Speaking In Tongues
Лавка Языков
СИРОТСКИЕ ПЕСНИ
Памяти В. Баклицкого
посвящает автор
Бромзонги для Винсента
Бромзонг чердачный
...опухший небосклон,
У листьев оперенье к перелету,
И кротких дней нестойкую породу
Неумолимо тянет под уклон.
В дремоте зябкой сонная швея
Исколет пальцы, лето зашивая,
И кровь его, холодная, густая
Протянет след вчерашнего битья.
Да, можно, получив от ветра трепку,
Воспоминаний красочный базар,
Как, впрочем, первородства птичий дар
Спустить за чечевичную похлебку.
По лестнице любви... Зубной озноб,
Ночные страхи, липкие перила...
Чердачная нечесанная лира...
Труха трухой, но набивает зоб.
Сосед еще рифмует «ночь» и «прочь»,
Бормочет рядом муза-златошвейка
Про лунный грош — чердачную копейку,
И мир как мир, и чем ему помочь?
Но шьет колдунья, шарит потный лоб,
Летит на свет прозрачных пальцев стая
И нити обрывает сгоряча...
Горит листвы прощальная свеча,
До символа и строя вырастая.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . .
Прости мне, Боже, нетерпенье лет —
Другим, другим вниманье и заботу,
В руке, в руке, готовой к перелету,
Оставь чердачный восковой букет.
Бромзонг полуденный
На берегу воды, в Харлеме,
Мне снилась тень моя, но в теме
Сон ничего не прояснил.
Пес-мимоходец, как учуял:
Мне братство выразил, ликуя,
И был таков. Таким и был.
Он даму вывел на прогулку,
А мы застыли в переулке,
Вдохнув порядка благодать,
Щекочет плющ за ухом крыше...
Винсент, не плачь, Винсент, услышат —
Зачем их попусту пугать?
Они — ни в чем не виноваты,
Они — спокойные солдаты, —
Под хлеб насущный улеглись.
И если радость есть на свете,
То только днесь: смеются дети,
Ликует пиво. Обернись —
Плывут, плывут отцы-пильгримы,
Доска чугунная под ними,
Над ними — полосатый тент,
Покоит душу вкус оливы...
А дух — он от рожденья сирый,
И, даже скажем, — инсургент.
И на скамейке в парке сонном
Сидят пивные франк-масоны
И распивают старый грех,
А мой художник непохожий,
Когда б не умер, мог бы тоже
Здесь пиво пить и жить за всех.
Глубокий бромзонг
Тоска моя глубже каналов Утрехта,
Острее, чем готики строгий закон.
Бывает, что «быть» — непосильная лепта
В спрессованный быт и... зачем-то Вийон.
Школяр-недоучка, с тобой и не спорят,
Кому на задворках баллады свистишь?
Легко ли стоять ниже уровня моря?
Смотри-ка, стоишь, побежали в Париж.
А то ведь придавит к гранильному камню
И дурь пообтешет до праведных форм,
И будет чудесный кому-то подарок,
Да только вот с миром другой разговор.
Так свистнем? И свистнем — никто не заметит,
Хватает в каналах такого добра.
Мы б с вами играли, послушные дети,
Да только свобода — плохая игра.
Как в окна смотреть или портить обложку...
Ну, дайте, а щелку б сиротка нашла.
Я видела, пестрая сытая кошка
Зачем-то тайком на помойку пошла.
И я бы, и мне: приключений немножко
Так, в меру, а к ночи — табачный уют
И спать. Но по лунной удрала дороге
Тоска моя драная. Где тебя ждут?
Бромзонг морской земли
Плачь, не таясь, непослушный ребенок —
Слезы уходят в песок как... в песок.
Слушают Ланды, качают бездомных —
Все им чужие, и каждый — пророк.
Здесь не смеются над детской химерой,
В месте, которого нет на земле.
Мера за веру и вера за меру...
Нет здесь восставших, поверженных нет —
Ниже — не будет, а время продлится.
Как? Над тобою объявленный срок.
Здесь однозначны и камень и птица.
Голая правда — безумья порог.
Лодка почуяв начало прилива,
Ветер соленый хватает губой.
Хватит, скорей бы пришло и накрыло,
Сверху ли, снизу... Глаза-то открой:
Видишь, везде между желтым и синим
Стрелы зеленые даже на дне?
Столько в пространстве несомкнутых линий,
Если подолгу лежать на спине.
Ладно, вставай, собирайся терпеньем,
Ладно, сегодня ты мир сотворил...
Резкий подъем отразился на зреньи
Круга свеченьем далеких светил.
Бромзонг сердечный
Не спится?
Так-так, потому и не спится,
Что в Дельфте вовсю соловьи голосят,
И, время потратив, не может пробиться
В открытые окна сквозь тех циферблат.
Не спится?
Давай, если смелости хватит,
Подергаем время слегка за усы —
Спросонья со звоном по кругу прокатит
И песню отхватит, но здешней красы.
Не спится...
Дождем золотым окатило
Набухшее сердце, где зреет одно,
Такое, найти бы название силе.
Вермейер сказал бы: «Откройте окно —
Не спится.»
И сердце, и кровь побежала —
Толкает предчувствия огненный шар
В четыре просвета, в квартал из квартала,
В окно из окна, из канала в канал,
И дальше, до моря, где синие лодки
Пошли против ветра, волной поднялись,
И дальше, к подножью сирени-красотки,
И дух ей забило... Тянись, дотянись,
И нет меня. Здесь, где кончается точка,
С которой земля начинает прыжок,
Есть бешеный куст, где кустарь-одиночка
Курносому облаку гладит висок...
Чердачной ночью, в старом Дельфте
Мне снилась смерть моя, но к смерти
Сон отношенья не имел.
Бромзонг на мотив «Желтые цветы слишком уж просты»
Есть два цветка у Солнца: с виду — брат
С тугой щетиной, маслистый, замшелый,
Готов за Солнцем целый век подряд
Крутить башкой, пока не свертит. Смело
Он был солдат, и был прямой чубук,
И крепкий дух пойдет из полой раны,
И плоть мышам послужит под бамбук,
И кроликам сгодится на органы.
А есть другой — какой-то он другой,
Истравленный, хоть простоватый с виду.
Когда светила нет над головой —
В себя уходит, в плотную обиду.
Как ты, как я. И проживает миг
Как жизнь: от изумленья до порыва,
И оставляет на руках круги,
И горечь белую, и скомканные жилы.
В каком из них хотел бы ты дожить,
Какой стучать в пространстве головою?
Другими быть нам не хватило лжи,
И жизни не достало быть собою.
Маленький круглый бромзонг
Кругом, по кругу, и в кукольном городе,
Хлеб и подушка, и трубка в руке,
Птичий зрачок, где ни страха, ни голода,
Время прогулок с собой, налегке.
Северный ветер и камни на паперти
Вскользь огранил до колец годовых.
След твоей кружки остался на скатерти —
Тень моя выставит счет за двоих.
Наша невстреча и встречных обрадует —
Места хватает за круглым столом.
Наши цветы от рожденья бокатые —
Славный кому-то букет подберем.
Ну, улыбайся, беда отменяется:
День околдован тобой, не секрет,
Вместе закружимся, вместе состаримся,
Круглого сыра возьмем на обед.
Ну, а когда накопится порядочно
Дат и кругляшек в мошне родовой,
Мы закруглим наше время: у ратуши
Дом обустроим для скорбных главой.
К ним, дорогая, крахмальная, гладкая,
В ночь откровения полной луны
Будем ходить друг от друга украдкою
И толковать наши рваные сны.
Бромзонг старой башни
Башня и башня — бока уцелели,
Лижет кресты предзакатная грусть.
Как покосились и как постарели
Дни моей бури — судить не берусь.
Господи, я не умею молиться
Так, как хотелось, но птиц — отгони:
Вот ведь опять начинают кружиться.
Ты меня ждал — подождут и они.
Я полежу — поднимают ресницы,
Я поднимаюсь — беглянки в Арле,
Вот бы, хоть раз без стесненья пролиться
К ним на поля. Хорошо б в ноябре.
Теплый ветреный бромзонг
Когда нашей славой присыпят мольберт
И рукопись вынесут в двери,
Пускай их, без нас подмалюют портрет —
Пойдем погуляем без цели.
Но странно, как будто не стоил и грез
Тот город, что брал нас живыми.
Мы слишком, видать, его взяли всерьез,
Чтоб быть для него не чужими.
И, верно, свободный от наших сердец,
Он мне не прихватит дыханье,
Как верно и то, что тебе, наконец,
Не нужно его покаянье.
Оранжевый свет углового кафе
Застыл на понели щербатой.
Как быстро сгорели в прощальной строфе
Смешные зароки и даты,
А этот, кого величали Париж,
Чьи отблески клали на лица,
Застыл, как улыбка со старых афиш
С бумажной розеткой в петлице.
Все так же у входа старушка-Бретань
Торгует морскими ежами.
Ну, полно, приятель, ворчать перестань —
Ее мы придумали сами.
Как, впрочем, и то угловое окно,
Где нас возлюбить не хотели.
Сейчас и подавно безумно смешно
Ломиться в картонные двери.
Нам вечно казалось, что жизнь — за углом.
Свернем-ка. Теперь — не убудет.
Смотри-ка, и вправду за нашим столом
Загадочно Антверпен курит.
Пусть кельтская придурь в кошачьем зрачке —
Лишь повод прихода «К поэтам»,
И время отметит. Но в бледной руке
Заметно дрожит сигарета.
Спасибо на этом. И шелест листвы,
Отброшенный станою кладкой,
Уже заполняет другие листы,
И нам не нарушить порядка:
Сливаются улицы с вечной рекой,
Кончается наша прогулка,
И как-то уже не тревожит покой —
Прощанье играет шкатулка.
Как будто светает. А ветер речной
Пошарил в кармане дырявом —
И дни, что копили мы жадно в запой,
Упали на крышку туманом.
Отпустим и жалость — на той из планет,
Где нам отведут мастерскую,
Мы крепче, пожалуй, запишем сюжет,
Точнее натуру срисуем.
Тристии для Тристрама
Тристия береговая
Нырнули вслед за солнцем корабли,
Остался я — Создатель, помоги
Перетащить сухую тяжесть плоти
И рабскую тоску к Твоей свободе.
Отчаянье — на «я», а фальшь — на «мы».
Болотным паром вздутые умы
Не по напеву сумрачному эльфу...
Гниет моя сосна на старой верфи...
И жаль себя, скажу, порой до слез,
Но смолы стынут быстро. В берег врос
Мой старый якорь. Эк, торчит занозой!
И это все за то, что я отстал,
Застыл, мои ушли, а там, у скал,
Арморика в проливе моет косы.
Тристия круговая
Темнеет на лету. Усни, свечи огарок.
Осенних сумерек чахоточная дочь,
Дрожит душа твоя, и ей, поди, невмочь
Убраться поскорей от пошлости усталой.
Куда? Хоть в монастырь. Но со своим уставом...
Развалин и мечта не скрасит в эту ночь:
Темнеет на лету. Усни, свечи огарок
И влажный морок вспышкой не морочь...
Порыв сиротский — он тебе под пару,
Но страшно угасать, хоть вечность напророчь.
И Тюпэтю не смог бы тут помочь:
Ведь ночи все длинней. Усни, свечи огарок.
Еще одна баллада
Скользит по мокрому песку
Бесследной тенью Ан Анку.
Еще одна баллада?
Бредет за ним сутулый пес,
Плетет цепочки влажных роз.
А смерть за жизнь награда.
Где в ночь впадают облака,
Там служит призрак маяка.
Еще одна баллада.
И души старых моряков
Кричат, как дети, — и на зов.
А смерть за жизнь награда?
«Там буду в юнги посвящен,
Глотнув соленый бужерон.
Еще одна баллада?
За то, что пулей был сражен,
Ты станешь корабельным псом.
А смерть за жизнь награда.»
«Я стану рифы рифмовать,
Ты, парень, будешь глотку драть.
Еще одна баллада.
И мы с тобой не сможем впредь
Ни повзрослеть, ни поумнеть.
А смерть за жизнь награда?»
И будет славный пир волной.
Маяк качается хмельной.
Еще одна баллада?
Команда вся как на подбор:
Горбун Битор и мародер.
А смерть за жизнь награда.
Контрабандист. Услышав весть,
Старик-таможенник воскрес.
Еще одна баллада.
Последний из с последним из
В порыве встречи обнялись.
А смерть за жизнь награда?
Сольемся, грянем и — ура!
Гуляет море до утра.
Еще одна баллада?
За деву Урагана пьем,
За ту, что нас впустила в дом.
А смерть за жизнь награда.
Рассвет поднялся из болот,
С похмелья ветер чуть качнет...
Еще одна баллада...
И нам к своим барашкам, плут,
А то опять в песок уйдут...
А смерть за жизнь награда...
Плывет печаль через пролив,
И плачут серые бакланы.
Мне жаль вас, птичьи капитаны,
Как тех, чьи замки смыл прилив.
В печали скрыта тишина
Сильнее той, что перед бурей,
И долговечней. Все уснули:
В песке уснули семена,
Уснула старая вражда,
А с нею мужество и слава.
Но приворотная отрава
Стихов чужих, но имена...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . .
Росков — какой смешной сюжет
Узнать отнюдь не в цвете лет
От чужестранного поэта,
Что нам есть место под луной,
Там все кончается и мной
Все начинается при этом.
А, это? Кто теперь поймет,
Кем послан, из каких широт
В края мои корабль бумажный?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . .
Хотя и кажется порой —
Уснула карта... А, не важно.
Тристия Святой Анне
Святая, добрая Анна,
Помоги Тристану!
Бросил мир его в дрожь:
Там ли правда, где ложь?
Пожалей его, Анна.
Добрая, святая Анна,
Пожалей Тристана.
Он безумен — и все ж
От себя не уйдешь,
Не упрячешь под камень.
Берег темный и низкий,
Далеко до близкой,
А вернешься домой —
Кто узнает, Бог мой,
Кроме псины эльфийской?
Анна, он с ветром не воин —
Ни корня, ни кроны.
Приюти сироту,
Пусть уснет под «ату!»,
А проснется на воле.
Собери его в дорогу —
В тебе вся подмога,
И, даруя покой,
Сказку нежную спой,
Сказку бабушки Бога.
Тристия городская
Нежнее пасмурной травы
Моя любовь к Вам, но, увы,
Что делать нам с такой любовью,
С дурным цветком, что если б мог,
Украсил с небом диалог,
А так — растет у изголовья.
Спустила легкая рука
Его с седьмого чердака.
Романтик — он везде последний,
И рад бы толком толковать,
Да кто-то должен разболтать
Необоснованные бредни.
Ему не трудно угодить:
Он хочет есть, он хочет пить,
Поет и жмется, словно кошка
Под лаской. Да и той ему
Немного нужно — как в суму
Щепоть, ладонь, совсем немножко.
Когда не воет от тоски,
Тогда цветочные горшки
Возводит в ранг эдемских кущей.
А то, что за труды не ждет
Ни власти, ни иных забот,
Так и рожден он власть имущим:
Верховный вождь больных ночей,
Правитель совести ничьей,
Пэр нищеты и князь терзаний,
Владелец «вдоль» и «поперек»...
Что говорить, дурной цветок
Пророс из нежности канманной.
Тристия вопросительная
Зачем нам знать, оставь,
Как называлось «это»
И будет —
Блажь, капризы, стих —
Когда в плохих актрис
Влюбляются поэты,
И только в тех, представь,
Кто не полюбит их.
Вот желтый мир, листок,
Бессмысленная фронда —
Никто и не поймет,
Что выжила душа.
И меньшей из потерь
Не стоит Джиоконда,
А большая из них —
Не стоит и гроша.
А ты плати за всех:
За злую нежность прозы,
За буйство Сирано
В предчувствии конца,
За первородный грех...
Твоей метаморфозы
Лежит на многих днях
Неяркая пыльца.
Но был и будет день,
Когда больное «это»,
Устав себя казнить,
Стряхнет цветную ложь.
Бедняк, что ни надень,
Пойдет гулять по свету,
Как Крез, что темноте
Бросает лунный грош.
Семь песен для Нико Пиросмани
И я о родине тоскую
О той, которой не видал.
Т. Корбьер
Песня усталая
Подожди меня, Нико
У излучины дороги.
Сбито сердце, стерты ноги,
А брести нам далеко,
А усталость с непривычки —
Посидим еще в тени.
Что нам ночи, что нам дни —
Мы поспеем к перекличке.
Бродит соком спелый плод,
Прибивает запах пыли.
Нас, конечно, не забыли
Там, где годом пахнет год,
Белый агнец на столе
И проста молитва Богу.
Ходит, ходит по золе
Черный агнец у порога.
Наши тени спят у ног,
Словно верные собаки,
Стерегут в полуха страхи
И вполуха слышат рог.
Вот, стряхнув дневную лень,
Солнце шествует по склону.
Две дороги — прямо к дому,
Третья — прямо в белый цвет.
Песня отдыха
По
мол
чим
А любовь та которой хула не страшна
Здесь в пещере сокрыта
Не страшит и забытое там за горой
Ни грозой ни обидой
Льются слезы Давида
И опять тишина
Го
ря
чи
Видно слезы мужские расплавленный лед
Точит камень столетий
Капля каплю находит и пьет
Если робкая птица
Сможет с камня напиться
Олениха придет
Крик
в но
чи
Так не жалит как этот распахнутый в мир
Взор обиды кромешной
Боль ничья отливает сердечный свинец
Сила сильного гложет
И никто не поможет
Значит мы
Мы
то чьи
Песня сумеречная
Полетим сквозь сумрак голубиный
И посмотрим с тихой высоты:
На валах, развалинах Тбилиси,
Прорастают синие цветы.
Лепестками тянутся по кругу,
Устилают улицы ковром,
И Даиси, праздник узнаваний,
Мы сегодня празднуем вдвоем.
И воронье скрючилось железо
Над поющим здравицу огнем.
Хоть не в новость песня для Тифлиса,
Мы сегодня новую споем.
А рука, творившая во славу,
Пусть меня поднимет высоко,
Что ж ты плачешь, пасынок духанов,
Буду пить сегодня за Нико,
И собъется привкус междуречья
Синим неразбавленным вином,
И луна нам выкатится полным,
К пиру зазывающим столом.
Песня ночная
Пиросмани мир не манит
Паутина в храмах пляшет
На базары ночь прикажет
День вернется не обманет
День вернется не откажет
Сон облезлая игрушка
Под овечью погремушку
Розы пыльные раскрасит
Розы пылкие увянут
Плачет бедная овечка
И стучит во тьме сердечко
Пирос манос Пиросмани
Пиросмани друг сердечный
Смерть придет окно помоет
Ототрет ладонь от сажи
Улыбнется рядом ляжет
Вдох глубокий теплый вечный
Такая песня
Высоко, в горах, за лесом — Джвари,
Под горой сбирается туман...
Мы в пути сегодня повстречали
Прошлого ослепший караван.
Вдовьи сны досматривает Мцхета,
День ли, ночь ли, и не ждет вестей,
Призрак сада прячет тень поэта
От даров непрошенных гостей.
Золото и власть таят хурджины,
Смертный дар, Нико, нездешних стран,
Золото и власть таят хурджины,
Спящий спит, туман ползет, туман.
Переулки к псам прижались в страхе,
Бледные погонщики молчат,
Чье окно горит в удушном мраке?
Бледные погонщики молчат.
И во сне на брата поднял руку,
Скалятся безмолвьем бубенцы,
Брат на брата поднимает руку,
Чтоб схватить удачу под уздцы.
Девочка в ночи читает книгу.
Может это писано про нас?
Поспешим, стряхнув дурман безликий —
Третий день прошел, и пробил час.
Если морок поедает звуки,
Завтра розы не спасет обман...
Но в бессильи к небу вскинет руки
И Нико прикроет Тициан.
Песня утренняя
Словно тает облако над Мцхета,
Плавно ночь отходит за холмы,
Речка переводит речь на «мы»,
Словно в нас слова ее куплета.
Под лучами горбятся поля,
Новый день впрягается в повозку,
Песни старой птичьи подголоски,
Ось скрипит, вращается Земля.
Кто и что мы, если сверху вниз,
Розовый бессмертник под ногами,
Или дуновенье, колебанье
Вечных сил? Разбуженный каприз?
Ночь прошла, и мы с тобой пройдем,
Словно выдох. Помнят ветер травы.
Состраданье метит лоб кудрявый
Голубиным жертвенным крестом.
Седьмая песня
Зов, как воздух: не можешь — дыши,
Пей впотьмах, без друзей и собаки.
Кутежу не хватает размаха?
Ничего — все прошло, все пройдет.
Друг стоит у последних ворот,
Подметает до черной клеенки
Путь, которым пасхальный ягненок,
Жизнь твоя за тобой — не спеши:
На Гамборский взойдем перевал,
Посидим и посмотрим на звезды.
Может статься, спокойно и просто
Кто-то там и посмотрит на нас.
«Николас» и опять «Николас»:
Осень в окна глядит, не моргая,
И бессмертье почти не пугает,
Только вот, что озяб и устал.
Так ложись, человечье дитя,
Ведь на Пасху к заутрене рано.
Поведут вокруг церкви барана,
Красный цвет замалюет цвета.
Это розы, Нико-простота,
Для любимой последние розы.
Выйдет боль из души, как заноза,
Будет всем и житья и питья.
Глубже пей, до глубин естества.
Ветер сердцем пропел, не слукавил.
Вот и славно, что плит не оставим
Под пирушки безумных князей.
Много к Богу цветов и стезей —
Набирай, сколько сердце начает:
Белый вот, он, прощаясь, прощает,
Синий, брат, рождество Рождества.
Закончено 15 ноября 1992 года в г.
Киеве