводит
Нас к ночлегу стойкой крошки?»
Баллада русского Рождества
Среди долины ровныя
Баллады не растут,
Воды семь верст,
Семь верст беды,
Ветров тоскливый гуд,
Но если ты захочешь знать —
Прислушайся — все тут.
Он проиграл Вандею, Перекоп,
И каждый раз проигрывал однажды,
Забавный был бы, право, поворот —
На белой лошади и над толпой парящий.
Когда в стране погрызлись две страны,
Понятно, что чума на оба рода,
Но злой кошмар подобной толщины
Он и с похмелья предсказать не смог бы:
Среди долины ровныя ветров тоскливый гуд,
Но если ты захочешь знать —
Баллады не растут.
Она иной не ведала любви,
Хотя о ней читала в книгах дамских,
В окошке полетала: позови...
Но так давно, задолго до гражданской.
И в ночь одну случилась вдруг вдовой —
Муж-капитан толпою сброшен в море,
Зачем-то пса убил матрос хмельной —
Наверно, мстил за классовое горе.
Среди долины ровныя
Баллады не поют,
Воды семь верст,
Семь верст беды,
Ветров тоскливый гуд,
Но если ты захочешь знать —
Прислушайся — все тут.
Как с юности военным стал врачом,
Так и пытался не кривить присягой:
Святым не был, не стал и палачом,
Бессилья не любил, как, впрочем, драки.
Любил, пожалуй, женские глаза,
Но не бывал поставлен на колени,
И что милей — агат ли бирюза,
Не вызывало царственных борений.
Среди долины ровныя
Баллады не поют,
Беды семь верст,
Семь верст воды,
Ветров тоскливый гуд...
Гулять любила в Павловске одна,
Когда у дачных было скучновато,
И, помнится, заветная струна
Тогда в ответ звенела только брату.
Еще любила Невских суету
И Острова под белыми ночами,
Но камень-город ухнул в пустоту
И сорок пять захлопнул за плечами.
Среди долины ровныя
Баллады не растут,
Но если ты захочешь знать,
Прислушайся — все тут.
Он презирал в нас русскую тоску,
Поскольку сыном был ей, плоть от плоти,
И ни ответа на свои «могу»
Он не искал в придымленном киоте:
Там оплывали матушкины сны,
Отец был суше, но отцу он верил:
Тот говорил: «Один свой крест тяни»,
И — тридцать девять, кислый запах зверя.
Среди долины ровныя
Баллады не поют,
Но если ты захочешь знать,
Прислушайся, все тут.
И вот одна — без близких, без подруг
(Одни на фонарях, а те — в Париже) ,
Насильственно разомкнут теплый круг
И прежний мир оболган и унижен.
И где осталась память о родне,
Когда-то самой дружной в целом мире?
И только образ брата в глубине —
Портрет в углу ограбленной квартиры.
Он бок лизал на хуторе степном
Не грабнутом по лени мужиками,
Отцовский дым, отцовский бедный дом, —
Свечами пахнет, Диккенсом, мышами.
Старуха-нянька шамкает в углу,
Теням доносит, жисть не узнавая,
И сквозняки, залетом, на бегу,
Сдувают пыль со старого рояля.
Который-то из бабок инструмент,
Беглянке вслед приданое послали,
Брак по любви и жизнь — один момент;
Когда ушла, с тех пор не открывали.
Среди долины ровныя
Баллады не поют,
Бедой семь верст,
Семь верст воды,
Ветров тоскливый гуд.
У ней письмо осталось, словно нить,
К тому, моложе, но всегда — опорой,
К тому, кто так пытался охранить
Ее покой в кровавом рвотном споре.
Гранитный воздух, голубой конверт,
И угасает что-то, угасает,
Таким уже не нужно слова «впредь»,
Когда ты парный, сердце правду знает.
Не то, чтоб он боялся умереть,
Не то, чтоб одиночества боялся,
Но белым светом повивает твердь,
И Рождество такой домашний... Вальсом...
Среди долины ров...
Зачем идеши и куда идеши,
И что ответить, чтоб не бить с носка
Себе под ребра дивною депешей?
И хорошо, что есть еще предлог
Сквозь заваруху, страсти и мордасти
Вот так спешить, не уяснив итог,
От жизни отказавшись и от счастья,
Туда, где может этот человек,
О ком у брата сказано в посланьи,
Хоть что-то рассказать о нем, о тех,
Кто подпереть пытался угол зданья.
С цепи сорвалась целая страна —
Кто пнет ее теперь и кто накормит,
Но, впрочем, если б это — ты одна,
И снег, и страх, уставший от «не помню».
Лети сквозь ночь, озябшая душа,
В сухих глазах оснеженные ели,
И мысли уплывают, хвост Ковша
Опущен в прорубь томную метели.
Не больно? Нет. Давно сквозит насквозь
Вся эта ругань, гогот и подновы
Страстей зубных, и светлый бег берез
Сопровождает сон туда, за Слово.
Скажи мне, брат, что думал ты в тот миг,
В латунный миг, когда осилил ропот,
Письмо ко мне, твой самый милый стих,
Всей полнотой перешибает лопот.
И от себя как буд-то в стороне,
Долбит уже-не-тело рвущий кашель,
Сиротский спазм, как буд-то в глубине
Зажгли огонь бесстрастного бесстрашья.
Но если б кто-то за плечи обнял:
Дыши, дыши, божественный подранок,
Подъем, парами поезд задышал
В ничьих полях ослепший полустанок.
Среди долины ровныя
Баллады не растут,
Воды семь верст,
Семь верст беды,
Ветров тоскливый гуд...
Как тяжело с утра открыть глаза,
Отекшие бессонницей и дымом,
Но дом простыл, дрова, кто наказал
Глухой дырой тут, слева, под мундиром?
Послышалось, что будто муркнул снег
Под окнами, больной и не одетый,
Кого несет, но разом, как побег:
Под Рождество, хорошая примета.
Да как ты здесь, и кто тебя привел,
Какой судьбой в снегах моих облыжных?
«Писал мой брат...» Закашлялась, — «И Псков...»
«Войдите в дом. Ступенька.» — (Непривычно).
Под солнцем были серыми глаза,
Он весь такой, как будто одичавший,
«Вы были с ним тогда...», как лист летящий,
Опомнись, врач, у ней температура,
«У Вас промокли ноги,» — сердце вскачь,
Топчи, лущи обугленную шкуру.
«Давайте снимем,» — вот-вот упадет,
От седины смутилась, как ребенок,
Горячий дух, и сильный друг несет
Куда-то вверх, как в детстве, голос помню.
Такой же я слыхала и во сне,
Когда в кровать бежала от обиды:
Куснут вначале простыни, как снег,
И спать, и плыть, она меня не выдаст.
Не спи, солдат, в тебя она плывет
Всей жизнью очарованной своею,
И кто б сказал, что это твой черед
Так умереть, чтоб стать еще живее.
Но если ты захочешь знать —
Прислушайся —- все тут.
Оставь ее, она нужна мне тут,
Как нужно не молюсь я — не умею,
Быть может, умник, но, поверь, не трус,
Но не могу, но высказать не смею.
Боюсь, что не успею ей сказать,
Что если бы ни эта наша встреча,
За целый век я мог бы не узнать
К чему нам дар присутствия и речи.
Я знаю кто и почему она,
В огне сосулькой стаял разум-зритель,
В подушке тонет вся моя страна,
Свою мне дочь оставь, прошу, Хранитель.
Семь верст воды,
Семь верст беды,
Ветров тоскливый гуд...
Вы слышите? Вы видите меня?
Болят глаза? Так я задерну шторы...
Так хорошо, как будто нет меня,
Дышу и тихо выхожу из моря.
Вам лучше, да? Так близко и лицо,
Не выдержу и прикоснусь руками,
Всегда так было... Вякнуло крыльцо,
Мы здесь и впрямь не станем чужаками.
Среди долины ровныя
Баллады не поют. . .
Их уводили. Падал на лицо
Молочный снег и тонко пели звезды,
Она гляделась в гладкое кольцо,
Он улыбался и светло, и просто.
Конвой сдувало ветром на восток,
спросонье било скукой туповатой,
хихикал редкозубый мужичек -
он ноги ей укутывал бушлатом.
...но если ты захочешь знать...
Взметнулись птицы, повивало след,
со сна сорвался, закричал Набоков...
В овраг — нет нужды — никого там нет,
а звезды есть и будут к сроку сроков.
Нынче вечер безымянный —
завтра-будущее вестью.
Я другой сегодня встану,
ходят звезды-здесь мы, здесь мы.
ГЛАВА 13
Вот город на семи холмах,
в гробу хрустальном спит царевна,
ослеп дракон. Тогда, наверно,
мы станем почивать в мечтах,
по снам и ладу Иоанна.
А ветер кол вколотит в грудь,
и заколдованные страны
молчат, не смея и вдохнуть.
и ждут решенья твоего.
Я, мастер твоего сюжета
и ювелир твоих колец,
приду к согласью, наконец
с настырной волею портрета,
хоть не осталось ничего
уже не прожитого нами.
Простим при встрече целованье.
«Так у решетки сада длинной
Стоит и мерзнет мой герой...
Все строже, громче вьюги вой
Над этой площадью пустынной,
Встает метель, идет метель,
Взрывает снежную постель,
И в нем тоску сменяет...» вечер
В старинном Граде на холмах,
(уснул и даже сном торгуют),
Но с каждым нервом ближе встреча,
Переплетенная в веках,
Как стыд за право, лед за камень,
Огнем зеленым вспыхнул камень,
Дремавший в бережных руках.
Но все это — парной дурман,
Тот гордый, сказочный обман,
Колючий шар, тебя укрывший,
Свет веры, вспыхнувший в окне,
Вон там, в дворовой глубине,
А ветр и здесь громыхнул в крышу,
И чей-то стон: «Ты слышишь?» Слышу.
Мария, гибельный подросток,
Кому ты жизнь свою пряла?
«Будь веселей, мой гость,» не просто,
Но, убегая от стола,
Взмахнуть твой дух от пыли костной.
Моя вина, что нет вины,
«Тоска минует» — нам даны
И «без следа» — тоска покоя,
И мера разрешенных снов,
На блюдо падают покровы,
НО, если хочешь, прикословь,
И, хочешь, больше — нотой звездной
Разтянем виев тесный круг,
Уймемся — нету зла и мук
В крови родной, но бунт морозный,
Но, тише, тише — Пан Мороз
Качнет Снегурку на коленях,
Поет и что-то в песнопеньи
ОТ дальних грез и тайных гроз,
И все это — в одном мгновеньи, что переходит
В запах роз.
«Где мы? — Мы далеко, в предместьи,
Здесь нет почти жилых домов.»
Уняв в коленях дрожь годов,
Куда ты бремя понесешь
Старинное? Открыть венцы
Среди завес полуприкрытых
И только так, как пьют слепцы,
Пить Благовещенья напиток.
«Мария, прежняя Мария,
Мне пусто, мне постыло жить!
Того, что должен был свершить,
Я не свершил того» — Живые
Не помнят боль твоих потерь
Туда, куда впадали муки,
Уже нельзя — в года разлуки
Уже туда прокрался зверь.
«Как называть тебя?» — Вечора.
«Откуда родом зов?» — «С Карпат.»
Но это только раз, мой брат.
И если брат — такой вот год,
Когда Мария смотрит Анной,
И в день святого Иоанна
В подкову тянет небосвод,
Как снег в надежды Рождества.
Что вспомнится в такую ночь?
Не вправе память нам помочь
В последнем доме естества.
Я тенью белой в Храм войду,
Сойдусь в хорале белых Братьев,
Дыхание высокой клятвы
На сердце выдует звезду,
И Город, бывший нам тюрьмой,
Вдруг станет гимном и Луной.
Всходило тили-мили тесто,
Когда женой ждала невеста.
Ты другой уже не будешь —
Окрестим огнем дитятю,
Ходят звезды хороводом,
Имя, имя — как назвать их?
ДЕНЬ СВ. ВАРВАРЫ
1
Построил башню мне отец
До самых облаков,
А я смотрю все в лес-чудес,
Из глубины веков.
И там, в подножной глубине
Сплетаются следы,
Втекает мир в окно, ко мне —
Жилья чужого дым.
В дремучих царственных снегах
Утопнет зев и зов,
Крадется в душу — не беда,
Предчувствие шагов.
Я возлюбила только их
В далекой стороне,
Пусть ходит радостный жених,
Но только не ко мне.
Построил башню мне отец
До самых облаков —
Не шла я с умным под венец,
Не шла и с дураком.
Своею волею купец
Пришел ко мне с цветком,
И я признала — ты гонец,
Знакомый — не знаком
Того, кто мне открыл закон…
А в два окна — лучи,
Мне вьюга лепит как поклон,
Окружья и мечи.
И с этих пор пропал засов,
И только позовешь
Мой дом тигровый — я босой
Приду и скинем ложь.
2
Чужеземка, где твоя земля?
И какое у нее названье,
И с какого видно расстоянья
В лилиях осолнечных поля?
Что упорство — старая стезя,
Лезвием меча бежит тропинка,
Шарканье и топот исполина —
Все одно, когда настигло «для».
Все ли страны стороны небес,
Все ли небеса знакомы людям?
Кто там ходит, тайно и баюдно,
Чертит знаки, Тайну, птицы, тля?
Тан и башня, танец и птенец —
Все в одно всечастное круженье,
Тот, кто видит в этом утешенье,
Словно отпущенье для меня.
И менять обряды и века
Так же просто, как смотреть на солнце
В круглое, крестовое оконце,
Где не променяли суть огня.
3
Снегами заговаривают боль,
Смывают злость и низость — не затем ли
Все кажется большим и соразмерным
Твоей короткой и всегда одной.
Все бы гадать на старый принцев лад —
В бесмертье сложно до конца поверить,
Да и в конце, любом, как-будто в первый
Разок хлебнули чуда наугад.
Уход бывает ранним.
Уснуть последней жертвой декабря
Как первой — не поможет «зря-незря»,
Корнями упираясь в покоянье.
И лилии тигровые цветут
Из раны, не объявленой до крика,
Так велика потеря, если вникнуть,
Что первых и последние не ждут.
И позовет оставленных душа —
Пусть кто-нибудь проводит нас на звезды,
В пустыню, в яму, Только чтоб не бросил
Последние мои... так, не спеша
Все детское свое оставив небу,
Проходит сквозь метельные побеги,
Все будет хорошо, легко и лепет
Становится угодным и потребным.
Не только ей, еще твоей звезде,
Что в этот час мигнет и станет рядом,
Не поднимая вдумчивого взгляда
Нездешним слогом скажет о тебе.
Не строгими, но нужными речами
Охватит то, что отправлялось в путь,
Огни вращаются, плывут и будь не будь
За плечи приподнимет и отчалим.
Оглянемся, конечно, — там, внизу
Осталось то, чем жадно дорожил ты,
И, если б дали, так не в этом жил бы,
Но легкости такой — нигде. Слезу
Еще отметишь — блик на угольке.
Стоит над телом царственный подросток,
Слова твои обдумывая звездам,
Седая прядь и лилия в руке.
Нынче вечер безымянный,
Что ж вы ждете — здесь мы, здесь мы,
Я другой сегодня встану —
Завтра будущее вестью.
Глава 3
Пророчества живут не в тех, кто служит
Их трубному неведенью, а в душах,
В которых жив оплот,
Сбываются внезапно, как свобода,
И отойдут, чтобы восьмая нота
В нас обрела исход.
Где возрожденье, там живут печали,
Крушится плоть сегодня не от стали —
От страха об ином,
Что на потом, хотелось знать заранее.
Но госпитальным нынче, не батальным,
Нас лечат полотном.
Уснуть — очнуться. Буде, как сказали,
Безумцы всех времен и всех баталий
На вечных языках,
Символика взойдет угрюмым лесом
И никому во времена прогресса
Не обойти, а страх —
По прежнему всевольно жнет и сеет,
Восходит в тех, кто захотел поверить
В нетленность чехарды
Воды с водой в корчагах увяданья,
Но тут, глядишь, все ближе расстоянье
И до твоей звезды.
Ходят звезды в хороводе,
Высевают руки розы,
Голубые розы света,
Розы белые вопросов,
Пахнет йодом, — где-то в море
Корабли плывут с ладоней,
И, пускай никто не видит,
Пусть надежда не утонет.
Если веришь, не по росту
Судный дар перенимая,
Ворон ходит по погосту,
Ходит девица немая.
Все цветы твои уходят —
Высевают память розы,
Голубые розы светят,
А у белых нет вопросов.
Корабли везут безумных,
Чудный дар переправляя,
Ворон ходит, по погосту
Ходит девица немая.
Может петь — не может плакать
Над ушедшими вприглядку,
Здравствуй, здравствуй, птица — злая
Доля выпеклась солдатам.
Только ты совсем не птица,
Здравствуй, хмурый мой полковник,
Льнет ленок спряженный к телу,
Уходили — не запомнил,
Злою волею лечили
Неуместные вопросы,
Голубые розы — снятся,
Белых больше не приносят.
Страна такая — нет ее смиренней,
Там белизна берез келейных,
Там розы не цветут,
Их издавна сажали, как примету,
Что земли эти подзабыты светом
Для нескольких минут.
Оставлены для будущего явью
Придания или гаданья,
Дожди приходят лить
И слезы, и сказанья под заборы,
Пески песочить. Прячутся по норам
Все, кто сумел не быть.
Наверно, здесь подветрие легенды
О детях, что когда-то незабвенный
Почтенный Крысолов
Увел и бросил — пусть бы научились
Всходить травой — смиреннейшая живность
И колдунам улов.
Все, что захоже — протекает мимо,
Быть может, избегает нелюдимых
Просительных ночей,
И дух сосновый обмакнув в болото
Всеупованья. Дикая охота
Топочет по ничьей.
Здесь жизнь восходит синими цветами,
И ходят слухи к сумасшедшей панне,
Что скоро снам — венец.
Сольют, сорвут и в белое износят,
И мороком минутным обморозят
Разбитый герб. В конец
Не для того ли пролегли дороги,
Чтоб поскорее проскочить убогий
Не запертый ночлег?
К осипшим стеклам жмется носом птица,
И каждый раз, как замысел-убийца,
Надежда на побег.
Ни времени, ни крика, ни обмана,
Вжимается лицом испитым панна
В облезлые меха,
И под ногами глиняного бога
Хрустит кормилец, жарится картофель,
Земля — ни «ух» ни «ах».
И топот дальний как-бы повседневный,
Уже не пленный ты, а только пленник
Тумановых баллад,
И держит гибель в кулаке реальность.
В такие времена спасает парность,
И не слова, а взгляд.
Ты пал, и я устала
Разговаривать посады,
Розы белые вопросов
Нынче тешат только взгляды,
Голубые спят покорно,
Подними глаза, полковник.
Где, скажи, страна такая,
Чтоб лечила нас любовью?
Птица ходит, ходит птица,
Как солдат перед разлукой,
И гогочет прах, глумится,
Пустотой пытая звуки.
Если ты теперь не птица —
Поднимись с колен — мы ровня,
Чья рубашка ближе к телу
Только ты и не запомни.
БАЛЛАДА ОСВОБОЖДЕНИЯ
Памяти Вл. Выс.
По краю приплясывал ветер степной,
Юрод качался в обнимку со стеблем,
Кто знает, как надо прощаться с землей,
Манером каким представляются смерти?
Не робей, молодец, —
Скоро чижику конец,
Вдоль обрыва гулял и свалился,
Пли, бей, не жалей,
Безголовый — царь зверей,
Сколько крови пролил —
Не упился.
Их семеро было в шинелях до пят
На черной, оранжевой ленте прибоя,
Без чина, отличий — солдат и солдат,
Приметой втыкалось протухшее море.
Ни юных, ни старых — солдат и солдат,
Лишь раненый бредил поместной морошкой,
Раздавленной степью к ним тени спешат
И смерть погоняют похабной гармошкой.
Не робей, молодец,
Скоро чижику конец,
Вдоль обрыва гулял и свалился,
Пли, бей, не жалей,
Безголовый — всех сильней,
Сколько крови пролил —
Не упился.
И кто-то сорвался, и тявкнул затвор,
Последняя пуля размножилась эхом,
Последняя стычка — пустой разговор,
Сползает столапый и плющит со смехом.
И солнце в багровый качнулось прибой,
И разом постигнув вещей невозможность,
Винтовку отбросив, к откосу — спиной,
И пела, кипела во мне безнадежность.
Как будто тянули вначале к земле
Свинцовые полы намокшей шинели,
Но, кажется справа поверили мне,
И слева плеснуло — как будто посмели.
Не робей, молодец —
Скоро чижику конец,
На Фантанке гулял —
Тут свалился,
Пли, бей, не жалей,
Безголовый — всех сильней,
Сколько крови, упырь,
Не упился?
И жаль, но и это теперь никому —
И слава без славы, один ли, с подмогой,
Чьи кони помчат, дорогая, страну
На все на четыре... Дослушай, с Богом.
Один на один этот огненный шар,
Все бывшее канет и пеной проснется,
Но жизнь, этот дар бесполезный, но дар,
Теперь и сполна и вполне удается.
И воды объяли, поют у груди,
Все громче безлюдье, полнее безмолвье,
И смутно знакомый отходит - иди,
И ждет голова на мерцающем поле...
Глаза — не закрыть, ...впереди.
Ходят звезды в хороводе
Ожерельем и короной,
Голубые розы снятся
И девице непреклонной.
Звездным снегом бредит море,
Здравствуй, гордый мой полковник,
Высевают руки розы
На потеху всем народам,
Ходят звезды хороводом,
Стерегут твою природу.
Сентябрь 1997 — январь 1998